Добролюбов Николай Александрович - Рецензии

и своевременный сон - тоже могли бы сделать ненужным согревание водкой... Но где же взять этих благ бедняку, на котором лежит столько различных обязанностей и повинностей и которого труд так дешев, что никак не может обеспечить ему безбедного и ровного существования? Говорят: "находит же он деньги на водку; лучше бы их употребить на улучшение своего быта". Да ведь это хорошо со стороны рассуждать человеку, у которого весь годовой бюджет так прекрасно распределен, который имеет в виду постоянное и свободное получение достаточного количества денег и у которого вследствие того все может катиться как по маслу. Бедняк-крестьянин не может так ровно устроить свою жизнь. Даже если он зажиточен, и тут его может каждую минуту сломить самая пустая случайность. Не говоря о неурожае, скотском падеже и тому подобных случайностях хозяйства,- его положение может расстроить немилость старосты, гнев барина, наезд станового,- какое-нибудь мертвое тело, оказавшееся близ его огорода, проезд его по лесу во время тайной порубки, совершавшейся там неизвестными людьми... Эти нравственные причины, препятствуя ровному течению жизни, постоянно и производят то безрасчетное, разгульное расположение, в котором человек говорит: "Ну их всех!.. Хоть день, да мой, а там что будет, то будет!.." А что же уж говорить о том, когда нравственная тяжесть гнетет человека, обремененного еще и физического нуждою! Тут почти нет другого выхода, как затопить свою тоску в вине... Об этом-то и не хотят рассудить люди, приписывающие пьянству - и бедность, и разврат, и даже хворость значительной части нашего населения из низшего класса. Без сомнения, пьянство - и ведет к преступлениям, и расслабляет, и разоряет человека; но напрасно г. Шипов полагает, что стоит только прекратить пьянство, и бедности, болезней и преступлений не будет. Напрасно он воображает, что злу можно помочь теми средствами, какие он предлагает: "продажею водки только в городах, и то не во многих местах, по высокой цене, и даже, наконец, в одних аптеках,- и постановлением строгих законов против пьянства, так чтобы наказывалась всякая нетрезвость, как гнусный порок, обществу вредный, хотя бы притом и не было совершено никакого другого проступка". Все это может иметь успех только в таком случае, если и все другие условия быта низших классов будут изменены в пользу их материального благосостояния. Пьянство есть одна из причин зла, и притом из причин ближайших... Поэтому, если мы даже предположим, что в один прекрасный день исполнилась мечта г. Халютина (см. No VII "Современника")³, то есть хлебное вино исчезло из вселенной, а все прочее осталось по-прежнему,- и тогда не водворился бы на земле рай, которого он ожидает. До тех пор, пока будет в обществе продолжаться отсутствие гражданских гарантий, успокоивающих человека нравственно, и недостаток материального благосостояния в массах, до тех пор будет продолжаться и потребность подвеселить и одурить себя - не тем, так другим. Может измениться форма проявления этой потребности, самый материал для ее удовлетворения может явиться совсем другой; - но много ли же в этом отрадного?..

   Г-н Шипов восстает против мнения, будто образование, смягчая нравы, само собою уничтожит и пьянство. Разумеется, это мнение нелепо, если опять образование рассматривать отдельно от всего другого. Но едва ли это будет справедливо: образование (только, разумеется, не самодурное, а настоящее образование) имеет ту силу, что заставляет человека оглянуться вокруг себя и определить свои отношения ко всему окружающему. А определивши эти отношения, каковы они есть и каковы должны быть, он начнет добиваться приведения их в нормальный вид. И если эта нормальность, вследствие общего распространения образования, утвердится в целом обществе, тогда между всеми и довольство распространится. А живя в довольстве и с хорошими людьми, в совершенно нормальных, братских отношениях к ним, человек, разумеется, и не подумает пьянствовать!..

  

  

   В настоящее время, когда¹ все так довольны, когда Шамиль взят², Булгарин умер, г. Ефим Дымман каждый день снова публикует о своей науке жизни³,- в настоящее время мы вдруг получили "реприманд неожиданный":⁴ г. Надеждин издал книжку, в которой сделал начальническую нотацию всей литературе и к которой прибавил следующий постскриптум:

  

   P. S. До сих пор публика не возвышала, кажется, против редакторов своего голоса, платила им деньги, верила и ждала, и это едва ли не первая гласная оппозиция против господ, вообразивших себя чем-то похожим на великих инквизиторов, не признававших ничьего суда над собой.

   Пусть теперь гг. Ж(ж)урналисты примут к сведению, что прошла пора их странной безответности и настала для них пора гласности (стр. 73).

  

   Как видите, дело очень серьезное: г. Надеждин желает путем гласности достигнуть того, чтобы публика не платила денег издателям журналов!.. Желание это принадлежит, конечно, к разряду тех, которыми нельзя особенно гордиться; но в г. Надеждине оно оправдывается его собственным намерением издавать периодически книжки "в высшей степени интересные и дешевые". Так по крайней мере сам он говорит в заключении "своей книги":

  

   Конец этой книжки (приведенный нами выше) ясно говорит читателю, что она служит только передовою последующих. Благодаря Ж(ж)урналы и Г(г)азеты (за что он их так честит прописными буквами?), сотрудников у меня много в разных концах земли русской, - за материалами, конечно, дело не станет, и могу ручаться, что следующие книжки будут интересны, любопытны и разнообразны в высшей степени.

