Короленко Владимир Галактионович - Публицистика

align="justify">   Понятно, что первый шаг к выделению старика Дужкина из своей среды, к переходу из мастеров в торговцы, среда эта встретила не особенно дружелюбно. "Дужкин с молотком распрощался, Дужкин выходит в торговцы! Тысячник, миллионщик!" - иронизировали павловские Аверьяны, саркастически кланяясь новому торговцу, пуская ему вдогонку насмешки и остроты. Среда вообще мирится с существующим фактом превосходства, но не терпит и ненавидит такой факт, возникающий у нее на глазах.

   Старый Дужкин шагал обдуманно и осторожно. Попрежнему, задолго до свету, он зажигал рабочую лампочку, задолго до свету подымал заспавшегося ребенка, который не смел ослушаться и, прощаясь с обрывками золотого детского сна, как и у других детей полного грез, тщательно скрывал от сурового отца горькие слезы. Не всюду у мастеров светились окна в те часы, когда светились они у начинавшего торговца Дужкина, когда за его станком стучали уже три молотка.

   Потом, под благовест к ранней обедне, Дужкины шли в свою лавку, и бледный мальчик с черными глубокими глазами помогал здесь отцу или брату до вечера. Вечером до одиннадцати часов опять работа, а там короткий сон и опять оборванные грезы.

   Да, мало жалости встретил Дмитрий Васильевич Дужкив в свои молодые годы!.. Суровая рука "экономического человека", не знавшего слабости родительского сердца, не давала развернуться ни одному лепестку в юной душе, беспощадна вгоняя ее в колею наживы, вырабатывая ее по своему суровому образу и подобию.

   Между тем, торговля шла хоть тихо, но верно вперед. И вот, однажды опять старик помолился в церкви, опять заперся со старшим сыном и говорил с ним всю ночь; сын отпрашивался и даже плакал, а отец сурово приказывал и настаивал. Василий Дужкин, уже ранее занявшийся мелкою скупкой для ближайших рынков, решил снарядить старшего сына в путь на дальние рынки, в Польшу и Украину. Сам он был уже слишком стар и не мог бы вынести трудного путешествия с возами; но его энергия искала еще нового применения, хотя бы в сыновьях. Он обдумал все дело, а сын должен был привести его в исполнение.

   - Ну-с, милостивый государь,- рассказывал мне Дмитрий Васильевич с сверкающими от восторга глазами,- это дело зачиналось еще посерьезнее. Теперь, конечно, когда все поставлено, любой приказчик его оборудует. А тогда все равно, что Америку открывали. И опять родитель покойник отделил на это дело половину капитала, а другую оставил в старом, уже испытанном деле. И поехал старший брат с возами в Польшу, а с братом я, а с нами еще приказчик, человек бывалый и верный, каких теперь верных людей, по совести вам скажу, тоже что-то не открывается.

   Поехали и... проторговались.

   Поздно ли приехали, или по какой другой причине, только товар не пошел, денег затрачено много, н все понапрасну. Брат, который и ехал уже со страхом и со слезами, совсем пришел в отчаяние. Он знал, что значат напрасно потраченные деньги, и боялся показаться отцу на глаза после неудачи.

   Но тут выручил верный человек. "Что ж, Семен Ваеилич,- сказал он,- теперь уж одно: либо весь капитал топить, либо весь выручить. Под лежачий камень вода не потечет. Айда, а там авось и в Харьков к ярмарке поспеем". И двинулись они опять со своими возами с Польши на Украину.

   Что страху набрались, что передумано, что богу намолились, едучи с возами по полям, шляхам и по степям Украины, в жаркие пыльные дни и в звездные росистые ночи. Что будет, что подаст господь?.. Страшно неведомое, новое дело... Просыпаясь в телеге, в глухую полночь, мальчик слышал не раз тихий и сомневающийся говор брата и успокоительные замечания бывалого приказчика. Впрочем, младший Дужкин еще не понимал всей серьезности положения. Он только расправлялся, как захиревший цветок, вынесенный на свежий воздух, вдыхал полною грудью веяние степного ветра, слушал разговоры степи с чарующими ночами юга, и в его душе слагалось что-то, чего он не знал в мастерской, что мелькало только отрывками в грезах недоконченных снов в суровом родительском доме.

   Да, вот почему и теперь у Дмитрия Васильевича лучший хор певчих из всего Павлова, а, пожалуй, мог бы даже соперничать с архиерейскими. Этот лепесток так и остался в душе необорванным...

   Украина и харьковская ярмарка выручили. Убыток весь наверстался, и старику привезли еще, хотя и незначительный, барыш. Главное, степные шляхи были уже проторены дужкинскими колесами, и вскоре в Польше и в Харькове открылись две дужкинские лавки. В Польше торговал приказчик, в Харькове брат с Дмитрием Васильевичем; отец оставался в Павлове, порой наезжая в Харьков и в Польшу.

   Тут-то, в харьковский период жизни, Дмитрию Васильевичу пришлось пережить тяжелые искушения, грозившие разрушить все плоды сурового отцовского воспитания. Точно захиревшее растение, выросшее под железным колпаком и вдруг вынесенное на простор, на солнце и на волю,- молодая душа стала расправляться и даже играть неожиданными переливами.

   Началось это, вероятно, еще тогда, когда мальчик шагал с детскою беззаботностью за скрипучими возами по широким шляхам; когда чудные зори умирали за темнеющею степью, когда безбрежный небесный шатер загорался огнями и синяя ночь веяла на землю миром в человецех и благоволением. Там, у красных огней, от которых темнело небо и невольная жуть падала на сердце, среди чумаков, с их вольною поэзией и чудными ночными рассказами, у ребенка рождалось желание чего-то нового, другого, чего он не знал за станком, чего не могла дать ни лавка, ни нажива, ни самая счастливая торговая удача.

