Главная » Книги

Добролюбов Николай Александрович - Рецензии, Страница 4

Добролюбов Николай Александрович - Рецензии


1 2 3 4 5 6 7 8 9

рава. Как и следовало ожидать, г. Миллер-Красовский очень одобряет розгу; но в ней он видит и некоторые неудобства, состоящие в том, что процесс сечения берет много времени. Против карцера г. Миллер-Красовский восстает решительно, находя, что он не убьет, а скорее "укрепит молодую грешную волю":
  
   В школе еще карцер играет важную роль: оно, по мнению многих педагогов, потому полезно, что молодой грешник может на досуге удобно обдумать свою вину. Мы же держимся совсем другого мнения: наша двенадцатилетняя практика говорит нам, что продолжительное наказание большею частию не только бесполезно, оно даже способствует зачерствению и озлоблению молодой натуры. Быстрое, моментное действие же воспитателя всегда более потрясет, чем систематически задуманные приемы и способы. Наша главная задача единственно состоит в том, чтобы предавать смерти молодую грешную волю, а не давать ей на досуге, во время длящегося наказания, укрепляться. Это, как уже сказано, достигается одною быстротою, основательным, сильным моментным потрясением (стр. 50).
  
   Что же разумеет автор под сильным моментным действием, пользу которого доказала ему двенадцатилетняя практика? Не розгу, читатель, не розгу: она кажется все еще не довольно сильным и быстрым средством. Двенадцатилетняя практика убедила г. Миллер-Красовского в пользе другого, более действительного способа наказания, именно - пощечины! В доказательство благотворности пощечины, или, точнее, трех пощечин, г. Миллер-Красовский рассказывает даже быль, которую мы представляем читателям во всей ее первобытной красоте, не омрачая ее ни одним замечанием... По нашему мнению, всякая прибавка, всякий знак вопроса много бы отнял у этого неподражаемого рассказа, способного возмутить самого невзыскательного человека, даже выросшего в строгих правилах старинной бурсы или бывшего кантонистского положения. Вот рассказ г. Миллер-Красовского в том виде, как он напечатан в его книжке, на стр. 53-55:
  

БЫЛЬ

  
   В семье отец и мать часто давали детям своею неладицею соблазнительные примеры. Не то чтобы старики вечно ссорились; этого не было. Но отец, бывало, придет домой из должности и начнет ворчать на детей и на жену: то нехорошо, третье, десятое. Дети, разумеется, привыкли бояться вечно недовольного отца и мало-помалу потеряли любовь к нему, ласкали одну свою нежную, добрую мать. Редкий день не проходил без отцовского наказания; а дети как были ленивые, задорные, так и оставались. Когда умер отец, для матери уж трудно было мудро и твердо править своим царством. Один из мальчиков в особенности много озабочивал ее, два года в классе сидел и все не знал таблицы умножения. Тут надобно было препоручить его опытному человеку, что и сделали. Учитель слегка начал свое дело, приходил в дом только на два часа, был добр, мягок, ласков, как следует; потому мальчик скоро привык к порядку, хорошо занимался. Но - увы! - через месяц старинное упрямство опять появилось: сынок по-прежнему не слушается матери, спит сколько угодно, на каждое замечание возражает матери, просто не боится. Эта комедия продолжалась неделю; мать не хотела жаловаться учителю, надеясь, что ее наставления вразумят упрямца. Однажды учитель приходит на урок в 10 часов утра и застает все семейство еще за коффеем, кроме Пети. Мать посылает за Петей, - Петя не идет, не хочет коффея. Учитель сам наконец требует чрез меньшего брата Пети к столу, ему приносят ответ, что Петя не идет, и баста. Все замолкло, - мать и дети покраснели, - учителю также неловко стало. Как тут быть? - Случай необычайный, а между тем и для других дурной пример. Учитель, хотя нехотя, отправляется в комнату Пети, все надеясь еще, что грешник сконфузится, покорится ему. Не тут-то было. "Зачем ты к коффею не явился?" - "Я, я не хочу!!" - "Как, ты не хочешь?? вот тебе!" - Петя с такой быстротою получил три пощечины, что совсем растерялся, заплакал и давай просить у матери прощенья. Нужно заметить, что он прежде не умел каяться. Покоренный витязь весь день плакал, хныкал, но дело было кончено. Петя познал, что вдаваться в новую борьбу с ласковым наставником ему не по силам, и пошел себе хорошо, стал, любезным, прилежным воспитанником, нежно любящим сыном. Если бы же употребляли розгу, что берет больше времени, чем скорая о_с_т_о_р_о_ж_н_а_я пощечина, то мальчик 12 лет имел бы время собраться духом, вынес бы казнь и остался бы упрямым. Прежние частые отцовские побои вбили в Петю упрямство; благоразумный, беспристрастный наставник же основательно вылечил Петю тремя пощечинами. Кто усомнится или упрекнет нас, что этот рассказ не быль, а выдумка, тот наверно не заглядывал в жизнь, тот силен одними кабинетскими теориями. Мы повторяем: личность воспитателя много значит; она-то и решает самые трудные проблемы педагогии.
  
   Прочитав эту быль, припомните, что автор сам - классный надзиратель в одном из наших учебных заведений, припомните его слова, что убеждение относительно моментного действия "сложилось в нем так твердо и непоколебимо вследствие двенадцатилетней практики", припомните, что он принимает правило: "не рассуждай, а исполняй", и требует безусловного повиновения своей воле, признавая, что успех воспитания зависит от личности воспитателя, употребляющего сильные моментные действия,- припомните все это и пожалейте, вместе с нами, об участи несчастных детей, которых злая судьба бросает в руки такого воспитателя. Что может быть жалче и безотраднее их положения? От них требуют повиновения; но повиноваться воспитателю по любви к нему - г. Миллер-Красовский считает вредным; повиноваться по убеждению в разумности приказания - тоже считается опасным; представлять возражения, обнаруживать самостоятельность воли,- это уж такое преступление, за которое г. Миллер-Красовский карает детей "сильным моментным действием". Бедные, жалкие дети! Что-то выйдет из вас, когда к вам прилагается постоянно такая система воспитания!
   А между тем г. Миллер-Красовский - кандидат университета по факультету историко-филологических наук; свой образ действий употребляет он сознательно и обдуманно; в "двенадцатилетней практике по моментным, потрясающим действиям" он не боится признаться печатно и даже попрекает кабинетскими теориями людей, которые не захотят согласиться с ним в благотворности пощечины или трех пощечин! Что же после этого делается в тех темных уголках, теми темными личностями, которые о себе не печатают!?
  

