Пушкин Александр Сергеевич - М. П. Алексеев. Пушкин и английские путешественники в России

ктября. Следовательно, и Гасфельд не мог выполнить поручение Борро ранее этого времени, о чем он и сообщает в своем письме: "вскоре после того как я узнал, что Пушкин находится в городе..." С другой стороны, Гасфельд не мог выполнить своего поручения и после 8 апреля 1836 г., так как в этот день Пушкин уехал из Петербурга в Москву, а записка его, посланная Гасфельдом в Мадрид, пришла туда в конце апреля или начале мая.

   Конец того же письма Гасфельда к Борро содержит в себе еще одно указание, которым необходимо воспользоваться. Гасфельд пишет: "Жуковский все еще в Царском селе и будет в городе не ранее, чем на будущей неделе. Я не премину вручить ему ваше дитя "Таргум", и если мне удастся побудить его написать несколько слов, то они послужат украшением моего следующего письма к вам". Таким образом, записка Пушкина была вложена в письмо Гасфельда к Борро еще до того времени, как ему удалось получить благодарственный отклик Жуковского. Поэтому Борро и говорит о двух письмах Гасфельда, содержавших автографы Пушкина и Жуковского. Первое из этих писем послано из Петербурга в Мадрид еще до того, как Жуковский возвратился из Царского села в столицу. К сожалению, эта дата неизвестна; мы знаем лишь, что в Петербурге Жуковский был в апреле 1836 г. Исходя из этих данных, я предложил бы датировать записку Пушкина приблизительно мартом 1836 г.; во всяком случае, она написана между октябрем 1835 г. и мартом 1836 года. Записка Жуковского к Борро, посланная в Мадрид Гасфельдом, также не датирована. Текст ее (по-русски) мы находим в той же книге Нэппа:

  

   "Я с величайшей благодарностью получил вашу книгу и обещаю себе много удовольствия от ее чтения. Примите уверение в душевном моем почтении.

  

   "Таргум", как мы уже упоминали, сохранился среди книг Пушкина. Любопытно, что экземпляр книги, отправленный Жуковскому, также нашелся в библиотеке Жуковского¹⁵⁵. Местонахождение оригиналов записок Пушкина и Жуковского в настоящее время неизвестно. Не оказалось их ни среди бумаг Нэппа, находящихся ныне в Америке, ни в той части архива Борро, которая хранится в Нориче¹⁵⁶.

   Нэпп в своей книге, к сожалению, привел лишь выдержки из писем Гасфельда к Борро. Однако они заслуживают, безусловно, полной публикации, так как представляют собою своего рода дневник петербургской литературно-светской жизни 1830-1840-х годов. Несомненно, что в этом письме Гасфельда, при котором интересующие нас автографы Пушкина и Жуковского были посланы и ответом на которое служит письмо Борро, приведенное выше, рассказана была и вся история их получения.

   С большой долей вероятности можно предположить, что посредником в деле получения этих автографов был Греч и что хлопоты его по этому поводу, по-видимому, происходили в первые месяцы 1836 г. Правда, Пушкин в это время относился к Гречу с явным недоверием и осторожностью: репутация Греча, не без веских оснований, считалась тогда в пушкинском кругу весьма сомнительной, вследствие открытой близости его к Булгарину и тайных связей с III Отделением.

   Однако, несмотря на свое отношение к "воровской шайке" Булгарина и Греча, Пушкин сохранил с последним знакомство и мог при его посредничестве выполнить просьбу об автографе. Еще в начале 1834 г., т. е. в период жизни Борро в Петербурге, на квартире у Греча состоялось совещание о задуманном книгопродавцем Плюшаром издании русского энциклопедического лексикона. На совещании был и Пушкин, в числе многих других сколько-нибудь известных русских литераторов и ученых¹⁵⁷. Не присутствовал ли на этом совещании и Борро в качестве безмолвного наблюдателя собравшегося здесь русского литературного и ученого мира? По воспоминаниям Бурнашева, Пушкин был у Греча и в 1836 г.

