Короленко Владимир Галактионович - Публицистика

абочих; ему повезло, он нанимает еще. Сколотив несколько десятков лишних рублей, он начинает скупать товар у других кустарей и в один из понедельников зажигает огонь и садится за столик. Почти все огни, горящие теперь в крупных кладовых, загорались таким образом на маленьких столиках, прямо из-под горнов кустарей.

   Аверьян называл мне имена этих торговцев, сопровождая свои объяснения бесцеремонными прибаутками и крепкими словцами. Вообще, видимо, и он, и другие кустари, кучками собиравшиеся теперь на улицах, после того, как они отдали образцы, относились к этой мелкоте с большим презрением. Впрочем, и из торговцев покрупнее редкого звали за глаза иначе, как Петькой, Васькой или Митькой.

  

  

   - Этому вот милостивому государю кошку дохлую на прилавок бросили,- сказал Аверьян, останавливая меня невдалеке от одного огня.

   Милостивый государь, которому кустари выразили таким оригинальным образом свое внимание, сидел за своим прилавком, сохраняя выражение такого достоинства в лице, как будто ему никто и никогда не бросал на прилавок дохлых кошек. Только когда к огню подходили кустари, которых здесь было меньше, чем у других, и которые, отходя, ругались бесцеремоннее, в его лице и фигуре проявлялась неожиданно какая-то чисто ноздревская подвижность, беспокойная и как будто даже злая.

   - Горшок еще с кашей на ворота повесили на-днях, - прибавил из темноты какой-то кустарь к сообщению Аверьяна...

   - Ну-у?

   В восклицании Аверьяна слышался восторг.

   - Ах, ты, братец мой! Да кто ж это ему, а?

   - Да уж кто ни сделал, а сделали, - политично ответил кустарь, придвигаясь к нам и отчасти опасливо, отчасти с любопытством посматривая на меня.

   - Приезжие будете?

   - Приезжий.

   - Торгуете?

   - Не торгует он... Посмотреть наши порядки приехал, - перебил Аверьян. - А ты, дядя, не опасайся, говори, ничего.

   - Нам что опасаться, наше дело сторона, а что действительно горшок на воротах висел, сами видели.

   - С пшеном, что ли?

   - Ну, ну!

   - Молодцы, ребята! Ну, а он что же?

   - Леший его знает. Чай, велел снять, да ссыпал куда. Потом нашему же брату опять на треть отвалит...

   Аверьян отвел меня несколько в сторону, кустарь, сообщивший о горшке, последовал за нами, а через минуту к нашей группе присоединилось еще несколько человек, освободившихся уже от образцов.

   - Этак-то лучше, все-таки, - сказал Аверьян, оглядываясь на отдалившийся теперь огонек. - Как бы не услыхал. Ему ведь я ноне образцы-то отдал.

   - Видите ли, господин, - обратился он ко мне. - Теперь вот скупка у нас идет, а вот рассветет начисто, начнется приемка. Понесем товар по образцам сдавать, да деньги получать по расчету, сколько кому причтется. Тут вот главная-то у нас путаница и пойдет.

   - Товар, что ли, бракуют?

   - Бывает и это. А главное в расчете. Променом, вот, донимают, да третьей частью. Сейчас, например, разделывает он десять человек, приходится на всех сто рублей, да еще там сколько-нибудь. Вот вынимает он сотельный манет и дает одному, - разделывайтесь, ребята, как знаете.

   - Это мы так говорим, что с_в_я_з_а_л он нас сотельной бумажкой,- пояснил другой кустарь из кучки. - Теперь, чтобы развязаться, надо ему по две или хоть по полторы копейки отдать промену. Редкий у нас скупщик без промену торгует.

   Я вспомнил, что уже читал об этом своеобразном явлении павловского рынка. Исследователи останавливались перед ним в недоумении. Действительно, при условии конкуренции между скупщиками, легко сообразить, что в общем, все-таки, масса сделает соответствующую поправку и скупщику, торгующему с променом, станет продавать дороже, чем тому, кто платит без вычета. Эти соображения я высказал и кустарям.

   - Так-то оно так, - сказал один. - Да ведь поди-ка каждый раз усчитай, сколько оно там придется. Иной, конечно, смекнет, а другой и ошибется.

   - Мутную воду любят, вот что. Намутит, напутляет, да тут счистит пятак, там утянет другой, - глядишь, уж и гривештик. Конечно, не разживется этим, а нашему брату иной раз просто слезы с ними, с путаниками. А то еще так делают, вон как Кульков. Тот уж и рассчитывает с променом. "Вот, мол, вам, ребята, следует столько-то, да промену с вас столько-то. Получите". Да опять ту же сотельную в руки. Как, мол, так, и промен взял, и не меняешь, такой-сякой? - "Да ведь вы уж с меня, дескать, за промен подороже и берете, а денег помельче у меня нет. Ступайте вот к Рогожкину, он вас развяжет". А Рогожкин сродник и благоприятель, опять с нас за развязку по полторы копеечки утягивает. Вот этаким способом с нашего брата по две шкуры и спускают.

   - Ну, а горшок с пшеном тут при чем же?

   - А это опять статья особая. Горшок обозначает другое. Это, господин, насчет т_р_е_т_ь_е_й ч_а_с_т_и. У которых скупщиков свои лавки есть, те при расчете третью часть товаром выдают, чаем там, железом, а Портянкин вот пшеном стал выдавать. Цену-то ставят дорогую, а товар дают самый последний.

