Короленко Владимир Галактионович - Публицистика

  

  

  

   В. Г. Короленко. Собрание сочинений. Т. 5

   Библиотека "Огонек"

   М., "Правда", 1953

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   Павловские очерки

   Мултанское жертвоприношение

   К отчету о мултанском жертвоприношении

   Мултанское жертвоприношение

   Приносятся ли вотяками человеческие жертвы?

   Толки печати о мултанском деле

   "Они судили мултанцев..."

   Дом No 13 (Очерк)

   Сорочинская трагедия (По данным судебного расследования)

   В успокоенной деревне (Картинки подлинной действительности)

  

  

  

   Село Павлово лежит над Окой, на нескольких горах и по оврагам. Горы эти дают свои названия разным частям Павлова: Семенова, или, как называют ее иногда по-старинному, Семенья-гора, Дальняя Круча, Троицка-гора. На Троицкой горе стоит старая церковь, видная издалека, с пароходов, бегущих книзу по излучинам Оки. Около церкви разбит небольшой садик, в садике находится квадратная площадка с шатровым навесом, заменяющая колокольню. Под этим навесом, на толстой деревянной перекладине, висит громадный колокол, каких не много увидите вы даже и в больших городах.

   Небольшая калитка в церковной ограде выводит из сада прямо к обрыву Троицкой кручи, а с этого обрыва видны, как на ладони, Ока, заокские луга с деревнями и самое Павлово.

   Раннею еще осенью, приехав в Павлово на пароходе, я ходил с трех часов утра в понедельник по павловским улицам, присматриваясь к картинам. и прислушиваясь к разговорам кустарной "скупки", которая происходит раз в неделю и начинается еще при огнях. Тогда цены начали уже сильно "низнуть", как говорят в Павлове, и поэтому картины и разговоры, не особенно привлекательные и в обыкновенное время, теперь произвели на меня впечатление угнетающее. Когда взошло солнце и огни в скупщицких подвалах погасли один за другим, меня потянуло из этой человеческой свалки в кривых улицах куда-нибудь на простор, в уединение. Я еще не знал Павлова, но случайно пустынные взвозы и кривые переулки вывели меня к собору на горе; тропинка в церковном садике привела к калитке. Переступив ее, я очутился на круче и остановился, восхищенный открывшимся передо мною видом.

   Солнце было еще невысоко. Вчера выпал дождь, и луга за Окой в разных местах курились плотными белыми туманами, из-за которых кое-где сверкали окна далеких, тоже кустарных деревень. Ока нежилась в берегах, синея и сверкая искрами далеко под береговыми ярами. По ней грузно сновал паром от одного берега к другому, точно большой водяной жук, между тем как легкие лодки мелькали взад и вперед, как комарики. И паром, и лодки были нагружены рабочим народом. Народ сновал по улицам Павлова, под моими ногами. Кучи кустарей, толпившихся ранее, подобно муравьям у муравейников, около скупщицких подвалов, теперь редели, и муравьи расползались по улицам, по базару, скучиваясь у возов с деревенскими продуктами, у лавок. Гул этой толпы едва достигал сюда, уменьшенный, как и самые фигуры.

   Картина была полна жизни, солнечного блеска и оживления. А когда, вдобавок, откуда-то сверху, из ничтожного, едва заметного облачка посыпался вдруг редкий дождик и капли, сверкая, протянулись в синем воздухе золотыми нитками, то казалось, что это радостное, благосклонное утро шутит и заигрывает с бодрою, полною рабочего оживления страной.

   Но это была только иллюзия. В действительности, впечатления, которые я принес с собою на Троицкую кручу, были спутаны и неясны. Кустарное село имеет несомненно свою собственную физиономию, и я не мог сказать о ней, по первому впечатлению, что "таких много". Но выражение ее мне как-то не давалось...

   Вчера один мой знакомый, живущий в Павлове, восторженный поклонник кустарной формы промышленности, сводил меня к мастеру-ковалю. В доме нам сказали, что хозяин в кузнице, а кузница в саду. И действительно, маленькая, черная и покривившаяся набок кузница едва виднелась среди цветников. Ни одной грядки с картофелем или капустой здесь не было. Все небольшое пространство пестрело цветами, которых запах смешивался с запахом дыма из кузницы. Худой, весь черный коваль, с впалою грудью и непомерно развитыми руками, представлял странное зрелище среди этого цветущего и благоухающего царства.

   - Да вот, - сказал он, заметив мое удивление, - никакой более охоты не имею... Иные к вину привержены, кто кочетиные бои уважает, а я больше насчет цветов.

   И он с гордостью оглядел свое цветущее царство, а мой знакомый с гордостью посмотрел на него.

   - Вы видите, - сказал мой знакомый: - собственная семья, собственный дом и собственный садик с цветами... Здесь есть все элементы, указывающие, что рабочий остался человеком, а не превратился в винт сложного механизма.