   Нет сомнения и в том, что они будут доведены до возможной (еще бы до невозможной!) дешевизны, что постараюсь доказать следующей второй книжкой, которая выйдет не позже октября⁵.

  

   Так вот в чем дело: г. Надеждину не нравится, что публика верит и платит деньги журналистам, и он хочет, чтобы она верила и платила деньги ему. "Пожалуйте, говорит, ко мне: у меня выбор предметов в высшей степени интересных, любопытных и разнообразных!.. У меня книжки доведены до возможной дешевизны! А все прочие - это что такое!.. Только деньги с вас берут, а сами никуда не годятся!.." Опасный человек этот г. Надеждин: ни малейшей аттенции [Attention (фр.) - внимательность. - Ред.] к литераторам не имеет! Вообразил, что в литературе все дело заключается в усвоении тактики Щукина двора⁶, и вызывает журналистов публично состязаться с ним... Ну, не афронт ли это?

   И ведь в какое положение ставит он всех литераторов и журналистов: вызывает всех опровергать его,- хочу, говорит, дельной и беспристрастной критики,- а опровергать-то у него нечего, для критики-то и предмета нет! Что тут прикажете делать? Он себя оградил: прочтет нашу рецензию и скажет, что мы только площадным образом поглумились, а мнений его не опровергли, потому что не могли опровергнуть... Вот и покажется, что вся правда на его стороне. Но что же нам делать-то, посудите: г. Надеждин исписал 75 страниц и не представил ни одного факта, не разобрал ни одного литературного явления и упомянул только два имени - Григоровича и Тургенева. О них он сказал очень горячо и витиевато, что недоволен "Переселенцами" и "Дворянским гнездом": мнение о "Переселенцах" еще попытался оправдать несколькими общими фразами, а о "Дворянском гнезде" просто повторил несколько раз, что не нравится, нехорошо, неудовлетворительно, не так бы надобно,- да и все тут. Не хочется делать выписку, но если попадется вам брошюрка г. Надеждина,- раскройте 68-ю страницу, и вы увидите, что мы говорим правду...⁷

   За исключением же этих двух романов, г. Надеждин ничего не называет и с начала до конца разражается только повальною бранью на русскую литературу. "Она, видите ли, ничего не сделала и не делает,- а только надувает публику и правительство!" Фактов никаких на это не представляется, но прямой смысл обвинения не подлежит сомнению... Что же тут делать литераторам и журналистам? Мы думаем: заявить обвинение г. Надеждина перед публикой, так как он на всю литературу нападает от лица публики. Пусть же публика и рассудит между литераторами и г. Надеждиным, который взялся быть их бичом и грозою. Журналистам этот суд давно известен, хотя г. Надеждин и уверяет, что до сих пор гласность не смела коснуться их. Помилуйте - стоит вспомнить г. Байбороду, г. Громеку, "Литературный протест", историю "Ласточки" и "Северного цветка", заметки против "Инвалида" и "Орла"⁸, и пр. и пр. Если уж где малейший скандалец, и даже просто промах выводится на свежую воду, так это именно в журнальном мире. Литератор и журналист счел бы низостью последней степени всякое покушение похлопотать о ненапечатании статейки против него... Сделайте милость, пишите и печатайте: ответ найдется, и публика всегда рассудит правого.

   Итак, мы представим итог обвинений, сделанных г. Надеждиным против современной литературы. Они любопытны по своему характеру, совершенно отличному от всего, что до сих пор говорилось против нее другими. Упрекать литературу, конечно, можно во многом; мы сами не раз говорили, что она сделала очень мало. Но мы, говоря о малозначительности литературы в нашем обществе, постоянно имели в виду тесные обстоятельства, в которых она поставлена благодаря современной апатии общественной. Мы жалели о горестном положении литературы, предостерегали ее от увлечений чужими, да и то мнимыми, успехами и в то же время старались указать ей, где ее настоящее место, где должна развиться истинно полезная ее деятельность, словом - мы хотели, чтобы литература смелее шла вперед, не останавливаясь на перепутьях и не принимая стрекотанья какого-нибудь сверчка в траве за соловьиное пенье...⁹ Ни одного слова, ни одного намека не вырвалось у нас, да и мысли не было о том, чтоб литераторы в своей деятельности поступали бесчестно, водились лишь корыстолюбием и завистью. Да и ни у кого до сих пор, сколько мы знаем, не было столь странных мнений о литературной деятельности. Послушайте же теперь, что говорит г. Надеждин.

   После многих рассуждений о натуре русского человека, которой будто бы никто из пишущих людей не знает, г. Надеждин переходит к вопросу о гласности.

  

   Правительство (говорит он), вручая в наше распоряжение гласность, как бы сказало нам: "Возьмите орудие, всемогущее и грозное орудие,- обличайте им зло и тем помогайте мне искоренять его..." и пр. ... Надобно думать, что все мы с этой точки зрения смотрели на гласность и хорошо понимали великость того доверия, которое оказало нашему уму и сердцу благонамеренное правительство. Как же мы поступали до сих пор с гласностью?

   А вот как: если б правительство отняло у нас страшное оружие обратно, мы не вправе были бы роптать (стр. 21-23).