   - И опять вам это легко сообразить и прикинуть в цене,

   - Ну, не-ет. Тут уже ему приволье, тут его не уследишь, все одно щуку в мутной-то водице. Сейчас он, например, чаем выдает. Подите-ка, поспросите по Павлову, какой чаек, дескать, пьют кустари, в какую цену? Все по два рубля, не менее-с. И сами скупщики тоже говорят: господами живете. Какая бедность! Чаем все двухрублевым балуетесь! А вы, господин, этого чаю и в рот, пожалуй, не возьмете, вот он нам какой двух-то рублевый достается. Ну, конечно, надоест. Смекнем тоже, начнем и сами цену выправлять на замках. Глядь, уж у него чаю и нет. "Пшено, говорит, ребята, у меня о-отличное". Ну, отличное не отличное, а все по началу ничего, есть можно. А как во вкус-то народ войдет, он закупит гнили, да в два-три понедельника в народ и пустит. Смотришь, хворают у нас ребятишки от каши, а наконец того замечаем, уж и куры от этого пшена дохнут. Вот за это за самое и повесили Портянкину горшок.

   - Для сраму, значит, - добродушно пояснил из кучки какой-то старичок с серенькою бородкой и моргающими глазами.

   - Вы, Аверьян Иваныч, ему, кажись, сегодня образцы сдали?

   - Да ведь вы вот не взяли, - шутливо отвечал Аверьян, - кому ж мне и сдавать-то?

   - Да это что, - как-то грустно сказал серенький старичок, моргая глазами и улыбаясь... - Промен там или треть - это редкий скупщик не пользуется. А ведь Портянкин этот прямо отъемом еще берет.

   - Верно, отъемом тоже... бывает...

   - Как еше?

   - Что вы все как да как? - резко сказал Аверьян, несколько сконфуженный раньше моим замечанием. - Да просто, как вот на большой дороге, - отнял, да и все тут.

   - Закинет товар в кучу, - пояснил старик, - навалит еще на него; потом, при расчете, полтину или семь гривен и не додаст. - Как так? тут, мол, не все. - "Знаю, говорит, что не все, да я тебя, подлеца, сколько ждал, ты все не шел, так вот штраф с тебя. А ежели, говорит, несогласен, - пошел, бери свой товар да убирайся, места у меня не простаивай". А где его разыщешь, в куче? Да и скупка кончилась. Заплачешь или обругаешься, да с тем и уйдешь.

   - А то еще на гуся берет, - опять после короткого молчания выступил старичок, и на этот раз на его сером лице появилось что-то вроде улыбки.

   - Ну-ну, - подтвердили другие.

   - На гуся, ей-богу, с меня взял. С зятем я был, с Тимошей. Рассчитал нас, ан рубля с четвертаком нет. Неверно, мол, Семен Семеныч. А у нас, господин, обычай такой, что к празднику, к Вознесеньеву дню, гусей мы покупаем. Так вот и говорит: гуся я ноне купил, да гусь-то, говорит, поджарай.

   Все, даже и сам старик, засмеялись.

   - Поджарай, говорит, а цену я дал за него хорошую, полтора рубля. Так вот на гуся с вас теперича я, говорит, и отчисляю. Четвертак еще вам уступки делаю, на бедность на вашу.

   - Это уж не со всяким сделает, - сказал, протискиваясь плечом, низкорослый широкоплечий парень с черными сверкающими глазами. - На меня бы, я б ему, подлецу, в этом случае такого гуся показал... С дураками, господин, этак-то можно.

   - Чего с дураками! - заговорило несколько голосов зараз. - Сам больно умен. Небось ребятишки пить-есть запросят, да как на неделю-то муки да соли не хватат, тут и сам накланяешься.

   - Не увидит от меня этого, - сказал парень, поводя своими глазищами, в которых горело выражение страшной ненависти.

   - А ты послушай, паренек, не знаю, как тебя звать. Я тебе скажу присказку, - сказал Аверьян. - Отхватил как-то котище ухо у крысы одной. Села крыса в норе и плачется. Как тут подбегает к ней мышонок, да давай над ней же смеяться. "Эка, говорит, дд-у-ура! Ухо коту отдала. Да на меня бы, да я бы!.." Откуда ни возьмись на те слова котище тут как тут. Сцапал мышонка в рот целиком и держит в зубах, только хвостик мотается. "Что ж ты, миляга? - говорит тут крыса из норы.- Ты бы, чудачок, не дался. Чать, сам-от дороже уха. Ухо мое - куда ни шло..."

   Все засмеялись. Парень плюнул и быстро пошел прочь. Старичок как-то передернул плечами и прибавил со вздохом:

   - Да, по-нашему так-то: что смирнее, то и лучше.

   - Как не лучше, известно, лучше, - подхватил Аверьян. - Шел как-то один по дороге. И попадись тут навстречу грабитель: "Давай, говорит, пальто". А мужичок этакой же смиренной был. Снял пальто и говорит: "Спасибо, мол, мне же и легче". - "Вот оно что, - говорит охальник. - А я и не знал, чем тебе угодить. Так скидай же, милый человек, вдобавок, и жилетку..." Однако, господин, пожалуй, и скупке скоро конец, а архиерея вы нашего еще не видали. Пойдем-ка-те, я вам самого главного покажу.

   - Это к Дужкину, значит, - сказал кто-то в кучке кустарей, расступаясь, чтобы дать нам дорогу. - Что ж, посмотрите, господин. Ноне он сам сидит.

   Мы с Аверьяном пошли вниз по улице. Сверху, над крышами, немного светлело, ветер становился пронзительнее, и изморозь крутилась порывистее и сильнее.