   И вот, тайком от старших, мальчик смастерил себе скрипку и сначала робко, потом все смелее, в свободные часы, где-нибудь на задах или в далеком огороде, пробовал в звуках излить неопределенные чувства, теснившиеся в душу, которая невольно раскрывалась навстречу. И порой, наверное, ясно звучало в этой душе то, что теперь Дмитрий Васильевич бесповоротно признал одним баловством: "на земли мир, в человецех благоволение"...

  

  

   В Харькове Дужкины наняли лавку у богатого помещика и домовладельца Дорошенка. У последнего был сын Борис одного возраста с Дмитрием Дужкиным. Теперь, по прошествии многих лет, лавка или, вернее, магазин кустарных изделий Дужкина находился в том же доме, и жизнь двух мальчиков, а теперь взрослых людей, Дужкина и Дорошенка, протекала двумя близкими параллельными линиями.

   Дом, где жил сам Дорошенко, находился напротив, и Митя, сидя в лавке среди железных замков, под железным надзором отца и брата, смотрел, как его сверстник,- потомок славного рода, баловень семьи,- начинал свое счастливое существование. К нему ходили учителя, из открытых окон летними вечерами неслись звуки музыки.

   - Я поигрывал на самодельной скрипочке, Дорошенко тоже играл на скрипке,- говорит с ироническою улыбкой Дмитрий Васильевич. - Только я самоучкой, а к нему ездили лучшие учителя. Потом его отдали в гимназию... а я свою гимназию проходил: за прилавком замки продавал...

   Мальчики встречались изредка на улице, видели друг друга из окон в окна. Но молодой Дорошенко долго не замечал даже существования молодого Дужкина, тогда как тот отлично знал молодого Дорошенка. Все, что прельщало его противоположностью с железными тисками наживы, с узким и суровым режимом мастерской, лавки, железной торговли,- все, что манило неопределенными грезами в степях, - все это теперь получило определенный образ. Ему хотелось, во-первых, иметь такую же скрипку. Вначале он чувствовал, что молодой Дорошенко далеко уступал ему, самоучке, разыскивавшему мелодию по слуху, на дрянном инструменте. Но прошел год, и "ученый" музыкант далеко обогнал своего соперника. Мальчику хотелось тоже учителя. Были ли с его стороны робкие просьбы в этом смысле, были ли попытки молодой жизни пробиться из железных тисков, или он затаил все это в себе, не пытаясь даже осуществить мечту,- не знаю. Но только и теперь еще в страстно сверкающих взглядах Дмитрия Васильевича,- когда он насмехался над гимназиями, мне чудилась когда-то, давно, отложившаяся в глубине души, подавленная драма неудовлетворенных стремлений.

   - Да-с... Он в гимназии обучался, а я-с... я свою гимназию проходил... за прилавком-с... Потом он - в университет, а я... с возами, по матушке России, в Польшу, да в Украину... Стало быть, тоже университет, только по другой части. Хе-хе-хе...

   Дмитрий Васильевич много, горячо и охотно говорил мне о своем воспитании, об отце, об его системе, об ее непреложности, о вынесенных из опыта взглядах на жизнь, на образование, на людей, на кустарное дело. Но на этом периоде своей биографии он останавливался мало и неохотно, так, как говорится иногда о неприятной болезни. Тонкая улыбка пренебрежения играла у него на губах, и все, что я пишу о степи, о скрипке и о юных порывах, только промелькнуло в этом рассказе.

   Как бы то ни было, все это несомненно было, оказало свое влияние и наложило известный отпечаток на дальнейшую жизнь. Долго ли "это" продолжалось, сказать трудно; однако, когда умер отец и братья разделились, "это" еще не совсем смолкло в душе молодого павловского торговца.

   Между тем, Борис Платоныч Дорошенко вернулся из-за границы, где он изучал... кустарный вопрос. Молодой, блестящий, талантливый, он открыл в Харькове ряд публичных лекций по этому вопросу, и лекции эти производили настоящий фурор. Время было либеральное, после недавней "эмансипации" перед обществом раскрывалась перспектива дальнейших реформ, такая же заманчивая, как баловнические грезы дужкинского детства, а порой и такая же неопределенная. Во всяком случае, всюду в воздухе, как основная нота, как господствующий тон всех стремлении, звучит все тот же призыв; на земли мир, в человецех благоволение,- который теперь кажется Дмитрию Васильевичу баловством из самых опасных.

   - Бориса Платоныча Дорошенка изволили знать? - говорил мне Дмитрий Васильевич Дужкин, с глазами, сверкающими каким-то ироническим восторгом, между тем как на его губах змеилась насмешливая улыбка. - Вот уж кого любо было послушать! Нас же ругает: и башибузуки-то мы, и турецкие зверства делаем, и в египетском рабстве кустарей держим... И мы же заслушивались, сидя в публике, и даже сами, поверите ли, хлопали в ладоши. Человек знаменитый, красноречивый, личность фигурная! Публика плещет руками, барыни платками машут, восторг! Собственные мои приказчики мне же уши оборвали: "Вот, мол, Митрий Васильевич, как бы и у нас в Павлове надо. А то все вы по старине, все во старине, а на одной старине далеко ли уедешь?.. Вот Борис Платоныч как по науке рекомендуют..." Хорошо! Стал уж я у собственных приказчиков за последнего человека!..

   Дмитрий Васильевич замолчал и некоторое время сидел, барабаня пальцами по столу и как будто вглядываясь в свои воспоминания об этом времени.