ПОСТОРОННЕЕ ВЛИЯНИЕ

Роман в четырех частях с эпилогом. Сочинение князя Г. В. Кугушева, автора "Корнета Отлетаева". Москва, 1859

  
   Ярко блистала звезда таланта князя Кутушева; тысячи читателей "Русского вестника" жадно впивались в его повести и оставляли темные пятна на белых страницах журнала. "Корнет Отлетаев" гремел в трех книжках1, а в двух других чопорно сидела блестящая "Пыль"2, пыль только по названию, в сущности же, более грязь, нежели пыль... Нет в современных повестях прежнего энергического, удалого, молодеческого воздымания праха летучего; в писателях-аристократах нет уменья ловко пускать пыль в глаза, а если и есть что-то похожее, так это все натянуто, рассчитано, куплено ценою золота. Рубли убили все, даже самую поэзию; за них писатель продает и повесть, и роман, и комедию, и даже лирическое стихотворение...
   Вы удивлены, что "Современник" пишет как будто не своим слогом,- и вы правы. Действительно, это не наш слог; но иначе теперь писать нельзя. Это - великосветский слог, который несколько лет был заброшен в литературе, замаравшей себя мужицким направлением, но теперь опять восстановляется во всей красоте своей. Так писывал во время оно князь Одоевский; так писали позже его граф Соллогуб и графиня Евдокия Ростопчина. Гр. Данилевский3 и граф Ржевусский4 тоже пишут таким слогом. Тем же самым слогом пишет и князь Г. В. Кугушев, под влиянием которого и написаны нами первые строки нашей рецензии. Мы даже боимся, что влияние это отразилось на нас слишком сильно и что нас могут заподозрить в простом заимствовании из князя Кугушева. Чтобы не вышло такого греха, мы представляем подлинную выписку, увлекшую нас так внезапно на поприще изящного слога.
  
   Ярко блистала зала благородного собрания; тысячи огней отражались светлыми пятнами в белом мраморе колонн; оркестр гремел с одной эстрады, на другой чопорно сидела пестрая цыганская семья, цыганская только по названию, но давно обрусевшая и только пародирующая непередаваемую удаль дикого племени. Нет в современных хорах первобытной их энергии, удальства, молодечества, в женщинах-певицах нет ни огня, ни увлечения, ни восторга, а если и есть мгновенные вспышки чего-то похожего на вдохновение, то эти минуты натянуты, неестественны, куплены ценою золота. Рубли убили все, даже самую природу; за них цыганка продает и честь, и совесть, и убеждения (увы!), даже самую любовь к своему собрату. Ее голос не отклик души - приманка; пляска не влечение, не страсть - обязанность, цель, средство (непонятно, но сильно!). Где же вдохновение, где же поэзия? Они поют, а толпа движется туда, сюда, шум, визг, бряцанье сабель, звяканье шпор, шелест женских ножек по паркету - все это вместе походит на отдаленный грохот медленно падающего с уступа на уступ водопада. Жар в зале такой, что кажется, будто тонкое облако пара стоит над ликующей толпой и как дымкой застилает бесчисленные огни громадных люстр. Лень обдает каждого своим снотворным обаянием; пары, соединенные случаем, любовью, ревностью, шалостью, всем на свете, наконец, двигаются медленнее, говорят отрывистее; всякое чувство, кажется, становится мягче, снисходительнее; только платки и веера постоянным движением освежают на мгновенье под ревнивым картоном душной шелковой маски раскрасневшиеся щечки красавиц. Время проходит незаметно. Вот и полночь. Волынкин стоит, прислонившись к колонне, направо от одной из эстрад, весьма равнодушным взглядом встречая и провожая мелькающих мимо его масок (ч. IV, стр. 5, 6 и 7).
  
   Таким прекрасным слогом написан весь роман. Но кто же этот Волынкин, который "стоит, прислонившись к колонне, направо от одной из эстрад"? Ах, боже мой, да кто же может стоять, прислонившись к колонне, и пр., как не сам герой романа? Это он самый и есть. Видите ли, в чем дело.
  
   Ярко горел карсель в гостиной Степаниды Львовны под большим цветочным абажуром, освещая только, впрочем, середину комнаты и оставляя в тени ее окраины (ч. I, стр. 88)5.
  