  

  

   На одном из углов Стоялой улицы помещается винный склад братьев NN. С одним из них я именно и ехал вчера в Павлово. Склад уже был открыт; из-за горки с разноцветными бутылками, выставленными в окне, яркий огонек светил на улицу, освещая то фигуры проходящих, то одни снежинки изморози, крутившиеся в темноте.

   - Эх! Вот где милостивые-то люди живут, - услышал я за собой тихий возглас, когда мы приблизились к складу.

   Я оглянулся с невольным изумлением. Говорил маленький старичок с острой бородкой и в женской шали, тот самый, у которого Сенька взял на гуся рубль с четвертаком, уступив ему четвертак на бедность. Теперь глаза смиренного человека умиленно смотрели на освещенные окна и стеклянную дверь винного склада братьев NN.

   Я невольно посмотрел туда же. У прилавка стоял мой вчерашний спутник, молодой еще человек; лет тридцати, в пальто и мягкой шляпе. Два приказчика, почтительно наклонившись из-за прилавка, о чем-то разговаривали с хозяином. Оба были одеты прилично и обладали спокойными манерами сознающих свое достоинство "городских" сидельцев. По стенам стояли рядами бутылки разных цветов, величин и калибров, - каждая за бандеролью, - и вся картина ярко освещалась несколькими лампами... Контраст с подвалами скупщиков, правда, был значительный, но я все-таки продолжал с недоумением оглядываться, разыскивая глазами - к кому бы здесь могло относиться название милостивых людей...

   Не было сомнения - "благодетели" стояли у прилавка винного склада, и я испытал невольное разочарование. Восклицание смиренного человека пробуждало во мне надежду, что, наконец, среди этих жестоких картин я наткнулся на "светлое явление". И вдруг - в качестве светлого явления - чуть не кабацкая стойка!

   - Вино, что ли, дешево продают? - спросил я не без некоторой жесткости в голосе.

   Смиренный человек потупился.

   - Быват, конечно, и винишко тоже покупай, - сказал он своим угасающим голосом, смиряясь еще более... - Тоже когда, - и выпьем, грешное дело... Бывает это, что говорить напрасно.

   Очевидно, мысли смиренного человека направились в сторону "самообличения". Но из объяснений Аверьяна я понял, почему виноторговля братьев NN составляет в Павлове "светлое явление", - до известной степени совершенствующее павловские понятия. Стоит, например, нескольким мастерам, "связанным" одним сотенным билетом по тому способу, как описано выше, зайти в виноторговлю, и их "развяжут" бескорыстно. Это восхищает мастеров, за это косятся торговцы, лишающиеся грошового барыша, а главное, сознающие некоторую деморализацию, вносимую этим примером.

   - Уж мы и то удивляемся, - пояснил смиренный человек..- Возьмите, мол, с нас хошь, скажем, полтину, мы ничего, мы со всяким удовольствием, потому - прочим надо отдать полтора, а то и два...

   Глаза смиренного человека улыбнулись, и он прибавил с радостным изумлением:

   - Не-ет. Не берут! Конечно, нижегороцкой народ образованной! У нас, говорит, не меняльная лавка! Есть, говорит, в выручке - разменяем. Нет - не взыщите! А ни за что деньги брать - это надо самим срамиться и хозяина срамить. Мы, говорит, не согласны.

   Я невольно опять посмотрел в окна склада. В это время в лавку вошли двое покупателей - какой-то молодой человек в пальто, вероятно из торговцев, и деревенский крестьянин, приехавший на базар с возом. Младший приказчик с спокойным изяществом обратился к мужику, который вошел первым, и, сняв с прилавка посуду, подал покупателю. Старший принял деньги и выдал сдачу.

   Все это было мне так знакомо и так обычно: мало ли приходилось видеть винных складов и магазинов с такими же вот сидельцами, и таких же хозяев, вроде моего вчерашнего спутника. Но теперь я глядел на все это с павловской Стоялой улицы, и все представлялось мне в каком-то новом свете. Я вспомнил рассказы вчерашнего моего спутника о Париже. Теперь сам он казался даже и мне представителем какого-то другого мира. Как будто здесь, на этом самом месте, должно бы, по-настоящему, стоять "царское кружало" времен по крайней мере Алексея Михайловича. Эти ряды бутылок, обезличенные, заранее обандероленные и ждущие такого же безличного покупателя, эта спокойная вежливость вместо хищной настороженности и готовности вступить с покупателем в ожесточенную борьбу, которая теперь целым рядом поединков между каждым скупщиком и каждым мастером кипела на всем протяжении кустарного села, - вот что, очевидно, отличало этот обильно освещенный уголок от остального Павлова, выделяя из общего фона.

   - Ну, идем, что ли! - вывел меня из задумчивости Аверьян, не понимавший, конечно, моего настроения. - А то опоздаем!

   И его дюжая фигура нырнула в темноту. Смиренный человек, кинув умильный взгляд в сторону "милостивого" учреждения, последовал за нами.

  

  

   Скупка кончалась. Кустари, сдавшие образцы, беседовали кучками на улицах в ожидании приемки. У огня Дмитрия Васильевича Дужкина народу было несколько больше, чем у других. Но и здесь, в освещенное пространство то влетали вдруг целые кучки темных силуэтов, то опять так же быстро снимались, и огонь светил с косогора на улицу полным светом. По большей части это приходили мастера, обегавшие уже остальные огни и возвращавшиеся сюда, чтобы отдать за предложенную ранее цену.