   - Да-с,- сказал он, продолжая улыбаться тонкими сухими губами. - Тоже ведь были и мы молоды, а я,- должен вам объяснить,- по своему характеру даже весьма пылок был. Тоже хотелось эти самые, знаете ли, артёлки заводить, господ мастеров благодетельствовать. Только как я практический человек, то меня, спасибо им, сами почтенные господа мастера отпугали, и даже, могу сказать, довольно скоро. Потому что, не хвалясь, скажу, голова у меня, милостивый государь, не опилками набита. Да-с... Если не скучно послушать, я вам могу рассказать, как это у нас вышло.

   Я, конечно, был очень рад выслушать эту любопытную историю. Дмитрий Васильевич првстально посмотрел на меня и неожиданно спросил:

   - Кто я, по-вашему-с? Как вы меня назовете? Скупщик и фабрикант. Так ли-с?

   - Конечно,

   - А Полетава Семен Семеныча знаете?

   - Знаю.

   - Ему какое будет название? Мастер? Кустарь?

   - Да.

   - А он двадцать человек рабочих держит. Почему же так, что он кустарь, а я не кустарь? По-моему, так выходит, что ежели я фабрикант, ежели я сок выжимаю, то и он, Семен Семеныч, то же самое делает, в аккурат. И даже по понедельникам огонь засвечает и, по силе возможности, делает покупку. А не в понедельник, то на неделе покупает. Стало быть, тот же скупщик. Так ли я рассуждаю, по-вашему?

   - Пожалуй.

   - Хорошо! А ежели кто пять рабочих содерживает, это как? Ведь ежели от меня далеко,- у меня, скажем, их двести,- то от Полетава вовсе близко. А все он будет кустарь? Это бы дело надо маленько разобрать. Теперь я вам про того же Полетава скажу. Иду я этто по улице, к музею, скажем, например, посмотреть: какие такие умные люди в музее {В Павлове существует музей образцов, открытый отделением технического общества.} еще боле ума набираются... И идет со мной рабочий, с фабрики моей. Хорошо! Попадается теперича встречу Семен Полетав. И сейчас шапку в одну руку, другую здороваться ко мне... "Здравствуйте, Дмитрий Василич, как в своем здоровье пребываете?" А рабочему моему, который рядом идет, и головой не кивнул. Почему? Не такой же человек? Так это еще, милостивый государь, теперь-с! А дайте-ка в настоящую силу войти, он тогда станет вроде Ивана Грозного!

   Он засмеялся своим дребезжащим смехом, между тем как глаза его сверкали, и продолжал:

   - Теперь еще вот что я вам скажу: вот у нас цены низнут, процентов на двадцать упали... А у меня на фабрике плата все та же. Хвалиться не стану,- не из милости это делаю,- из расчету. Я всякого к себе на фабрику не поставлю, хоть будь он семи пядей во лбу. Я народ тоже сортирую, у меня с выбором каждый принят. Иной раз из дальней деревни выпишу, мужик-мужиком, стать у станка не умеет. Ничего, выучу, к делу определю, если только человек но разуму подходящий. Так мне каждый раз цену им менять не приходится. Хорошо! Теперича у каждого, например, моего коваля - молотобоец или подручный меньше с них получают, а только плату я назначаю сам. Так что ж вы думаете? Не боле вот недели назад говорят мне мастера: "Обидно нам. Мы теперь себе подручных найдем: народ бедствует. За два рубля с охотой пойдут". Слыхали? "Мука, говорят, дорога стала". Так! Вам муки надо! А им, говорю, не надо?.. Вот видите: пусти-ка любого, да он вот как на своем же брате поедет, что на кляче!

   Он улыбнулся еще язвительнее и перешел к рассказу:

   - Был тут у меня один... Иван Михайлов. Руки у него очень порядочные, голова глупая была, а уж голос... просто цены тому голосу нет. А я большое пристрастие имею к пению. И теперь еще, как услышу пение стройное да задушевное,- слезы на глазах, душа в умилении. Ну, а в те времена, конечно, и душа была помягче, и все такое-с. Так вот, по такой-то причине этого я мастера побаловывал: и не нужно бы когда замков его брать - беру. Только ходи ко мне на спевки, да чтобы в церкви аккуратно... И бывал я, знаете, в разных там местах... Конечно, не как господин Дорошенко, а все же видел кое-что, доводилось! И все, бывало, смотрю, как люди делают, до чего люди доходят, и нет ли чего по нашему делу полезного. И вижу я в одном месте: штампа! замочная! Стук - и готово, стук - и готово! Скоро, чисто, аккуратно, отчетливо! Ах ты, господи, думаю себе, я не я буду, а в Павлове у себя эту штуку заведу. Первым делом - штампу введу заграничную, а около заграничной штампы совокуплю артель. А? Штука-то какая? Там господин Дорошенко пока еще говорит, а уж мы и на практике проведем это самое дело. Вот-с, надумавши это, тихим манером подошел к штампе, посмотрел клеймо: где, мол, такая штука делана. Замочек тоже добыл для образца. Отлично! Привожу штампу к себе, в Павлово.

   Вот, думаю, как мне надо сделать: призову мастера из лучших, изготовим мы матрицы, или, сказать попросту, формы, выучу одного штамповать, потом примусь за другого, там за третьего. И вот этаким манером потихоньку да помаленьку, без шуму, составлю артель. Наштампует один клёпани сколько надо,- ступай, отделывай, а в то время припущается к штампе другой. И пойдет у меня около этой штампы круговая работа. А там, мол, посмотрим.