  

   В доказательство столь строгого суждения г. Надеждин указывает... то есть не указывает, а фразирует о статьях, появившихся в русской литературе, относительно крестьянского вопроса. Ничего он не называет, никаких рассуждений не приводит, а только решает наотрез, что "от появления первой статьи до настоящего времени, касательно означенного предмета... в бесчисленных статьях, из которых можно составить целые томы, нет ни одной дельной мысли" (стр. 25). А между тем -

  

   Авторы восхищались своими творениями, ждали, как должной дани, внимания со стороны правительства и рукоплесканий со стороны публики. В самом же деле они фантазировали, подобно плохим музыкантам, кричали, подобно ребятишкам, и, разумеется, ошибались в своих расчетах: правительство деликатно молчало, публика улыбалась, - и здесь и там явилась справедливая потребность оставлять страницы подобных статей неразрезанными. Авторы обвинили правительство в деспотизме, публику в застое,- всех, кроме себя, в невежестве, не умевшем оценить ни их взгляда, ни их строчек (стр. 28-29).

  

   Заметьте, что все эти преступления взносятся вообще на писателей, гуртом, так что обязательный доклад г. Надеждина о литературе, при своей бездоказательности, отличается еще и безымянностью... Приятно иметь дело с таким обвинителем! Следовало еще только г. Надеждину не печатать своих обвинений, а сообщить их по секрету: тогда успех его роли был бы обеспечен гораздо более, нежели теперешними зазываньями.

   "Впрочем, едва ли теперь и нужно доказывать отсутствие всякой идеи в каждой строчке, касательно улучшения быта помещичьих крестьян",- заключает г. Надеждин свои фразы, и действительно ничего не доказывает, успокаиваясь на мудрой деятельности губернских комитетов, которых бумаги, по его словам, "заключают в себе несравненно более плодов ума, опыта и знания дела" (как будто люди пишущие не были членами комитетов и члены комитета никогда ничего не писали!).

   Затем столь же строго и решительно осуждает г. Надеждин всю серьезную литературную деятельность последних лет, по всем вопросам. Все писатели только и обнаружили "совершенное незнание дела да неимение толку..." (стр. 32).

   К беллетристике тоже он строг, преимущественно потому, что у него от повестей кругом голова идет. "О новых романах, повестях и рассказах,- пишет он,- думаешь, думаешь, так что голова вкруг пойдет". В этом-то головокружении г. Надеждин, должно быть, и сочиняет свои нотации литературе, да еще прикрывает их именем публики! Но верх произвольных и неблагонамеренных показаний представляет нам объяснение г. Надеждина о том, кто читает и любит журналы. Он говорит, что публика вообще недовольна всеми журналами и газетами и читает их только потому, что нечего больше читать, а потребность в чтении чувствуется. "Но очень многие,- по показанию г. Надеждина,- нетерпеливо ждут почтовых дней и с жадностию принимаются за чтение полученных журналов и газет". Что же это за люди? Вот они каковы, эти очень многие:

  

   Бросьте этим господам какую-нибудь громкую блистательную фразу, проповедуйте им либерализм, почаще ругайте правительство, обвиняйте публику в равнодушии и застое, смело называйте умных, даже (!) и государственных людей отсталыми,- и вас, поверьте, произведут в гении... и пр. (стр. 40).

  

   Признаемся - много носится враждебных слухов относительно значения журналов и вообще литературы, доносятся они и до людей неблагонамеренных, которые всегда готовы расписать их еще хуже, чем как сами получили; но, сколько нам приводилось слышать, ни один из доносившихся голосов, даже побывавши в устах самых неблагонамеренных людей, не чернил литературу перед властями так, как делает это г. Надеждин... Видно, что у него уж нет ни малейшего сострадания даже к читателям; к писателям же он полон адского недоверия и очень сожалеет, "что цензуры не облечены никаким правом смотреть за действиями редакторов касательно дел гласности" (стр. 51). По его мнению, писатели такой народ, что "их самовластью узда необходима, во избежание грустных последствий". По обыкновению, он не объясняет положительно, чего именно он хочет; да и трудно это объяснить: какою уздою, каким еще манером хочет он взнуздать литераторов?

   Да, книжка г. Надеждина - печальное и даже опасное явление! Конечно, публика вообще не примет его сторону и заклеймит его заслуженным презрением, со всеми его бездоказательными и безымянными клеветами. Но ведь есть в числе читающих журналы и такие господа, которые с жадностью ловят всякую клевету и потом разносят ее по свету с добавлениями. И тут уж придирок, объяснений и подозрений - не оберешься!..

  

  

   Книжки, заключающие в себе изложение для простолюдинов первых начал наук и продающиеся по довольно высокой цене,- выдерживают в короткое время два издания.¹ Это - любопытное явление, которое может быть объяснено только двумя предположениями: или изложение это так хорошо, что оно успело совершенно удовлетворить потребностям простолюдинов, желающих учиться, или, независимо от достоинства самих учебников, желание учиться в простолюдинах так сильно, что они рады всякому пособию, попадающемуся им в руки. Не знаем, до какой степени справедливо второе предположение, но первое оказывается решительно неверным по рассмотрении книжек г. Лапина. Мы не говорили о них при первом их появлении в свет;² но теперь решаемся обратить на них внимание, именно на том основании, что успех их может ввести в заблуждение многих занимающихся первоначальным воспитанием детей. В нашей литературе есть замечательные ученые исследования; есть несколько хороших университетских курсов, есть два-три недурных руководства и для средних учебных заведений; но хороших элементарных курсов положительно нет. Нужно удивляться, каким образом дети успевают еще чему-нибудь выучиться по тем книжонкам, которые дают им в руки в первом возрасте. Стоит только вспомнить, что десяти-, девяти-, даже восьмилетние мальчики учатся у нас по географии Ободовского, по истории Устрялова³, по "Начаткам" и пр. Поэтому издание первоначальных руководств составляет у нас предмет самой первой необходимости в деле народного образования. Удовлетворить этой необходимости взялся г. Лапин. Он издал шесть книжек: азбуку, священную историю Ветхого и Нового завета, арифметику, грамматику и историю всеобщую и русскую вместе с географией). Все эти науки изложены г. Лапиным в рассказах и назначены для простолюдинов - как для детей, так и для взрослых, желающих учиться. Посмотрим же, каким образом выполнил г. Лапин свою задачу.

