Анненский Иннокентий Федорович - Иннокентий Анненский в неизданных воспоминаниях

="justify">   Так, помнится:

   - И. Ф., может быть, Вы разрешили бы мне как-ниб<удь>, напр<имер>, хотя бы в воскресенье приехать к Вам. У меня есть ряд вопросов. Хотелось бы спокойно побеседовать, - обращается к отцу кто-ниб<удь>, иногда только в эту встречу с ним познакомившийся, но связанный с ним некоторой общностью научных или литературных интересов.

   - Разумеется, очень буду рад! Приезжайте, конечно, прямо к обеду.

   - Ну зачем же, мне, право, совестно... я бы просто вечерком, - мнется собеседник.

   - Ах, вздор какой! - поднимает отец плечи. - Не все ли равно, где есть этот суп! Конечно, мы вас будем ждать к обеду.

   Но, разумеется, он был в совершенном неведении о всей закулисной хозяйственной технике ожидавшихся и не ожидавшихся к нам приездов, едва ли - если бы то пришлось - мог сразу найти в буфете нужную тарелку, да, вероятно, и вообще имел самое приблизительное представление о наличии и состоянии своего домашнего имущества и самом ходе домашней машины <...>

  

  

   Наружность отца, в особенности в связи вообще со всей его типичной и стильной внешностью, конечно, не могла быть названа заурядной. Но была в его наружности черта, о которой хотелось бы сказать несколько слов особо. Это глаза. Не были они ни какой-ниб<удь> необыкновенной величины, ни какой-ниб<удь> особой, примечательной красивости по своему оттенку или орнаментовке, но вместе с тем они были поистине прекрасны. Прекрасны - какой-то особой внутренней красотой и выражением. Какой-то светящейся, теплой глубиной. Внимательные, до конца дней его молодые и словно бы видящие больше, чем видели они физически. Они бывали веселыми, но я, кажется, никогда не видел их радостными, нередко скорбными, но никогда не печальными, и светились они, эти милые глаза, - не добротой (при всей их мягкости я никогда не назвал бы глаз отца добрыми), не даже, м<ожет> б<ыть>, глубиной и сложностью его переживаний, а красотой и громадностью мысли, именно мысли, доминировавшей над всем его существом.

   И была в них еще черта, о которой хотелось бы упомянуть. Это - свойство как-то сразу и незаметно менять свое выражение. Одно неуловимое движение морщинки, чуть не ресницы даже - и в глазах, которые за секунду до того были только внимательными, блестит острая (но никогда не злая) ирония. А иногда - и это бывало очень не редко - и не только в среде домашних или в минуты задумчивости, но даже и в большом обществе во время оживленного разговора, глаза отца мало-помалу становились какими-то далекими, словно бы потухали, и вместе с этим словно бы тускнело и все лицо. Конечно, эту перемену могли заметить только очень внимательные и хорошо его знавшие люди, тем более что сейчас же он с собой справлялся, да и выражение его лица все время механически оставалось тем же, - но все же это бывало так.

   И это было совсем не то состояние "тревоги, может быть, и творческой печали", о котором говорит он в упомянутом мною выше по другому поводу стихотворении своем "Прелюдия".

   В одном из писем к матери <...> есть такая страница: "Флоренция. 19 июня/1 июля 1890 г. <...> Все, что предполагалось, мы видели. Монументы, церкви, картины - все это обогащает ум. Я чувствую, что стал сознательнее относиться к искусству, ценить то, чего прежде не понимал. Но я не чувствую полноты жизни. В этой суете нет счастья. Как несчастный, осужденный искать голубого цветка, я, вероятно, нигде и никогда не найду того мгновения, которому бы можно сказать: "остановись - ты прекрасно".

   <...> ты не обижаешься на меня. Я тебя уверяю, что лучше тех мгновений, которые ты мне дала своей лаской и любовью, у меня не было, и все-таки ты знаешь, что я всегда и везде томлюсь..." ³¹⁴

   Может быть, этот отрывок дает нить к разгадке той перемены выражения глаз отца, о кот<орой> я только что говорил, некоторое объяснение той внезапно приливавшей и против воли отца заливавшей душу его тоски.

   Нашла ли сложная и обреченная душа отца, хотя к концу его дней, свой "голубой цветок"? Не знаю. Едва ли. По крайней мере стихи его - одни из самых ярких по своей напряженной субъективности в русской лирике, иногда доходящие до жуткости "лирических документов", предположения такого не подтверждают...

  

  

   <...> Понятие "добрый" в обиходном смысле этого слова как-то не подходило к отцу. Слишком уж весь он был не прост и сложен.

   Был он человеком очень щедрым, широким и по натуре и по привычкам, утонченно любезным в общениях с людьми. Он очень баловал родственных и вообще близких ему детей, очень любил сделать приятное окружающим, м<ожет> б<ыть> даже иногда и с ущербом для себя, но в большом - то, что внешне могло быть названо его добротой, как мне всегда казалось, в своем спектре состояло главным образом из волнений большого ума, проницательности, чувства долга и справедливости, в высшей степени у него развитых, и снисходительности; а м<ожет> б<ыть>, даже и чувства жалости, и притом иногда жалости сверху вниз. Он любил людей ("я люблю в жизни три вещи: людей, книги и цветы", - не раз говорил он), но любил их тоже как-то по-своему, не столько сердцем, сколько умом.

   Как бы то ни было и какой бы характер доброта его не имела, но результатов ее в жизни, а в особенности в сфере служебной его деятельности было весьма достаточно <...>

  

  

   Был ли отец верующим и, в частности, религиозным? На этот вопрос я затруднился бы ответить определенно.