   Об "Энциклопедическом лексиконе" Гасфельд с большой похвалой отзывался в своей петербургской (январской) корреспонденции в лондонский "Атенеум", где весьма лестные слова сказаны были также и по адресу Греча, "автора лучшей грамматики русского языка, которому русские обязаны некоторыми прекраснейшими произведениями, написанными на этом языке"¹⁵⁸. Впрочем, помимо Греча, поручение Борро - доставить "Таргум" Пушкину и Жуковскому и получить их письменные приветствия по этому поводу - могли выполнить и сам Гасфельд и другие лица из числа петербургских знакомых Борро, например, Иакинф Бичурин или барон П. Л. Шиллинг. О том и о другом Борро нередко спрашивал в письмах к Гасфельду.

   Приведенное выше письмо Борро от 23 мая 1836 г. не единственное, в котором упоминается Пушкин. В последующих письмах к тому же корреспонденту имя Пушкина встречается еще несколько раз. Так, в письме из Мадрида от 15 февраля 1837 г., ничего не зная еще о дуэли и смерти Пушкина, Борро справлялся о нем у Гасфельда и просил вестей из столь милого его сердцу Петербурга. Все интересовало его здесь: придворные сплетни, литературные новинки, известия об общих знакомых и различных событиях городской жизни. "Мне хотелось бы, чтобы вы в письмах ко мне иногда сообщали различные русские новости, которые в высшей степени интересуют меня,- писал Борро.- Как поживает благородный император? Чем ныне занят Пушкин! Что Греч и Потте? Закончен ли Исаакиевский собор или подходит к концу? Выступила ли нынче Нева из своих берегов и произвела ли свои обычные опустошения?"

   Когда это письмо дошло до Петербурга, Пушкин давно уже был мертв, но городская молва все еще шумела по поводу различных загадочных обстоятельств его дуэли. Гасфельд не мог не сообщить об этом в одном из писем к своему другу. Однако до Борро весть о гибели Пушкина дошла с большим опозданием: он говорит об этом лишь в письме к Гасфельду от 20 ноября 1838 г. Письмо это послано из Лондона, куда Борро прибыл ненадолго из Испании по делам Библейского общества и откуда он вскоре должен был возвратиться в Испанию.

   В указанном большом письме Борро рассказывает, что весь прошедший год он провел в странствованиях верхом по Старой и Новой Кастилии, что, заехав на мыс Финистерре, он был арестован в качестве карлистского шпиона и едва избежал казни.

   "Я приехал в Лондон лишь несколько дней назад, предварительно пробравшись через Пиренеи... С печалью услышал я о смерти Пушкина. Поистине это потеря не только для России, но и для всего мира". Остается неясным, откуда узнал Борро о смерти Пушкина - из письма ли Гасфельда, или из сообщений лондонских газет - ¹⁵⁹, но искренность выраженной Борро печали по этому поводу не подлежит сомнению, как и его высокая оценка русского поэта. Мировое значение Пушкина предвидели в то время лишь очень немногие из его западных читателей.

   В последующих письмах Борро к Гасфельду имя Пушкина встречается еще дважды, и оба раза в таком контексте, который действительно убеждает в искренности высказанных им ранее сожалений о гибели поэта. Так, в письме из Ультона (от 18 июля 1841 г.) Борро напоминает Гасфельду, что его по-прежнему интересует современная русская литература: "Когда будете мне писать, не забудьте о положении литературы в России; нашелся ли кто-нибудь, чтобы заменить бедного Пушкина? Думаю, что нет: такие люди не появляются в каждом году..."