   Только вот беда-то в чем. Требуется прежде всего форму сделать, потому что штампа одна сама по себе еще не действует, а надобна к ней своим порядком для каждого предмета матрица, или форма, вещь опять особая. Ну, да ведь наш русский мастер, да еще кустарь,- слава-те, господи! - блоху и ту, сказывают, подковал. Вот отлично! Призываю к себе слесаря одного. "Так и так, можешь?" - Показываю замок, объясняю. - "Этакой, говорит, штуки, да чтоб я не сделал. В момент! Давай, хозяин, задаток!" - "Задаток, говорю, задатком, что ни возьми, да только сделай!"

   Ну, делал, делал,- не сделал. "Штука-то, видишь ты, говорит, не наша, с хитростью",- сам затылок чешет. - "Эх, говорю, Степанушка-а! Видно, хлопать-то больно легко. На, вот, тебе деньги сполна, за всю работу, да смотри, чтоб никому ни словечка, что мы с тобой осрамились. Ведь засмеют". А уж у нас так повелось: чуть что новенькое, да еще, храни бог, не удалось, Аверьяны одни проходу не дадут, засмеют... А я этого не люблю.

   Призываю, поэтому, другого. "Сделаешь?" - "В самом превосходном виде, лучше заграничного. Это что! Это нам ничего не составляет!" - "Сделаешь ли, смотри?" - "Говорить не о чем, сделаю".

   Не сделал. Путлял, путлял, недели с три провозился. Сработал махину, только разве орехи давить. Ах ты, господи! Уж у меня сердце за это время накипело. И что, мол, это вы за народ за такой. Все у вас только изо рту течет: нахвастаете, а на деле оправдать не можете!

   Ну, наконец-таки, нашелся! Татарин, машинистом в Гороховце служил,- слесарь первейший! Зазвал я его к себе с базару. "Садись, Василь Василич,- все ведь они по-нашему Василь Василичи,- водки хочешь? - пей, закуски хочешь? - жри! А вот и дело: сделаешь аль нет?"

   Посмотрел прежнюю работу, помолчал, подумал. Ну, слава-те, господи, хоть не хлопает зря, думаю себе. Авось, выйдет толк.

   - Ладно! - говорит. - Пятьдесят рублей дашь, сделаю.

   Дело-то, положим, пяти рублей не стоит... Ну, да бери, Васенька, только не выдавай!

   Недели три мучил злодей,- выпить крепко любил, даром что магометовой веры. Приедешь к нему, думаешь: не готово ли, а он, заместо этого, пьян валяется, лыка не вяжет. Ах, мухи тебя заешь! Ну, все-таки принес, наконец, приладил матрицу к штампе, раз, р-раз! Просто точка в точку!

   Отдал деньги, да еще сверх уговору напоил пьяного, да на своей лошади домой отправил...

   После этого призываю Ивана Михайлова, стало быть, уже по другому делу, насчет артёлки. Начнем с богом!

   - Ну, сладенькой ты мой, вот какая штука! Давай, станем учиться!

   Выучился мой Иван Михайлов, пошла у него работа как следует, замок новенького фасона, идет хорошо, и цену я ему даю тоже хорошую. Теперь надо мне другого приучать.

   Только между этими делами примечаю: начинает что-то мой Иван Михайлов портиться. Просто сказать, зазнается мужик. Дескать, и голос у меня, и в церкви я надобен, и на штампе стукать умею,- самый, значит, я первейший человек. На спевки не ходит, пьян напьется, грубить начинает, а я все терплю, все, заметьте себе, терплю! Захар Васильевич, староста церковный, тот даже удивляется на меня: "Вы, говорит, молодой человек, еще обращения настоящего с этим народом не знаете. Теперь бы, по-нашему, весьма полезно ему в шею хорошенько накласть! Послушайтесь опытного человека. Самое теперь время, а то, пожалуй, упустите, потом уж и поздно будет!" А я: "Что вы это, Захар Васильевич? Нельзя этак грубо. Что мы здесь, на кулачном бою, что ли? Надо по нынешнему времени иначе. По настоящему времени надо словом убеждения!"

   Вот призываю милого дружка: "Ванюша, нехорошо, голубчик! Образумься несколько. Ведь это же выходит довольно с твоей стороны безобразно!" Вот мой Ванюша после этого так уж поправился, что в церковь пьяный вкатился, старосту скверно обругал, мне язык кажет. Еще бы малость, так, пожалуй, от хорошего убеждения меня же ударил бы. Как раз бы потрафил.

   Ну, тут уж я маленечко опоминаться стал, действительно. Драться все-таки не стал, потому что, по-моему, глупые это люди, которые дерутся. А призвал его к себе, тихонько да веж-ливенько: "Иван Михалыч, господин Шупов, получите с нас расчет, да уж больше, сделайте милость, к нам не ходите. От наших ворот имейте поворот!" - "Как, да что?" - "Ничего-с, только мы вам, а вы нам более не нужны. Получите следуемое "сполна".

   - Да я, говорит, больше не буду!

   - Дело ваше, как хотите, так сами себя и ведите, мы с вас воли не снимаем. А только,- говорю я ему,- послушай ты теперь, что я тебе говорить стану, да запомни, за-апомни! Я вашего брата мастерового весьма знаю, и манера ваша мне известна: шапки ты теперь на улице передо мной ломать не станешь. Бог с тобой, не надо. А вот зачнешь меня на улице остановлять, да срамить на народе, да проходу не давать. Ну, этого не делай! Не ругай ты меня, Иван Михайлов, я тебе говорю: ни в глаза!.. От нужды никто не застрахован. В нужде я тебя достану, в нужде ты от меня кровавыми слезами заплачешь...

   Дмитрий Васильевич перевел дух. Даже теперь, когда он передавал эти подробности, его голос дрожал и понизился до шопота. Я посмотрел в худое лицо, пылавшее страстным гневом, и испугался за беспечного певца Ивана Михайлова...