   - Ну, вот глядите, - сказал мне Аверьян, осторожно останавливая меня за рукав в затененном месте, куда не хватал огонь с прилавка.

   Но в это время последние фигуры перед огнем опять исчезли, и из-за прилавка к нам повернулось сухое лицо с вытянутым носом, тонкими, но широкими и характерно сжатыми губами и небольшою бородкой, странно торчавшею от самого горла. Два черных выразительных глаза уставились в меня чутко и пытливо. Мне стало неловко от этого пристального взгляда, хотя я и не знал, действительно ли он видит меня в темноте, или просто повернулся на шорох. Аверьян тоже как будто смутился. Он отодвинулся от меня, стянул горстью шапку с головы и выступил на свет.

   - Возьмите, что ль, образцы у меня, Митрий Василич?

   В тоне шутника-мастера я не мог разобрать, заискивает он у скупщика или насмехается над ним. Может быть, даже - для меня он насмехался, для того, к кому обращался,- заискивал.

   Голова на тонкой шее повернулась к нему, в него уставились черные глаза, глубокие и страстные, и скупщик сказал сдержанно и сухо:

   - Проходите мимо, не требуется.

   И опять с какою-то странною торопливостью, точно два насторожившиеся зверька, глаза его перебежали в мою сторону.

   Аверьян отошел, почесывая в затылке, между тем как к прилавку опять подходили рабочие.

   - Сердится все, вот уж которую неделю, - говорил он мне, останавливаясь невдалеке и озабоченно оглядываясь назад. Было заметно, что гнев этого человека с лисьим лицом и острыми глазами беспокоил даже беззаботного Аверьяна.

   - Ну, да нам тоже больно-то и наплевать. Не привыкать нам, Щетинкиным, к ихнему гневу.

   Он тряхнул головой и прибавил уже с прежним веселым оттенком в голосе:

   - Отца-покойника годов десять и к прилавку не допускал.

   - За что?

   - Все за язык. Больно, говорит, востры Щетинкины эти, зубасты. Покорность любит... Меня, говорит, мастерством не удивишь, я, говорит, себе из последнего мужика мастера сделаю, а лучшего мастера ни в грош поставлю. У меня своя наука... Да, - сказано Дужкин, так Дужкин и есть... Гнет не парит, сломает - не жаль. А уж ежели через руки его прошел, так весь век из его рук и смотрит. И то сказать, - прибавил кустарь со вздохом, - нашего брата не научи, мы и хлеба, пожалуй, есть не станем.

   - Так вы бы, Аверьян Иваныч, язык попридержали... Пошли бы тоже в науку...

   - То-то вот, говорил раз гусь свиненку: почет нашему брату оказывают, на барский стол на блюде носят. А свиненок и отвечает: тебе пускай почет, а уж мы таковские, и в грязи поваляемся. Отец-покойник, бывало, в сердитый час примется меня трепать. "Оверька, говорит, каторжный! Когда я тебя, проклятого, научу, чтобы ты хорошим господам уважил? Держи, подлая душа, язык за зубами". А я ему: "Ладно, батюшка. Этак же, читал я в книжке, учил старый рак своего подросточка: "Что ты, окаянный, все задом пятишься? Ступай передом". - "Ну, мол, тятенька, прогуляйся сколько-нибудь сам, а я уж за тобой, не отстану..." Сам таковский был. Сам сколь, бывало, ни укрепляется, все не выдержит. Раз было совсем в милость к Митрию Василичу попал. А наконец загнул-таки словцо... на десять лет после того к Дужкину и ходу не было.

   - Что же такое он сказал?

   - Приносит раз образцы. Так и так, Митрий Василия, возьмите-ка замочков. - "Ладно, мол, Иван Елистратыч. А как цена?" - "А вот как, - отец отвечает, - по семи гривен". - "Нет, дорого, ноне на двугривенный меньше". - "Невозможно, мол. Мне обида, а вам, пожалуй, много лишку этак сойдет". Ну, это еще ничего. На это слово Митрий Василич отвечает: "Вы, говорит, мастера и все этак: торговец грабит, торговец лишку берет! А того не сообразите, что торговцу побольше вашего и требуется". - "Это как?" - отец спрашивает. А между тем, народу круг прилавка много... - "А вот как, - говорит Митрий Василич, - отвечай по правде: ты за сколько душ подати несешь?" - "Ну, мол, за три, что дальше-то?" - "И те, небось, в недоимке?" - "В недоимке, мол, не потаю". - "А я за пятнадцать вношу в правление полностью и недоимки на мне не бывало. Что ты скажешь на эти слова?"

   У отца борода торчком стала, да сам, все-таки, боится ответить.

   - Вот что, говорит, Митрий Василич, сказал бы я тебе слово, да ты рассердишься.

   - Не осерчаю.

   - Ан осерчаешь!

   - Говорят, не осерчаю.

   - Побожись!

   Побожился при народе. Потому что - насчет слова любопытен он до крайней степени. Ну, отец и говорит:

   - Умный ты человек, а на этот раз я тебе ответить могу. Теперь я стану спрашивать, а ты отвечай...

   - Ну, мол, хорошо. Я тебе завсегда отвечу.

   - Много ль годов ты у меня замки покупаешь?

   - Да лет, мол, с десяток будет.

   - Так. Две части даешь деньгами, а третью железом из лавки?

   - Верно.

   - Почем железо ставишь?

   - По рублю по восьми гривен.