   Исполнял ли Гасфельд просьбы Борро? Сообщал ли ему в своих длиннейших посланиях новости русской литературной жизни? Вероятно, сообщал, по мере своего разумения и осведомленности, но он едва ли являлся знатоком современной ему русской литературы и, вероятно, не в состоянии был дать о ней действительно правдивый отчет. У него самого были постоянно какие-то литературные планы, которые, однако, не осуществлялись. То он собирался, как мы видели, переводить на английский язык русские "Очерки Константинополя" К. Базили, предполагая их интересными для английского читателя, то замышлял помещение своих статей в лондонских журналах, почему-то под чужим именем, за что выслушал длинную отповедь

   Борро в его письме от 30 августа 1841 г.; но все эти планы завершались в конце концов сочинением русских пособий по английскому языку. Из русских литературных новостей Гасфельд, вероятно, сообщал только то, что печаталось в гречевском "Сыне Отечества", или в "Библиотеке для чтения".

   Ни Лермонтова, ни Гоголя Борро, по-видимому, не знал. Уехав из пушкинского Петербурга середины 1830-х годов, Борро не смог даже из писем своего корреспондента расширить круг своих тогдашних впечатлений или обновить их. Сначала скитальческая жизнь не позволяла ему из дальних краев следить за движением и успехами русской литературы, потом оседлая, но уединенная жизнь в Ультоне не способствовала этому: он так и остался с литературными горизонтами гостиной Греча.

   Кроме того, Борро стал забывать русский язык. Сначала в свои письма к Гасфельду (в которых английский текст перемежается со многими страницами, писанными на чистейшем кастильском языке или по-датски) он любил вставлять и русские фразы; в одном из писем, он, например, в утешение своему петербургскому другу приводит "поговорку": "без деньги ничего можно"; однако с течением времени он сам начал понимать, что уже утрачивает чувство живой русской разговорной речи. В письме от 30 апреля <1840? г.> Борро признается Гасфельду, что познания его в русском языке ослабели, "так как со времени отъезда из России я слышал его только однажды, и то из уст поляка".

  

  

   Связка писем Борро к Гасфельду дает нам немало других любопытных подробностей о русской жизни и, в особенности, о его собственной жизни в Петербурге в 1833-1835 гг. Его воспоминания об этом "счастливейшем времени" предстают здесь перед нами в преображенном, идеализированном, но все же постепенно тускнеющем свете. Этот преимущественно лирический ряд воспоминаний перебивается юмористическими описаниями его странствований по Испании и пережитых им приключений, которые поясняют многое в истории создания двух книг Борро - "Цинкали" и "Библии в Испании", так как передают со всею свежестью и непосредственностью многие из впечатлений, которые в этих книгах подверглись литературной обработке. Борро - замечательный рассказчик и тонкий живописец природы; щедро рассыпанные в письмах к Гасфельду испанские пейзажи и описания красот мавританских развалин нисколько не уступают лучшим страницам его книг, а в историческом отношении даже превышают их, так как содержат в себе большее количество автобиографических признаний. Нас, однако, интересуют сейчас лишь русские воспоминания Борро.

   Выше мы уже привели полностью первое его португальское письмо к Гасфельду, в котором он рассказывает, как, поднявшись на горные вершины из долин Алемтежо, он обратил свои взоры на далекий северо-восток и "заплакал, как дитя", вспоминая о России.

   Письма 1836-1837 гг. в особенности полны подобными признаниями. Еще в письме от 18 июля 1841 г. Борро признается Гасфельду, что хотел бы время от времени совершать поездки в Петербург, где он провел два счастливейших года и впервые познакомился с народом, который никогда не перестанет любить и уважать. "Как часто повторял я тщеславным испанцам: ступайте в Россию и научитесь быть храбрыми, великодушными и гостеприимными",- пишет здесь Борро.