   - Ну, послушался, понял! И действительно, с этих пор я своею дорогой иду, он своею. Шапки не снимает, да и не ругается, больше все куда-нибудь в переулок норовит. Стал я немножечко стороной у мастеров поспрашивать: "То-то, мол, Ванька меня, чай, теперича костит?" - "Нет, не было этого, не слыхивали".

   А между тем наковальня от штампы так у него и осталась. Я ничего, ни слова об этом, что-то будет дальше. Приходит раз к прилавку, несет замки: "Не возьмете ли?" - "Не требуется нам на этот раз, не взыщите". В другой - то же самое: проходите мимо!

   А на ту пору и подойди нужда! Да не такая, как теперь, а уж именно что настоящая нужда, от какой нужды упаси господи! Цены базар от базару все низнут, да все низнут. Месяц назад по рублю кои замки покупал, те уж по восьми гривен. По восьми возьмешь, через неделю уж по семи целую гору накидают. Мы и то закачались маленько, и с капиталами. А простому рабочему народу - зарез!

   Вот еще в начале этой самой истории идет мой Иван Михайлов, тихий да смирный. "Вот, мол, Дмитрий Васильевич, принес я вам наковальню вашу,- из ума она у меня вон, только теперь вспомнил".

   - Это, говорю, хорошо, что вспомнили. Это обозначает, что есть еще в вас сколько-нибудь совести. Это я похвалю.

   - А замочков не возьмете ли у меня?

   - Замочков мне ваших не надо.

   А сам примечаю: подается мужик, отмяк, в настоящее чувство входить начинает. Хорошо-с.

   Вот и подошла, наконец, самая коренная нужда, бедствие, туча, наказание Давидово. Сами мы даже испугались, народ ревом ревет, детишки пухнут. Идет опять Иван Михайлов и голову повесил.

   - Не надо ли, мол, замочков?.. Возьмите, Дмитрий Васильевич.

   Смотрю я на моего Ванюшу: только, мол, от него и будет, или еще что-нибудь скажет?

   - Да что уж! Бери, ради Христа! Прости, Митрий Василич. Ввек сам не буду, детишкам закажу, даже до седьмого колена, чтоб имели всякое почтение к тому человеку, который превыше...

   И смотрю я: из глаз у мужика слезы ручьем.

   Н-ну! Это дело другое-с!.. Взял! И нужды в тех замках не было, а взял. Потому что, понимаете ли вы это,- замок не нужен, так человек нужен. Человека я себе по гроб приобретаю.

   - Так-то, говорю, Ваня. - Уж не Иван Михайлов! Которого я человека приближаю, все уж полуименем зову. - Ты, говорю, Ваня, понимай! Потому что и в священном писании сказано: богатство порождает добродетель, бедность уничтожает. А еще сказано, и ты понимай, что это правильно: всякий человек должен кому-нибудь покоряться... Понимаешь! Кому-нибудь, а уж должен покоряться. Ты вот сейчас мне покорился, а я, думаешь, никому не покорствую? Нет, и я покоряюсь, покоряюсь, Ваня! Гнусь вот как, побольше еще, чем ты теперь передо мною... Потому что я тебя, Ваня, умнее!..

   С этого самого времени приобрел я себе мужика; работает у меня на фабрике за первого работника и на клиросе даже за регента действует, когда придется. И много еще, после того случаю, я дураков таких захомутывал. Теперь о глупостях о своих и вспоминать забыли. "Спасибо, говорят, Митрий Василич, что научил нас, глупых, уму-разуму".- "Спасибо и вам, и вы меня тоже научили, как надо с вами, ребятушки! Потому что у каждого человека свое дело, свое и понятие. Вы свое от меня узнали, я от вас свое!.."

  

  

   Суровый родитель мог спокойно почивать в своей могиле. Молодые глупости, все эти бреши и изъяны, нанесенные душе его сына чужедальнею стороной, заманчивым простором божьего мира, музыкой, гимназиями, университетами, лекциями Бориса Платоновича Дорошенка,- все это рассеялось... Родимое село опять захватило своего питомца и поставило его в колею. Душа отряхала ненужные придатки, возвращаясь к выполнению отцовских традиций, простых, незатейливых и суровых.

   Однако, что-то там было еще назади, что влекло если не симпатии молодого скупщика, то его ревнивое внимание. Он продолжал с затаенным интересом следить за карьерой своего соперника, занимавшегося тем же делом, с теоретической его стороны. Проходя с_в_о_ю гимназию и с_в_о_й университет, колеся по России, Польше и Украине, он закалился, высох на солнце, затаил все, что прежде рвалось наружу, но все же прикидывал с_в_о_й опыт, с_в_о_и познания к тому, что говорил, что писал его красноречивый, образованный соперник. Это была своего рода борьба, в которой одна борющаяся сторона даже не знала о своей роли... Своя профессия попросту и без затей стала для Дужкина от этого еще дороже...

   - Вот я вам случай на этот счет расскажу из собственной моей практики. Приезжал к нам сюда корреспондент один. Долго ли прожил у нас, коротко ли, а обругал всех. И обругал, я вам доложу, на славу, хлестко. Скупщики - разбойники натуральные, башибузуки турецкие, на святой Руси болгарские зверства делают. Хор-ро-шо-с. Прочитали мы, молчим,- не впервой, привыкли!

   Только попадись эта газета в Твери молодому купцу. Отец денежки копил, а сын в университете обучался. Старик умер, сын прямо из университета - за дело. Капитал агромадней-ший, хочется и образование свое показать, и главного приказчика себе подыскал, который окончил курс гимназии.