   Теперь я искал глазами этот садик и не мог разыскать. Не только этого, но и других "собственных" садиков не было видно. "Собственные" дома, правда, виднелись в изобилии, а один из них вскарабкался даже на кручу и виднелся в нескольких саженях под моими ногами. Но что это был за домик! Какая-то игрушка, с крохотными стенами, крохотною крышей, игрушечною трубой, из которой вилась совсем игрушечная струйка дыма, и совсем уже смехотворными оконцами. И таких "собственных" домов, на отшибе, без плетня, без кола, виднелось всюду очень много. Кустарь хватается за последнюю возможность самостоятельной жизни с такими же усилиями, как эти домишки за каждый выступ глинистого обрыва. Но как жить и вместе работать в такой конурке?

   И все Павлово, расстилавшееся подо мной по оврагам, по горам и обрывам, производило такое же впечатление. Как мало здесь новых домов! Свежего, сверкающего тесу, новых бревен, которые бы показывали, что здесь строятся, что новое вырастает на смену дряхлого и повалившегося, - совсем незаметно. Зато разметанных крыш, выбитых окон, подпертых снаружи стен сколько угодно. Среди лачуг высятся "палаты" местных богачей, из красного кирпича, с претенциозною архитектурой, с башенками, шпицами и чуть ли не амбразурами... Когда же над этим хаосом провалившихся крыш и нелепых палат взвилась струйка белого пара и жидкий свисток "фабрики" прорезал воздух, то мне показалось, что я, наконец, схватил общее впечатление картины: здесь как будто умирает что-то, но не хочет умереть, - что-то возникает, но не имеет силы возникнуть...

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   На площадку, заменяющую колокольню, взошел какой-то молодой человек в черном подряснике, с длинными волосами, и стал раскачивать огромный стержень колокола, собираясь звонить к ранней обедне. Чугунное сердце завизжало и заскрипело в гнезде, причетник с усилием тянул веревку, а под конец сам весь подавался за стержнем. Я со страхом ждал первого удара, думая о том, какая масса звона хлынет сейчас на меня из-под этой громады.

   И вдруг какой-то дребезжащий стук, а за ним жалкий, надтреснутый хрип пронесся над моею головой, упал с кручи и замер в лугах, за Окой. За этим ударом последовал другой, за ним третий, и все такие же жалкие, такие же надтреснутые и хриплые. Тяжело было слушать эти разбитые стоны и выкрикивания меди; казалось, вот-вот с последним ударом большой колокол издаст последний глухой хрип и оборвется.

   - Сломан, - сказал мне в промежутке старик, сидевший невдалеке, на скамейке, которого я не заметил ранее, - сломан колокол-те. Оттого и хрипит...

   И сам он тоже закашлялся, причем этот кашель, в котором слышалась многолетняя разъедающая железная пыль, удивительно напоминал хрипы колокола.

   Я оглянулся. Действительно, внизу в теле огромного колокола виднелась большая зазубрина, от которой кверху змеилась широкая трещина.

   Старик поднялся со скамейки и, между тем, как ветер трепал на нем жалкую одежонку, он с досадой махал рукой по направлению к колокольне.

   - Ну, будет уж, будет. Чего тут... Так вот и Павлово наше, - сказал он мне, поворачиваясь, чтобы уйти. - Бухает, бухает, а толку мало.

   И он опять махнул рукой, закашлялся и побрел шагом человека, которому, в сущности, и идти-то некуда ("все толку мало"). А я остался, слушая, как усердствует звонарь, и думая про себя: "Неужели это и есть настоящее впечатление, которого я искал? Неужто этот старик, проживший здесь свой век, сказал правду, и этот грузный, надтреснутый колокол есть настоящий символ, прообраз знаменитого кустарного села?.. Павлово, - один из оплотов нашей "самобытности" против вторжения чуждого строя, - неужели оно тоже бухает без толку, предсмертным, надрывающим хрипом? Как будто в "кустарном" бытовом строе тоже есть своя зияющая трещина..."

   Таково было первое впечатление, произведенное на меня кустарным селом.

  

  

  

   Зимой этого же года я опять отправился в Павлово. На железнодорожной станции в Гороховце мне попался попутчик, молодой виноторговец, недавно открывший в Павлове склад. Мы наняли просторные сани и поздним вечером отправились в путь.

   Случайный мой спутник недавно вернулся из Парижа и весь был еще под впечатлением выставки. Он рассказывал о парижской толпе, о веселых французах, которые мчатся по бульварам, распевая шансонетки, о том, как публика, при виде этого дебоширства, только сторонится, благосклонно улыбаясь. Как, выходя с заводов, рабочие устраивают импровизированные процессии, во главе которых подростки, сидя на плечах товарищей, размахивают красными знаменами и все поют, и поют. Как при нем в ресторан вбежал какой-то господин, скинул зачем-то сюртук и, взобравшись на стол, стал тараторить, горячась и жестикулируя. Рассказчик плохо знал язык, но, все-таки, понял, что речь шла о правительстве, и оратор кого-то сильно ругал... Потом отзвонил, надел пиджак и ушел, как ни в чем не бывало. И никто ничего, как будто так и надо.

   Даже наши, русские, в Париже "осмелели": все остались недовольны наградами. Администрация русского отдела, после экспертизы, повывесила в павильонах, рядом с экспонатами, объявления о наградах: "медаль де-бронз", "медаль д'аржан", или там почетный отзыв. А наши громадными буквами внизу: "рефюзе", значит не желаем, отказываемся. После этого начальство сколько упрашивало: "Снимите, бога ради! Что такое за срамота: весь отдел в заплатах"...