   У этой самой "Степаниды Львовны под большим цветочным абажуром" есть дочь Вера, "девушка высокого роста, с удивительной талией, имеющая блестящие черные глаза, осененные длинными ресницами". Эта "девушка с осененными глазами" имеет подругу, Настеньку Дебелину, у которой "темно-русые волосы, густо взбитые на висках и тщательно причесанные, оттеняют еще более прозрачную белизну кожи". Глаза у "девушки с оттененною еще более белизною кожи" - не блестящи, но зато у ней есть "два ряда блестящих и ровных зубов", вследствие чего эта девушка в продолжение романа и оказывается действительно очень зубастою. Она живет с матерью и вертит ею как хочет, точно так же как и своей подругой Верой. Приехавши в Москву, она вздумала выйти непременно за Петю Волынкина, "молодого человека лет тридцати, с коротко остриженными волосами, пробранными сзади и несколько выпукло закрывающими виски". Для этого она знакомится с ним через своего кузена Сермягина, "молодого человека, белокурого и завитого, одетого по последней моде", Волынкин сначала ухаживает за Настенькой, но потом с ним происходит странный случай. На вечере у Дебелиных Вера Струйская начинает петь, и Волынкин начинает петь. И вдруг он припомнил, что уже слышал этот голос: год тому назад он жил в Петербурге у своего дяди, и только через стенку от него жила певица, с которою он и перекликался, не видав ее, впрочем, ни разу... Она, в свою очередь, тоже вспомнила его голос и по окончании его пения сказала: "Так это были вы?" Но он ей ничего не ответил, ибо ее фамилия была - Струйская, а фамилия тетки, с которой она жила в Петербурге, рядом с Волынкиным, была - Ступицына. Обстоятельство это совершенно сбило с толку Волынкина, и он поклялся во что бы то ни стало добыть разгадку такой непостижимой тайны... Между тем он увидал, что Настенька зла и бездушна, и влюбился в Веру, а она в него. Видя это, Настенька принялась делать им разные пакости. Но ничего не помогало - Волынкин и Вера только возненавидели ее, и, по соображениям Настеньки, дело между ними уже близко было к сватовству. Тогда она отправилась к Вере и разыграла пред ней сцену с обмороком, в которой объявила, что любит Волынкина, что Вера его у нее отбила и вследствие того она пойдет в монастырь. Вера решается на самопожертвование для своей подруги и рассказывает об этом Силе Савичу, старику приживальщику в их доме. Расчувствовавшись, эта достойная девица говорит превосходным слогом - не хуже самого князя Кугушева или Гр. Даниловского. Тут же упоминает она о певце, слышанном ею за стенкой,- в следующих красноречивых выражениях:
  
   Не знаю, что со мной было, - устала ли я очень, душа ли моя была так настроена, только каждая незнакомая нота незнакомого голоса неизвестного певца глубоко и больно проникала в мое сердце. Оттого-то оно и билось так... Казалось, каждая нота говорила ему: "Сердце, ты молодо, ты неопытно, ты хочешь любви. За чем же дело стало? Люби меня - я молод, я обдам тебя моим обаянием, прожгу тебя насквозь, пропитаю моим очарованием, возвышу, облагорожу. Слушай же меня, сердце, и люби меня". И точно, Сила Савич, сердце мое, поддаваясь очарованию, знакомилось со всем тем, что в известное время должно, мне кажется, жить в нем. Ах, этот непрошеный гость! Вы понимаете, кто он? Любовь, Сила Савич. Я не ждала этого гостя, он сам явился, таинственно из-за стены. Пришел и остался без церемонии. Ах, что за звучный, молодой и свежий голос был у моего незнакомого соседа! А мысль-то между тем, а воображение работали: шорох, звуки принимали форму; мне казалось - сейчас развалится стена и к ногам моим упадет юноша. Однако ж скоро все стихло, тишина такая сделалась, только сердце мое не умолкло... нет... Какую ночь я провела, если бы вы знали, Сила Савич!
  
   Вслед за рассказом Веры является Волынкин и начинает ту же историю: у меня, говорит, был приятель, с которым случилось то и то... Затем объясняет: "Этот приятель, говорит, был я сам; а певица - были вы". Но Вера, верная своей решимости принести себя в жертву, говорит: "Нет, это была не я",- и уходит. Волынкин в отчаянии. "Как же, однако, Вера сказала мне в тот вечер: "Так это были вы?" - думает он.- Что же это такое... Мое положение ужасно! Или я брежу, или я с ума сошел? Ведь не сон же все это? Это не она была, это ясно. Отчего же голос тот же? Сердце то же говорит, что тогда?" и пр. Сила Савич поспешает на помощь и на трех страницах успевает наконец вразумить бестолкового "молодого человека лет тридцати". Все объясняется, самопожертвование Веры оказывается ненужным (ибо она не отбивала Волынкина у Настеньки, а знала его еще раньше, по голосу через стенку), и свадьба решена. В предотвращение всяких неприятностей и недоразумений в будущем, Волыикин дарит Вере молитвенник с такою пышною речью:
  
   С этим идите смело за мною. Здесь вы найдете ответ на всякий вопрос, который задаст вам жизнь или вы предложите жизни. Здесь вы найдете отраду, если горе вас постигнет; здесь же почерпнете утешение, если когда-нибудь во мне ошибетесь. Я хотел, чтоб религия была основанием нашего союза. По этому молитвеннику молитесь за меня при жизни, по нем же молитесь, молитесь, и после, когда...
  
   Несмотря, однако же, на восторженность Волынкина и Веры, счастие их оказывается непрочно. Настенька приискивает новые средства расстроить свадьбу. У Волынкина есть танцовщица Варенька, девушка, у которой "верхнюю губку покрывает легкий, едва заметный намек на что-то такое, напоминающее ус". У этой девушки с легким намеком на что-то такое, напоминающее ус, есть сын от Волынкина. Волынкин хочет обеспечить ее и сына, давши им десять тысяч рублей, но исполнением своего намерения медлит. А между тем за Вареньку хлопочет Анна Антоновна, покровительница всех хорошеньких содержанок. Разузнав всю историю Волынкина, Анна Антоновна посылает к Настеньке Дебелиной одну из записок Волынкина к Вареньке. Настенька отправляется с запискою в маскарад (чудное описание которого привели мы выше) и там показывает записку Волынкину и говорит, что могла бы расстроить его свадьбу этим документом, но не хочет делать ему неприятностей, потому что сама страстно любит его. Волынкин и в этом свидании оказался так глуп, что на пяти страницах, несмотря на все старания Настеньки открыть ему себя в разговоре, никак не мог догадаться, кто она, пока она не сняла маску. Но после свидания с нею он поглупел еще более, если это возможно. Он начал скрытничать с Верой и, вообразив, что Настенька его ангел-хранитель, начал ее восхваливать пред Верой; а Настенька на другой день показала записку Вере, и Вера пришла в отчаяние. Не веря, что это точно писал Волынкин, она просит его написать ей что-нибудь в альбом; он пишет, и по сличению рук оказывается, что записка точно писана им. Вера в ужасе; но Сила Савич ее успокоивает, говоря, что это ничего не значит, что подобные амуретки у всякого бывают, и пр. Вера поверила, но через несколько дней явилась к ней сама Варенька, не дождавшаяся поверенного, который должен был принести ей деньги от Волынкина, и подумавшая, что он обманул ее. Произошла сцена, после которой Волынкину было отказано. Через год потом он женился на Настеньке, а Варенька завела другого обожателя.
   Таково содержание красноречивого романа князя Г. В. Кугушева. Разумеется, мы тут еще пропустили многое, как, например, сердечную драму княгини Рогожской и Сермягина, который, добившись свидания у себя в квартире с этой аристократкой, встречает ее "в пестрейшем шелковом халате и греческой феске", вооруженный притом предлинным чубуком розового дерева, "вероятно, с целию окончательно уподобиться султану", по остроумному соображению автора. Пропустили мы и много превосходных описаний и рассуждений самого автора, совершенно выкупающих глупость героя романа. Например, Волынкин, возвратившись из-за границы, стоит с матерью над могилой отца и плачет о нем, но в то же время улыбается от радости, что свиделся с матерью,- дело очень обыкновенное. Но автор, желая возвысить его плач, рассуждает, уже сам от себя, следующим образом:
  