   Всеми педагогами принято и всякому должно быть известно, что на первой степени обучения должна господствовать совершенная конкретность и должно быть изгоняемо все отвлеченное. Другое основное положение относительно первоначального обучения требует, чтобы в этом возрасте упражняли преимущественно воображение и рассудок учеников и избегали того, что может занять исключительно одну память. Поэтому-то со всеми научными знаниями они знакомятся, на этой степени обучения, в живых образах, в подробных и ярких повествованиях, а не в кратких и сухих формулах. Заставить дитя, находящееся на первой степени развития, заучивать собственные имена, числа, таблицы, общие определения, сущность которых ему непонятна,- значит навсегда испортить нормальное развитие способностей дитяти, притупить в нем и чувство, и воображение, и силу рассудка.

   Всякое общее, абстрактное понятие составляется из частных представлений, посредством соединения существенных признаков предмета и отбрасывания всех случайных его примет. Следовательно, прежде чем ребенок перейдет к общим определениям, он должен владеть значительным запасом частных представлений и наблюдений. А этих-то частных представлений и не дают ему учебники, составляемые обыкновенно по синтетическому методу. Курсы г-на Лапина в этом отношении ничуть не лучше других руководств, доселе у нас изданных. Конечно, он может указывать на то, что его курсы назначены для простолюдинов, то есть не собственно для детей, а также и для взрослых. По это обстоятельство не имеет большого значения: здесь не года собственно важны, а степень приготовленности учащихся. И в отношении к науке, например грамматике или географии, простолюдин, даже и взрослый, имеет столь же мало подготовленности, как и ребенок. Он может быть богат опытами жизни, практическими соображениями и пр. Но из этого следует только то, что он и с научными данными может скорее освоиться, нежели ребенок. А все-таки эти данные науки будут ему чужды сначала, все-таки общие определения, например грамматические, он может сделать и усвоить не иначе, как ознакомившись с частными примерами, из которых выводятся те или другие правила. Следовательно, метода элементарного изложения науки для простолюдинов, во всяком случае, не должна далеко отходить от методы элементарного преподавания, признанного необходимым для детей.

   Другое обстоятельство, необходимое для успеха элементарного преподавания, именно: увлечение воображения и старание возбудить самодеятельность ребенка, также прилагается и к элементарному курсу для простолюдинов. Если дитя не выучивает десятки географических названий или исторических имен, так это не потому, чтоб оно не в состоянии было заучить их, а потому, что все имена эти ничем для него не осмыслены, нисколько его не интересуют и могут быть удержаны в памяти только совершенно механически. Нужно расшевелить детское воображение рассказом о деяниях исторического лица, живою картиною изучаемой местности или возбудить в нем интерес к разрешению какого-нибудь рассудочного вопроса,- и тогда вполне можно надеяться, что ученье пойдет успешно. То же самое правило следует наблюдать и в отношении к простолюдину. Для него так же точно будут скучны и чужды все собственные имена, числа, формальные определения и т. п., пока он не "ознакомится" с ними в живых очерках. Хотя вообще взрослый мужичок имеет уже более наклонности, например, к знанию истории, нежели дитя; но и у него отобьется всякая охота к занятиям, если ему просто пойдут перечислять имена царей да годы знаменитых сражений. Разница будет только в одном: он скорее дитяти смекнет, что такое ученье совершенно призрачно и, набивая его память чуждыми для него звуками, не дает ему ничего существенного.

   Потребность в соблюдении обоих этих правил была сознаваема, как видно, и г. Лапиным; но на деле он не умел выполнить свою задачу как следует. Он старался, по-видимому, приблизиться к понятиям тех, для кого назначены его курсы; но приближение это осталось большею частью чисто формальным и выразилось преимущественно в прибаутках и в некоторых оборотах, имеющих претензию на простоту и народность. Из всех шести книжек лучше всех - азбука; но и та нехороша. Составлена она, разумеется, по обыкновенной рутине: буквы с разделением на гласные, согласные и полгласные, склады - бю, вю, гю, дю, жю, бя, вя и пр., молитвы, басни, загадки и пр. Но в ней есть такие новые правила: "Буква е часто выговаривается как ё. В этой сказке (о рыбаке и рыбке) слова: синее, море, дает, синему, светелкой, хочет, бьет, пойдешь, поперег, воет, вперед, беленою,- надо читать: синёё (!), морё (!), даёт, синёму (!), светёлкой, хочёт (!), бьёт, пойдёшь, поперёг, воёт (!), вперёд, белёной". В другом месте г. Лапин велит читать: плещёт, будёт, вденёшь! Вместо нашему: нашее, мужем следует, по его мнению, произносить: нашому, нашо, мужом!.. Любопытно бы знать, в какой губернии г. Лапин выучился подобному произношению слов.