   Каюсь, я не особенно внимательно слушал эти характерные рассказы. Меня укачивало тихое поскрипывание полозьев по мягкому снегу, и туманная, неопределенно клубившаяся даль наводила дремоту. В темноте русской ночи, в русских розвальнях, среди русского кочкарника, покрытого русским снегом, эти рассказы о солнце, песнях и вольном озорстве парижан производили такое несообразное впечатление, как будто среди зимы у меня над ухом жужжит летний комар. Я едва ли даже восстановил бы теперь в памяти эти рассказы человека, лица которого я почти не видал в темноте, если бы впоследствии мне не пришлось много раз вспоминать эти рассказы по контрасту с впечатлениями кустарного села.

   Со второй половины пути мой спутник тоже замолк. Ночь была темна, снег едва белел по сторонам, а вдали по горизонту, казалось, клубились неясными очертаниями какие-то дымные столбы, без огней. Это были, должно быть, кустарники и перелески. Такие же темные столбы стали попадаться у самой дороги, но это были уже не кусты, а фигуры и группы людей, с кошелями за спиной. Это мастера из деревень спешили к утренней скупке и сторонились с дороги, утопая выше колен в снегу.

   - Эй, дяденьки, дяденьки!- остановил нас чей-то грубовато-насмешливый голос при одной такой встрече. - Не подвезете ли мастера, Христа ради?..

   - Аверьян это, - сказал ямщик с усмешкой в голосе. - Затейливый мужик... Говорун!..

   Я попросил остановиться, и сзади нас догнал здоровенный мужик с котомкой за плечами. Он весело скинул со спины кошель, бросил его, брякнув замками, в сани и сам уселся, свесив ноги наружу.

   - Вот и отлично, спасибо добрым господам. Погоди, брат ямщик, погоди. Дай мужику цыгарочку закурить.

   В его грубоватом голосе слышалась ирония деревенского остряка и балагура. Огонь спички осветил широкое лицо с лохматою бородой и искрящимися насмешкой глазами. Закурив трубочку, он поднес спичку и взглянул мне в лицо.

   - Не евреи ли будете?

   - Нет, не евреи.

   - Эхма! Жалко! А я думал, не моего ли еврея опять мне бог дает.

   - Зачем вам так понадобился еврей?

   - Продавал я тут одному, - сказал он, ухмыляясь и почесывая в затылке. - Да вишь уничтожили его, чтобы вовсе им в Павлове не торговать. Вот теперь и об жиде заплачешь!

   Он пыхнул цыгаркой и сказал:

   - А по-моему, никакого от них утеснения мастерам не было. Может, где-нибудь в прочих местах... А к нам приехал, купил, деньги отдал, - опять милости просим. Скупщики возненавидели... Он - еврей, за два процента десять верст пешком пробежит, а иным прочим, народам пятнадцать процентов подавай, потому что мы на рысаках ездим.

   Он докурил трубку, выбил ее об отводину саней и сказал:

   - Кто знает, отчего это цена, бог с ней, все низнет! Кто говорит - Москва цены сбила. Конечно, может и это быть. У нас говорится: "В Москве заест, - в Павлове стопорит". Вот все равно на станке: в одном месте заест, - все колеса станут. А тут еще еврея запретили... Теперь у скупщика они закупают. Ну! Еврею нужен барыш, скупщику барыш, а уж кустарю и полбарыша не осталось. Так ли я говорю, господа?..

   - То-то вот, - продолжал он, впадая опять в прежний насмешливый тон. - И так можно говорить, и этак можно говорить. А как оно взаправду выходит, мы, деревенщина, не смекаем, а павловские господа-мастера и подавно.

   Он помолчал и опять заговорил с ноткой насмешки:

   - Вы как об них понимаете, о павловских мастерах? Мы так понимаем, что павловский народ вовсе бездушный. Хаживали мы к ним... Думаем себе: все-таки, не нам, деревенщине, с павловскими равняться. Народ несколько, все-таки, пообломанный, а на поверку выходит нестоящее дело. И разговоры у них все про кулачные да про кочетиные бои. Много-много что про диакона заговорят. Дескать, та-акую октаву вытянул, - во! Стекла задребезжали, свечи потухли. А этого, чтобы как следует о жизни своей подумать, - этого нет.

   - А вы, деревенские, думаете? - спросил я с любопытством...

   - Ну... тоже со всячинкой... Мало и мы думаем, правда это. Известно, мужики - темнота. Иной век проживет и в землю уйдет, ни разу не думавши. Ну, а уж который ежели задумается, так не о кочетах, да не об диаконе... вот что! Тут уж, господин, мысли пойдут вовсе другие. Деревенский народ не обломан, конечно. Личка на нем не та, а весом-то он потяжеле павловского выйдет.

   - Послушай, как тебя? - вмешался доселе молчавший мой попутчик.

   - Аверьяном люди добрые звали, величали Иванычем, по прозванию Щетинкин.

   - Ты, Аверьян Иваныч, не по старой ли вере?