   В обиходе нашей семьи вопросы религиозного культа вообще занимали мало места. Все это было в пределах того minimum'a, который является скорее механическим восполнением некоторой вкоренившейся в жизнь традиции, чем какой-то религиозной потребностью.

   Ни веры, ни - обратно - неверия никто ни в кого не внедрял и не искоренял, да и к самим темам этим проявлялось вообще весьма мало интереса. По крайней мере я не вспомню никакого сколько-ниб<удь> напряженного или вообще значительного разговора, связанного с вопросами религии как таковыми.

   Раз только - помню - одна близкая знакомая наша, тогда молодая девушка, затеяла переходить в католицизм. И вот когда она во время разговоров и споров на эту тему стала допытываться мнения не принимавшего участия в разговоре отца, - то он довольно сдержанно сказал ей, что к такого рода шагу он не может отнестись с одобрением.

   - Но почему же, почему? - вскинулась новоявленная католичка, никак не ожидавшая порицания именно со стороны отца. - Ну, а если бы, напр<имер>, ваша дочь захотела бы перейти в католичество? Что бы вы сделали?

   - Прежде всего я думаю, что моя дочь - если бы она была - этого не захотела бы...

   - Ну, а если бы?

   - Ну, не знаю... я постарался бы ее отговорить... как-ниб<удь> не допустить до этого...

   - А если бы все-таки она вас не послушалась бы? - не унималась задорная девица. - Что ж бы вы сделали? Заперли бы ее в комнате, чтоб одумалась?!

   - Да, м<ожет> б<ыть>, запер бы в комнате, чтобы одумалась, - довольно резко сказал отец, и в глазах его блеснула и почувствовалась суровая искорка.

   Вспоминая теперь с пером в руке все события и эпизоды, имеющие отношение к жизни и характеристике отца, я привел и этот разговор, но, разумеется, прямого отношения именно к вопросу о религиозности его он не имеет, ибо совершенно ясно, что в данном случае дело было вовсе не в "религиозной ереси", а вопрос стоял в плоскости более широкой, в плоскости какой-то измены России.

   В бытность свою директором учебных заведений, имевших пансион, а стало быть, и церковь, он должен был эту церковь посещать уже ex officio. И здесь, как равно и вообще во всех тех случаях, когда ему приходилось принимать участие в исполнении каких-либо религиозных обрядов, - он был всегда с внешней, т<ак> с<казать>, стороны в полном смысле слова безукоризнен, точен и вместе с этим как бы чуть-чуть официален. Я никогда не видел у него ни какого-ниб<удь> особого молитвенного экстаза, ни каких-ниб<удь> особенно широких или замедленных жестов, ни особенно низких поклонов, но, с другой стороны, не видел и того, чтобы какой-ниб<удь> из полагающихся по религиозному культу жестов и движений он сделал бы небрежно или вообще условно, как не видел и того, чтобы он оперся во время церковной службы на стул или хотя бы на минуту прислонился к стене.³¹⁵

   Все то, что в этого рода случаях полагалось, он, повторяю, совершал со всей видимостью сериозности и точности. Но вместе с тем дома, в обычное время и в обычной обстановке крестящимся на образ я отца не видал, как не помню и случаев, чтобы он посещал церковь, живя на частной квартире.

   Но зато к "богоискательству" или, точнее, к тем внешним формам, в которых оно проявлялось, и ко всей сопутствовавшей ему болтовне - отец относился уже с совершенно явным, а иногда даже и резким отрицанием.

   Вспоминаю я, как "выговаривал" он Е. М. Мухиной (она и ее муж, А. А. Мухин, были большими друзьями отца) за некоторое увлечение ее "искательством" Свентицкого,³¹⁶ взывая при этом даже к ее лютеранству.

   В этом отношении документом большой яркости является текст одного письма отца к Т. А. Богданович, его племяннице, в ответ на ее уведомление, что в такую-то пятницу, в Религиозно-философском обществе назначен доклад о Достоевском, и вопрос, не приедет ли он {Далее Кривич приводит письмо Анненского к Т. А. Богданович от 6 февраля 1909 г. (см.: Книги отражений, с. 485-486, 660).} <...>

   Но все же и мимо этих вопросов в широком смысле слова отец, видимо, не прошел совершенно отвернувшись. М<ожет> б<ыть> и даже вероятнее всего, в связи с его работой над Ницше, которого он так пристально начал изучать в самые последние годы жизни.

   Некоторым косвенным подтверждением этому служит, напр<имер>, обращенная к нему со стороны автора труда о К. Леонтьеве небезызвестного в те годы священника К. Аггеева,³¹⁷ уже по одному своему участию в т<ак> н<азываемой> "группе 32-х", {Группа "передовых" священников, ратовавших за необходимость обновления церкви и созвания собора. (Прим. Кривича).} <просьба?> прослушать часть его работы и высказаться по ней.

   С К. Аггеевым, человеком, как помнится мне по отзывам знавших его лиц, широко образованным и вообще, кажется, совершенно выделявшимся среди лиц его профессии, бывшим в то время законоучителем в Ларинской гимназии, отец познакомился и встречался иногда у своих друзей, Е. М. и А. А. Мухиных, {А. А. Мухин, б<ывший> сослуживец отца по Царскосельской гимназии, был тогда директором Ларинской гимназии. (Прим. Кривича).} - где и должно было происходить чтение.