   - А сам помногу ли в Нижнем покупаешь?.. Хоть говори, хоть не говори, сами знаем: по восьми гривен стоит тебе с провозом. Значит, что рублю лишку тебе с меня на каждом пуде сходит. Ну-ка, прикинь на счетах, сколько тебе с меня за десять-то лет сошло? Вот мои и подати!.. Тебе я их вношу полностью, а в правление еще не донес.

   Промолчал, только еще желтее стал. Да десять годов после этого отца к прилавку и не допускал... Вон он какой, Дужкин, Митрий Василич. И заметьте: с того ли отцова слова, с другого ли чего, а только промену не стал брать, ни из третьей части не торгует. Купит, деньги отдаст, в расчете никогда не обидит. На это, нечего говорить, аккуратен.

   Он помолчал и прибавил:

   - Звание свое соблюдает! Скупщиком не велит звать. "Торговец павловского изделия"... Сам срамников не одобряет. "Бестолковые, говорит, выгоды на грош, а между прочим, сословие срамят".

  

  

   - Однако, господин, прощенья просим. Мы тут с вами болтаем, а люди уже и товар сдают. Вон уж и Портянкин огонь погасил. Итти надо.

   - Рано еще, гляди, - сказал смиренный человек. - Чай еще станут по домам пить...

   - Чего рано тебе!- раздался вдруг около нас бойкий женский голос. - Чего тебе рано, тебе все рано!.. Только вот стоять на улице, да зубы скалить. Ну, ну, пошевеливайся! Сдал, что ли, образцы-то?

   И бойкая жена смиренного мужа, протиснувшись плечом между мной и Аверьяном, схватила смиренного человека за рукав и стала теребить из стороны в сторону.

   - Сдал, что ли, образцы-то? Говори, говори, мучитель!

   - Сдал.

   - Весь товар продал?

   - Весь.

   - Ну, слава-те господи, владычица небесная!.. Что ж ты торчишь, коли так? Ступай, ступай... К Овсянкину еще надо...

   - Да ты того... Аннушка,- роптал смиренный человек, слегка упираясь.- Еще настоишься на холоду, что ты, бог с тобой, торопишься?

   Аверьян, с большим вниманием наблюдавший эту сцену, толкнул меня локтем.

   - Эй, тетка! - крикнул он вслед расходившейся бабенке.- Много ли под тебя Овсянкин дает, под этакую бойкую?

   - Да уж много ли, нет ли,- обернулась баба, скаля белые зубы и не выпуская в то же время из рук покорного мужа,- а всё мы чего-нибудь стоим, бабы-те. Вас вот, небось, пьяниц, и в залог не принимают.

   - Закладывать бабу повел,- мотнул головой Аверьян в сторону удалявшейся пары.

   И он объяснил мне, в чем дело.

   В один из прошлых базаров смиренному человеку не удалось сдать свой товар за сколько-нибудь подходящую цену. На этот случай в Павлове есть два-три благодетеля, готовые выручить человека за скромное вознаграждение в размере двух процентов в неделю. Один из таких благодетелей, Овсянкин, к которому сейчас направились супруги, оказал кредит смиренному человеку, конечно, под обеспечение того же непроданного товара. Теперь, сдав образцы, мастеру предстоит взять товар у ростовщика, сдать его скупщику, получить деньги и расплатиться со своим кредитором. Но так как должник, очевидно, не пользуется особенным доверием благодетеля, то последний не отдает ему товара, пока не получит долга. Из этого безвыходного положения павловская практика нашла, все-таки, выход: смиренный человек оставляет под залогом... свою законную супругу, которая дожидается на холоду, у крыльца ростовщика, пока муж сдает товар и рассчитывается с скупщиком.

   - Этакой-то залог еще вернее,- прибавил Аверьян.- Поди-ка он теперь, замешкайся или наипаче - в кабак,- сохрани господи,- заверни! Да она ему, на холоду-то настоявшись, голову за этакое дело сорвет. Что, небось, господин, вам это удивительно? - спросил Аверьян, поглядывая на меня исподлобья иронически прищуренными глазами.- Я чаю, в прочих местах вы про этакое дело и не слыхивали?

   На этом мы распрощались с Аверьяном. Он отправился к Портянкину, а я пошел на свою квартиру, на постоялый двор. Совсем уж рассвело, хотя солнце всходило неизвестно где, за туманными холодными облаками. Я был уже на лестнице, по которой с таким трудом взбирался ночью, когда над Павловым раздался первый хриплый удар большого колокола.

   Мои нервы были напряжены частью от бессонницы, частью от зрелища этих своеобразных форм кустарного быта, так свободно распускающихся на павловской почве, наряду с цветками в "собственных садиках" кустарей. Поэтому я быстро взбежал наверх, разыскал свою дверь и, отказавшись от самовара, кинулся на диван в опустевшей комнате, где ночью спали валенщики. Мне хотелось тотчас же заснуть, пока еще в голову не полезли назойливые мысли обо всем, что я только что видел.

   Но, едва успев задремать, я опять внезапно проснулся, как будто кто назвал меня по имени.

   В комнате, тщательно прибранной после ночного беспорядка, было совершенно тихо. Тикали часы, где-то за дверями женщина убаюкивала ребенка, напевая вполголоса песню. Очевидно, меня старались не беспокоить тем не менее, я понял, кто меня разбудил от начинавшейся дремоты: удары большого колокола один за другим глухо толкались в тусклые окна, и стекла в старых рамах как-то жалобно звенели в ответ.

   Я зарылся с головою в подушки. Но и тут как будто от стен или откуда-то из-под полу все бухали надтреснутые, больные звуки.