   - Нет. Мы сами по себе. И не люблю я их... У них, господин, книги старинные, с застежками. Ну, много ли их всех-то? Долго ли их перечитать. А новых им не надо. А мы, как бы то ни было, всякую книжку прочитаем, нам это наша вера дозволяет. Иная книга такое расскажет, что другому, может, и читать-то не надо бы, который без разума человек... А вы, позвольте спросить, к скупке едете?

   - К скупке.

   - Покупаете?

   И опять, раскуривая трубку, он посветил мне в лицо, взглянув с насмешливою пытливостью.

   - Нет. Я еду к скупке только из любопытства. Сам не покупаю.

   - У нас про скупку сказочка есть...

   Он затянулся и, посмеиваясь, покуривая и сплевывая, рассказал следующее:

   - Давно дело-то это было. Задумал как-то чорт устроить ад на земле, стало быть, на сем свете. Обернулся немцем и подсыпался к графу, который проживал за границей. Что, дескать, людишки у тебя все одною землей занимаются? Устрой да устрой у себя в имении завод. И доход пойдет, да и почетнее тоже. Послушался помещик, сам остался за границей, а немца послал в имение заводы строить. И построил немец первый завод в Павлове, на Семеньей горе, железо делать.

   Вот живет помещик за границей, получает доход хороший, И вздумалось ему как-то раз проведать свои имения и посмотреть, как работают на заводах. А был он доброй души человек. Вот приехал он в Павлово и пришел на завод, как раз на ту пору, когда из сварочной печи вынимали раскаленную "сварку" {Железные остатки, лом, которые сплавляются под молотом в одну массу, опять годную в дело.}. Глядит помещик: печь пламенем пышет, так что и подойти невозможно, люди в дыму и в копоти. А сварка красная вся, шипит, трещит, окалиной во все стороны так и брыжжет. Подтащили ее крючьями к наковальне, как грохнет по ней стопудовый молот, как пыхнет от нее пламя да искры... С нами крестная сила! И людишек-то из-за огня не видно.

   Испугался добрый граф... "Подать немца сюда! Не знал я, откуда у меня доходы"... Глядь, а немец точно скрозь землю провалился.

   Завод уничтожили, горно потушили, да искры из-под заводского горна уже разлетелись кругом с Семеновой горы по всему Павлову. Застучали в избушках молоты, завизжали пилы, зашипели паяльники, закипело мастерство и разлилось, как пожар, по всей округе. По деревням-то хоть землю не бросили, а павловцы совсем забыли про пашню.

   Прошло сколько-то годов, только опять тот самый чорт и загляни в Павлово: дескать, как там народ теперь живет? И видит, живут павловцы отлично: народ кормится, лапти скинули, в сапоги обулись. Наработают сколько кто управится, потом приедут, покупатели, купят. А то и сам мастер лошадку запряжет, да, благословясь, на базар свезет, в Нижний там или еще куда. Сосед попросит, он и соседский товар захватит, продаст, деньги привезет. Так и шло, а, может, и доселе так бы велось или бы и еще как-нибудь...

   - Как-нибудь, Аверьян Иваныч?

   - То-то что вот. Все мы как-нибудь да как-нибудь, ан бес-то скорее нашего спроворит. Стало чорту за обиду. Дескать, из-за чего же я-то бился, этакое неподходящее дело теперь выходит. Стал он думать, как дело на свой лад поправить.

   И придумал.

   Был в Павлове мастерок один. Работать не любил, а деньги любил. К этому человеку дьявол и подъехал: "Хочешь, говорит, я так тебя поставлю: в понедельник вставать тебе пораньше, а за то всю неделю спи сколько хочешь?" Ну, тот, конечно, рад. Ладно. "Сделай, говорит, себе подвал, чтобы прямо на улицу, да с крепкими затворами".

   Сделал.

   Вот раз, зимняя ночь-полночь на дворе, первые петухи только скричали, народ спит, будит он мастера. А дело как раз с воскресенья на понедельник. "Вставай!"

   Потянулся мастер, вспомнил обещание, встал. "Свети огонь!" Засветил фонарик, пошли на улицу.

   Отперли кладовую, а в кладовой-то пусто. Поставили огонь на прилавок, сели сами, сидят. Огонь на пустую улицу светит.

   "Что будет? - думает мастер. - Что такое это выдумано: сиди в пустом подвале сложа руки, да чтоб от этого деньги завелись? Чудно что-то". И люди смеются... На другой понедельник мастер и вставать не хотел, да все-таки послушался. А между тем, слух прошел, и стал на огонь народ выползать, все одно мухи на свечку. Первые полезли похмельщики. С воскресенья-то глаза налили, ночь-полночь - уж у них тоска, глотка по рюмке тоскует, надо похмеляться, а не на что. Вот один, другой похватали замки, несут.

   - Чем так-то сидеть, возьми вот замки, за что дашь!.. Смерть наша приходит.

   А дьявол под бок толкает мастера: "Бери!"

   Ну, и пошло! Мастер неделю спит, в понедельник до зари встает, огонь зажигает, садится в подвале. Народу показалось хорошо: чем самому возить на базары да с купцами торговаться, пускай же они возят, а мы в то время сколько наработаем...