   Провидение, казалось, стояло в эту минуту между ними и, указывая на свежий дерн, говорило: не радуйтесь, мне угодно разлучить и вас, разлучить навеки, это необходимо: вы любите друг друга, вы не верите в возможность разлуки, пускай же один из вас смирится, пусть изведает милосердие божие, посылающее ему свой тяжелый крест, пусть носит он его безропотно, пусть молится и плачет: блажени плачущие... И действительно, чрез год Волынкин лишился матери, лишился внезапно. Так часто гром, ударяя с неба, одним ударом крушит молодое, стройное дерево, и оно, опаленное, клонит долу свою вершину, но корень жив еще, вершина засыхает, снизу идут новые отпрыски, жизненные силы вытягивают их, они мужают и снова ждут грозы и молнии. Волынкин был в отчаянии, сознавая вполне свое одиночество. Но, несчастный, оплакивая мать, не плакал ли он о себе? Неужели, в самом деле, самое искреннее проявление грусти, самые заветнейшие горчайшие слезы не что иное, как проявление эгоизма? Если это так - это ужасно! Ужасно потому, что вряд ли есть человек, достаточно религиозный, который, испытав жесточайшую из утрат, сознавая весь ужас своего положения, не позволил бы себе произнести ни одной жалобы, пролить ни единой слезы и только с твердым упованием, с несокрушимою верою сказал бы: "Господи, благодарю тебя".
  
   Какое перо! Нельзя не восхищаться им, особенно если принять во внимание, что этим самым пером написаны "Корнет Отлетаев" и "Пыль", производившие такой фурор между читателями "Русского вестника". Решительно - для нас князь Кугушев должен сделаться тем, чем для отцов наших был граф Соллогуб и Н. Ф. Павлов как беллетрист. Можно даже сказать более: князь Кугушев для нас должен быть тем, чем были для наших дедов Рафаил Михайлович Зотов, Михаил Иванович Воскресенский и Константин Петрович Масальский6. Пусть только не унывает, упражняется и совершенствуется. В "Постороннем влиянии" уже заметен прогресс сравительно с прежними его повестями: тут уже не две и не три, а четыре части; издание романа уже не грамотно и опрятно (как было в "Русском вестнике"), а небрежно и серо; оно принадлежит уже не почтенному журналу, а просто книгопродавцу Салаеву. Пройдет еще два-три года, и князь Кугушев может быть издаваем уже Манухиным, Поляковым или даже удостоится чести быть изданным на иждивение г. Лисенкова7, издателя сочинений г. Булгарина. Тогда князь Кугушев попадет, без сомнения, в число популярнейших не только московских, но и всероссийских сочинителей.
  

ДЕРЕВНЯ

Рассказы для юношества о сельской природе и сельском быте.

СПб., 1859

  
   Давно уже не встречали мы детской книги, так хорошо задуманной и исполненной, как "Деревня". Мысль познакомить детей с явлениями природы и с деревенской жизнью в высшей степени заслуживает одобрения. И видно, что сочинительница книжки (рассказы эти написаны дамой) принялась за свое дело с полным сознанием его важности и пользы. Значение книжки всего лучше объясняется ее собственными словами в предисловии:
  