   За азбукою следует в двух книжках священная история Ветхого и Нового завета. Она замечательна тем, что начинается с определения общих свойств божиих и потом уже переходит к сотворению мира, что прямо противоречит изложенным выше требованиям элементарного курса. Кроме того, неизвестно почему и для чего г. Лапин принял очень странную манеру - вставлять в свой рассказ подлинные фразы из библии на старославянском языке. Многие из этих фраз совершенно непонятны для человека, незнакомого с церковнославянским языком, и г. Лапин под строкою постоянно помещает краткий объяснительный словарь к приводимым им фразам.

   В арифметике г. Лапина много примеров, и все правила выводятся после решения задач: это уж ныне во всех арифметиках догадались принять. Но и арифметике г. Лапина недостает той внутренней основательности и глубины, которая, проникая в самую сущность предмета, служит основанием истинной простоты и общепонятности излагаемых правил. Начинает г. Лапин с того, как пишутся цифры, и с первого же раза выводит мильоны. Затем на стр. 3-й (предварительные объяснения, как видите, очень коротки) идет "рассказ вторый". И вот как рассказывает г. Лапин:

  

   Теперь, положим, нужно узнать вот что: было у мужика 83 руб. денег, да получил он 76 руб.: сколько у него стало? Вот как это узнается на бумаге. Пишут 83, а под ними 76 так, чтобы десятки были под десятками, а 6 под 3. Вот так:

   83

   76

   --

   159

  

   Потом подчеркивают и начинают считать, и пр.

  

   Как видите, г. Лапин вовсе не заботится о том, чтобы объяснить самую сущность арифметического действия, ровно как и смысл системы арабских цифр, принятой для счисления. Ему всего важнее - рассказать, "как это делается на бумаге",- как пишут, подчеркивают и пр. А зачем и на каких основаниях это делается - о том ни слова. По окончании расчета объясняется, что вот это и называется сложением, такие-то числа - слагаемыми, такое-то - суммою, и делу конец.

   Та же манера и в грамматике; только здесь она еще вреднее, потому что при отсутствии основательных объяснений все грамматические правила принимают вид чистейшего произвола. Популярность изложения г. Лапина ограничивается здесь уже исключительно повторением таких, этаких и вот каких... Приведет, например, таблицу склонений, да и скажет: "Этакая перемена слов по числам и падежам называется склонением". Или скажет: "На этот счет есть вот какие правила",- а затем уж правила излагает обыкновенным догматическим порядком - как у Греча или в "общесравнительной", Ивана Давыдова⁴. Замечательно еще то, что у г. Лапина грамматика начинается не с учения о предложении, как у всех ныне, а с рассуждения о частях речи, а затем - о падежах, склонениях и пр.

   Об истории и географии г. Лапина нечего и говорить. Он составил краткий конспект русской истории, в котором заботился, как видно, всего более о том, чтобы не пропустить какого-нибудь имени. Характеристики лиц, разумеется, у него нет; подробной картины быта народного нечего и спрашивать. Нет даже ни одного обстоятельного рассказа хоть бы о каком-нибудь из важнейших исторических событий. Все сухо, формально, педантично... То же самое должно сказать и о всеобщей истории. Она вся изложена в таком роде: "Император Траян был великий полководец, император Антонин очень кроток, император Марк Аврелий очень учен и добродетелен, а император Константин Великий, святый и равноапостольный, принял христианскую веру. После него император Феодосий разделил Римскую империю на Восточную и Западную, и дела Западной империи стали очень худы" (стр. 159). И это называется элементарным курсом!.. Не доказывает ли это полнейшее отсутствие всякого понятия о педагогических требованиях составителя учебника для элементарного преподавания?

   Хороша также и география г. Лапина!.. Ведь это нужно иметь замечательно оригинальный склад ума, чтобы в элементарный курс, да еще в рассказах, вставить, например, такую страницу:

  

   Кроме того, в России замечательны торговлею... Елец в Орловской губернии, Моршанск и Лебедянь в Тамбовской, Саранск и Краснослободск в Пензенской, Ржев в Тверской, Гжатск, Сычовка, Поречье и Белый в Смоленской, и пр. и пр.

  

   Далее перечисляется еще до двадцати пяти городов и местечек без всяких характеристик и замечаний. Не хотите ли упражнять дитя, начинающее учиться географии, в изучении всех этих приятностей? Можно ожидать хороших результатов от подобного "элементарного изложения всех наук"!

   И однако же - книжки г. Лапина вышли вторым изданием! Видно, в самом деле потребность в элементарных руководствах очень велика. Отчего же никто из людей, истинно дельных и знакомых с педагогическими требованиями, не возьмется до сих пор за составление подобного учебника? За гимназические руководства принялись уже профессора; не мешало бы кому-нибудь подумать и о книжках для первоначального преподавания.