   И вместе с ними в голове толпились фигуры, сцены, разговоры скупки, толпились беспорядочно и назойливо, как это бывает в бессонницу. И, наконец, как это тоже бывает иногда, я пришел к неожиданному, но вместе неотразимому заключению, состоявшему в том, что мне необходимо познакомиться с Дмитрием Васильевичем Дужкиным.

  

  

   Мы видели, как балагур Аверъян объяснял происхождение скупщицкого сословия: первый огонек в первом скупщицком подвале зажжен врагом человеческого рода, который теперь, в холодные зимние утра, после воскресенья, простирает над скупкой свои темные крылья, смотрит на смятенные павловские улицы, на которых мечется испуганный народ, на огни у входов в подвалы, слушает взаимные покоры и проклятья, любуется делом жадности, вражды и раздора, плодами своей выдумки. А надоест на улицы любоваться - взмахнет лукавый темными крылами, летит на Троицкую, на Семенову гору, где в домах тускло светятся всю ночь огоньки, где "напуганные" бабы ожидают мужей, где у домов благодетелей-закладчиков дрожат заложенные дети...

   Один павловский старожил, человек, стоящий по уму и развитию выше кустарной массы, рассказывал мне эту историю более реально:

   - Был в давние годы в Павлове Белозеров, знаменитый по округе боес {"Боец" - особенность павловского говора.}. А в то время в Павлове жили свободно, больше достатков было, и веселились больше, утешаясь кочетиными да кулачными боями. А за замками покупатели наезжали из Москвы и из других мест сами; замок был в цене, за мастерами покупатели ухаживали: пожалуйста, мол, сделай ножей или замочков. "А сколько тебе, добрый человек, надобно?" - "Да дюжин, что ли, хоть двадцать".- "Что больно много? Будет тебе половину, другим тоже нажить сколь-нибудь надобно..." Вот как, по преданию, тогда разговаривали мастера. Наезжали московские купцы в Павлов, хлеб-соль с мастерами водили, и между прочим уважали кулачные бои. Любит московский купец хорошую "стенку". Белозерова они полюбили и стали выписывать в Москву. А потом один купец, Егоров, и научил любимца: покупай павловский товар да вози сюда. Он и стал покупать. Давно это было, еще до француза. После француза кинулись за Егоровым другие... И долго фамилия Белозеровых стояла во главе павловской скупки...

   Как бы то ни было, вскоре после того, как один за другим загорелись скупщицкие огни, почувствовали павловцы, что где-то и в чем-то дали они крепкого маху. Исчез от их глаз покупатель, перестал появляться в Павлове, заслонили его стеной свои доморощенные "скупщики", и быстро над деревянными домами поднялись каменные палаты... Пожар от мелких искр, разлетевшихся с Семеновой горы, разливался все шире и шире, ставились горны, укреплялись тиски, и пилы заводили свою скрипучую песню по деревням, по селам, по мелким поселкам. Забыли кустари то время, когда покупатели наезжали к ним, и кланялись, и просили. Теперь сами они слетались уже на огни скупщиков, как слепые мухи на пламя свечки...

   И все свои невзгоды мастер олицетворил в скупщике. Далекий рынок, с его меняющимися настроениями, с его колеблющимся спросом, безличный, бесстрастный и стихийный, как океан, исчез от глаз. Между ним и кустарным селом стала фигура соседа, скупщика, юркого, пронырливого, вечно настороже, готового воспользоваться малейшим промахом, неудачей, нуждой... Он явился для Павлова представителем того процесса российской коммерции, которая давно уже выработала известное правило: "не обманешь - не продашь".

   Кустарная масса помнила, что там, назади, где-то недалеко, оставлена какая-то возможность иного "мирского" уклада. Так, порой, когда дорога впереди становится все уже и неудобнее, сбившийся путник смутно вспоминает, что недавно было распутье, и начинает догадываться, что он выбрал не то направление. Но вернуться уже трудно... Масса темна, мудрено ли, что все свои беды без исключения она тотчас же приписала скупщику.

   На берегу Оки, спускаясь своим грузным подножьем к самой воде, стоит огромное белое здание, состоящее из двух корпусов, связанных поперечною галлереей. Балконы этого дома свесились на реку, а нижняя часть без окон, с тяжелыми воротами, приспособлена как будто к защите от каких-то нападений, может быть, от нападений весеннего половодья, когда волны буйно плещутся в стены, а, может быть, и от чего другого... От здания веет стариной, грузною основательностью, презрением к пустым украшениям и какою-то мрачною опасливостью... Не строят теперь таких палат павловские богачи, и старинное хмурое здание как будто посмеивается над вычурною претенциозностью соседних новейших построек с башенками и лепными карнизами.

   Теперь павловские старики смотрят на эту старинную хоромину и вздыхают...

   Это - акифьевские палаты. Богаты и славны были Акифьевы и высились над всеми остальными богачами, как высится теперь над селом их старинное жилище. Много молотков стучало, много работало горнов, и пил, и рук мастерового народа, созидая это богатство. По Павлову и окрестностям, говорят, ходили даже акифьевские деньги, и не поминают теперь стариков Акифьевых иначе, как добрым словом: "Вот были торговцы, вот были коренные благодетели народу!" При ком стояли высокие цены? - при Акифьевых. Кто расплачивался с мастеровыми, не утягивая трудовых копеек? - Акифьевы! Кто помогал в нужде мастерам, "подошедшим", как говорят в Павлове, от болезни, пожару или иного невзгодья? - все они же, Акифьевы! Когда в голодный год торговцы стакнулись и подняли цену на муку до рубля пятнадцати копеек, Акифьевы выписали из дальних мест огромную партию хлеба и пустили ее на базар. Акифьевы рубль - и торговцы, хочешь не хочешь, до рубля подаются. Акифьевы восемьдесят пять, торговцы тоже восемьдесят пять. Догнал старик таким способом цену до шести гривен. "Ну, мол, теперь, ребята, сами покупайте".