   Как ни странно это, а надобно сознаться, что не только многие городские жители, которые из города почти никуда не выезжали - разве только в ближайшие окрестности, называемые дачами, - но даже многие из молодых деревенских жителей, которые и родились и воспитываются в деревне, - даже и они не знают деревни и быта русских мужичков, как им следовало бы знать. Им часто случается проходить или проезжать в экипаже мимо полей, случается видать и крестьян, работающих на поле, но они все-таки не знают, что и как растет в этих полях, как они пашутся и засеваются, как производятся разные крестьянские работы и как живут сами крестьяне. Им кажется, что им и не для чего это знать. Они думают, что только то и занимательно, что происходит в больших городах да в иностранных землях, о которых они читают в книгах или слышат от старших, а на то, что происходит каждую минуту перед их глазами, в полях, в лесу, в крестьянских жилищах, - и смотреть не стоит. Им кажется, что это нужно знать только крестьянину, который с детства не учится ничему более, кроме сельских работ, и который в этих работах проводит всю свою жизнь; а человеку образованному или готовящемуся быть образованным, человеку, который учится и разным наукам и иностранным языкам, зачем ему знать, как пашутся и засеваются поля, как производятся разные крестьянские работы, как живут сами крестьяне? Ему вовсе но нужно и не любопытно это знать. Но ведь не только то любопытно, что далеко от нас. Много занимательного и прекрасного рассеяно около нас на каждом шагу, да мы часто проходим мимо и не замечаем. Мы всё думаем, что диковинки за морями, за горами; а их можно встретить везде. Природа везде природа; везде она занимательна и разнообразна, на севере, как и на юге...
   Но ведь в деревне не одна природа; есть и люди...
   Вот чернеют в конце поля за изгородью, которою оно обнесено, бревенчатые стены и тесовые и соломенные крыши крестьянских жилищ. Немногие из этих бревенчатых домиков или изб, как их называют, - красивы на вид: иные ветхи, малы, построены кое-как, покосились набок. Но неужели вы думаете, что в этих тесных стенах, под этими низкими крышами, не происходит ничего хорошего и занимательного, ничего такого, на что стоит посмотреть всякому, что можно и полюбить от души, когда увидишь? Если вы так думаете, вы очень ошибаетесь.
   Ведь наше отечество не только тот город, в котором мы живем: Петербург, Москва, Тверь, Новгород, Ярославль или Тула. Русские села и деревни - тоже наше отечество, русские мужички - тоже наши земляки. И мало того, что они наши земляки: они наши кормильцы. Мы каждый день едим тот хлеб, который они добывают из земли в поте лица; их трудом мы сыты, их трудом богато наше государство.
   В России городов гораздо меньше, чем сел и деревень; горожан меньше, чем сельских жителей - крестьян и помещиков; без деревень не могли бы существовать и города; без сельских жителей - нечем было бы кормиться горожанам.
   А что в жизни русских мужичков для вас много незнакомого, много такого, чего вы не увидите в жизни горожан или людей образованного сословия, так об этом и говорить нечего.
   И не только жизнь крестьян, даже жизнь многих помещиков, которые постоянно живут в деревне и сами хозяйничают в своих поместьях, даже и их жизнь и занятия во многом отличаются от жизни и занятий горожан. И в их жизни найдется кое-что особенное, свое, чего нет в жизни городских жителей. А в жизни крестьян этого особенного еще больше. Жизнь русских крестьян-землепашцев многим отличается и от жизни горожан и от жизни помещиков. Это совсем особенная жизнь, с особенными занятиями, особенными обычаями. И говорит русский мужичок хоть тем же русским языком, как и мы, да не совсем так: иногда образованный горожанин не поймет мужичка, иногда мужичок не поймет горожанина, хоть оба говорят по-русски. И одеваются крестьяне и крестьянки не так, как мы, и жилища у них не так устроены, и привычки у них иные, чем у нас.
   А между тем, несмотря на это, мы чувствуем, глядя на них и на их житье-бытье и слушая их разговор, мы чувствуем, что их жизнь и их язык не совсем для нас чужие; мы чувствуем, что хоть на мужичке серый сермяжный кафтан, грубый и неуклюжий, а на нас тонкое, щеголеватое платье, хоть у него и походка и приемы совсем иные, чем у нас, а все же, несмотря на эту видимую разницу, он нам сродни и чем-то на нас похож. Он взглянет, засмеется, и нам понятны и этот взгляд, и этот смех, и у нас в ответ на них что-то зашевелится в душе. Да! Где бы мы ни жили, хоть бы в самом блистательном, столичном городе Петербурге, и кто бы мы ни были, хоть бы первые богачи или первые ученью в городе, мы все-таки чувствуем, что между нами и русским мужичком, в каком бы захолустье он ни скрывался, есть много общего, много сходных, врожденных свойств и наклонностей.
  
   Проникнутая такими мыслями рассказчица сообщает детям множество описаний нашей сельской природы, лугов, лесов, озера, реки и пр., говорит о сельских работах - о сенокосе, жнитве, молотьбе, изображает жизнь мужиков, их труды и отдохновения и пр. Описания природы несколько растянуты: видно, что рассказчица, думая применяться к смыслу детей, нарочно старалась часто перевертывать для них одну и ту же фразу (что заметно отчасти и в приведенном нами предисловии). Это во многих местах вредит полному изяществу и живости описания. Но зато сельские работы описаны очень просто и отчетливо. Кроме того, заметно, что описания эти согреты теплым чувством любви к крестьянам, кормильцам нашим, и полны уважением к их невзрачному, по истинно полезному труду. Одно неприятно поразило нас в "Деревне": несколько идиллический тон, придаваемый рассказчицею многим описаниям. Кто живал в деревне, тот знает, например, что помочь, собираемая помещиком, вовсе не везде и не всегда бывает так радушна, исполнена праздничной готовности и преданности, как это описывается в "Деревне"1. Точно так же людям, бывавшим на сенокосе, известно, что эта работа если и считается легкою, то только сравнительно со жнитвом, а в самом деле она также порядочно может намозолить руки. А рассказчица описывает сенокос так, что по ее изображению нужно подумать, будто сенокос есть одна забава, сельский праздник, и более ничего... Словом - мы желали бы, чтобы в книжке крестьянский быт изображался не в столь радужном цвете.
   Избегая описания тех сторон сельского быта, которые имеют довольно мрачный характер, рассказчица, конечно, имела свои основания: она боялась компрометировать крестьянский быт, показавши своим юным читателям изнанку его. Но нам кажется, что она могла бы очень удобно изобразить не только горе, нуяаду и беспомощность крестьян, но даже самые пороки их - и при всем этом не отвратить от них сочувствия читателя. Следовало только показать, что и как довело и доводит крестьян до этих пороков. Тогда отвращение и негодование читателей само собою перешло бы от крестьян к тем внешним обстоятельствам, которые так неблагоприятно действуют на их материальное довольство и на самую нравственность. В некоторых местах рассказчица и делает попытки подобных объяснений. Так, например, она довольно основательно говорит о том, от чего зависит пьянство, распространенное между мужиками, чем поддерживается их беспечность2, и пр. Но, вообще говоря, таких указаний в книжке недостаточно, и это составляет ее слабую сторону.
   Но все-таки эта книга в тысячу раз лучше и полезнее всяких нравоучительных рассказов о смирном Ване и непослушном Мише и т. п. Нельзя не пожелать, чтоб на нее обращено было особенное внимание тех, кому приходится выбирать книги для детского чтения.
  