   Характерно, что все это большое и очень интересное письмо начинается с расспросов и воспоминаний о Петербурге и кончается ими. Стараясь вознаградить своего друга за долгое молчание, Борро подробно повествует здесь о том, какие события произошли в его жизни со времени их последнего обмена письмами; он подробно описывает, как шла его жизнь после того как он оставил службу в Библейском обществе. Теперь он женат и "сделал это не опрометчиво": "У нас есть некоторый, впрочем, умеренный доход, и я в общем доволен; протекшие шесть месяцев я провел в Лондоне, где издал книгу в двух томах под заголовком "Цинкали, или Испанские цыгане"".

   Вот он и в Ултоне - "в самом красивом коттедже в Англии; перед домом - озеро, позади - лес, и все это на нашей собственной земле. У меня есть чистокровная лошадь, купленная в Испании, и привезенный мной из Берберии слуга-еврей, чьи обязанности сводятся к содействию моему ознакомлению с мавританским и с испанским языками. Когда туча омрачает мой ум, что слишком часто случается, я сажусь на своего берберийского коня и скачу галопом до тех пор, пока оба мы не покрываемся пеной, а затем сваливаюсь и засыпаю. Но мне не совсем подходит эта жизнь: она чересчур бездеятельна, так как по соседству нет общества, которое было бы мне симпатично. Правда, наше поместье это - рай, но оно слишком печально и уединенно; одиночество нынче ужасно расстраивает меня, тем более, что у меня нет никаких особенных занятий; я потерял всякий интерес к науке и редко заглядываю в книгу, даже и в вашего "Уленшпигеля"; по этому вы можете судить, что мои привычки сильно переменились...".

   Рассказ о себе, однако, все время прерывается воспоминаниями о Петербурге, которые никогда не покидают его, где бы он ни жил - в Испании ли, или в собственном уютном английском доме. "Около года назад, когда я проходил по Лиденхолл-стрит,- рассказывает Борро,- меня схватили за руку и окликнули по имени; я обернулся и узрел обширную физиономию с устремленными на меня огромными глазами. - Не знаю вас, сударь, - сказал я.- Моя фамилия - Потте,- ответило это существо, и в самом деле, то был могучий Потте во всем своем величии; он был превосходно одет и уведомил меня о том, что только что возвратился из путешествия по свету.- Вы собираетесь вернуться в Россию? - спросил я.- Нет,- отвечал он,- вот в Буэнос-Айресе я стал бы жить.- Сдается, что Россия у него уязвимое место; несомненно, у него есть на то причины".

   У самого Борро таких причин или поводов для предубеждений против России не было; его по-прежнему влекло в Петербург, и он, как встарь, интересовался русскими новостями и горько сожалел об утратах. Умер Пушкин; Борро вспомнил о смерти Шиллинга и о книгах из его библиотеки, которыми пользовался. "О, эти разлуки, эти разлуки; мы говорим прощай, надеясь встретиться снова, и никогда, никогда больше не увидим любимого лица,- это письмо печально и понятно почему; небо омрачено тучами, дождь льет потоками, так продолжается уже два месяца; поверхность озера черна, как чернила, ветер вздыхает между деревьями. Ajib hassik a Hayim Ben Attar am ragil agaib. Свету, Хаим бен Аттар, муж чуда! На моей памяти это самая сумрачная пора, и я почти желаю снова очутиться в Испании, где всегда видишь яркое солнце и синее небо; но терпение - через несколько месяцев, быть может, я буду в Пруссии, или в России беседовать с Гасфельдом датчанином..." Следует маленькое рассуждение о маврах и их конях, по его словам, несколько похожих на козацких,- как слегка юмористическое и несколько отрезвляющее интермеццо, и письмо заключается еще более лирической концовкой на тему о тех же счастливых петербургских днях, которые прошли невозвратно: "Но хватит говорить о маврах и их лошадях... Я старею, дорогой друг, волосы мои совсем поседели, и я потерял зуб или два, но сердце мое осталось тем же, что и тогда, когда вы узнали его, только порой оно сильнее грустит, хотя я едва понимаю, отчего я печален; я достаточно благоустроен, у меня самая нежная в мире жена, я пользуюсь уважением, но остается фактом, что я иногда грущу; говоря о грусти, я вспоминаю Греча... Пожалуйста, передайте ему привет и скажите ему, что очень может быть, он в один прекрасный вечер снова увидит меня у себя в гостиной, где я буду выглядеть,' как хранилище невыразимых мыслей, и молчать. Гостиная! Может быть, ни гостиной, ни хозяина больше нет! Когда вы напишете, что умоляю вас сделать поскорее, сообщите, кто из моих санкт-петербургских знакомых умер и кто остался в живых; вы говорите, что бедняга мой старый врач совершенно ослеп; какое несчастье! О, какое несчастье! Пожалуйста, навещайте его почаще и скажите ему, что я о нем думаю и благодарен за его доброту в прошлом. Постарайтесь передать поклон от меня старому Ханцелю; он грубый старикан, но прекрасная душа, много славных обедов он дал мне и своему сыну Каледону; я опасался, что он прогонит повесу,- может быть, так и случилось. Что старый Липовцев? А мой типограф Бенеце? При мысли о тех временах, глаза мои наполняются влагой. Соберите все эти сведения и пришлите мне, ибо сердце мое томится по всему, что связано с Санкт-Петербургом. Я написал вам длинное разбросанное письмо, о чем вы просили, на тонкой бумаге, о чем вы просили тоже. Да благословит вас господь и ниспошлет вам процветание и мудрость вплоть до дня спасения!