   Вот оно, старики говорят, как скупка началась. А дьяволу что и нужно!.. Теперь вот про себя я вам скажу: охоч я на работу... Неделю работаю, встаю в три часа, ложусь в одиннадцать. Стучу молотком, песни пою. Лягу на подушку - камнем засыпаю. А как суббота на исходе, тут радоваться надо, спи, отдыхай в охоту, Аверьян Иваныч. А не спится. Не спится, всю ночь мечешься: что-то будет в понедельник, не упадет ли цена, возьмут ли товар? Как бы не насидеться без хлеба о детишками, на железо бы хватило, да ковалю отдать. Тоже ждать не станет. Настоящий нам ад каждый понедельник на покупке.

   Вот, ежели угодно, посмотрите нонче. Где еще до зари, часов, никак, с трех, пойдут скупщики с фонарями, отопрут подвалы, сядут. А мы тучами к ним, как мухи на падаль. "Батюшка, возьми! батюшка, не оставь только!" Мечемся, лезем, друг дружку давим. А кого, спрашивается, тешим? Все его, первого заводчика. Вот вы смотреть станете. Вам со стороны виднее: не увидите ли где его, первого заводчика? Небось толкается тут да смеется... А нам не видно.

   Нам не то что он, сам Микола угодник приходи, мы и того не разглядим, под бока натолкаем. Сторонись, дескать, наше дело: с товаром к прилавку прем... Эхма, не взыщите с Аверьяна: болтаю я все! Такого мать родила. И отец-покойник, сказывают, такой же был; где бы другому плакать, а мы все смеемся...

   - Это что за огни? Павлово, что ли?

   - Самое Павлово. Вишь, огней сколько. Говорил я вам: не спит народ, - не до сна под понедельник-то им.

   Копыта лошадей стучали по льду Оки. Горы Павлова сливались с сумраком ночи, и огни, казалось, висели на разных высотах в воздухе, надвигаясь на нас. Потом, скользя и спотыкаясь, лошади стали карабкаться по уклону и из темноты выделились и проплыли над нами угрюмые "палаты" с темными окнами.

   - Слава тебе, господи, приехали, - весело сказал Аверьян. - Спасибо и вам, подвезли мастера. А сами где остановитесь?

   - В гостинице где-нибудь.

   - И отлично. Гостиница у нас первейшая, Париж и Лондон. Вот она самая. Тпру-у, милые! Стой, ямщичок...

   Лошади остановились у двухэтажного дома.

   - Пожалуйте! Париж и Лондон, все к одному месту. А просто сказать, - постоялый двор. Прощенья просим. Ежели взаправду выйдете на покупку, может, еще увидимся, - сказал Аверьян.

   - А долго еще до покупки?

   Аверьян посмотрел кверху, где, в вышине, слабо виднелось несколько звезд, потом оглянулся по улицам:

   - Часа полтора осталось, не боле. Вишь народ набирается.

   Действительно, улицы были полны шороха и той особенной нешумливой суеты, которая как будто приглушается покровом ночи. Мимо нас то и дело проходили группы деревенских кустарей с кошелями за спиной. По сторонам улицы стояли сани, хозяева спали на них, а лошади чавкали сено. Невидимый топот, невидимые голоса и возрастающее в темноте оживление вливались из переулков, наполняя глубокую, теплую и сыроватую ночь.

   Аверьян, вскинув на плечи кошель с замками, быстро исчез, смешавшись с ночною толпой. Мой попутчик тоже распрощался и стал где-то недалеко стучаться в окно. Мне предстояло разыскивать себе ночлег в "Лондоне и Париже", зиявшем передо мною раскрытыми воротами, в глубине которых, где-то неизмеримо далеко, блуждал одинокий фонарик.

   С великим трудом и даже с немалою опасностью поднялся я во второй этаж по узкой лестнице. Передо мной раскрывались внезапно то какие-то пропасти, откуда слышалось тихое чавканье и жалобные вздохи лошадей, то вдруг отверстие в стене ставило меня в непосредственное соседство с наружною пустотой, где белели старые крыши. Где-то все мелькал фонарик, где-то кто-то тихо, но свирепо ругался, где-то стучали копыта лошадей и полозья саней терлись по деревянному помосту. Вообще, царило то же движение в темноте наряду со сном, как на улице.

   Наконец, при помощи спички, я нашел какую-то дверь, куда и решился войти.

   - Ну, что стал, проходи вперед! - не особенно приветливо встретил меня сиплый голос откуда-то из темноты каморки, в которой я очутился.

   Я прошел вперед, в такую же каморку. Дальнейшие изыскания привели меня в комнату побольше, но всюду, на лавках, на диване, на полу, валялись человеческие фигуры вповалку. Все это сопело, бормотало во сне и шевелилось при тусклом свете стенной лампочки с закоптелым стеклом.

   Постояв несколько секунд в нерешимости, я двинулся назад, так как пристроиться здесь не было никакой возможности.

   - Послушайте, там нет места, - робко обратился я в темноту, откуда прежде последовал неудачный совет.

   - А? Что? Да ведь это валенщики.

   - Ну, так что же, что валенщики, а, все-таки, места нет, - ответил я, стараясь придать своему голосу возможно более убедительности.

   - Они скоро уедут. Да вы кто, евреи, что ли? Ложитесь пока вот сюда.