   Вот прочитали они газету и возмутились. Ка-ак! В России болгарские зверства! Мы этих скупщиков в лоск уложим!

   Призывают для начала одного приказчика, из простых, настоящих, который из мальчиков лямку тянул, и посылают к нам, в Павлово, с таким расчетом, что, дескать, купить на тысячу рублей товару, а между тем временем и присмотреться, как нас уничтожать, с которой стороны за нас, за разбойников, приниматься... А как я еще с стариком дело имел, то и послали парня этого ко мне, с письмом: дескать, имеем нужду в павловском товаре, так помогите. И список составили, и даже проставили цены, по своим соображениям, по ученым, чтобы и кустаря как-нибудь, сохрани господи, не обидеть.

   Отлично. Посмотрел я список, подивился про себя. Однако, как это дело не мое, - помог. Купили, укупорили, отправили. Через сколько-то времени едет приказчик опять, и опять список,- товар другой, цены другие. - "Ну, что, мол? Как расторговались?" Ухмыляется парень: - "Плохо". - "Хлебнули шилом патоки?" - "Маленько. Рублей на шестьсот убытку".- "Так. А кто у тебя хозяин? Никак из университета?" - "Так точно". - "А главный приказчик?" - "Гимназист". - "Отлично. Стало быть, университет да гимназия. А мы с тобой люди простые, не ученые, не балованные?" - "Где нам-с". - "Ну, так давай-ка ты список сюда". Да по списку этому карандашом, чирк, чирк, - и захерил все. - "Ну, давай теперь мы с тобой свой список составим, не по-ученому, а по простому нашему разуму. Вот за это - и дороже можно дать, потому что товар теперь в ходу, а этого вот и даром, ежели дадут, не бери, - не надобен, нипочем".

   Купил ему таким способом весь сортамент, присланные деньги извел, да еще от себя на такую же сумму прибавил. Вези, друг милый, да поучи маленько ученых людей!

   Через небольшое время опять ко мне парень на двор, с письмами да с поклонами. "Велели кланяться, благодарят за наставление, просят впредь наукой не оставлять". - "Поняли, значит?" - "Как не понять, помилуйте-с. То убыток был, своего не выручили, а теперь в полгода с барышом растоварились". - "То-то, мол, скажи, пусть газет не читают. По газетам хорошо разговоры разговаривать, по наукам лекции читать, а торговое дело надо по старине вести, как люди ведут..."

   Дмитрий Васильевич помолчал, нервно побарабанил пальцами и резко повернулся опять ко мне.

   - То же самое и Борис Платоныч, господин Дорошенко. Слушал я его, слушал,- ну, а как стал свой университет проходить, и думаю: погодите, Борис Платоныч, высоко летаете, куда-то сесть придется...

   И действительно, после смерти отца дела красноречивого противника скупщиков пошатнулись. А тут под рукой хорошо изученное "дорогое" кустарное дело, а тут под рукой и помощник, тихо, смиренно, с затаенным горьким смехом в душе предложивший свои "непросвещенные", скромные услуги. И вот опять теоретический университет попадает под руководство университета "практического". "Фигурная личность", блестящий оратор, громивший скупку и поселявший сомнение даже в скупщицкой душе, Борис Платонович, уронивший Дужкина даже в глазах его собственных приказчиков, очутился, наконец... хотя и не прямо, не непосредственно, но все же очутился за скупщицким прилавком, и трепетный огонек у входа в мрачные пещеры осветил также и дорошенковскую долю этой операции.

   Дмитрий Васильевич отплатил своему сопернику истинно по-христиански: он берег его интересы так ревниво, как не берег даже своих; при каждой новой удаче бывшего оратора на губах скупщика являлась такая радостная улыбка, как будто барыши приходились на его собственную долю. Нет, за себя он не мог радоваться т_а_к_о_ю радостью. Тут была доля старого чувства, тут отдавалась дань юности, ее задавленным стремлениям, ее горькой зависти, ее нравственным унижениям и глухой борьбе. Скупщик отдавал ученому барыши по счету на бумажки, а себе брал у прежнего Дорошенка, у красноречивого оратора, у строгого проповедника, иные барыши, без счета. Он говорил себе с торжеством, что о_н, а не о_н_и правы, что о_н_и пошли е_г_о путем, значит, путь этот верен, что его родитель не напрасно вырвал суровой рукой из юного сердца трепетавшие в нем когда-то ненужные придатки и обманчивые грезы! Это было торжество и вместе оправдание,-оправдание и давно умершему экономическому человеку, лежавшему в могиле, и новому экономическому человеку, который выходил теперь на свой путь уже без малейших сомнений, даже, без малейших остатков горечи, превратившихся в сознание удовлетворения и торжества...

   И вот в один прекрасный день, почтительно, но с явною улыбкой, немолодой уже Дужкин взглянул в глаза немолодому Дорошенку и сказал своим жестким голосом:

   - А что, Борис Платоныч, помните ли вы ваши прежние речи? Пожалуй, ведь и сами теперь... тоже болгарские зверства производите?

   Оратор сдался. Он зачеркнул все, что говорил когда-то в том самом городе, в присутствии того самого человека, который теперь пристально смотрел ему в глаза.

   Была как-то кустарная выставка в Харькове... Выставка не удалась, все лезло врозь, экспоненты остались недовольны, недовольна осталась публика, недовольны газеты. Триумфатором вышел один Дмитрий Васильевич Дужкин. Он получил награды, почетные отзывы, его товар обратил на себя всеобщее внимание, и, наконец, в том самом городе, а, может быть, даже в той самой зале, где некогда раздавались громовые речи против "египетского рабства" кустарей, - теперь Дорошенко торжественно сознался в своих прежних заблуждениях. Нет, благородное скупщицкое сословие является необходимым звеном в кустарном организме. Это - просвещенные коллекторы, совершенствующие производство!