  

   30 апреля 1841 г. Борро пишет, что, по его убеждению, Петербург "представляет собою замечательное место, полное замечательных людей", и спрашивает: "Что стало с трактиром, где я, бывало, обедал, и с его хозяином Семеном Семеновичем? Помните, как он говорил мне - "Ничего не дал" (Nichevo ne dal), когда я спрашивал его, дали ли вы ему что-нибудь за то, что он учит вас русскому языку? Ах, то были счастливые времена; более счастливых я не знал с тех пор".

   Сквозь ряды подобных чисто лирических припоминаний пробиваются и более определенные портреты исторических лиц, которых довелось ему видеть и знать в Петербурге. Это, в первую очередь, мир востоковедов. Всего чаще вспоминает он об Иакинфе Бичурине и П. Л. Шиллинге. Нужно думать, что Борро был отчасти посвящен в биографию Иакинфа, по крайней мере, в историю его отношений к Шиллингу; в одном из писем к Гасфельду (от 20 декабря 1838 г.) Борро сетует на то, что его петербургский корреспондент ничего не сообщает ему об Иакинфе: "Вышла ли из печати его китайская грамматика или она канула в вечность с бедным Шиллингом, который оказывал такое сердечное покровительство ученому монаху?"

   В письме от 30 августа 1841 г. Борро опять вспоминает об Иакинфе: "Не думаю, чтобы его обучили английскому языку; он брал уроки у меня самого, но не сделал успехов; интересно, в каком приключении потерял он два передних зуба. Он должен раздобыть другую пару, прежде чем сумеет произнести "thistle-thwaite". Помнит ли меня чародей? Я был бы очень рад иметь его книгу".

   Наряду с Иакинфом Борро упоминает также еще одного русского синолога: "А Крымский все ли еще в Кяхте поучает чиновников китайскому языку или вернулся в Петербург?" - спрашивает он Гасфельда (20 декабря 1838 г.) и замечает: "Я познакомил испанскую публику с обоими"¹⁶⁰.