   Кто-то завозился на кровати и на ней уселась какая-то невероятно длинная, похожая на привидение, фигура. Фигура посидела, позевала, потом, как будто окончательно решившись, поднялась, вглядываясь в меня при тусклом освещении из соседней комнаты.

   - Евреи будете? Ну, ложитесь, ложитесь с богом на мое место.

   Я не счел удобным рассеивать заблуждение, вследствие которого получалась, наконец, возможность пристроить куда-нибудь свою скитальческую особу. Место, куда я лег, не раздеваясь, было согрето моим предшественником, подушка пахла чем-то кислым, а по стенам что-то очень подозрительно шуршало. Но, взглянув, с какими усилиями мой предместник вонзал теперь свою сухопарую фигуру между других тел на полу, в соседней комнате, я нашел, что понятия об удобствах весьма относительны.

   Через некоторое время стали уходить валенщики, холодя каморку и хлопая дверями. Потом кто-то, будто во сне, натыкается на мою лежанку, падает вперед, упирается в меня руками и говорит: "извините-с". Осторожно, ощупью обойдя мое ложе, незнакомец начинает мыться где-то надо мной, и брызги летят мне в лицо. Умывшись, он, в пролете двери, подвязывает очень тщательно щеку платком, и еще через несколько минут, я вижу его уже за самоваром, с хозяином помещения, в котором узнаю моего благодетеля. Последний одет в ситцевую рубаху, повязанную шнурком, на ногах - отопки, на шее - высокий старомодный, галстук, придающий его фигуре вид отчасти хищный, отчасти же унылый. Они сосредоточенно пьют чай и ведут отрывочные разговоры.

   - Кто? - спрашивает подвязанная щека, кивая в мою сторону.

   - Еврей.

   - Допустили опять?

   - Не слыхал что-то. Видно допустили...

   Несколько минут они пьют молча. Потом хозяин мрачно ставит стакан и говорит е угрюмою сосредоточенностью:

   - Прежде от одних евреев сколько ренты получал: покупаешь ему, укупориваешь, отправляешь. Теперь ничего нет. Вот ноне прилечь негде, набилось народу. Да народ пустой: валенщики! дивиденду от них грош... И что такое? Правительство, например, хлопочет облегчить бедному народу, а тут делается стеснение...

   Лихорадочные глаза хозяина сверкают сдержанною злостью. Собеседник, повидимому мелкий приезжий скупщик, равнодушно допивает из блюдечка.

   - Торговцу от них теснота, - говорит он спокойно. - Лучше же русскому человеку получить доход... А, впрочем, наше дело маленькое. Нам хватит. Пожалуйте-ка мне столик. Пора!

   Он одевается и уходит со столиком и фонарем в руках, а хозяин уныло продолжает наливать чашку за чашкой, что-то бормоча по временам про себя. Его раздражение усиливается, когда я тоже выхожу к свету и он убеждается, что я не еврей.

   Выйдя на улицу, я с первых же шагов натыкаюсь на его бывшего собеседника. Он сидит у стены дома, за столиком, на котором горит фонарь, тщательно закрывает воротником больную щеку и просматривает взглядом образцы, которые как-то вяло еще подают ему кустари. Они отходят от него с насмешками и остротами.

   - Даром огонь засветил!

   - Чай, свечка-то копейку стоит!

   Несколько таких же столиков с фонарями, точно светляки, виднеются вдоль темной улицы.

   Я посмотрел на небо. До свету, повидимому, еще далеко. Небо было темно, последние звезды исчезли, мелкая изморозь сыпалась сверху, и ветер прорывался с реки в переулки.

   Кто-то осторожно толкнул меня локтем. Кучка кустарей стояла кругом, протягивая образцы.

   - Где принимать будете? - тихо спрашивал один; видимо, они опять сочли меня за еврея, приехавшего сюда контрабандой.

   - Опознались, ребята! - сказал насмешливый голос, по которому я узнал Аверьяна. - Это мой барин, скупку посмотреть приехал, да вот теперь на небо и смотрит: не видно ли, дескать, где-нибудь самого-то главного скупщика?..

   - Аверьян сказочку свою, видно, рассказывал, - засмеялся один из деревенских кустарей.

   - Рано еще, господин, - продолжал Аверьян. - Без попов обедни не служат, а настоящие-то попы еще не вышли. Это вот, - насмешливо кивнул он на огоньки, - только дьячки да причетники.

   - Вышел Молотков, сказывают, вышел! - сказал кто-то, пробегая мимо, и кучка кустарей метнулась за ним. В то же время в другой стороне улицы показался фонарь и за ним, все увеличиваясь и прихватывая за собой встречных, потянулся целый хвост народа.

   Фонарь остановился у широкой сводчатой двери подвала. Загремели болты, открылась какая-то темная нора. Скупщик прошел туда, опустил прилавок, перегородивший широкий вход, поставил на него фонарь и уселся, освещенный огнем на фоне этой пещеры. Толпа тотчас же плотно сомкнулась за ним, теснясь и чуть не влезая друг на друга.

   Это значит, что "богачи" засветили огни и началась настоящая скупка.