   И Дмитрий Васильевич, разгорячившийся от молодых воспоминаний и недавнего торжества, смотрит мне в глаза, и взгляд Дмитрия Васильевича как будто спрашивает у меня, молчаливого слушателя этой драмы: "Ну, чья же школа лучше?"

  

  

   - А Николай Петрович Зернов? - спросил я как-то невольно.- Ведь и Николай Петрович тоже... из университета?

   Дмитрий Васильевич привскочил со стула.

   - Что ж такое Николай Петрович? - позвольте спросить. Ничего и не вышло.

   - Да, но отчего?

   - Отчего? А вот я вам скажу отчего.

   Он нервно взял стоявший на столе стакан и поставил его передо мной, крепко стукнув донышком.

   - Видите: стакан. Не велика штука, нехитрая, какие тут узоры, - вон грань одна, больше ничего. Так. А тридцать лет назад делался этот стакан с кромочкой. Значит, тогда спрос один был, теперь спрос другой. Дай вам теперича стакан с кромкой, вы скажете: нет, не желаю, дайте мне новейшего фасона. Верно?

   - Верно.

   - Так то стакан. А теперь возьмите замок, - тут сколько сортов, да сколько фасонов!.. Сейчас вот медная штучка приделана, только и есть разницы. А между тем эта штучка пускает замок в ход, от этой штучки поплывет этот замок рекой, а уж другой который-нибудь остановляется. Так ли я говорю? Ведь на это есть спрос, штука весьма, скажу вам, капризная! Вот я о себе, не хвастаясь, скажу: по Харьковской, да по Московской губернии все знаю, настоящий профессор. Чуть маленько один товар позамялся, уж у меня ушки на макушке, - отчего? Другой опять тронулся шибче, - какая причина? Сейчас соображаю: тут попридержу, там повыпущу! Потому что в том мы полагаем свою выгоду и места эти нам стали известны... Сколько теперь этого железного товару через руки прошло. Ведь он, замок-то, всякий бывает. Есть замок по рублю за штуку, и есть замок по сороку копеек десяток. Опять есть замок с секретом, а есть и такой, что возьмите вы их десять, только один отпирается. Значит, в одно место требуется одно, в другое место - другое.

   - Куда же, однако, - спросил я, - может требоваться замок, который вовсе не открывается?

   Дмитрий Васильевич посмотрел на меня взглядом снисходительного превосходства и сказал не без некоторого пафоса:

   - Россия, милостивый государь, государство агромаднейшее... тут всякая дрянь сойдет!

   И, не останавливаясь дальше на этом предмете, продолжал с увлечением:

   - Так вот-с! Которому человеку это выгодно, кто этим с малых лет занимается, тот может все уследить. А другому как узнать? Вот и говорю я Николаю Петровичу: - "Не выйдет у вас".- "Нет, выйдет". Ну, хорошо, я об себе не стал утверждать, пусть я не понимаю, а только говорю, что не выйдет. И не вышло!

   Почему не вышло?.. А вот почему-с. Был тут, например, мастер один, Рябов по фамилии. Делал замок, называемый рябовский, и был тот замок "введенный". Хочешь, не хочешь, а без рябовского замка торговать невозможно, потому что придет оптовый покупатель, спрашивает: "Дай ты мне, говорит, на пятьсот рублей чего хочешь, да на пятнадцать целковых рябовского замка". Не дашь, и остального товару не продашь, в другое место покупатель уйдет. Работа, что говорить, чистая была, известная, и свое клеймо!

   Вот приходит раз этот Рябов, приносит замки. Я и говорю: теперь, Михайло Петрович, вашего замка у меня довольно, а надо мне вот какой, скажем хоть, для примера, балагурский.

   - Как так? - говорит. - Мне, говорит, балагурский не столь уже выгоден. На своем я сорок копеек получаю, на балагурском четвертак. Какая же мне надобность? Не желаю.

   - Как хотите,- говорю,- а покамест должен я переждать с вашим замком.

   На следующей неделе тащит опять свои. Делать нечего, человек нужный, беру. - Сделайте одолжение, Михайло Петрович, приносите мне балагурских.

   - Не желаю.

   - Воля ваша, неприятно мне это, да уж хоть разладиться с вами, а больше теперь брать не могу.

   Потому что уж я замечаю: замялся этот замок, задерживается в лавках. Думаю, может, на короткое время стал, а там и опять пойдет; ну, а бывает и то, что вовсе из моды вышел. Значит, мертвое дело. А мастер только свистит.

   - Наплевать! У нас теперь артель. В артель сволоку. И то давно зовут.

   - Как вам угодно. И нежелательно мне с вами расставаться, а больше мне не под силу.

   Ну, и ушел в артель. И горюшка себе не знает: наделает и сдает свои замки, наделает и сдает. А там все берут, да все берут. Навалил груду, а между тем замок этот на рынке и вовсе стал, кончилась мода, а они и не заметили. Набрали всякого добра много, возят с места на место: на ярмарке торгуют, в Москве, в Петербурге, в Урюпине шилом патоки хлебнули... Наше дело требует сноровки, где шажком, где ползком, где и поклониться. Вот я вам опять-таки случай расскажу, со мной и дело-то было. Приезжает каждый год в ярмарку купец из Сибири, Кабалов, ежели слышали. И каждый год все на тысячу рублей у меня товару берет; не то что павловским товаром торговлю ведет, а так, между другими предметами и наш годится. Только раз и говорит мне этот купец: "Ваш мне товар ни шьет, ни порет; ни барышу от него настоящего, ни убытку: возьмешь его - сойдет, пожалуй, не возьмешь - и без него обойдется дело. Уж и то думаю, тысячу рублей не на другое ли что оборотить?" Намотал я эти слова на ус. На следующую ярмарку, жду-пожду, не является ко мне приказчик ихний. Плохо дело, - на тысячу рублей не продать, тоже изъян. Иду к самому в гостиницу. "Спит, через час приходите". Прихожу через час - на биржу уехал. Я на другой день. "Принимают?" - "Спит, приходите через час". - "Ничего, я в передней обожду, человек небольшой". Сел, сижу себе смирненько. Вот, слышу, проснулся, оделся, через малое время выходит в пальто. Увидел меня, кивнул только головой.