   "Вы всегда так любезны по отношению ко мне, - пишет отцу в письме от 6 февр<аля> 1909 г. К. Аггеев, - что я решаюсь обеспокоить Вас одною просьбою.

   Не первый год я работаю над темой "Критич<еское> излож<ение> и богослов-<ская> оценка мировоззрения К. Н. Леонтьева". Ныне я окончил первую главу, самую важную - "К. Н. Леонтьев как религиозная личность" - и собираюсь отдать ее в печать. Для меня чрезвычайно ценно было бы Ваше самое строгое суждение о написанном мною.

   К. Н. Леонтьев, фатально неизвестная личность, - глубоко интересное явление нашей русской жизни. После долгого изучения его (а им написано свыше семи объемистых томов) я вполне присоединяюсь к характеристике, [данной] В. Розановым и Бердяевым.³¹⁸ Этот оптинский монах - "более Ницше, чем Ницше сам...". Зная в Вас глубокого ценителя Ницше, я смею думать, что и моя глава не будет безынтересна для Вас....... Чтение займет часа четыре... Если принять во внимание, что моя работа предназначается в качестве магистерской диссертации, то Ваше предварительное суждение о ней весьма ценно для меня и по практическим - прозаическим мотивам".

   Так как я знаю, что Леонтьевым отец никогда особо не занимался и центр тяжести в данном случае лежит, видимо, в том, что отец много думал над Ницше,³¹⁹ - но все же нельзя не считать очень характерным, что ученый богослов не только живо интересуется его мнением относительно своей работы, но и заинтересован его предварительным суждением о ней как диссертации на ученую степень.

   Впрочем, право, я нисколько, по совести говоря, не удивился, если бы неожиданно узнал, что когда-ниб<удь> отец подвергал научному анализу между прочим и мировоззрение Леонтьева, ибо если "библиография И. Ф. Анненского" часто поражает разнообразием своего материала, то уже о ширине самого круга его знаний, изучений и интересов не приходится и говорить, и здесь могут быть самые неожиданные сюрпризы <...>

  

  

   Не прошла, разумеется, мимо внимания отца и пресловутая первая книга "Вех", вышедшая в том же 1909 г., хотя темы ее статей опять-таки лежали вне прямых его интересов.

   Не могу даже гадательно определить, для какой цели предназначалась карандашом и на случайном листке, но ясно и без помарок написанная заметка, которую я нашел в свое время среди совершенно другого рода рукописей. Текст ее тоже имеет некоторое отношение к предмету этой главы:

   "Вехи - интересная, хотя и странная книга.

   Мне кажется, что у авторов несколько неясно представление религии.

   Они были бы правее, говоря о религиозной дисциплине.

   В их религии {Курсив в подлиннике. (Прим. Кривича).} чувствуется какая-то мертворожденность, что-то искусственное и лицемерное.

   Они не считаются и с психологией народов.

   Получается что-то вялое, педантское, межеумочное.

   Нам надо идти в европейскую школу, это так. Но причем же тут религиозное сознание?

   Накопление богатств принцип правильный. Но веры выдумать нельзя. И что может сделаться с доктриной, когда в ней ищут катехизису, может лучше всего показать ницшеанство.

   Может быть, нужнее веры нам церковь, как дисциплина, иерархия, порядок.

   Какая? Лютеранская?" ³²⁰.

  

  

   <...> Кто-то из писавших об отце после его смерти сказал между прочим, что отец имел привычку отдавать свои рукописи в печать еще почти не просохшими.

   Это замечание совершенно неверно. Разумеется, я не говорю в данном случае о тех журнальных статьях, имевших срочный характер, с которыми ему пришлось иметь дело в самое последнее время, почти последние месяцы своей жизни - да, впрочем, ведь и статей-то этих было всего-навсего 2-3, - но вообще самый принцип отца был никогда не торопиться с печатанием своих вещей. Каждая написанная вещь, по его словам, должна непременно "хорошо вылежаться в письменном столе".

   Да не то что печатать, даже и читал громко он свои вещи далеко не сразу после их окончания.

  

  

   <...> Отец никогда не следил за моими домашними занятиями, но вместе с тем я совершенно не мог себе представить не пойти, напр<имер>, когда-ниб<удь> в гимназию просто по мальчишеской лености или потому, что не приготовил накануне уроков - вообще по какой-ниб<удь> "неуважительной" причине. Увы, в этих случаях мне приходилось симулировать нездоровье!

   До окончания гимназии я никогда, даже дома, при отце не курил. Впрочем, отец был вообще как-то странно неумолим к гимназическому куренью. Это в его глазах было всегда проступком, и на многое смотря сквозь пальцы, к куренью учеников он почему-то относился всегда строго.

   Сам отец не курил и неоднократно шутил, что всю жизнь при этом обречен ехать в вагоне для курящих, потому что кругом него курили - моя мать, один из братьев и я.