   Вот какими рисует Акифьевых народная память, когда Акифьевы отодвинулись в прошлое.

   На Троицкой круче, которую я описывал уже в начале моих очерков, несколько раз впоследствии приходилось мне сидеть в тихие вечера со стариками-мастеровыми. С Троицкой кручи хорошо смотреть на село, на реку, на дальние села и на синие леса, дремлющие в дальних туманах... Хорошо отсюда старикам смотреть своими тусклыми глазами и в глубь воспоминаний. И прежде всего, эти воспоминания останавливаются на белом акифьевском доме.

   - Выйдет, бывало, старик на крылец, на ту вон галдарейку, что над водой свесилась, выйдет божий старичок ранним утречком... А вдоль по берегу, вон туда далеко, до самой дальней кручи все его поленницы дров лежали... "Погляди, говорит, Аннушка,- а хозяйку его Анной Митревной звали,- погляди: вон птички божьи мою пшеничку клюют". Хе-хе-хе! Птички божьи - это людишки, беднота павловская дровишки у него грешным делом потаскивают. Ничего! Только с телегой не езди, а на руках волоки... не препятствовал. "Птички, говорит, небесные"...

   А, между тем, в свое время не было здания, которое павловцы разнесли бы с таким удовольствием, как акифьевские палаты... Жаль, что у нас на Руси прошлое так быстро исчезает из глаз и стирается в памяти. Теперь только смутные обрывки устных преданий об этой борьбе, первой борьбе кустарной массы с первым напластованием скупшицкого сословия, носятся в тумане прошлого... А, между тем, было это не так давно: не далее тридцатых годов XIX столетия. Однако, все же сохранились еще некоторые эпизоды этой истории павловского раздора. Вспоминают, старики о том, как Флягин, Черников, Цветов и еще несколько павловцев, наиболее решительных представителей бедноты, во главе с умным и настойчивым Капустиным, дерзновенно ворвались в акифьевские палаты, вымеряли все стенки, описали мебель, имущество и промысла всех богачей и представили все это в помещичью контору... Было это во времена крепостного права. Говорят, что помещик убедился этими своеобразными жалобами мира, оскорбленного нарушением равнения, и Акифьевым, Балашовым, Емельяновым, Рябининым грозила беда, если бы не заступилась контора, которую скупщики купили. Дело на этот раз повернулось на сторону богатеев, а семеро самовольных приставов, производивших "буйственным и непорядочным обычаем" опись, попали даже в арестантские роты.

   Но пример был показан, и за первой волной двинулась другая. Эта была спокойнее, ровнее, тише и подкатилась незаметно, но зато вернее...

   На этот раз за Акифьевых принялись другие слои павловского общества. Это были крупные мастера и богатые торговцы, остававшиеся крепостными, а значит, и членами павловского мира, между тем как Акифьевы давно выкупились и приписались к нижегородскому купечеству. Может быть, тут были и те самые торговцы мукой, с которыми боролись Акифьевы, может быть, просто маленькие капиталы рвались на простор из-под давления крупных, как бы то ни было, новые враги Акифьевых соединились с беднотой, взяли на себя ее дело.

   И пошли по Павлову новые раздоры, забухало кустарное село новым междоусобием. Акифьевские палаты представляли из себя нечто вроде уединенного форта в обширном городе, занятом неприятелем, а так как стоял он на купленной земле, то павловский мир решил: лишить скупщиков воды и не подпускать никого из палат к берегу... Взвыли Акифьевы, взвыли сродники их Долгановы, и Рябинины, и Емельяновы, а мир, подбиваемый Белозеровыми, Дичковыми, Калякиными, стоял на своем: вдоль берега Оки расставлены были миряне с крепкими дубинами и гоняли от воды скупщицких людей. Присмирели богатые палаты. Темною ночью, украдучись, ползком пробирались их люди с кувшинами к реке и быстро убегали в раскрытые на тот случай ворота... Но воды, добываемой таким образом, не хватало. Надумали тогда отправлять свою бочку далеко, на Дальние кручи, за границы села, где никто не вправе был воспретить им подъезд к реке. Тогда мир решил не допускать провоз воды по улицам. И вот однажды, когда Долганов сам вез лагун воды для своих домочадцев, павловцы напали на него, опрокинули лагун и вылили воду... Приведенный в отчаяние Долганов кинулся на колокольню и ударил в большой колокол... И забухало Павлово сплошным набатным звоном... Надеялся, должно быть, Долганов поднять одну половину мира на другую, рассчитывая на самую бедноту, которую задабривали подачками, ворованными дровишками и дешевым хлебом. Но напрасно гудел с Троицкой кручи отлитый Акифьевыми же колокол: по улицам бушевала враждебная гроза, а робкая беднота оставалась в домах.

   В сороковых годах, наконец, Акифьевы уступили, и так называемые "купцы" покинули или, вернее, были выселены из Павлова. Уехали Акифьевы и их сродники, а на прощание Емельянов сказал павловцам:

   - Вспомните нас, дураки! Для этого дела нужны руки, да головы, да еще капиталы. Руки у вас остаются, а головы и капиталы унесем мы с собою из вашего села в другие места.