  

  

   Обстановка скупки придумана как бы нарочно для того, чтобы во всяком стороннем человеке вызвать жуткое чувство. Темная нора, прилавок, трепетный огонек сального огарка в фонаре, освещающий фигуру за прилавком, и напряженные лица кустарей, напирающих с улицы. Скупщик одет в теплой шубе, кустари дрожат от пронизывающего ветра. Он сдержан, холоден, спокоен, - они взволнованы. Он развертывает образцы и равнодушно отодвигает одни, назначает цену за другие. Соответственно с этим на физиономиях мастеров сменяются выражения: надежды у тех, кто подходит, - страха у тех, чьи образцы в руках скупщика, - вражды на лицах отходящих... "Вот паук, раскинувший свою сеть у входа в пещеру", - невольно приходит в голову при виде этого человека, сидящего у фонаря за прилавком в середине загороженного входа.

   Но с другой стороны, - если бы скупщик не засветил сегодня своего огня, многие кустари впали бы в уныние. Если бы не вышло их трое или четверо, уныние достигло бы значительных размеров. Если бы не явился ни один, все Павлово принуждено было бы голодать целую неделю и, пожалуй, прекратить работу за недостатком материала.

   Итак, выходя, он оказывает этой толпе благодеяние. Он скупит эти замки и ножи, а отсюда, из его подвалов, они разойдутся по всему белому свету, попадут в Турцию и в Персию, и на далекие недоступные рынки неведомых стран Средней Азии.

   Он здесь не один. Рядом, вдоль улицы и в переулках, горят такие же огни, идут те же разговоры. Он знает, что все его соседи будут сбивать цену до той степени, до какой только масса будет подаваться. И он должен не отставать от соседей, иначе его товар выйдет дороже и Москва возьмет у других.

   И вот он окидывает толпу острым, проницательным взглядом. Он ее давно изучил; он видит, как люди жмутся, точно испуганные бараны, и думает, что "нонче народ станет уступать до последнего". Это его не радует и не печалит, он просто принимает это к сведению.

   - Рука, что ли, Иван Иваныч? - и кустарь кидает образцы на прилавок.

   Скупщик медленно разворачивает и равнодушно отодвигает товар.

   - Не рука.

   Может быть, он и мог бы взять этот товар, но ему нужно укрепить свое положение и расшатать положение другой стороны. Для него отодвинутые образцы - несколько гривенников барыша, для кустаря, работавшего их целую неделю, это новая неделя сравнительной обеспеченности или голода. Кустарь схватывает образцы и судорожно выбивается из толпы, чтобы бежать к другому огню, а в оставшейся толпе этот эпизод уже посеял некоторую долю неуверенности и уныния.

   - Рука, что ли? - спрашивает следующий.

   - Почем отдашь?

   - Попрежнему, Иван Иваныч, как всегда.

   - Без полтины.

   - Много дороже слышали...

   - Надо было отдавать.

   И он опять завертывает образцы и отодвигает их, обращаясь к следующему.

   Это он пробует, до какой степени народ подается. Через некоторое время, после нескольких уступок, после того, как кустари обежали другие огни, он уже отлично знает положенние сегодняшнего рынка.

   Вот перед ним старик, деревенский кустарь, с которым он ведет дело давно и с которым пускается иногда в приятельские разговоры.

   - Не сойдутся опять образцы у тебя с товаром. Личка {Личить - значит обтачивать поверхность ножей на камне, перед полировкой.} у вас плоха, - говорит он.

   - Личка у нас ноне, Иван Иваныч,- первый сорт. Ноне мы рабочих нажали несколько. Забудут спать-то.

   - Почем?

   - По шести гривен.

   - Уступай, Потапыч, уступай.

   - Уступлено, Иван Иваныч, сами знаете, по восьми брали.

   - Знаю, что по восьми. Да еще уступить надо. Ноне, сам видишь, до слез уступает народ.

   Уступают до слез! Скупщику не нужны эти слезы. Зачем они ему? В общем, человек все-таки человек, и слеза народа иному скупщику, может быть, даже неприятна. Но он ее выжмет. Ему нужна уверенность, что дальше уже не идет уступчивость, что больше не выжмет ни он, ни его сосед, что предел уступчивости народа достигнут для данного рынка. Конкуренция - пресс... Кустарь - материал, лежащий под прессом, скупщик - винт, которым пресс нажимается. Мне самому пришлось видеть, как во время приемки {На скупке принимаются от кустаря образцы, к которым привешивается ярлычок с обозначением условной цены. Во время приемки кустарь доставляет условленное количество самого товара.}, которая следует за скупкой, торговец взял в руки связку образцов, оглядел их, посмотрел записанную цену и швырнул с досадой в общую кучу.

   - Еще упала цена! Все уступают, да уступают. Этот замок полгода назад шел по рублю, ноне вон по шести гривен валят. Из-за чего работают только, дьяволы, - за такую цену отдавать!

   - Разве это вам невыгодно? - спросил я, удивленный этою досадой на дешевизну покупки.

   Оказалось, что в данном случае, действительно, ему было невыгодно: на прежних базарах он запасся большим количеством товара, и если бы цена поднялась, он продал бы дешевый товар дороже. Теперь цена еще упала, и ему придется, наоборот, дорогой товар пускать по более дешевой цене. Но он, конечно, жмет на скупке так, как всегда; необходимо дожать до последней возможности.