  

  

   Вся литературная деятельность сосредоточивается у нас почти исключительно в двух столицах, и мы смотрим на это как на вещь совершенно нормальную, полагая, что этому так и быть должно, что это все в порядке вещей. Между тем ничего не может быть страннее такого явления, особенно если мы припомним отовсюду подымающиеся клики о том, как в настоящее время во всех концах России пробудилась любовь к просвещению и началась усиленная деятельность мысли... Что в столицах литература должна развиваться сильнее, нежели во второстепенных городах,- это совершенно естественно. Во всей Западной Европе мы видим то же самое явление. Даже в Соединенных Штатах, лишенных всякой централизации, журнальная и вообще книжная деятельность развивается преимущественно в больших городах, важных в административном или промышленном отношении. Но все-таки - не говоря о Штатах, где в каждом городишке есть журнал,- в Англии, например, из всего количества журналов и газет в Лондоне издается едва четвертая часть, во Франции каждый департамент имеет свою газету, и пр. А у нас - исключите Петербург и Москву,- что остается! "Одесский вестник" с "Южным сборником"¹ да "Ученые записки Казанского университета" с "Православным собеседником"² - вот вам и все³. А затем пойдут уже сухие губернские ведомости - до того сухие, что иногда в них целый год ничего не помещается, кроме перепечатки объявлений вновь выходящих книжек петербургских и московских журналов. Подумаешь, право, что в России везде, кроме столиц, люди спят себе и рта открыть не умеют, двух мыслей не свяжут, особенно на бумаге. А между тем это вовсе неправда: в провинциях-то и живут люди рассуждающие, серьезно интересующиеся наукой и литературой, с любовью следящие за современным направлением мысли. В провинции-то обыкновенно и развиваются дельные, крепкие люди, оттуда-то и наезжают они в столицы, с жаждой знаний и труда, с свежими силами и с любовью к делу. Отчего же они не работают в провинциях? Отчего, если дельный человек заведется где-нибудь в Пензе, в Устьсысольске или в Стерлитамаке, он непременно тянется в Петербург или уж по крайней мере в Москву? Кто бывал в наших провинциальных городах, для того, вероятно, нетруден будет ответ на этот вопрос. Ясное дело, отчего мужик свой хлеб на базар везет, часто за несколько десятков верст: в своей деревне у него сбыту нет. То же самое и с литературной деятельностью. Люди в провинциях учатся, занимаются, работают; но результат их работы не может проявиться вне столиц. Наши провинции, не говоря об административном и других житейских отношениях, даже и в интересах умственных вовсе не живут своей отдельною, самостоятельною жизнью: к ним приходит из Петербурга свет либо из Москвы. Сюда все централизовано: здесь и академии наук и художеств, здесь и университеты, и публичная библиотека, и ученые общества, и редакции всех журналов и газет, и свежие иностранные новости. Провинция отсюда получает просвещение, сюда обращает она свое любопытство; отсюда узнает она даже о самой себе. Положим, например, что вы живете где-нибудь в Макарьеве. В вашем уезде случилось в июне нынешнего года замечательное происшествие: объявился урод. Но вы ничего этого не знаете, потому что слава об этом явлении ограничилась довольно тесным пространством и до вас не достигла. Но вот проходит июль, август, сентябрь; в октябре вы получаете восьмую книжку "Журнала министерства внутренних дел" и читаете - под рубрикою: "Уродливые рождения", на стр. 48,- что Нижегородской губернии, Макарьевского уезда, в деревне Кременках, солдатка Палагея Иванова 13 июня принесла к становому четырехмесячного незаконно прижитого ею урода; становой донес об этом куда следует, дело пошло по начальству и благодаря благодетельной гласности отпечатано в петербургском журнале. Если бы существовал до сих пор "Русский дневник"⁴, то и он не без удовольствия перепечатал бы это известие, и, таким образом, из Петербурга - а уж никак не из Макарьева - разошлось бы на всю Россию сведение об уродливом рождении. Так и во всем. О действиях собственных ваших губернских комитетов - то есть об их открытии, обедах, речах и т. п.- откуда вы получали сведения? Конечно, более всего из "Московских ведомостей"... Знаменитая полемика восемнадцати калужских дворян, по поводу женской гимназии в Калуге, где производилась? В "Московских ведомостях" и "Северной пчеле"!⁵ А где печатались интересные сведения о таганрогской мостовой, о николаевском и таурогенском благородных собраниях, о нравах новгородского общества, и пр. и пр.? Всё в столичных газетах. Почему? Потому, во-первых, что напечатанное в "Калужских" или "Новгородских ведомостях" не пойдет далее Калуги или Новгорода, а из Петербурга или Москвы сведение разойдется по всей необъятной России; потому, во-вторых, что многие вещи, как будто уж по самой натуре своей, должны непременно сначала побывать в Петербурге, а уж потом огласиться во всеобщее сведение. По самое главное - в-третьих... Это "в-третьих" довольно трудно объяснить в коротких словах, и потому мы несколько распространимся.

   Видите ли, в чем дело. Большая часть сведений, которые должны бы появляться не в столицах, а прямо в провинциях, касается местных интересов края. Но в местных интересах непременно замешаны какие-нибудь личности; личности эти в том краю всем известны... Вы можете их не называть; но уж по одному тому, что статья, рассказывающая об известном происшествии, явилась в газете такого-то города, тотчас все там догадаются, о чем идет речь, и даже доберутся, кто писал статью, под какими бы псевдонимами и анонимами вы ни укрывались... Ведь г. Н. О. напечатал, как его за статейку о нравах местного общества призывали и распекали по начальству!⁶ Ведь г. Б - ин публиковал о том, как он, против всех прав, был исключен из членов губернского клуба за то, что был приятелем с г. В. Е - ным, написавшим повесть, не понравившуюся местным аристократам⁷. Попробуйте же возиться с такими людьми и печатать у них что-нибудь под носом! Как ни бейтесь, ничего вы с ними не поделаете. А ведь к числу таких людей нередко могут принадлежать и те, от кого зависит напечатание статьи в губернской газете или хотя бы и отдельно, но в местной типографии. Конечно, можно получить разрешение из Петербурга, пославши туда рукопись: но в таком случае гораздо короче - прямо в Петербурге же ее и напечатать. Там никто местными дрязгами оскорбляться не станет, а иной и хотел бы оскорбиться, да не знает, чем и как, потому что дело и лица ему неизвестны; следовательно, статейка может появиться довольно безопасно. А иногда еще бывает и так: после напечатания статейки в столичной газете или журнале вдруг какой-нибудь господин (иногда вовсе и не тот, кого нужно) выскочит, да и вскинется: "Это вы на меня написали; как же вы это осмелились? Я на вас, милостивый государь, жаловаться буду". Да, не ограничившись словами, в азарте напишет это да под этакой-то грамоткой и собственную фамилию, чин и место жительства подмахнет... Ну, разумеется, дело-то и объяснится. И уж тут автору ничего; потому - общественное мнение всегда за него бывает очень сильно в этих случаях. Разве из службы иной раз вытеснят, ежели он служащий; так и то ничего: может в столицу переехать или в другую губернию и там еще лучше место получит, ибо уж по всей России делается известно, что он "пострадал по службе за правду".

   Таким образом, главная выгода печатания в Петербурге или Москве состоит в относительно большем просторе для провинциального автора. Столица проводит над провинциею свой уровень, под который не подходят разве каких-нибудь пять-шесть лиц, по своему положению уж очень известных... да столице иначе и невозможно: ей без провинций нечего было бы и делать, без них она бы не могла почувствовать даже и запаха благодетельной гласности. Как без подвоза хлеба из провинций Петербург умер бы с голоду, так без подвоза материалов из губерний литература зачахла бы. Сообразите только, что, несмотря на внешний лоск цивилизации, щепетильность немалая существует и в столичном обществе; следовательно, в отношении к своим собственным обитателям Петербург стоит здесь почти в таком же отношении, как любой уездный город - к своим. А отсюда уже совершенно ясно, что столичной литературе необходима провинция. В самом деле, припомните содержание большей части наших повестей, романов, очерков, комедий, даже стихотворений в новейшем вкусе: все провинция!.. "Ревизор" и "Мертвые души" происходят где-то в отдаленнейших концах России... Из губернских очерков, провинциальных воспоминаний, уездных сцен и т. п. можно бы теперь уж сочинить новую российскую географию, и из всех этих Крутогорсков, Беловодсков, Краснорецков и пр. составилось бы, пожалуй, более городов, чем сколько их есть во всей Российской империи⁸. А столица еще не тронута: о ней только в корреспонденции Nord'a⁹ пишут иногда, да и то большею частию невпопад.

   Не знаем, достаточно ли ясно изложили мы наше "в-третьих". Но если вышла неясность, то в этом надо винить какой-то особенный случай: когда мы писали, это у нас было очень ясно; а после того как написали - как-то уж не так ясно сделалось...

   Однако же дело все-таки в том, что отсутствие книжной деятельности в провинциях сильно свидетельствует против возгласов о разлитии потока просвещения по всем краям нашего великого отечества. Образованному и деятельному человеку у нас нечего делать в провинции, ежели он не служит там где-нибудь. Примется он писать, издавать что-нибудь, имеющее местный интерес? У него не будет достаточного количества читателей: известно, что даже наиболее распространенные из журналов, имеющих общероссийский интерес, получаются в некоторых губернских почтовых конторах по 20-30 экземпляров на целую губернию. Куда же тут предпринимать издание с местным интересом! Школу может завести человек? Во-первых, с этим нужно выдержать очень много предварительной возни, а потом - это значит жертвовать свой капитал и труд на пользу общую, не надеясь на вознаграждения. А еще не у всякого и есть нужный для этого капитал... Публичные лекции, что ли, может еще затеять человек в провинции? Или акционерное общество составить? Или общественные дела повернуть на другую дорогу? Об этом смешно и думать. А между тем деятельности хочется, праздность и пустота жизни томит и тревожит, по крайней мере смолоду... Вот человек и тянется в Петербург или в Москву. Он же знает, что и там не будет лишним и там людей мало, так что он еще будет замечен, выйдет, пожалуй, вперед. Если он прочитал две книжки по-латыни или по-славянски, то он уже не без некоторого основания думает быть профессором в университете; если он читал усердно хоть "Экономический указатель" г. Вернадского¹⁰, он уже метит попасть в какую-нибудь специальную комиссию по финансовой части; ежели изучил статьи "Русского вестника" об адвокатуре и гласности судопроизводства, то считает себя вправе занять довольно значительный пост в государстве, то есть в столице... И нельзя считать его претензий очень нелепыми: они имеют свою долю оправдания в том, что ведь бывают люди, которые и того не знают, что в "Русском вестнике" и "Экономическом указателе" пишется, и между тем занимают видные и влиятельные должности. Повсюду недостаток людей, и этот недостаток, разумеется, как и все прочее, централизуется в столицах. Оттого, естественно, все сюда и должно тянуться; оттого провинция долго еще будет пробавляться в умственном, как и в административном отношении, тем, что присылается из столиц, хотя это присылаемое вырабатывается собственно в провинциях же.