   Много говорит он в своих письмах также о Шиллинге. За год до приезда Борро в Петербург Шиллинг вернулся из Монголии, куда ездил с дипломатическими поручениями, и был желанным гостем столичных гостиных со своими рассказами о виденных им краях. Борро дал ему справедливую оценку. 20 ноября 1838 г. он писал из Лондона, что был "сильно огорчен, прочтя во французских газетах о смерти бедняги Шиллинга, но возвел глаза к небу, натолкнувшись на упоминание о его путешествии по Тибету и Китаю, так как никто лучше меня не знает, что он никогда не переступал границ этих стран. Но он был прекрасным человеком и добрым другом для меня, а я никогда не забываю добра. Он был на свой лад ученым, и я надеюсь, что книги его попали в хорошие руки..."¹⁶¹

   Дальневосточный мир, открывшийся перед Борро во время дружбы его с петербургскими синологами, некоторое время продолжал сохранять для него свою притягательную силу; еще в 1838 г., возвращаясь вновь в Испанию из Лондона, куда он приезжал ненадолго, Борро писал Гасфельду (20 декабря): "Если бы небесам было угодно, чтобы путь мой лежал в императорский Петербург вместо столицы Пиренейского полуострова! Но судьба, как всем очень хорошо известно, редко согласуется с людскими желаниями; однако я твердо намереваюсь, если останусь невредим, как только свершу в Испании все, что в моих силах, и проторю дорогу для других, обратить свое нераздельное внимание к северо-востоку, где мы, может быть, встретимся опять; словом, я хочу вернуться в Россию, откуда, изучив в год-два монгольский и китайский языки в Санкт-Петербурге или Москве, я двинусь в самую даль Скифии, может быть, даже к "Великой стене", под сенью которой я не отказался бы провести остающиеся годы моей жизни, среди бродячих пастухов и охотников, беседуя с ламами и шаманами...".

   Этим мечтам не суждено было сбыться. Жизнь Борро пошла по другому пути, и его стремления и в Петербург, и к "Великой стене" становились все глуше. В поздних письмах его к Гасфельду лишь изредка мелькнет какое-нибудь русское имя, встанет в памяти какое-нибудь случайное русское воспоминание - о Грече¹⁶², о мальчике-татарине Махмуде, который прислуживал ему в Петербурге, но они уже быстро гаснут среди рассказов о новых впечатлениях и замыслах его по-прежнему беспокойной, мятущейся жизни.