   К огню подходит молодой мастер и молча, угрюмо кидает товар на прилавок. Он, видимо, уже обегал другие огни, слышал цены, но из него скупщический пресс выжимает не слезу, а угрюмое ожесточение. Скупщик окидывает его проницательным взглядом и с особенным вниманием присматривается к образцам. Мастер с оттенком презрения наблюдает эту процедуру. Он знает, что образцы у него. безукоризненны, что скупщику это известно, что именно потому-то он и не может отдать товар так дешево, как отдают другие. Каждое продолжительное понижение цены понижает также общее качество товара; форма остается та же, но вес и работа - другие. Он - артист своего дела, гордый своим искусством, один из тех, которые до последней возможности не идут на компромиссы...

   - Почем?

   - Знаете сами, почем брали.

   - Теперь дешевле.

   - А как?

   - Полтина.

   Мастер сам берет образцы с прилавка, не дожидаясь, пока их завернет скупщик.

   - За полтину этот товар отдавать - солому надо есть. Не научились еще дети у нас.

   - Научатся, - говорит скупщик хладнокровно.

   Много, конечно, нужно упражняться в жестоком деле, чтобы так спокойно кинуть ближнему такое слово. Но в этой железной торговле вырабатываются и железные сердца, не знающие жалости.

   Мне пришлось однажды зайти в дом кустаря. Он сидел, больной, на своей постели, встретив меня каким-то лихорадочно-беспокойным взглядом. Разговаривая, он все посматривал в окна и на двери.

   - Вы о чем-то беспокоитесь? - спросил я.

   - Беспокоюсь, верно. Баба у меня с образцами послана. Болен сам. Это в нашем деле, господин, беда большая, что бабу послать к торговцу... Запугивают их... Ну, вот идет, кажись, погоди-ка...

   В избу вошла молодая женщина, села в изнеможении на лавку и как-то виновато опустила руки на колени.

   - Почем? - спросил мужик угрюмо.

   - По шести,

   - Так и знал. Это, господин, пятаком дешевле самой низкой цены. Говорил ведь я цену тебе?

   - Не берет. Нипочем, говорит, завтра этот товар не возьмут, в последнее и брали.

   И вдруг, как-то встряхнувшись и вытирая рукавами слезы, молодая женщина заговорила с истерическою торопливостью:

   - Да еще дает пять с полтиной и смеется: "Бери, грабь, загребай с меня деньги лопатой". - "Полно, говорю, вам над беднотой над нашей смеяться, Василь Василич! Какая это цена!" - "Да ведь отдают!" - "От нужды отдают, мол. Плачут, да отдают!" - "Какая, говорит, ваша нужда: в своих домах живете, в калошах ходите, по праздникам белый хлеб покупаете. Вот будет нужда, как в прочих местах уже дошел народ: по пяти семей в одну избу натолкаетесь, на десять человек одна шуба, а о пшеничном хлебе и думать забудете".

   Женщина посмотрела на меня и на мужа обезумевшими, испуганными глазами.

  

  

   Мне нужно было повидать одного знакомого скупщика и сказать ему несколько слов, но кругом была тесная толпа...

   Я видел через головы освещенное огнем лицо моего знакомого и надеялся, что меня подвинет к нему общее течение. Но в это время какой-то рослый деревенский кустарь, которого образцы были забракованы скупщиком, стал пробиваться из толпы, прижимавшей его к прилавку. Я видел, как с величайшим усилием он ворочал спиной и задевал кошелем по лицам ближайших соседей. Те лишь беспомощно отворачивали лица, так как рук поднять не могли. Вдруг прилавок затрещал, фонарь на нем вздрогнул, толпа колыхнулась, и совершенно неожиданно я увидел почти у самого своего носа красное лицо с вытаращенными глазами.

   Оба мы очутились на середине улицы. Кустаря, повидикому, нисколько не смутил этот пассаж, и только узнав меня, он несколько сконфузился.

   - А что, Аверьян Иванович, - засмеялся я, - пожалуй, ему теперь, действительно, весело смотреть на вас.

   - Просим прощения, помяли вас маленечко. Что и говорить: большое ему удовольствие. Не повредил ли, упаси господи, вашей милости.

   - Это все пустяки. Но скажите, неужели трудно устроить дело иначе, чтобы всем было легче подходить: по очереди, с одной стороны?

   - Да оно, конечно. Суемся мы, все равно, как слепые мухи. Я уж вам докладывал: темнота наша. Однако, надо мне бежать к другому огоньку, к Портянкину Сеньке. Давал он по шести с пятаком. Надо отдать пойти, пока не закупился. Сейчас я вас разыщу.

   Через четверть часа он, действительно, нагнал меня, и мы вместе пошли по темным улицам, на которых я насчитал около тридцати скупщицких огней. Из них только пять или шесть принадлежали крупным местным торговцам; остальные светились на столиках, поставленных где-нибудь на улице, под стенами домов. За такими столиками торговалась мелкота, вроде моего знакомого по постоялому двору, а кое-где мастера-кустари, присоединяющие к работе за станком также и скупку. Это та часть кустарной массы, где мелкий скупщик еще не вылупился окончательно из мастера. Вот он принанял двух-трех р