НАРОДНЫЙ КАЛЕНДАРЬ НА 1860 (ВИСОКОСНЫЙ) ГОД

Издание императорской Академии наук. СПб., 1859

  
   В "Современнике" нынешнего года (No 5) помещена была статья "О календарях", автор которой прежде всех, сколько мы знаем, в нашей литературе выразил желание об издании календаря народного и представил довольно подробные соображения о том, чего нужно требовать от подобного календаря1. После того было еще несколько заметок о народном календаре в газетах, и вот теперь общее желание людей, которым дорого народное образование, отчасти исполнено: народный календарь издан. Мы говорим: отчасти, потому что, собственно, изданием народного календаря не все еще сделано: надо посмотреть, каково выполнено это дело.
   Прежде всего обращает на себя внимание степень общедоступности календаря по его цене. В этом отношении народный календарь доступнее обыкновенного почти втрое: он стоит 25 коп. Но и эта цена все еще довольно высока и притом несоразмерна с ценою большого календаря. Тот стоит в листах 70 коп., а в бумаге 80 коп. Между тем в календаре 1859 года 389 страниц, и каждая, по среднему счету, может равняться двум страницам народного календаря, в котором их 153. Следовательно, принимая в расчет один объем обоих календарей, можно бы уменьшить цепу народного календаря в пять раз, то есть до 16 или даже 14 коп. сер. Но нужно сообразить еще, что в большом академическом календаре бумага гораздо лучше и при нем всегда прилагается портрет одного из членов императорской фамилии. По соображению всех этих обстоятельств, народный календарь в теперешнем своем виде мог бы продаваться по 12 и даже по 10 коп.,- если бы, конечно, печатался в том же количестве экземпляров, как и общий. Вероятно, сравнительная дороговизна его тем и объясняется, что его напечатано не так много экземпляров. Но нам кажется, что здесь есть небольшая ошибка в расчете. Естественно, что такую книгу, как календарь, стали бы покупать тем больше, чем она дешевле; потому мы полагаем, что при назначении меньшей цены смело бы можно было печатать большее количество экземпляров книги. Положим даже, что на первый год был бы некоторый убыток; но он, наверное, был бы покрыт в следующие годы. А теперь - четвертак может, пожалуй, и озадачить крестьянина, для которого так дорога каждая копейка.
   Теперь, впрочем, особенно жалеть об этом еще нечего, потому что изданная ныне книжка не представляет особенной необходимости и пользы собственно для крестьян. Но жаль было бы, если б слабый расход этого первого календаря имел влияние на расчеты издателей в последующих изданиях подобных книг для народа. Судя по цене и по тому, что издание "Народного календаря" предпринято, конечно, не для спекуляции, а для действительной пользы народа, можно полагать, что "Календарь" этот напечатан в количестве одного завода (1200 экз.), так как продажею этого количества по назначенной цене легко может окупиться такая книжка. А между тем календарь должен бы разойтись в десятках тысяч экземпляров, как книга, нужная для всякого. Если он пойдет плохо, так это именно от высокой цены; даже состав его не столько важен, как цена... И что же, если народ, по причине дороговизны, не будет покупать календаря, а издатели его и других подобных книг для народа будут и последующие издания рассчитывать по этой мерке, то есть печатать мало экземпляров и вследствие того продавать их дорого. Людям, которые хотят доставить народу какое-нибудь удобство, надобно позаботиться и о том, чтоб это удобство могло быть народом принято без больших пожертвований с его стороны. Лучше уж в таком случае самому рискнуть на пожертвование: так или иначе, рано или поздно, оно окупится...
   Что касается содержания "Народного календаря", то оно не отличается особенным разнообразием. Во-первых, обыкновенные принадлежности русского календаря - святцы, господские праздники и статские торжественные дни, крестные ходы в столицах, российский императорский дом, время восхождения и захождения солнца, солнечные и лунные затмения в 1860 году. Все это занимает одну треть календаря (48 страниц). Без этих сведений нельзя обойтись, и, следовательно, о них нечего говорить. Можно заметить разве только против того, что исчисление праздников и торжественных дней заняло 9 страниц. Можно бы сохранить здесь экономию в бумаге, поместивши важные праздники вместе со святцами, под данным числом в особой строке, а другие совсем пропустивши. Здесь, например, исчислены все кавалерские праздники и т. п.: неужели надобно и интересно знать их простолюдину?.. Тут же попадаются и небрежности, вроде того, что 12 октября "перенесение святых мощей из Мальты в город Гатчину";- а чьих мощей - не сказано... Впрочем, мы этому не придаем никакой важности, а замечаем только потому, что - если делать дело, то почему же уж не делать его аккуратно?..
   Затем идет таблица народонаселения и пространства Российской империи по губерниям; потом сведения об учебно-хозяйственных заведениях ведомства министерства государственных имуществ, правила приема крестьянских детей в эти заведения и права, приобретаемые ими при выпуске. Далее напечатано извлечение из законов о торговле крестьян, мещан и отчасти купцов 3-й гильдии, о приказчиках, о мерах и весах и о торговле на ярмарках. Вслед за тем помещен длинный (на 33 страницы) указатель оборотов ярмарок в России, на которых продается более чем на сто тысяч рублей. Наконец, напечатано извлечение из положения о сберегательных кассах. Кроме того, в книжке есть довольно большая (21 страница) и имеющая ученый вид статья об устройстве солнечных часов. Вот и все.