   - А, это вы?

   - Я-с. По делу.

   - Некогда, завтра приходите.

   - С нашим удовольствием.

   На утро опять та же история: "Приходите послезавтра", - а продежурил я у него на этот раз уже два часа. На третий день, как увидел меня на месте, так даже удивился.

   - Все ходишь? - говорит.

   - Хожу, по приказанию вашему.

   - Я, - говорит, - думал: ты обидишься и ходить бросишь.

   - Помилуйте, говорю, молод я еще на людей обижаться, которые более меня стоют.

   Посмотрел на меня старик, усмехнулся, протянул руку:

   - Видна, говорит, птица по полету. Вы, говорит, молодой человек, имеете ум. Люблю умных людей. Не угодно ли со мной в гостиницу отправиться, там и о деле потолкуем.

   Отправились, столковались. И до настоящего времени, вот уже двенадцатый год, все берет товар. И не надо бы иной раз, а берет. Вот как наше дело идет-с. Всякое дело своего ума требует, а в нашем деле ум требуется покорный.

   Да это и во всяком деле так-с... Да это и во всей жизни так. Страх - начало премудрости, это сказано недаром. Умный человек сам себя в страхе держит, сам на себя покорность налагает. Глупого человека чем удержишь? - нуждой-с! А без страха один разврат, непокорство, баловство! Товарищества, артели, помощь бедным... - Куда это вы, господин мастер, спешите? "Иду в артель деньги получать". За что? Для чего? Баловство одно! - закончил Дмитрий Васильевич, стоя передо мной и страстно сверкая своими глубокими черными глазами.- Баловство! Потачка! Рубь сберечь - вот чему народ учить надо.

   - Но из чего же сберечь, Дмитрий Васильевич?

   - Из чего?

   Дмитрий Васильевич посмотрел на меня глубоким взглядом.

   - Из чего? А вот из чего-с! Я вам сейчас расскажу из чего-с.

  

  

   - Все-таки был я, милостивый государь, счастлив и от бога взыскан, что мне еще ив нынешний век люди попадались. Настоящие. Стар-ринного закалу, негордые, имеющие разум, который дается от бога. Вот я вам про такого и расскажу.

   Был тут, не в дальнем селе, коваль один, - много лет на меня тот человек работал. Мужик хороший, аккуратный, дело из рук не валилось, пьяного я его не видал, в глупостях этих, которые теперь в народе встречаются, тоже не замечал никогда. Ну, и тоже надо сказать, много лет и добродетели в нем настоящей не замечал, потому что настоящая добродетель все одно, как червонец на дороге. Сколько раз мимо пройдешь, а ногой, пожалуй, наступишь, и не видишь. А случай подойдет, он вдруг блеснет и объявится...

   Так было и тут.

   Приходит раз мужичок этот ко мне, сдал клёпань, веселый. "Ныне, говорит, Митрий Васильич, радость у меня".

   - Что такое?

   - Вы меня, Митрий Васильич, знаете, не пьяница я, в карты не играю, как иные прочие, баловством тоже никаким не занят. Бабу мне бог послал - золото! Работали мы, работали, труждались, можно сказать, неустанно, добились до настоящей суммы, которую себе положили. Вот они - получил теперича от вас последнюю десятку; сколько годов мы ее, родимую, дожидаемся! Теперь я, Митрий Васильич, обеспеченный человек: избу строю, кузница у меня станет в огороде новая, дров, углей - на год запасу. Теперь я, говорит, сам себе господин.

   Посмотрел я на него. Не понравились мне, признаться, его похвальные речи.

   - Это все, говорю, хорошо. Дай тебе бог. А только, Мишанька, говорю, ты не загордился ли? Этак же один говорил: "построю житницы... душе моя, яждь, пий, веселися". А господь слушает, да говорит про себя: "погоди-ка, гордый человек, я тебя ноне ночью возвеселю". Потому что богу это неугодно, что человек сам себя от страха освобождает. И что ж вы думаете? Прошло сколько-то времени, приходит ко мне тот Мишанька, облявается слезами.

   - Вот, говорит, Митрий Васильич, какое дело вышло. Исполнилось по вашему слову, посетил меня господь за грехи: дом сгорел, кузница новая сгорела. От нее и огонь пошел. Пал огонь на поленницы да на уголь, - запас весь как есть пригорел, синь-пороха не осталось; сами с бабой еле живы от господа убежали, струмент, и тот не пощадила сила господня. Потому что посетил нас в самую полночь... Теперь беднее я бедного, вот перед вами весь тут, как меня видите.

   Плачет! Да и заплачешь. Подумайте сами: сколько лет копил - и все в один миг прахом пошло.

   - То-то, говорю, Мишанька. Раненько возликовал. Видно, хочет господь тебя испытать горькою долей. Приемли, Мишанька, со смирением.

   - Да, уж, видно, говорит, его, батюшку, не переспоришь. Возьмите меня, Митрий Васильич, к какому ни то делу. Сделайте милость.

   - Что ж, говорю, пристави