   Во многих письмах к Гасфельду конца 30-х - начала 40-х годов Борро все еще вспоминает людей, с которыми он сблизился в Петербурге. Так, в письме от 20 декабря 1838 г. он просит Гасфельда: "Пожалуйста, напишите в своем ближайшем письме что-нибудь о бедняге, старике Добеле (Dobell), главное - занимает ли он еще должность консула; я по многим причинам люблю его и уважаю - он высказал мне столько добра и внимания во время моего пребывания в Санкт-Петербурге, а я не из тех людей, которые это забывают". Речь идет здесь о весьма колоритной фигуре петербургского общества среднего класса, Петре Васильевиче Добеле и его жене - Дарье Андреевне. Авантюристическая биография Добеля имела общие черты с жизнью "пешеходного странствователя" Кокрена, а отчасти и самого Борро: все они были путешественниками, то поневоле, то по личным склонностям; все они испытали множество приключений во время своих странствований по нескольким континентам. Но, быть может, Добель был из них наиболее злополучным. Родом ирландец, Добель прибыл в Петропавловский порт на Камчатке из Северной Америки и прожил здесь до февраля 1813 г., занимаясь торговыми делами. Обстоятельства его сложились так, что он счел возможным несколько лет спустя воспользоваться приглашением и вступить на русскую службу. В 1818 г. Добель получил чин надворного советника и был назначен русским генеральным консулом на Филиппинских островах в Тихом океане, принадлежавших в то время Испании. Однако, по словам его биографа, испанское правительство "отказалось признать его в звании консула под тем предлогом, что в колониях его вообще иностранные консулы не допускаются, но обещало оказывать возможное содействие как частному лицу, подданному дружественной державы. Добель в то время вступил уже в русское подданство и записался в купцы 2-й гильдии. В конце 1818 г. Добель возвратился на Камчатку". Дальнейшая его жизнь была целой цепью злоключений и неудач. Торговые его операции в Сибири и Китае кончились полным разорением; в 1828 г. он вернулся в Петербург и узнал здесь, к своей горечи, что "даже его консульское жалованье, которое получал вместо него один знакомый, подверглось описи и погибло для него в имуществе последнего..."¹⁶³ Словом, разорение было полное, почему Борро называет его "беднягой". "Я застал Добеля в Петербурге в плохих делах, он устарел, денег нет и ничего впереди",- вспоминает о нем в своих "Записках" Э. И. Стогов, кстати рассказывающий здесь же романтическую историю женитьбы П. В. Добеля проездом в Петербург на крепостной девушке Тобольского полицмейстера, у которого он купил ее за десять тысяч рублей. "Дашутка", ставшая Дарьей Андреевной,, была красавицей, удивительно похожей на его. покойную жену; Добель дал ей прекрасное воспитание на Филиппинских островах; по-испански и по-английски она говорила отлично, но ее русский язык был грубоват и полон сибирских диалектизмов¹⁶⁴. Петр Васильевич со своей красавицей-женой посещал четверги у Н. И. Греча, где с ними, несомненно, и познакомился Борро. В известных "Воспоминаниях петербургского старожила" В. П. Бурнашева в рассказе о "четвергах" Греча есть весьма занимательно написанный эпизод о появлявшейся на этих "четвергах" чете Добелей. "Из числа частых посетителей Греча по четвергам можно было еще заметить величественно олимпийскую фигуру свежего и геркулесовски сложенного джентльмена с седыми, совершенно снежными локонами. То был некто Добель..."¹⁶⁵. Записки В. П. Бурнашева пользуются дурной славой; в них много вымысла. Ошибается автор, говоря, что Добель был "родом англичанин, долго живший в Архангельской губернии, и изъездивший даже самые северные части ее. между прочим, на собаках" (все это вымысел: речь могла идти только о Камчатке); "в тридцатых годах он издал на русском языке довольно любопытное, но страшно разгонисто напечатанное описание этого путешествия, снабженное множеством прекрасивых иллюминированных рисунков. Величественный, седовласый путешественник, порядочно владея русским языком, бывало, рассказывал прелюбопытные случаи и передавал преоригинальные подробности из своих воспоминаний о различных своих путешествиях. Когда, бывало, он заговорит скромно, тихо, мягко, плавно, около него всегда сформируется кружок, и надобно сказать правду, все слушали его с истинным удовольствием и любовью". Столь же фантастичны сведения о жене Добеля, о которой Бурнашев рассказывает совершенные небылицы ("г-жа Добель, красавица собою, рослая, ширококостная, белая, розовая <...> была дочь какого-то архангельского деревенского дьячка, осиротевшая и взятая на воспитание Добелем, который ездил с нею, имея ее при себе в виде юнги, по морям Белому, Северному, Немецкому, отвозил ее на время к себе в Англию, образовал, по-своему, на свой манер, и женился на ней, записав на ее имя капитал в 10.000 фунтов стерлингов").

   Вероятно, с помощью Греча П. Добель пытался поправить свои материальные дела, довольно энергично занимаясь литературной деятельностью. Еще в "Сыне Отечества" в 1815-1816 гг. были опубликованы его записки о путешествиях по Камчатке и Сибири, обратившие на себя внимание В. К. Кюхельбекера ¹⁶⁶. На английском языке его "Travels in Kamtschatka and Siberia" были изданы в Лондоне в 1830 г.- перевод на русский язык только второй части был сделан А. Дж<унковским)> под заглавием "Путешествие и новейшие наблюдения в Китае, Маниле и индокитайском архипелаге"; об этой книге сочувственную рецензию поместил в "Московском телеграфе" 1833 г. Иакинф Бичурин, также, несомненно, лично знавший Добеля¹⁶⁷. В том же 1833 г. П. Добель издал в Лондоне названную нами выше небольшую книгу "Россия как она есть, а не так, как ее себе представляют" (P. Dobell. Russia as it is, and not as it has been represented. London, 1833), в которой этот неудачник и горемыка, несмотря на все свои несчастья, написал добрые слова о стране, которая стала его второй родиной и где он умер двадцать лет спустя (1855).

   В письме из Норича 24 мая 1843 г. Борро пишет Гасфельду, что работает над своей книгой "Lavengro" и что во втором томе он намерен "вывести вас самого <Тасфельда>, Греча, Шиллинга и многих других, не забывая и Махмуда и Крымского"; ему хотелось бы еще раз пожить в Москве месяца два-три, чтобы пополнить свое знакомство с русской жизнью. "Не думайте, что я хочу написать книгу о путешествии в Россию,- прибавляет он, чувствуя видимое недоверие к этому литературному роду,- я напишу эпическую поэму в прозе".

   В том же письме Борро наше внимание должен привлечь еще один эпизод. Борро спрашивает Гасфельда, "что он может сказать по поводу некоего "Thomas В. Shaw, В. A. of Cambridge, Adjunct Professor of English Literature in the Imperial Lyceum of Tsarskoe Selo" и что думает он об этом странном титуле, который встретился ему в заглавии одного перевода с русского языка в журнале "Blackwood's Magazine". В дальнейших иронических словах Борро чувствуется не только недоверие, но и глухая враждебность к этому новому для него лицу, новоиспеченному переводчику с русского, который, между прочим, осмелился заявить, что Джон Бауринг был его "совершенно неосведомленным предшественником" на том же поприще (was quite incompetent to translate from the Russian). "Кто бы мог быть этим выдающимся талантом?" - спрашивает Борро.

   Мы не знаем, что ему отвечал Гасфельд, но хорошо знаем лицо, о котором шла речь. Это был Томас Шоу (Shaw), состоявший в то время лектором английского языка в Александровском лицее и одним из редакторов "С.-Петербургского английского обозрения".

   В 1843 г. Шоу напечатал в "Blackwood's Magazine" свой перевод "Аммалат Бека" Марлинского, который Борро и имел в виду, в следующем году Шоу отдельным изданием выпустил свой перевод романа Лажечникова "Басурман", в 1845 г. в том же журнале поместил свои известные переводы из Пушкина, предпослав им большую биографическую статью о русском поэте, которая обратила на себя внимание и в Англии, и в Америке и долгое время заслуженно считалась одной из лучших характеристик Пушкина на английском языке¹⁶⁸.

   Иронические вопросы Борро о Томасе Шоу в письме к Гасфельду заданы за два года до появления этой статьи и сопровождающих ее переводов. Мы не знаем, читал ли их Борро впоследствии и как определилось в конце концов его мнение об этом английском интерпретаторе русской поэзии, над которым он иронизировал. Каково бы ни было это мнение, ясно одно: если Борро и воздал должное качеству стихотворных переводов Шоу из Пушкина и, может быть, признал превосходство их над собственными, успех этих переводов нового "петербургского англичанина" должен был возбудить в нем чувство ревности и некоторой досады, которые чувствуются уже и в его отзыве о Шоу в 1843 г. Борро больше не мог считать себя ни пионером в открытии Пушкина для английских читателей, ни, тем более, компетентным судьей в оценке русской литературы вообще; тем самым его русские интересы и переводы как бы отодвинулись в прошлое: его место ценителя и интерпретатора русской поэзии было уже замещено.

  

  

   ¹ Английские путешествия этого времени на Ближний Восток составляют особый цикл, оказавший влияние и на повествовательную литературу этой поры, см. работы: Wallace С. Brown. The popularity of English travel-books about the Near East, 1775-1825.- "Philological Quarterly", 1936, v. XV, p. 70-80; его же. Prose fiction and English interest in the Near East, 1775-1825.- "Publications of the Modern Language Association of America", 1938, v. LIII, N 3, p. 826-836.

   ² Ив. Головин. