Анненский Иннокентий Федорович - Иннокентий Анненский в неизданных воспоминаниях

   В этот вечер я должен был окончательно заняться рукописями "Кип<арисового> ларца", чтобы в самые же ближайшие дни можно было отправить материал в "Гриф".

   В общих чертах книга отцом была уже спланирована. Но еще не вполне, т<ак> с<казать>, "набело". Кой-какие детали оставалось еще доделать.²³⁸

   Расположившись со всеми материалами "Ларца" в столовой, я весь ушел в эту интересную и милую для меня работу, решив во что бы то ни стало закончить все сегодня же, к возвращению отца с последним поездом из Петербурга. Наверху, где была расположена главная часть нашей квартиры, полная тишина. И вдруг - какие-то нелепые, скачущие шаги из нижнего этажа по внутренней деревянной лестнице, какие-то крики в людских, и через секунду передо мной наш Арефа, а за ним кухарка Паша,²³⁹ - кричащие:

   - Барин помер! Ай-ай-ай, барин помер...

   Оба они совершенно растерялись. Паша плачет в голос, а Арефа бессмысленно машет руками, бегает из угла в угол и визгливо выкри<ки>вает:

   - Ах, что же это будет... Ах что же это будет...

   Буквально схватываю их обоих - одного за плечо, другого за шиворот, чтобы добиться какого-ниб<удь> толка, трясу их, кричу на них - и, наконец, узнаю, что сейчас к нам прибежал кто-то из служителей гимназии, куда дали знать о внезапной смерти отца на вокзале и о том, что тело его находится в Обух<овской> больнице, по телефону из Петербурга.

   Отец скончался около 7-ми часов вечера, а с 8-часовым мы, т. е. мать, бывшая в этот вечер у старшего брата,²⁴⁰ он с женою, я с женой и Арефа уже ехали в Петербург.

   Перед отъездом я зашел на секунду в кабинет отца. Ведь этот - еще его кабинет я вижу в последний раз в жизни. Через какой-ниб<удь> час это будет уже просто комната.

   На письменном столе привычно и спокойно горит лампа, нежно пахнут красные, увядающие розы в граненом хрустале у чернильницы. Сбоку, под заложенной разрезательным ножом книгой белеют листки какой-то рукописи, а на книге поблескивает лупа. Толстая стопка еще дневной почты сверху на бюваре, придавленная press papier с портретом матери.... Тускло поблескивают переплеты книг в двухэтажных дубовых шкапах, желтая прабабка мертво улыбается над малиновым вольтеровским креслом.

   Все так знакомо, так привычно... И в то же время - уже ничего нет.

   Тело отца мы нашли в какой-то пустой проходной комнате приемного покоя Обух<овской> больницы.

   Этой кошмарной обстановки я никогда не забуду...

   Перегоревшая пыльная лампочка у закопченного потолка, грязно-серые мокрые стены, заслеженный, заплеванный пол, беспрестанное хлопанье и взвизгиванье дверей... леденящий сквозняк. Какие-то не то избитые, не то раненные пропойцы, которых почему-то несколько раз подряд проводили из двери в дверь, какие-то болезненные женские крики про уксусную эссенцию... И среди всего этого - всех этих страшных мучительных обрывков заплеванной петербургской изнанки, на садовой скамейке в углу нагое тело отца, прикрытое короткой простыней...

   Господи, как мучительно, как дико была увидеть здесь прекрасное, проникнутое полным, каким-то ясным спокойствием лицо того, кот<орый> только что был "Иннокентием Анненским", ощутить этот, такой близкий запах хинной воды от его еще сыроватых, еще не растрепавшихся волос...

   Конечно, сейчас же тело отца было перенесено в другое помещение.

   Весть о трагической смерти И. Ф. Анн<енского> быстро распространилась по городу, и скоро очень многие из наших родных и друзей приехали в больницу.

   Ярко врезались мне в память полные слез глаза проф. Зелинского, узнавшего о кончине отца на зас<едании> Общ<ества> классич<еской> филологии (где, между прочим, должен был быть и отец) и сейчас же приехавшего к телу покойного друга.²⁴¹

   Я знаю, что это будет звучать дико, и все же скажу: ближайшей причиной смерти отца было то, что в утро своего посленего дня он надел не тот жилет, в кот<ором> был накануне...

   Вот в чем дело:

   У отца была органическая болезнь сердца - ослабление сердечных мускулов, и с давних <пор> он всегда носил в жилетном кармане две какие-то сильно действующие сердечные пилюли, кот<орые> он должен был проглотить, если бы почувствовал, что работа сердца останавлива<ется>. Насколько помню, к их помощи вне дома отцу прибегнуть ни разу не пришлось, но уже самое сознание того, что в каждую секунду, везде и во всяком положении он может воспользоваться своей пилюлей, - давало ему некоторую уверенность, что возможность внезапной катастрофы не так уж велика.

   Когда, помогая отцу в это утро одеваться, его слуга переложил ему пилюли в надетый отцом жилет, он по совершенно непонятной причине отказался их взять с собою, говоря, что совершенно напрасно таскает их с собой, несмотря на протесты матери, и возвратил их Арефе, шутливо сказав:

   - Ну вот, если они вам так нравятся, вы с барыней сами их и съешьте...

   А между тем день предстоял отцу очень трудный и разнообразный: утром - лекция на Высш<их> женск<их> курсах Раева, затем прием и занятия в Округе, после - заседание Ученого комитета, вечером - заседание в Обществе классич<еской> филологии, где он должен был читать свой реферат о таврической жрице,²⁴² и, наконец, в этот вечер он обещал своим слушательницам на ж<енских> курсах хоть на минутку, но все же заехать на их вечеринку.

   Умер отец около 7 веч<ера> на подъезде Царскосельского вокзала. Прямо с извозчика со своим красным портфельчиком, где лежал трагический реферат, опустился мертвым на ступеньки. Не упал, а именно опустился мертвым.

   Уже в том дружеском доме, где отец в этот день должен был обедать и который был в нескольких шагах от вокзала,²⁴³ - он почувствовал себя плохо и до такой степени, что даже просил позволения полежать - поступок, для отца исключительный. Принял там каких-то домашних безвредных капель.

   Затем уехал, несмотря на уговоры остаться, и утверждая, что чувствует себя прекрасно.

   И спустя несколько минут уже упавшим на улице телом был отвезен в Обух<овскую> больницу.

   С вокзала протелефонировали в Царское, кто-то известил Общ<ество> класс<ической> филологии.

   Как он попал на вокзал?

   Вероятно, садясь на извозчика, чтоб ехать в Филолог<ическое> общ<ество>, он снова почувствовал себя дурно и спешил домой... не знаю.

   Да, конечно, если бы у него были с собой его пилюли - паралич сердца был бы предотвращен и отец вернулся бы в эту ночь домой не в траурном вагоне.

   Малейшие подробности этого вечера 30 XI 1909 г. бережно и зло сохранила память.

   И свистящий телефон градоначальника, кот<орого> мы умолили разрешить взять тело без требованного какими-то обязат<ельными> постановлениями вскрытия, и "вещи с тела действительного с<татского> с<оветника> Анненского" - этот ужас - болтающиеся из меховых рукавов шубы расстегнутые крахмальные рукавчики, один с запонкой, другой - без, и равнодушное рыжебородое лицо гробовщика, с достоинством уверявше<го>, что "1 1/2 часа вполне достаточное-с для нашей фирмы время, чтоб изготовить дубовый гробок-с...". И лязг прицепления траурного вагона, - и, наконец, большую группу молодых женщин в светлых платьях под шубками и в цветных капорах и газах на головах в толпе у этого вагона, - милые курсистки, приехавшие с вечера на последний поезд своего профессора...²⁴⁴

  

  

   Среди той массы телеграфных известий о смерти отца была, между прочим, и телеграмма в Томск к нашим друзьям, недавно туда переехавшим.

   На другой день мы получаем из Томска: "Горячо поздравляем, сердечно радуемся" и т. д. в этом роде. Как выяснилось впоследствии, это была одна из трагических гримас телеграфа, перепутавшего направление текстов, и трудно сказать, кому было больнее - нам ли или же тем новобрачным, кот<орые> получили предназначавшийся нам "канун да ладан".

  

  

   Последний раз я говорил с отцом в ночь накануне дня его смерти. И так больно подумать о том, что последние слова, кот<орые> я от него слышал, были... о смокинге.

   Художником Головиным незадолго перед тем была задумана картина - группа известн<ых> участников "Аполлона".²⁴⁵ В центре этой группы за столом должен был находиться отец, причем - уж не помню теперь почему, по, т<ак> с<казать>, красочному плану группы отцу надлежало быть с широко открытой белой грудью.

   Капризный, между прочим, и в отношении одежды, отец собирался себе непременно заказать для этой картины новый смокинг и уже несколько раз напоминал мне обещание съездить по этому поводу к его портному.

   В ночь на 30-е ноября, вернувшись довольно поздно домой, я, по принятому мною обыкновению, поднялся наверх, где были комнаты родител<ей>, прислушался, все ли там благополучно.

   В большинстве случаев отец слышал мои шаги по лестнице, кот<орая> была напротив спальни, и мы обменивались через дверь несколькими словами.

   Не спал он и на этот раз и сейчас же окликнул меня.

   Спросив, начал ли я работу с рукописями "Ларца", и получив категорическое обещание завтра же за нее взяться, отец сказал:

   - Да, вот еще: когда же ты, наконец, закажешь мне смокинг. Сколько времени уже прошло и ты все еще никак не можешь собраться! Пожалуйста, сделай это скорей - уже на днях он мне будет необходим.

   - Непременно съезжу на этих же днях, - поспешил ответить я.

   - Ну, смотри же...

   Мог ли я предположить, пускаясь обратно в ту ночь в свои комнаты, что эти относящиеся к смокингу слова - будут последними, слышанными мною от отца.

   Между прочим - я не помню, была ли фактически начата задуманная Головиным картина, но знаю, что участники группы неоднократно уже собирались в его мастерской над сценой Мариинского театра.

   Если память мне не изменяет, в этой группе, кроме отца, из литер<атурного> сост<ава> должны были участвов<ать>, между прочим, С. К. Маковский, Макс. Волошин, Вяч. Иванов и Гумилев. Смутно припоминает<ся> мне и то, что, рассказывая как-то долго о предполагавшейся картине, отец упоминал в какой-то связи с ней о Музее Ал<ександра> III-го.²⁴⁶

   Эти маленькие собрания в мастерской Головина отцу были чрезвычайно приятны, и единственно, что несколько отравляло ему удовольствие этих встреч, - это лестница, кот<орая> была слишком тяжела для его нездорового сердца.

  

  

   В вопросах искусства отец был взглядов очень широких. Я, во всяком случае, затруднился <бы> назвать ту школу, к которой он симпатиями своими довлел бы более.

   Любовь и всяческая близость к новейшим течениям в литературе и, в частности, к "проклятым", которыми он заинтересовался едва ли не одним из первых в России,²⁴⁷ не мешала ему любить и Чехова, и Куприна, про которого, помню я, как-то, кажется в 1906 г., отец выразился, что это теперь несомненно едва ли не самый интересный писатель из прозаиков.²⁴⁸

   Узко в стихах - отец, конечно, был по симпатиям своим ближе к модернистам, а именно к французам, но здесь опять-таки мы видим по сборнику переводов ("Парнасцы и проклятые"), что не одни "проклятые" были иногда близки его сердцу.

   Болезненной любовью он любил Достоевского. Читал он Достоевского и думал над ним много. Целыми, я бы сказал, периодами своей жизни. Неисчерпаемые глубины этого мудреца были для отца как бы постоянной темой.

   И чем больше были у отца в такое время расстроены нервы - тем пристальнее углублялся он в Достоевского.

   В периоды каких-ниб<удь> служебных неприятностей или какие-ниб<удь> дни тяжелого состояния духа в связи с личной, частной жизнью - на ночном столике отца всегда можно было видеть какой-ниб<удь> том Достоевского.

   Если когда-ниб<удь> за столом, шутя, отец говорил какую-ниб<удь> "авторскую" фразу и спрашивал - откуда это? - мы всегда смело отвечали: "Из Достоевского!" "Ну конечно, - улыбаясь, кивал головой отец. - Ну, а откуда именно - вы, конечно, по невежеству вашему не знаете!" ²⁴⁹

  

  

   К "Аполлону" отец стоял исключительно близко с самых первых дней зарождения этого, обещавшего быть таким прекрасным, эстетического дела.²⁵⁰

   Познакомил Маковского с отцом покойный Гумилев, устроив для встречи маленькое собрание у себя в доме.²⁵¹

   И Маковский, и приехавший вместе с ним Макс. Волошин имели до того времени об И. Ф. Анненском довольно поверхностное представление, и поэтому, конечно, встреча с таким Иннок<ентием> Анненским явилась для них полным сюрпризом.

   А отец, как нарочно, в этот вечер был необыкновенно интересен и блестящ. Он так и рассыпал драгоценнейшие блестки и самоцветные камни своего ума, исключительной эрудиции и высокого остроумия. Оба писателя были буквально ошеломлены тем, что они встретили в этом "переводчике Еврипида", - да нисколько и не скрывали того огромного впечатления, кот<орое> он на них произвел.

   Помню я те откровенно восхищенные взгляды, кот<орыми> они беспрестанно обменивались.

   Эта встреча сразу же определила отношение отца к зарождающему<ся> журналу и, в частности, связала его с Маковским, ставшим очень скоро частым и милым гостем нашего дома.

   Независимо от того интереса, кот<орый> представлял отец как близкий знакомый и собеседник для такого преданного делу искусства эстета, каким был Маковский, С. К., разумеется, не мог не сознавать и того, какой громадной ценностью и для самого "Аполлона" является поставление этого человека свежих неограниченных и почти неиспользованных возможностей во главу Аполлонического списка, где большинство имен были все-таки все тот же "кочевой алфавит" уважаемых и известных имен, уже покрывшихся почетным мохом общепризнанной известности в кругах нового искусства.²⁵²

   "Аполлон" сильно захватил отца,²⁵³ и, вероятно, он с головой ушел бы в эту новую деятельность, если бы не трагическая катастрофа 30-го ноября.

   Почти с первых же дней существования "Аполлона" комфортабельно и стильно обставленная квартира его редакции на тихой набережной Мойки у Певческого моста²⁵⁴ сделалась центром литературно-эстетического Петербурга, причем одной из центральных фигур этого центра, естественно, стал отец.

   Очень скоро при "Аполлоне" было организовано Общество ревнителей художествен<ного> слова, учредителями кот<орого> были - отец, Маковский и Вяч. Иванов, фактически выкристаллизов<ав>шее из себя т<ак> н<азываемую> "Академию Аполлона", куда шла учиться молодая литература, эстеты из лагеря подлинного искусства. Здесь отец взял на себя вопросы философии творчества - область, столь близкую его сердцу.²⁵⁵

   Печатавшаяся с первого No "Аполлона" статья отца "О современном лиризме"²⁵⁶ возникла следующим образом.

   При одном из обсуждений с Маковским и Волошиным первых шагов зарождавшегося "Аполлона" (дело происходило у нас в Царском за обедом) между прочим много говорилось о современной лирике - ее представителях, ее путях, вехах, достижениях и возможностях, и отец предложил, что он даст по этому поводу обширную статью, которая выяснила бы, т<ак> с<казать>, "ou nous en somme" {Что у нас в итоге (франц.).}²⁵⁷ в эти дни пестрых цветений, неподведенных итогов.

   Статья эта должна была делиться на 3 части - "Они", "Оне" - и наконец "Оно", т. е. само искусство.

   Этой последней части, увы, автору написать уже не пришлось.²⁵⁸

   Поистине блестящая в отношении некоторых характеристик и острой новизны отправных путей, статья "О современном лиризме", как известно, вызвала много шума и толков в литературных кругах. Одни были от страниц этой статьи в настоящем восторге, среди других некоторые высказанные автором положения вызвали интерес и принципиальные споры по существу, а, напр<имер>, Ф. К. Сологуб - совершенно неожиданно обиделся самым сериозным образом, причем обратил свою обиду почему-то главным образом на Маковского, заявив, что после такой статьи не исключена возможность даже вызова на дуэль и что он более в "Аполлоне" принимать участия не может.²⁵⁹

   Эта активно задевавшая самый журнал обида маститого поэта и была поводом написания отцом для оглашения в ближайшем No "Аполлона" письма С. К. Маковскому, в кот<ором> он, между прочим, подчеркивает, что худа или хороша статья, но она принадлежит лично ему, что все высказанное в ней есть лично его, Анненского, мнение и что никоим образом статья эта не может почитаться статьей "редакционной".²⁶⁰

  

  

   Дома - отец всегда занимал<ся>. Самая привычная для домашних поза его - это склонившись за письменным столом.

  

  

   Работая у себя за письменным столом всегда, почти все свободное от официальных служебных <занятий> время, - отец вместе с тем делал это с необыкновенной легкостью и при этом терпеть не мог, чтобы этим занятиям внешне придавалось какое-ниб<удь> особенное значение <...>

   "Трудом" свои занятия он мало того, что сам никогда не называл, но очень не любил даже вообще применения в чьих бы то ни было устах этого термина "трудиться" по отношению к его занятиям.

   Его занятия - это было не только часть его жизни, а именно самая ее суть...

   - Ах, не говорите, пожалуйста, "труд", - полушутливо, полудосадливо говаривал он, - не забывайте, что "труд" это проклятие...²⁶¹

  

  

   Помню я, между прочим, как возмутился он сопоставлением Бальмонта: "Я литейщик - формы лью, Я кузнец - я стих кую".²⁶²

   - Какая нелепость: как сметь даже сравнивать! - пожимал он плечами. Так же легко работал он и свою официальную работу, причем, в частности, про доклады в Ученый комитет шутливо говорил, что их можно писать даже накануне смертной казни.

  

  

   В деревню отец уезжал довольно редко.

   Здесь ему было и трудно, и скучно - чужды были ее интересы и радости, непривычен уклад жизни, скучно без своего письменного стола и возможности в каждую данную минуту взять любую книгу из своей громадной библиотеки. Трудно без привычного европейского комфорта. Впрочем, в этом последнем случае говорил уже не столько избалованный "европеец-горожанин", сколько человек, много зависевший от немощей своего городского тела.

   Еще в годы первой молодости, в то<т> далекий и короткий период времени, когда близкие шутливо называли его "lе-jeune tra-ta-ta",²⁶³ отец, бывая в деревне, м<ожет> б<ыть> по инерции, но все же в известной мере отдавался течению ее жизни: не прочь был и проехаться верхом, и сходить выкупаться, и побывать со всеми у какого-ниб<удь> нехитрого соседа родственника - с годами даже и эта "инерция" уже не увлекала отца.

   И надо сказать по совести, что действительно к фону смоленских наших полей уж очень не подходила эта типично городская фигура.

   Гулять куда-ниб<удь> за пределы усадьбы отца вытащить было довольно трудно. Прогулки в большинстве случаев ограничивались дорожками сада, а то и еще лучше - креслом, вынесенным на солнечную лужайку цветника перед балконом, в котором он помещался, если его просили "посидеть со всеми", в шляпе, с палкой в руке и уже с утра облеченный в тугой крахмал.

   Кстати, отец терпеть не мог и никогда не носил никаких мягких рубашек, белье признавал только туго накрахмаленным и по-старинному с тугою грудью, - шутя между прочим, что он даже и спать был бы не прочь в крахмальной рубашке, называл все эти мягкие воротнички "распущенными". Не признавал он и никакой другой одежды, кроме общеевропейской, полусерьезно-полушутливо возмущаясь, если кто-ниб<удь> из близких надевал т. н. "русское платье", и называя поддевку не иначе, как кучерский кафтан, а русскую рубаш<ку> - "эта... сорочка".

   И в то же время я очень затруднился бы сказать, что "деревня" совершенно не задевала его.

   Нет, этот "европеец", этот утонченный "печальный сын больного поколенья",²⁶⁴ влюбленный в запахи и шорохи увядающих лилий и говоривший отточенные парадоксы об "искусственности", отравленный сладким ядом "проклятых" поэтов и не боявшийся сказать - "мне нравится природа, похожая на декорацию",²⁶⁵ вместе с тем глубоко чувствовал эту русскую "деревню", чувствовал тонко и остро, умея здесь и видеть и слышать так, как немногие из русских поэтов. Для яркого подтверждения сказанного было бы достаточно хотя бы пересмотреть те стихи Анненского, кот<орые> навеяны "глубиной России".

   Сложная и многогранная душа "Иннокентия Анненского" все же была именно русской душой, всеми тончайшими нитями своими связанная со своей родиной, которую он любил верной, твердой и скорбной любовью.

  

  

   И в деревне, как и в городе, отец, большую часть дня просидев за письменным столом со своими книгами, иногда, {У Кривича: причем иногда} хотя и достаточно редко, устраивался со своими занятиями в саду или на балконе.

   Одним летом, когда у нас в деревне строили новый дом, отец прилюбил уходить во время перерывов работы заниматься туда и устраивался с каким-нибудь маленьким столиком в одной из недостроенных комнат.

   Про эти занятия, между прочим, говорится в стихотв<орении> "Под новой крышей" (Тихие песни, стр. <26>).²⁶⁶

   Узко "усадьба" - почти не бывала его темою: глаза поэта "во глубину России" смотрели глубже и шире. Кажется, только раз он взял ее в качестве темы, это - "Старая усадьба" (Кипарисовый ларец, стр. <58>).²⁶⁷

   Навеяны эти стихи одной из типичнейших забытых усадеб, - расположенной на Бельско-Ржевском большаке, сравнительно недалеко от г. Белого, с<ель>цом Подвойским, кот<орое>, если не ошибаюсь, принадлежало некогда роду Боратынских.

   Именно этот печальный угол имел в виду отец, как он мне говорил, когда писал свою "Старую усадьбу".

   - А разве неправда, что даже от самого названия "Подвойское" уже веет что-то жуткое, - сказал он однажды при разговоре на эту тему...

  

  

   Владея стихом так, как он им владел, отец иногда не прочь был и пошутить стихами. Иногда, между прочим, эти стихотворные улыбки в шутливой форме разрешали очень интересные построительные задачи, как напр<имер> хотя бы "Перебой ритма" с его переносом слогов из строки в ст<р>оку,²⁶⁸ - иногда это была просто грациозная шутка, иногда колкий экспромт, - но каждая из этих шуток была и свежа и остроумна.

   Один чрезвычайно острый экспромт запомнился мне еще из ранних лет моего детства.

   Это были 4 строки, сказанные одному небольшому поэту 80-х годов, который довольно значительное количество своих стихов помещал в двух распространенных тогда журналах: в "Вазе" и в "Ниве".

   Насколько помню, он непременно желал услышать от отца несколько слов по своему адресу - и услышал:

  

   Даюсь я NN диву,

   Как мог твой гений сразу:

   И унавозить "Ниву"

   И переполнить "Вазу".²⁶⁹

  

   Не знаю уж, оценил ли поэт действительную заостренность этого экспромта, - но, кажется, как я слышал, он на шутку эту очень обиделся.

   Когда начинался "Сев<ерный> курьер" кн<язя> В. В. Барятинского в сотруднич<естве> с Арабажиным,²⁷⁰ то покойный Мордовцев²⁷¹ ассигновал для первого No этой газеты рассказ "Гадюка". Кажется, по малорусско<му> поверью, гадюка приносит дому не то какую-то удачу, не то вообще "счастье". Почему-то "Гадюка" в газету не прошла.

   По этому поводу отец, как-то находясь в веселом расположении духа, продекламировал следующий маленький рассказ;

  

   Раз в редакции у дюка

   Появляется Гадюка.

   За Гадюкой - Даниил.

   Князь Даниле - "Как он мил!"

   Похвалил и Арабажин:

   "Ваш "Гадюка" авантажен.

   О це - гарно! О це - дiд!

   Разумеется, в кредит?"

   A Мiрдiвцев: "Як не так!

   Стричка тiкста четвертак.

   Ну, а грошiв кто не мае -

   Той Гадюки не пимае!.."

   Та "Гадюку" ухопив

   Та до дому уходыв.

  

   Вспоминается мне и еще остроумная шутка, сказанная по адресу одного сослуживца, тоже директора среднего учебного заведения, человека не дурного и не злого, но чрезвычайно важного, лоснившегося от собственного благополучия и в достаточной степени невежественного.

   Вот эти строки:

  

   По утрам смотрел на парты,

   Вечерами дулся в карты

   Иль в халате отдыхал

   Средь японских опахал.

   Лыс - но видная фигура.

   Важность - римского авгура

   И... хоть Бокля не читал,

   Но имеет капитал.

  

   - Ну, угадай, кто это, - сказал мне как-то отец, прочтя мне эту шутку.

   - Ну, конечно же ***,²⁷² - сейчас же ответил я: хорошо знакомая мне важная фигура одного из моих педагогов с гладко замасленной черными прядями плешью и с бриллиантовым перстнем и мягкий уют будуара m-me***²⁷³ в каких-то стеклярусах и веерах на стенках так и выдвинулись словно на кинематогр<афическом> экране из сказанных мне рифмованных строчек.

   Помню я также четыре строчки, сказанные экспромтом одной даме по поводу прелестно вышитой ею салфеточки - птицы в зелени у скворешницы:

  

   Птицы эти вышиты

   Для целей нарочитых.

   Не дивись же мыши ты,

   Если съесть захочет их.²⁷⁴

  

  

   Странные, совершенно несхожие между собой черты уживались в отце очень гармонично, и никакой "склоки" в данных случаях не было.

   Этот чисто кабинетный, серьезнейший и ученейший человек любил и лаковую обувь, и стильность в платье, и белую хризантему в петлице фрака, вообще любил внешность, и к своей относился очень заботливо. Изучая тонкости языка Ликофрона²⁷⁵ и возвращаясь с какого-ниб<удь> сухого и рафинированно-ученого собрания, у вокзала в Царском Селе никогда не садился на извозчика, если он спрашивал - "куда везти".

   Встречаешься, бывало, на последнем поезде, едешь вместе домой.

   - Черт с ним, едем, - уговариваешь отца.

   - Вздор какой! Не может же он, наконец, <не знать?>, куда меня везти...

   - Ваше прев<осходительст>во... Здесь, здесь. На Захаржевскую, - машет рукой какой-ниб<удь> извозчик, чудовищно неловкая и заиндевшая фигура.

   И через секунду мы марш-маршем летим по Нижнему бульвару. Именно марш-маршем. Любя вообще очень быструю езду, он имел маленькую слабость: в Софию,²⁷⁶ обгоняя всех, он должен был подняться первым.

  

  

   Зимой 1904 г. ко всем, т<ак> с<казать>, обычным хворостям отца прибавилось еще - нечто совершенно странное: у него начались мучительные боли в плечевом суставе левой руки. Самые разнородные специалисты не только не могли оказать никакой мало-мальски существенной помощи, но даже толком не могли определить болезнь. Придумывались самые небывалые способы лечения - напр<имер>, я помню особый аппарат, кот<орый> был, между прочим, для лечения руки заказан. Это был громадный футляр из толстого папье-маше, обнимавший часть груди и спины, плечо до шеи и руку почти до кисти, а внизу он был соединен с керосиновой лампой значительной силы. С этим средневековым приспособлением отец должен был сидеть ежедневно довольно долгое время, - но инквизиторский инструмент пользы приносил очень мало.

   Был сделан рентгеновский снимок - и на нем, где-то в области болевого центра оказалось обозначенным темное пятнышко. Явилось предположение туберкулеза кости. Но и это предположение тоже кой-кем оспоривалось.

   В конце концов было решено лечение Сакскими грязями, и летом отец с матерью, взяв с собой, конечно, и неразлучного Арефу, уехали в Саки.²⁷⁷

   Здесь, пока лечили руку, - пришла новая беда: отец заболел дизентерией и притом в очень тяжелой форме, а попутно, кажется, опять сделалось какое-то обострение и в плече. В условиях Сакской жизни оставаться было невозможно, и отца в почти безнадежном состоянии перевезли в Ялту, где и взяли квартиру в доме доктора (и писателя) С. Я. Елп<атьевского> на Дарсановской горе.²⁷⁸

   Очень долгое время отец был буквально между жизнью и смертью, и, как уверяли многие врачи, только исключительно уход матери, буквально не отходившей в течение нескольких недель от его постели, спас отца от смерти.

   "У тебя еще есть отец", - начинались некот<орые> письма ко мне матери, ежедневно телеграфно и письменно сообщавшей мне в Царское о положении дел.

   Потом болезнь стала как будто бы несколько отпускать, потом снова последовало резкое ухудшение. Болезнь словно дразнила и дергала изнуренное тело отца.

   Осенью я уехал в Ялту, а за эти два дня моего пути в болезни отца произошел окончательный перелом, и первые слова, кот<орые> я услышал по приезде, это были о том, что опасность окончательно миновала.

   Отца я буквально почти не узнал, до такой степени болезнь высосала его.

   Это был совсем какой-то другой человек. В особенности жалок он был, когда его, закутанного, в кресле выносили на балкон. На ярком солнце балкона сидел какой-то мертвенно-худой и мертвенно-бледный юноша, - да, он именно тогда казался юношей, - наголо выстриженный и с непривычной, тоже какой-то юной бородой.

   Тут в тишине, почти ничего не говорящий от слабости, обложенный подушками, почти целый день сидел отец, устремив глаза в дымную пелену моря, а мы сидели рядом и все еще не могли поверить, глядя на его мертвенно-бледное, исхудавшее чужое лицо, казавшееся еще более мертвенным на белом фоне подушки и при ярком солнце, что опасность уже миновала.

   Но врачи - С. Я. Елпатьевский и Аль<т>шуллер, продолжавшие ежедневно посещать его, уже стали говорить громко, они уже подходили к креслу отца со спокойными лицами и шуткой на губах, а чудодейственное крымское солнце быстро и неуклонно делало свое животворящее дело, наливая свежей силой и новой кровью исхудавшее тело.

   Вот уже в желтых руках появился карандаш, а там, смотришь, Арефа уже прилаживает к креслу какой-то столик для писанья... А еще немного спустя отец еще слабым, но уже так знакомо вибрирующим голосом читает нам новые стихотворения.

   Очень скоро по вызову матери к ним в Ялту приехали погостить сначала одна belle-fille с ребенком из Манчжурии, потом другая - с двумя детьми из Смоленской губ<ернии>, была поднанята еще кухарка. В просторной и уютной квартире нашей зазвенели детские голоса и зазвучал рояль, в каменную калитку приветливо закивали смуглые рожи неожиданно оказавшихся хроническими поставщиками татар-торговцев с виноградом, грушами, чадрами, палками, раковинами и прочей ялтинской дрянью.

   Повеселевший, помолодевший, уже снова, как обычно, прибранный и пахнущий своей любимой хинной водой и снова втиснувшийся в свои излюбленные крахмальные воротники, отец стал каждый день затеивать для увеселения невесток и внуков разные прогулки и катанья - одним словом, загорелась та столь свойственная нашему дому шумная и легкая и немного безалаберная жизнь.

  

  

   Специально отец занимался и интересовался только словесными науками, но, право, я затрудн<ился> бы указать ту область науки, в кот<орой> он мог бы быть назван профаном. {Слева на полях Кривичем в столбик выписаны языки, которыми владел Анненский или которые он когда-либо изучал: Русский. Латинский. Греческий. Франц<узский>. Немец<кий>. Англ<ийский>. Итальянск<ий>. Польский. Санскрит. Др<евне>евр<ейский>. Сербский. Болгарск<ий>. Дина.²⁷⁹} Я не представляю себе того вопроса, с которым бы нельзя было к нему обратиться.

   - Ах, надо об этом у Иннокентия спросить. Подожди, я у папы спрошу, - так постоянно говорили у нас в семье при всяком поводе.

   - Мой папа все знает! - в обиженной гордости доказывал я как-то в детстве одному своему школьному товарищу, силившемуся убедить меня, что таких "пап" не бывает и что "все" написано только в "Энциклопедическом словаре".

   - Ну вот, папа и этот словарь знает, - упорствовал я в своей сыновней гордости.

   И действительно, выходило так, что он как-то "все знал".

   Меньше всего он "знал" математику и к этой науке был всегда глубоко равнодушен. Математика по самой природе своей была чужда самому складу его ума.

   Между прочим, держа в свое время экзамен на аттестат зрелости (в средней школе отец учился только какой-то случайный "сезон", в одном из средних классов, и экзамен зрелости держал экстерном),²⁸⁰ он, получив полные баллы по всем предметам, наглухо провалился по математике.

   Это обстоятельство, однако, не помеш<ало> быть следующему любопытному случаю.

   Как-то один из наших хороших знакомых, математик по профессии,²⁸¹ с чисто профессиональным увлечением рассказал о какой-то задаче, предложенной у них не то в ученом обществе, не то в матем<атическом> клубе. Задача была, помню, какая-то фокусная, и математики очень утешались <?> той тонкой каверзой, кот<орая> в ней заключалась.

   Отец, кот<орый> слушал объяснение математика сначала только с вниматель<ностью> хозяина, спустя некоторое время вдруг словно бы заинтересовался задачей. В это время в комнату кто-то вошел, разговор перебился и задача была оставлена.

   В тот же вечер отец, несколько раз, как и обычно, уходивший к себе и снова возвращавшийся в общие комнаты, подошел к математику с бумажкой:

   - Вот взгляните, Карл Васильевич, а нельзя ли Вашу задачу вот таким способом решить.

   Карл Васильевич на несколько минут углубился в листок, потом быстро посмотрел на отца поверх пенсне и развел руками.

   - Вы знаете, что я вам скажу, - проговорил он, - ведь это же верно. Ей богу, правильно... Т. е. именно не правильно, а верно, - строго поправил он сам себя... Знаете... это, строго говоря, с математической точки зрения, я бы сказал, - безграмотно и в то же время почти гениально. Вы пришли к совершенно верному результату каким-то совершенно невиданным путем, путем каких-то, я бы сказал, логических, что ли, выкладок. Во всяком случае, ваше решение чрезвычайно, чрезвычайно интересно, и я в ближайший же раз покажу его в О<бщест>ве.²⁸²

  

  

   Отец страстно любил книги. Это не была специфическая любовь "библиофила" к каким-ниб<удь> исключительным изданиям и уже совсем не бережная жадность собственника, дрожащего над каждой пачкой принадлежащих ему сброшюрованных страниц и потеющего над составлением никому не нужного каталога. Он любил книгу - вне всякой зависимости от ее внешности, даже, вернее, не любил книгу как таковую, а то, что она ему давала или могла дать.

   Прекрасная и весьма обширная библиотека его была подобрана им самим. В моем семейном архиве хранится, между прочим, конвертик, на кот<ором> рукой бабки написано: "Кене на покупку первой нужной книги".

   Жадность к книгам - была у отца только в смысле неудержимого желания их приобретать, заказывать, выписывать.

   Как неотъемлемую принадлежность нашей квартиры помню хронические желтые конверты книжной фирмы Дейбнера, с которой у отца были нескончаемые счета.

   Получая разные новинки из-за границы, Дейбнер, если книги эти могли быть отцу интересны, непременно вручал ему пару-другую - "оставьте, чем заинтересуетесь, - а не подойдут, верните".

   В отношении своей библиотеки отец, наоборот, был нисколько не жаден и книги из своих шкафов давал каждому очень охотно и, я бы сказал, даже слишком свободно, и не могу скрыть, что не всегда взятые книги возвращались в свои гнезда.

   Против этого порядка, впрочем, довольно настойчиво протестовала моя мать, обращая внимание отца на частую неаккуратность клиентов.

   - Ну, вот глупости, - убежденно говорил отец. - Я даже думаю, что по существу книги совсем не должны прикрепляться к их владельцам, а быть как бы общей собственностью. Сегодня у меня взяли книги - а завтра мне понадобится какое-ниб<удь> издание, кот<орого> у меня нет - я пойду и возьму...

   - С той только разницей, что у тебя на основании твоей теории каждый возьмет, а ты ни у кого, - возражала мать, считавшая в этом отношении гораздо более правильной ту штамповую надпись на книгах, кот<орая> была когда-то заведена у Е. М. Гаршина,²⁸³ в качестве ex-libris'a: "Эта книга украдена у Евг. Мих. Гаршина".

  

  

   Насколько среди своих книг и у себя за письменным столом отец был действительно вполне "дома" - настолько был он неумел, неловок и более чем непрактичен в частной жизни. Здесь он ничего не знал, не умел, ничем не интересовался и ни во что не вмешивался. Да к тому же еще и самые руки - mains - у него были исключительно неловкие.

   Право, каждый из близко знавших отца превратился бы в соляной столп, если бы встретил отца, напр<имер>, хотя бы за завариванием чаю.

   Он не умел ни очинить карандаш, ни, я думаю, даже ввинтить электрической лампочки и, помню, как-то, хотя и шутливо, но все же очень настойчиво хвастался, что ему удалось завязать какой-то шнурок петлей.

   Вспоминается мне один пустяшный, но в достаточной степени смешной случай.

   Как-то, вернувшись из города дом