   "Пермский сборник", по поводу которого мы распространились о провинциальной литературной деятельности, может служить прекрасным доказательством того, как много может у нас в провинции оказаться дельных и образованных людей, если только представится им случай и удобство обнаружить свою деятельность. В первой книжке "Пермского сборника" шестнадцать статей, большею частию исторического и этнографического содержания. Из них две статьи принадлежат лицам столичным и известным в нашей литературе: одна - "Заметка о пермских древностях" - г-ну Ешевскому, другая - "Воспоминание о докторе Грале" - г-ну Киттары. Остальные четырнадцать статей написаны девятью местными авторами, совершенно неизвестными в нашей литературе. Между тем в большей части этих статей выказывается такое обилие знаний, серьезность взгляда и мастерство изложения, какие не всегда встречаются в столичных журналах. Самое предисловие, объясняющее взгляд издателя на свое предприятие, резко отличается благородством своего тона от кудреватых и лихих предисловий какого-нибудь "Утра" или "Весны"¹¹. Вот что говорит в предисловии издатель "Пермского сборника":

  

   Задумавши издание "Пермского сборника", мы имели в виду сообщать материалы, наблюдения и факты, касающиеся различных сторон Пермского края, которые могли бы принести пользу любознательным людям при его изучении.

   В какой мере мы можем выполнить нашу задачу, публика увидит из предлагаемой вниманию ее первой книжки "Сборника".

   Может быть, некоторые читатели будут недовольны, встретивши в ней много сырых материалов. На это скажем следующее: мы не отказываемся помещать в "Сборнике" обработанные статьи; но не всегда можем их дать; притом они, будучи роскошью нашего провинциального издания, не составляют прямом его цели.

   Во всяком случае, изъявляем надежду услышать искренние замечания о недостатках первой книжки и обещаем по возможности устранить их в следующих.

  

   И более ничего: ни о знаменах, ни о партиях, ни о собственном благородство, ни даже о недобросовестности журналистов! Правда, что "Пермский сборник", как издание очень дельное, вовсе и не нуждался в подобных выходках...

   Программа "Пермского сборника" такова, что он мог бы сделаться журналом, если бы обстоятельства (состоящие, между прочим, в его успехе между читателями) благоприятствовали этому. В нем четыре отдела: 1) исторический, в котором предположено помещать статьи о различных национальностях, вошедших в состав пермского населения, об отдельных событиях, отозвавшихся чем-либо на состоянии края, об истории отдельных местностей края, биографии замечательных личностей, исторические очерки местной администрации и общественных учреждений, археологические заметки о тамошних памятниках древности; 2) этнографический - описание образа жизни народа, обычаев, поверий, сборники песен, сказок и пр.; 3) статистический - описания разных местностей, вод и лесов, статьи о естественных произведениях края, о состоянии сельского хозяйства в Пермской губернии, о торговле и промышленности и пр.; 4) смесь и приложения - путевые заметки, характеристики разных сторон жизни края, хроника местных современных событий, исторические акты разного рода, библиография сочинений о Пермской губернии, объявления. В заключение программы прибавлено, что "желающим помещать свои статьи в "Пермском сборнике" редакция его предлагает приличное вознаграждение". Это уж значит, что "Сборник" составился не по случайному вдохновению дилетантов, а задуман серьезно.

   И при всем том нельзя поручиться за большой успех "Сборника" собственно в Пермской губернии. Но в нем есть несколько статей, имеющих интерес не только для пермяка, но для всякого образованного читателя, и это может помочь его успеху. Таковы две статьи, относящиеся ко времени пугачевского бунта: одна - "О мерах предосторожности, какие принимаемы были пермскими заводами во время пугачевского бупта" г. Планера; другая - "Пугачевский бунт в Шадринском уезде и его окрестностях"¹². Последняя статья дополняет многими любопытными документами статью г. Плотникова о том же предмете ("Далматовский монастырь в пугачевщину"), помещенную в "Чтениях Московского общества истории"¹³. Вообще обе статьи "Пермского сборника" имеют важное значение для каждого, кто интересуется новою русскою историею, потому что они составлены по материалам, доселе никому не бывшим известными и сохранившимся в туземных архивах. Редакция обещает еще несколько статей и материалов об этом загадочном для ученых событии русской истории, и нельзя не пожелать, чтоб это обещание было поскорее выполнено. Чтобы показать, как редакция "Сборника" смотрит на историю пугачевщины, приведем заметку от редакции, помещенную пред статьей) г. Планера (стр. 46):

  

   Пугачевский бунт не был явлением одной только местности - Яика; напротив, он охватил весь восток европейской России; повсюду поднялся народ против тогдашней власти и, между прочим, это волнение обнаруживалось более или менее в каждой местности и Пермского края. Выло бы, конечно, односторонне и крайне поверхностно объяснять причину этого явления тем, что вот-де некто злодей Емелька Пугачев назвал себя императором Петром III, а простой народ вдался в обман и восстал против законной власти; утверждать так значило бы отрицать всякий человеческий смысл у волновавшегося миллионного народонаселения. Между тем при обнародованном запасе материалов об этом предмете трудно еще дать положительный ответ на то, из каких дурных соков народного быта скопился этот недуг, как видно, зачавшийся в общественном теле задолго до 1773 года, выступавший наружу и прежде этого времени, да и после, только с переменою своего названия и в неодинаковых размерах. Наука вполне объяснит это явление, конечно, только тогда, когда в обладании ее будут находиться все примыкавшие к нему частные события. Редакция "Пермского сборника" располагает достаточным количеством статей, относящихся по своему содержанию - как ко времени пугачевского бунта, так и к происходившим в другие времена волнениям в народонаселении той или другой местности в Пермском крае. Эти статьи составлены на основании данных, большею частию доселе неизданных, и если иногда в них проскользнет недостаток современности взгляда на события и искусства группировки их, то, без