   Нельзя не сознаться, что все эти сведения не бесполезны и не совершенно чужды для простолюдинов. Особенного одобрения заслуживает помещение сведений об учебно-хозяйственных заведениях для крестьян и о законах относительно их торговли. Для нашего простого парода чрезвычайно важно знание своих прав и обязанностей по закону. Недостаток этого знания и производит то, что простолюдина всякий волостной писарь, сельский начальник, наезжий чиновник и т. д. может застращать, обмануть и обобрать. Это же незнание служит причиною и того явления, что мужик не смеет слова сказать против обиды и самодурства какого-нибудь бессовестного господина. "Кто их знает,- думает он,- может, оно там так и нужно..." Что он должен терпеть, слушаться, работать и платить, это он знает отлично, это ему все говорят, и все доказывают ему на деле его обязанности. Но о том, что и он, в свою очередь, имеет свои права, хоть бедные, но все же права, признанные и огражденные даже положительным законом,- об этом обыкновенно никто не заботится сообщить ему. Не мудрено, что при таких порядках и он сам нередко поступает противозаконно: ведь он "человек темный", закон "не при нем написан"...2 Да притом же ему только все твердили: "Слушайся, терпи, исполняй, что закон велит, и вследствие того для многих закон сделался каким-то пугалом, которое надо обходить, если можно... Но стоит только простолюдину узнать, что действие закона обоюдно,- что, подчиняясь ему, сам он может требовать подчинения ему и от других и что, таким образом, в законе личность и имущество его ограждаются от всяких обид и насилий,- стоит мужичку узнать все это, и он будет почитать и хранить закон лучше, нежели многие из людей так называемых образованных... Разумеется, одного знания закона еще недостаточно, чтобы пользоваться его защитою, а во многих случаях и общий закон не вполне удовлетворяет местным и личным потребностям простолюдина; но, во всяком случае, знание условий, которым подчинена жизнь, может повести к хорошим результатам. Если эти условия благоприятны, человек ищет средства осуществить их и воспользоваться ими как можно полнее; если неблагоприятны,- тогда человек может стремиться к их изменению и улучшению. А когда ничего неизвестно, то, разумеется, не может быть и решимости на деятельность.
   Вот почему извлечение из законов о торговле крестьян и мещан мы признаем за весьма полезную статью в "Календаре", хотя эти извлечения и относятся не вообще к положению крестьян и мещан, а только к одному из частных видов их деятельности. Можно бы к этому прибавить и извлечение некоторых общих правил, относящихся к городскому и сельскому быту, например о городских думах, о сельских управлениях, о рекрутской повинности, о податях и налогах, о крестьянских школах вообще и пр.... Но, как видно, составители календаря побоялись, что сообщение всех таких сведений займет много места, и потому ограничились только законами о торговле.
   Но в таком случае зачем же они 33 страницы (то есть чуть не четвертую долю книжки) заняли перечнем ярмарок и товаров, на них продаваемых, да еще по неточным сведениям?.. Если уж они хотели дать понятие о состоянии торговли в России, так в этом размере можно бы написать довольно обстоятельный общий очерк хода торговых оборотов наших... А то ведь теперь общего понятия из отрывочных сведений о разных ярмарках все-таки не составляется; а на частности положиться нельзя. Например, из исследований г. Аксакова3 мы уже знаем теперь, что доселе бывшие показания об украинских ярмарках наполовину неверны; а календарь все еще руководствуется прежними данными. Например, на Крещенской ярмарке показано, как всегда делалось, до 14 мильонов привозу и до 8 мильонов продажи, тогда как г. Аксаков нашел, что эти цифры втрое уменьшены против настоящего, то есть что сумма привоза простирается до 40 мильонов, а продажи - до 25 мильонов. Что же за радость набивать календарь такими подозрительными сведениями? Да и вообще - какая необходимость на первый раз угощать мужичка-работника, или мещанина-мастерового, или даже мелкого торгаша - ярмарочными итогами? Это можно им давать уж при большом изобилии других сведений, как роскошь. А в нынешнем "Народном календаре" сведений сообщено так мало, что следовало бы дорожить местом. Здесь ничего не говорится даже о крестьянском деле и об откупах - двух предметах насущнейшей важности для народа.
   Нельзя также особенно похвалить и за статью о солнечных часах. Для городских обывателей она не нужна и не интересна вовсе; сельские жители и так узнают время по солнцу, и большой точности в этом им не нужно... А как посмотрит мужичок, в статейке "Народного календаря", на чертежи да на буквы, расставленные по ним, да как увидит, что тут надобно и листы белой бумаги, и карандаш, и наугольник, и циркуль, и ватерпас, и медный или железный лист, из которого надо вырезать треугольник, и пр.,- так он только рукой махнет и скажет: "Ну вас со всей этой возней! До того ли мне!.." Таким образом, если достоинство статьи состоит в том, что она безвредна во всех отношениях, то недостаток ее в том, что она бесполезна. Можно бы выбрать предметы несравненно более важные и практические. Например, можно бы здесь толково разъяснить, отчего дороговизна бывает и бумажные деньги упадают в цене. Можно бы откровенно и дружелюбно поговорить о запасных хлебных магазинах и общественных запашках - предметах, о которых, вследствие злоупотреблений и дурного применения, доселе во многих местностях крестьяне имеют вовсе неправильное понятие. Можно бы объяснить значение страховых обществ и взаимного застрахования, сделать очерк разных систем податных сборов, рассказать историю рекрутской повинности, сообщить сведения о разных частных условиях быта - паспортах, свидетельствах, о повинностях, отправляемых натурою,- барщинных, постойных, дорожных, ямских и пр., с замечаниями о том, как все это идет в других землях... Вот тогда бы действительно книжка могла выйти и любопытная для простолюдина и очень небесполезная...
   А то, пожалуй, можно бы даже поместить и несколько анекдотов, коротеньких историй и забавных заметок, для того чтобы заохотить народ к чтению. Это все-таки было бы полезнее неверных цифр о ярмарочных оборотах и затейливой статьи о солнечных часах,- которые теперь заняли более трети всего календаря.
   Мы сочли нужным откровенно высказать наше мнение, потому что сами издатели его говорят в начале книжки: "Этот календарь есть первый опыт такого издания. При издании "Народного календаря" на следующий, 1861 год редакция будет изыскивать средства к улучшениям и дополнениям". Надеемся, что это обещание будет выполнено по мере возможности и что следующий календарь будет значительно совершеннее нынешнего.
  