  

  

   <...> Среди примечательных лиц, состоявших в дружеской связи с отцом в раннюю эпоху его жизни, нельзя не сказать несколько слов о человеке как бы совсем из другого плана. Это - б<ывший> народоволец, фактический участник дела 1 марта И. П. Емельянов.³²¹

   Связь с Емельяновым у отца была еще с юношеских лет. В ранней юности отец довольно долгое время жил у своего старшего брата Н. Ф. Анненского, где в это время проживал на правах члена семьи и Емельянов. Даже помещались они, если я не ошибаюсь, в одной комнате. Некоторые считали его воспитанником Никол<ая> Федор<овича>, - но это едва ли правильно. Никакого отношения между семьями не существовало, и Емельянов, будучи подростком, попал к Н. Ф. совершенно случайно, с целью подготовки в какое-то учебное заведение. В дальнейшем же вышло как-то так, что от семьи своей он откололся - а м<ожет> б<ыть>, откололась от него семья - и мальчик остался на руках Н. Ф. и его жены, Ал<ександры> Никити<чны>. Для Н. Ф. - человека редкой доброты и благородства - это было совершенно естеств<енно>. Близость его к дому Анненского-старшего и дружественности с отцом осталась, конечно, и тогда, когда он встал на свои ноги и жил самостоятельно. Люди они с отцом были совершенно разные и с совершенно разными интересами, - но дружбе это не мешало. Взгляды свои, насколько знаю по рассказам, Емельянов от тех людей, которых считал себе близкими, не скрывал, но фактичес<кая> работа его в революционной организации, видимо, тщательно им скрывалась, т<ак> к<ак> участие его в деле 1 марта и все, что с этим было связано, явилось полной неожиданностью, и никто из лиц, не связанных с ним по революционной работе, не мог себе представить, какой жребий твердо и сознательно готовил себе этот, казавшийся таким "прост<ы>м малым <?>" - юноша. Он оказался не только человеком железной воли, но и исключительным конспиратором.

  

  

   ¹ Сергей Маковский. Иннокентий Анненский (по личным воспоминаниям). - Веретено, кн. 1, Берлин, 1922, с. 233.

   ² Сводку мемуарных свидетельств о Н. Ф. Анненском см.: История дореволюционной России в дневниках и воспоминаниях. Аннотированный указатель книг и публикаций в журналах. Т. 3, ч. 1. М., 1979, с. 288-289. Сопоставительную характеристику братьев Анненских дал А. А. Гизетти в статье "Поэт мировой дисгармонии (Инн. Фед. Анненский)": "Они были как солнце и луна, как дневное и ночное сознание человека. Действительно, Николай Федорович Анненский был самым "солнечным" из наших общественников последнего поколения <...> Иннокентий Федорович, напротив, был весь "лунный", он светил светом бледным и еле уловимым, но пробуждающим в душе новые неясные силы, смутные предчувствия и прекрасные возможности, светом немножно больным, но таким непременно нужным в часы скорбной тревоги и сомнений" (Петроград. Литературный альманах. I. Пгр.-М., 1923, с. 56). Братья Анненские противопоставлены друг другу в дневниковой записи Ф. Ф. Фидлера (1 декабря 1909 г.), сделанной в связи со смертью И. Анненского; Фидлер, знавший И. Анненского еще учителем в Гимназии Гуревича (1890 г.), отмечает, что он никогда не слышал о нем ни слова от Николая Федоровича (ИРЛИ, ф. 649, оп. 1, ед. хр. 13, лл. 165-166). "Брат поэта, Иннокентия Анненского, он был очень далек от его печального эстетизма, но по-своему был тоже человек даровитый и очень жизненный", - пишет о Н. Ф. Анненском А. Тыркова-Вильямс в своей книге "На путях к свободе" (Нью-Йорк, 1952, с. 62).

   ³ Сохранились черновые заметки к этой недописанной статье (ЦГАЛИ, ф. 131, оп. 1, ед. хр. 13).

   ⁴ Сергей Маковский. Портреты современников. Нью-Йорк, 1955, с. 224-225.

   ⁵ ГПБ, ф. 1073. Ахматова собиралась писать об этом подробнее. См. пункт в плане автобиографической книги: "Ин<нокентий> Анненский (Его положение в Ц<арском> С<еле>)" (Л. А. Мандрыкина. Ненаписанная книга. "Листки из дневника" А. А. Ахматовой. - В кн.: Книги. Архивы. Автографы. Обзоры, сообщения, публикации. М., 1973, с. 67).

   ⁶ Царскосельское дело, 1908, 4 апреля, No 2.

   ⁷ Там же, 1909, 25 сентября, No 39. П. М. Загуляев, видимо, знал не напечатанные еще тогда стихи Анненского через О. П. Хмара-Барщевскую, которая была литературной конфиденткой поэта; ей посвящен сборник рассказов Загуляева "Против течения" (СПб., 1910; 2-е изд. - 1911; в предисловии к этой книге автор рекомендует себя "литературным старовером").

   ⁸ См., например, рецензию на "Тихие песни", в которой утверждалось, что их автор близок к помешательству (Русский вестник, 1904, No 7, с. 385-386; подпись: М. М-ов).

   ⁹ Анатолий Бурнакин. Мученик красоты.- Искра, 1909, No 3, 14 декабря, с. 8. Ср. об Анненском: ""Мыслить - какое счастье!".. "Мыслить и страдать - вот в чем оправдание жизни"... говорил он" (Письмо О. П. Хмара-Барщевской к В. Г. Сахновскому от 18 октября 1916 г.- Музей МХАТ, No 8596).

   ¹⁰ Д. Усов. Силуэты. 9. Иннокентий Анненский. - Понедельник, 1918, 27 (14) мая, No 13, с. 3.

   ¹¹ См. его статьи об Анненском "Никто и ничей" (Е. Архиппов. Миртовый венец. М., 1915, с. 77-86), "Об эстетическом восприятии смерти у И. Ф. Анненского" (Терек, Владикавказ, 1914, 27 мая, No 4911; подпись: Д. Щербинский).

   ¹² См. его рецензию на драму Анненского "Фамира-кифарэд" (Жатва, кн. 5. М., 1914, с. 296-298). В 1922 г. в Севастополе А. А. Альвинг и М. А. Волошин служили в соборе панихиду в годовщину смерти Анненского (сведения со слов Альвинга из письма поэта Н. А. Лебедева к М. С. Волошиной от 23 октября 1934 г. - сообщил нам В. П. Купченко). 14 декабря 1929 г. Альвинг делал доклад на вечере памяти Анненского в кружке "Никитинские субботники".

   ¹³ Вс. Рождественский посвятил Анненскому ряд стихотворений. Первое из них по времени "Иннокентий Анненский" ("Чьи пальцы, так тонки и зыбки...") вошло в машинописный "Альманах "Кружка поэтов". 3" (Пгр., 1916) (ГБЛ, ф. 245, карт. 11, ед. хр. 50). См. также его стихотворения "Иннокентий Анненский (Две тени)" ("Ахматовой учителем он был...") (Вс. Рождественский. Психея. Книга лирики. Л., 1980, с. 166) и "Памяти Ин. Анненского" ("Для всех раскрыты грустные страницы...") (День поэзии 1980. Л., 1980, с. 349). Стихотворение Рождественского "Надпись на "Тихих песнях"" сохранилось в архиве поэта. Ср. также о смерти Анненского стихотворение Б. Лавренева "Памяти Иннокентия Анненского" (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 2, ед. хр. 11).

   ¹⁴ Упомянем, в частности, о ненайденном цикле стихов Ю. Н. Верховского об Анненском, существовавшем в 1920-е годы, и о его проекте мемуаров, в которых должны были быть освещены пункты: "Первое знакомство с Анненским. Он пришел в школу на мою лекцию в качестве окружного инспектора" (Преображенская новая школа - частная гимназия кружка учителей, 1905-1906). "Отношения мои с И. Ф. Анненским. Его письма по поводу моей первой книги (1908). У него в б. Царском Селе. Сближение, особенно после смерти (в конце 1909), с его сыном (Валентин Кривич)" (частное собрание). О посмертном культе Анненского см. также: Р. Д. Тименчик. Заметки об акмеизме. III. - Russian literature, 1981, IX, pp. 175-189.

   ¹⁵ См.: ЦГАЛИ, ф. 821, оп. 1, ед. хр. 3. Ср. запись Ахматовой в альбоме Кривича:

  

   Стояла долго я у врат тяжелых ада,

   Но было тихо и темно в аду...

   О! даже Дьяволу меня не надо,

   Куда же я пойду?..

  

   Анна Ахматова (Гумильвица) 23 декабря 1910 г. Царское Село (ЦГАЛИ, ф. 5, оп. 1, ед. хр. 111, л. 95).

   ¹⁶ См.: М. Алигер. В последний раз. - Москва, 1974, No 12, с. 156.

   ¹⁷ Николай Оцуп. Современники. Париж, 1961, с. 25. Образ Анненского запечатлен и в поэме Н. Оцупа "Встреча" (Париж, 1928, с. 11-12). Отметим также, что очерк Г. В. Адамовича "Вечер у Анненского" (Числа, кн. 4, Париж, 1930-1931, с. 214-216), в котором изображается беседа Ахматовой и Анненского в его царскосельском доме, ни в какой мере не является мемуарным и относится к беллетристике.

   ¹⁸ Писатели современной эпохи. Био-библиографический словарь русских писателей XX века, т. I. M., 1928, с. 26.

   ¹⁹ ЦГИА, ф. 52, оп. 1, ед. хр. 21, л. 37.

   ²⁰ Наш современник, 1973, No 2, с. 92.

   ²¹ См. письма Е. Я. Архиппова к А. А. Альвингу от 27 апреля и 8 июля 1914 г. (ЦГАЛИ, ф. 21, оп. 1, ед. хр. 11), письма В. П. Португалова к В. И. Анненскому-Кривичу от 18 мая 1914 г. и 14 мая 1916 г. (ЦГАЛИ, ф. 5, оп. 1, ед. хр. 91), письма В. П. Португалова к Е. Я. Архиппову от 20 апреля и 19 мая 1914 г. (ЦГАЛИ, ф. 1458, оп. 1, ед. хр. 73).

   ²² Фон Штейн Сергей Владимирович (1882-1955) - поэт, переводчик, критик, историк литературы: брат Н. В. фон Штейн, жены В. Кривича. Он рецензировал работу Анненского "Античная трагедия" (см.: Исторический вестник, 1904, No 1, с. 334-335), был в числе слушателей на чтении Анненским "Фамиры-кифарэда" летом 1906 г. (Сергеев [С. В. фон Штейн]. Возродитель античных мифов. - Варшавский дневник, 1913, 20 июля, No 199). Анненский посвятил ему стихотворение "Две любви" (Стихотворения и трагедии, с. 155). В "Воспоминаниях об Александре Александровиче Блоке" (Последние известия, Ревель, 1921, 21 и 24 августа, NoNo 203 и 205) Штейн рассказывает о приезде Блока к Анненскому в Царское Село осенью 1909 г.

   ²³ Сергей Штейн. Поэзия мучительной совести. - Последние известия, Ревель, 1923, 10 мая, No 113.

   ²⁴ Характерный пример: одно из собраний поэтического кружка "Вечера Случевского" проходило в доме Анненских 24 мая 1908 г. по приглашению В. Кривича (см.: Последние новости, 1908, 26 мая, No 108; Петербургская газета, 1908, 28 мая, No 145). 29 мая Кривич сообщал М. Г. Веселковой-Кильштедт: "Отец мой на собрании быть не мог: он чувствовал себя не вполне здоровым и, вернувшись из города, сразу ушел к себе" (ИРЛИ, ф. 43, ед. хр. 165). Показателен также отзыв композитора Б. В. Асафьева (выпускника историко-филологического факультета Петербургского университета) в его неоконченной мемуарной книге: "Я даже побывал в Петербургском учебном округе у Иннокентия Анненского, прекрасного знатока античности, видного педагога и крупного чиновника Министерства народного просвещения. Утонченный поэт оказался сухим, равнодушным чиновником и внушил мне еще больший ужас перед этим сословием" (Воспоминания о Б. В. Асафьеве. Л., "Музыка", 1974, с. 436-437). Пометки, относящиеся к посещению Б. В. Асафьева, сохранились в записной книжке Анненского 1908 г. (ЦГАЛИ, ф. 6, он. 1, ед. хр. 28, л. 50).

   ²⁵ Л. Г. [Л. Я. Гуревич]. Памяти И. Ф. Анненского. - Русская мысль, 1910, No 1, отд. II, с. 163-164.

   ²⁸ Б. Варнеке. И. Ф. Анненский. (Некролог).- Журнал Министерства народного просвещения, новая серия, ч. XXVI, 1910, март, отд. IV, с. 46.

   ²⁷ Письмо от 7 или 8 марта 1909 г. (Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1976 год. Л., 1978, с. 243).

   ²⁸ А. Гизетти. Поэт мировой дисгармонии (Инн. Фед. Анненский). - В кн.: Петроград. Литературный альманах. I, с. 50. Ср. письмо В. Н. Княжнина к А. А. Блоку от 21 ноября 1912 г.: "<...> я пойму человека, который "умалится", войдет в сношения с врагами, будет дружен даже с ними, он все же будет большим человеком <...> Примером первого, настоящего, человека служит для меня образ (не сам он; самого его я мало слишком знал, хотя чувствую - это была прекрасная душа) Иннокентия Федоровича Анненского. Его неподкупность, его ученость, его любовь к родине и к литературе. Он не брезговал служить инспектором округа и директором гимназии и писать рецензии на разные дурацкие учебные книжки и в то же время быть декадентом" (ЦГАЛИ, ф. 55, он. 1, ед. хр. 274).

   ²⁹ Письмо от 14 апреля 1930 г. - ЦГАЛИ, ф. 548, оп. 1, ед. хр. 319.

   ³⁰ ЦГАЛИ, ф. 5, оп. 1, ед. хр. 100.

   ³¹ Алексей Толстой. Из дневника. - Фигаро, Тифлис, 1922, 6 февраля, No 4. Перепечатано в работе Валентины Балуашвили "Алексей Толстой в Грузии" (Литературная Грузия, 1968, No 2, с. 55). Противоречивые черты во внешнем облике Анненского подмечал К. И. Чуковский в некрологе "Памяти писателя": "В последний раз я видел его в эту пятницу, четыре дня назад. И думал: старик,- а как прямо он держится, какие черные у него волосы, - ни одного седого волоска. И вообще он весь - такой бравый, точно бывший военный, - щеки розовые, глаза веселые, грудь вперед" (Утро России, 1909, 2 декабря, No 47).

   ³² Ар. Мухин. И. Ф. Анненский. (Некролог).- Гермес, 1909, No 20 (46), 15 декабря, с. 609, 610.

   ³³ Проф. П. П. Митрофанов. Иннокентий Анненский. - В кн.: Русская литература XX века (1890-1910). Под ред. проф. С. А. Венгерова. Т. II. М., "Мир", 1915, с. 282. Ср. запись об Анненском в дневнике С. П. Каблукова: "Многие из бывших учеников его <...> отдавали должное его прямоте, деликатности и добродушию" (ГПБ, ф. 322, ед. хр. 7, л. 543).

   ³⁴ ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 2, ед. хр. 1, л. 30. Ср.: Стихотворения и трагедии, с. 214.

   ³⁵ См.: ЛИ, с. 231. О. П. Хмара-Барщевской Анненский посвятил "Стансы ночи" (Стихотворения и трагедии, с. 160). О. П. Хмара-Барщевская была душеприказчицей Анненского.

   ³⁶ Воспоминания об Анненском, записанные О. П. Хмара-Барщевской, и его письма к ней не разысканы. О своих отношениях с Анненским О. П. Хмара-Барщевская рассказала В. В. Розанову в большом письме исповедального характера от 20 февраля 1917 г.:

   "Вы спрашиваете, любила ли я Ин<нокентия> Фед<оровича>? Господи! Конечно, любила, люблю... И любовь моя "plus fort que mort"... Была ли его "женой"? Увы, нет! Видите, я искренно говорю "увы", п<отому> ч<то> не горжусь этим ни мгновения; той связи, которой покровительствует "Змея-Ангел", между нами не было. И не потому, чтобы я греха боялась, или не решалась, или не хотела, или баюкала себя лживыми уверениями, что "можно любить двумя половинами сердца", - нет, тысячу раз нет! Поймите, родной, он этого не хотел, хотя, может быть, настояще любил только одну меня... Но он не мог переступить... его убивала мысль: "Что же я? прежде отнял мать (у пасынка), а потом возьму жену? Куда же я от своей совести спрячусь?" - И вот получилась "не связь, а лучезарное слиянье". Странно ведь в ХХ-м веке? Дико? А вот же - такие ли еще сказки сочиняет жизнь? И все у нее будто логично... Одно из другого... А какая уж там логика? Часто мираж, бред сумасшедшего, сновидение - все, что хотите, но не логика...

   Дело в том, что мы с ним были отчасти "мистики" - ведь я Вам исповедуюсь как верному другу, я так счастлива, что нашла Вас! Пускай потом при свидании я не сразу смогу взглянуть Вам в глаза - это ведь бывает: на расстоянии в чем не признаешься - а при встрече смутишься глаз друга... особенно такого "духовного" друга, как Вы для меня, что и выражения лица себе не представляешь, не то что глаза?

   Ну, все равно, слушайте сказку моей жизни, хотя чувствую, как Вам хотелось другого! Недаром Вы любящей рукой указывали мне на чудные мостики, чтоб не так страшно было перекинуться через пропасть: "И любовь - не грех. И всегда: вышла за пасынка, а любила тестя..." И про "ангела-хранителя". Вы об этом за него, для него мечтали? Да! И я мечтала... п<отому> ч<то> я женщина... не монахиня... не святая... И за жертву бы не считала, а лишь за "дым кадильный пред алтарем любимого"... Что и говорить...

   Он связи плотской не допустил... Но мы "повенчали наши души", и это знали только мы двое... а теперь знаете Вы... По какому праву? Почему Вы? Господь ведает... значит, так нужно... для кого? для чего? Не спрашиваю... Подчиняюсь и только... И знаете, это самая сильная форма брака... Вы спросите, "как это повенчали души"? Очень просто: ранней весной, в ясное утро мы с ним сидели в саду дачи Эбермана: и вдруг созналось безумие желания слиться... желание до острой боли, до страдания... до холодных слез... Я помню и сейчас, как хрустнули пальцы безнадежно стиснутых рук и как стон вырвался из груди... и он сказал: "хочешь быть моей? Вот сейчас... сию минуту?.. Видишь эту маленькую ветку на березе? Нет, не эту... а ту... вон высоко на фоне облачка? Видишь? .. Смотри на нее пристально... и я буду смотреть со всей страстью желания... Молчи... Сейчас по лучам наших глаз сольются наши души в той точке, Леленька, сольются навсегда..." О, какое чувство блаженства, экстаза... безумия, если хотите... Весь мяр утонул в мгновении!! Есть объятья... без поцелуя... Разве не чудо? Нет, не чудо, а естественно (ведь объятия и поцелуи для тела!). Вы поймете меня, п<отому> ч<то> Вы все понимаете, оттого ведь я Вам и исповедуюсь... А потом он написал:

   Только раз оторвать от разбухшей земли

   Не могли мы завистливых глаз,

   Только раз мы холодные руки сплели

   И, дрожа, поскорее из сада ушли...

   Только раз... в этот раз...

  

   Ну вот и все. Решительно все... И вот он умер для мира, для всех... Но не для меня... Его душа живет в моей душе... пока я сама дышу... Смерть не могла ее отнять у меня, не увела ее за собой... И эту его душу я ношу в себе... Она со мной, и я не грущу: в любую минуту ведь я могу говорить с его душой, понимаете, в любую, п<отому> ч<то> телом его (теперь уже съеденном червями) я никогда не владела и не могу его оплакивать в силу этого... <...>

   Были тяжелые полосы жизни... безумно тяжелые... Но тогда меня, изнемогавшую, поддерживал мой друг И. Ф., он учил меня "любить страдание", учил "мыслить", учил "покорности" и таким образом "научил жить"" (ЦГАЛИ, ф. 419, оп. 1, ед. хр. 687). Цитируемые строки - из стихотворения Анненского "В марте" (Стихотворения и трагедии, с. 100-101). Ср.: Р. Тименчик. О составе сборника Иннокентия Анненского "Кипарисовый ларец". - Вопросы литературы, 1978, No 8, с. 309-310.

   ³⁷ Письмо к Д. Е. Максимову от 29 декабря 1930 г. (собрание Д. Е. Максимова, Ленинград).

   ³⁸ ЛМ, с. 208-255.

   ³⁹ ГПБ, ф. 474, ед. хр. 3.

   ⁴⁰ Алексей Николаевич Толстой (1883-1945) был одним из молодых литераторов, причастных к "Аполлону" в год его организации. В одном из писем к Анненскому 1909 г. он дал отзыв о "Второй книге отражений": "Ваша книга ведет меня по голой земле, сжигая все покровы, и мне страшно заглядывать сквозь пустые глазницы в горячечный мозг, видеть на всех этих разлагающихся Свидригайловых иную, вечную улыбку... Хочется, чтобы они были только прохожими... И с каким наслаждением пьешь холодные струи Романцеро и Тамани. Удивительная книга откровений... Но ее не так скоро примешь, как и осилишь" (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 369).

   ⁴¹ Дризен (Остен-Дризен) Николай Васильевич, барон (1868-1935) - театровед, редактор "Ежегодника императорских театров". О его отношениях с Анненским см.: Книги отражений, с. 646.

   ⁴² О контактах В. В. Хлебникова и Анненского (видимо, в связи с "Аполлоном") никаких конкретных сведений не обнаружено. Можно предположить, что именно Анненский характеризуется в строках "сатиры" Хлебникова "Карамора No 2-й" ("Петербургский "Аполлон"") (ноябрь 1909 г.):

  

   Верлен упорствует. Можно еще следовать

   В очертании обуви и ее носка,

   Или в искусстве обернуть шею упорством

  

  

  

  белого, как мука, куска,

   Или в способе, как должна подаваться рука,

   Но если кто в области, свободной исконно,

   Следует вяло и сонно закройщика законам, -

   Пусть этот закройщик и из Парижа -

   В том неизменно воскресает рыжий.

   (Велимир Хлебников. Собрание произведений, т. II. Изд. писателей в Ленинграде, [1930], с. 81). Ср. об Анненском: "Удивительно просто, ласково и красиво подавал он руку <...>" (Сергей Маковский. Иннокентий Анненский (по личным воспоминаниям), с. 237); многочисленны у мемуаристов описания накрахмаленных тугих воротничков Анненского. В дважды повторенном Хлебниковым "закройщике" можно угадать намек на Шарля Кро, поэзию которого Анненский популяризировал на заседаниях Общества ревнителей художественного слова.

   ⁴³ См. прим. 149.

   ⁴⁴ Врангель Николай Николаевич (1880-1915) - искусствовед. Анненский общался с ним в пору подготовки к изданию "Аполлона".

   ⁴⁵ Письмо Анненского к Блоку от 18 апреля 1907 г. и краткую справку об их отношениях см.: Книги отражений, с. 476, 657 (письмо напечатано с неверной датой (18 VI) и с двумя неверными прочтениями). Об их отношениях см. также: Письма Валентина Кривича к Блоку. Предисловие, публикация и комментарии Р. Д. Тименчика. - Лит. наследство, т. 92, кн. 2, 1981, с. 315-323.

   ⁴⁶ Поэт-царскосел граф Василий Алексеевич Комаровский (1881-1914) был знаком с Анненским эпизодически. См. о нем: В. И. Топоров. Две главы из истории русской поэзии начала века. I. В. А. Комаровский. - Russian literature, vol. VII, 1979, No 3, pp. 253-284.

   ⁴⁷ Общение Анненского с Л. С. Бакстом и В. Э. Мейерхольдом относится к периоду подготовки "Аполлона". Баксту Анненский направил письмо с разбором его картины "Terror antiquus". Ответное, недатированное письмо Бакста процитировано в кн.: И. Н. Пружан. Лев Самойлович Бакст. Л., "Искусство", 1975, с. 117.

   ⁴⁸ Анненский посещал выставку картин К. С. Петрова-Водкина в "Аполлоне" в ноябре 1909 г.

   ⁴⁹ См. прим. 115.

   ⁵⁰ ЦГАЛИ, ф. 1458, оп. 1, ед. хр. 55.

   ⁵¹ ГБЛ, ф. 369, карт. 375, ед. хр. 9.

   ⁵² Мемуарные записи об Анненском искусствоведа Николая Николаевича Лунина (1888-1953), сделанные в 1940-е годы, хранятся в частном собрании. Лунин вспоминает об Анненском в пору своего учения в Царскосельской гимназии: "Анненский казался нам директором-чудаком. В Гостином дворе в книжной лавке Митрофанова уже которую зиму за стеклом в окне, засиженный мухами, стоял экземпляр книги стихов: Ник-то "Тихие песни", и мы знали, что это сборник стихов Анненского. Никто из нас в ту пору этой книги не читал, но если бы даже и читал - самый факт: директор пишет стихи ни в какой мере не соответствовал царскосельским представлениям о директоре и его времяпрепровождении и в наши головы не укладывался <...> гимназия была не совсем обычной. Казенный дух, обычный в учебных заведениях того времени, как бы трепетал и рассеивался от какого-то неуловимо тонкого и вместе с тем постоянного дыхания. Его чувствовали учителя, подобранные директором, Анненским, и мы, праздновавшие открытие царскосельской статуи Пушкина и ставившие своими силами на гимназической сцене Софокла. Меня это дыхание коснулось [с силой, удивляющей меня и сейчас], как только я спустился вниз в IV класс, в коридор, заканчивавшийся дверью в квартиру Анненского <...> Я подружился тогда <...> с Сашей Бородиным <...> Семья Бородиных была зажиточной (у них был дом в Киеве) и несколько чопорной семьей; мне было трудно сидеть у них за чайным столом. Бородины были домами знакомы с Анненскими и с семьей Хмара-Барщевских. Саша Бородин кое-что рассказал мне об Анненском, но то, что он рассказывал, или, может быть, то, что я запомнил из его рассказов, относилось к бытовым мелочам, вроде, например, того, что Анненский любил крепкий чай с одной, обязательно одной каплей сливок. Рассказывая об Ан<ненском>, Бородин имитировал его неповторимую интонацию, точнее, его манеру говорить. Царскоселы почти всегда, говоря об Ан<ненском>, имитировали эту манеру, немного шаржируя ее; этим они выражали свое иронически-почтительное отношение к директору Царскосельской гимназии". Впоследствии Лунин опубликовал статью "Проблема жизни в поэзии И. Ф. Анненского" (Аполлон, 1914, No 10, с. 47-50).

   ⁵³ Коковцов Дмитрий Иванович (1887-1918) - поэт-царскосел, участник кружка "Вечера Случевского".

   ⁵⁴ О преподавательской деятельности О. Д. Форш в Царском Селе см.: А. Орлов. Ольга Дмитриевна Форш - моя учительница в Царском Селе. - В кн.: Ольга Форш в воспоминаниях современников. Л., 1974, с. 47. См. также письмо О. Д. Форш к Анненскому из Киева от 23 августа 1909 г. (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 376) и ее телеграмму Н. В. Анненской (которую она называет "тетей Диной") с соболезнованием по поводу кончины поэта (там же, ед. хр. 455, л. 36).