   Вздохнули павловские миряне, но... замки и ножи надо было все-таки продавать, а рынок, разросшийся широко, как море, был незнаком и далек от павловцев так же, как море. И тотчас из среды того же мира поднялся на очищенном месте новый скупщицкий слой.

   Увидали павловцы, что променяли кукушку на ястреба. Акифьевы были уже сыты. А теперь на их месте закипела жадная, неотъевшаяся еще толпа, освобожденная от акифьевской конкуренции и принявшаяся за то же дело. Далеко назади осталось распутье, где еще была возможность сохранить цельность мирского уклада. Павловский кустарный мир куёт, рубит, строгает и слаживает замок за замком от зари до глубокой ночи... Но куда этот замок поплывет, в какие земли, к каким народам, про то кустарь не знает...

   А так как к тому времени кустарное производство разлилось еще шире, и в разных городах замок столкнулся с замком, и нож встретился с ножом, и стало им все теснее, то кустарь и падение цен от конкуренции опять отнес целиком на счет новых скупщиков. Новые богатеи опостылели пуще прежних, а к прежним несутся сочувственные вздохи... "Были коренные благодетели!.."

   Некоторые древние старики вспоминают еще и теперь, как в их молодые годы ходили по домам акифьевские клевреты и тихо, озираясь, повещали бедноту, что приехал Николай или Василий Алексеевичи,- шли бы ночью к акифьевским палатам. Бабы брали саночки и, будто за даровыми дровишками или щепой, прокрадывались к реке. Тут, на льду, меж пустыми зимующими барками, как воры или контрабандисты, прикрывшись рогожами, чтобы не выдал их огонек, принимали бывшие владыки павловского рынка замки и ножи, прибавляя против цен, уставленных новыми скупщиками. Кустари кланялись и вздыхали, проклиная "смутьянов".

   Нигде в такой мере не сохранился прежний характер наших старинных городов и пригородов, как в этом кустарном селе... Чем-то древним веет на вас в этих узких и кривых улицах, от этих мрачных палат, от этого резкого деления на "бедноту" и "богатеев", которое вы встречаете здесь на каждом шагу. Так и кажется, что попал в семнадцатое или даже шестнадцатое столетие... Загудит вдруг набатный колокол, и подымется "конец" на "конец", улица на улицу, гора на гору...

   Настоящая старина, с голытьбой и богачами, с самодурством, с наивно-грабительными приемами торга и даже с кабалой... Только та старина была своевременная, так сказать, свежая. А в Павлове старина залежавшаяся, затхлая, сохранившаяся каким-то случаем в затененной яме. С павловской улицы и нижегородская виноторговля кажется чем-то вроде светлого явления...

  

  

   Пришли шестидесятые годы, приближалась воля.

   В одной из узких павловских улиц, позади собора и варыпаевских палат, построенных в "патриотическом" стиле последнего времени и украшенных золотыми орлами, есть небольшой каменный домик, старинной, грузной и основательно-неуклюжей стройки, с деревянным флигелем на улицу. Совершенно случайно пришлось мне узнать, что этот домик, ничем особенным не кидающийся в глаза, отличающийся одинаково как от претенциозных "палат" богачей, так и от деревянных лачуг кустарной массы, играл когда-то в истории Павлова хотя не громкую, но своеобразную роль.

   На стене во флигеле, где теперь живет вдова его бывшего владельца, умершего в 1879 или 1880 году, висит его портрет: чрезвычайно интеллигентное лицо, мыслящий взгляд, черты мягкие и несколько расплывчатые,- такова была наружность павловского крепостного крестьянина Елагина. На полках, покрытые пылью, лежат его книги. Я развернул несколько из них,- это были: "Новая Элоиза", "Дух законов". А на стене, рядом с портретом Елагина, среди старинных гравюр, изображающих эпизоды из "Павла и Виргинии", висел прекрасно исполненный портрет Роберта Оуэна...

   Своеобразная история этого крестьянина-кустаря, читавшего Руссо и Вольтера, преклонявшегося перед Оуэном, уходит от нас и как-то сразу покрывается полным мраком. Его бумаги, которых было много, разошлись, как кажется, по лавкам, с весовым хлебом и селедками, его сын уехал куда-то в Америку и там умер... И память его живет еще только в сердце простой малограмотной женщины, которая вышла за вдовца Елагина еще очень молодой и теперь среди нужды тяжелых будней с грустью и некоторым благоговением вспоминает о том, что целая полоса ее жизни прошла рядом с другою жизнью, непонятною и далекою от ее настоящего.

   Просты, бесхитростны и слишком скудны ее рассказы. Я узнал из них, что у Елагина был в Павлове кружок единомышленников, с которыми он делился, в глухую полночь крепостного рабства, своими мечтами о воле. Они уходили из Павлова на дальние кручи, в леса и овраги, окружавшие Павлово,- читали и слушали страстные, запретные речи. Здесь они читали и обсуждали первые вести о воле, занимавшейся дальним еще рассветом над Россией. На Руси давно уже пели петухи и занималась заря, но в павловской глухой яме стояла еще тьма, и самые газеты считались чем-то предосудительным и запрещенным.

   Но воля все-таки подошла, озарила она и недоумевающее Павлово... Елагин вынул из тайников свои книги, а его запрещенные речи стали раздаваться свободно. В маленьком белом домике собирался теперь по вечерам небольшой елагинский кружок, здесь обсуждались новые вопросы, вытекавшие из нового положения, читалис