О ТРЕЗВОСТИ В РОССИИ

Сочинение Сергея Шипова. СПб., 1859

  
   Брошюрка г. Шипова написана под влиянием первых известий о распространении трезвости. Считаем нужным сказать о ней несколько слов, в дополнение к статье о том же предмете, помещенной в нынешней же книжке "Современника". Мы придаем делу трезвости большое значение потому, что здесь выказалась в русском народе гораздо большая твердость духа и гораздо меньшая степень приверженности к сивухе, чем обыкновенно предполагали. Но мы вовсе не видели здесь идиллической картины, которую, по мнению некоторых, намерены были представить нашим взорам крестьяне, долженствовавшие прогнать вино с лица земли навеки, по внутреннему убеждению в его вреде для чистоты нравов. Расходясь несколько в точке зрения с нашим знаменитым экономистом г. Вернадским1, мы смотрели на распространение трезвости как на явление, имеющее чисто экономический характер, а отнюдь не сентиментально-романтический. Поэтому мы не возмущались даже тем, что мужики штрафуют и наказывают тех, кто нарушает обет,- против чего, как известно, г. Вернадский протестовал, дорожа не отказом мужиков от водки, а "нравственным побуждением к самоусовершенствованию", руководившим будто бы крестьян в этом случае. Столь моральная экономия привела г. Вернадского к убеждению, что дело трезвости будет унижено, ежели оно будет поддерживаться не внутренним, глубоким сознанием, а каким-нибудь внешним вмешательством. Вследствие того "Экономический указатель" (No 22) премудро объявил, что "трезвость очень похвальна и ей препятствовать не следует, но в то же время - личность человека священна, и потому делать какие-нибудь обязательные постановления относительно трезвости - безнравственно". Оставалось только прибавить воззвание: "О вы, благородные последователи теории laissez faire! [Дозволяйте делать! (фр.).- Ред.] Устройте так, чтобы трезвость распространялась сама собою, и соедините ваши благонамеренные усилия для того, чтобы не было на этот счет никаких обязательных мирских приговоров, стесняющих и насилующих свободную волю человека!" И благородные последователи почтенного экономиста принялись бы с усердием за дело, и если бы благодаря их усилиям ни одного общества трезвости не образовалось, они бы прославили свои подвиги на пользу народной нравственности: им ведь "дорог не самый акт отказа от вина", а, главное, нравственность, нравственность чтобы была сохранена!..
   Факты уже опровергли отчасти морально-идиллические мечты и опасения экономистов. Народ, вынудивши у откупа уступку, снова стал пить, находя, что водка, собственно,- ничего, беда еще не очень большая, а настоящая беда в том, когда она плоха и дорога, когда для того, чтоб душу отвести, надо целовальнику армяк, и шапку, и топор, и телегу заложить, да когда водка такова, что от нее только одурь берет, как от отравы какой... Вот чего не мог вынесть народ, вот для чего он отказался от водки. По последним известиям, откупщики принуждены были во многих местах спустить цену водки до трех рублей. Первый пример подан был, если не ошибаемся, пермским откупом, и только что цену спустили,- через месяц же оказалось, что потребление вина удвоилось. Не ясно ли: с уничтожением причины уничтожается следствие...
   Явление это должно особенно неприятно поразить людей, занятых исключительно моральной стороной дела. К числу таких людей принадлежит и г. Шипов, уверяющий, что не только пьянство, но просто рюмка водки - ужасно безнравственна и вместе с тем гибельна для здоровья. Но мы думаем, что он вдается в большую крайность, не разобравши хорошенько настоящего положения дела. Мы не станем с ним спорить об отвлеченной нравственности и гигиене, но обратим внимание на его мнение по отношению к русскому мужику. Он приписывает водке все бедствия русской жизни, и особенно - бедность мужиков. Но не раз уже приводим был у нас афоризм Либиха, на которого ссылается и сам г. Шипов,- что "вообще не бедность есть следствие пьянства, а пьянство - следствие бедности".2 Если б г. Шипов припомнил этот афоризм, он бы, конечно, совершенно иначе написал те страницы, в которых доказывает, что русскому мужику вовсе не нужна водка. Он говорит, например, что, по суровости нашего климата, мужику, часто бывающему на холоде, нужно согреться, но для этого есть много средств, кроме водки: обильная пища всякого рода, в особенности жирная, богатая углеродом, баня и пр. Справедливо; но в том-то и дело, что у мужика нет "обильной пищи, особенно жирной, богатой углеродом". Да и не одно это - теплая одежда, хорошее помещение, достаточный

Другие авторы
  • Гиероглифов Александр Степанович
  • Ширяев Петр Алексеевич
  • Свирский Алексей Иванович
  • Черниговец Федор Владимирович
  • Набоков Константин Дмитриевич
  • Глинка Федор Николаевич
  • Кизеветтер Александр Александрович
  • Брешко-Брешковский Николай Николаевич
  • Шмидт Петр Юльевич
  • Сухомлинов Владимир Александрович
  • Другие произведения
  • Фет Афанасий Афанасьевич - Мои воспоминания
  • Писарев Дмитрий Иванович - Женские типы в романах и повестях Писемского, Тургенева и Гончарова
  • Коншин Николай Михайлович - Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году
  • Лейкин Николай Александрович - Актеры-любители
  • Русанов Николай Сергеевич - На Волге
  • Гамсун Кнут - Святки
  • Кузмин Михаил Алексеевич - О прекрасной ясности. Заметки о прозе
  • Луначарский Анатолий Васильевич - Луначарский А. В.: биографическая справка
  • Иванов-Классик Алексей Федорович - Стихотворения
  • Аксаков Сергей Тимофеевич - С. Т. Аксаков: краткая справка
  • Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (24.11.2012)
    Просмотров: 284 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа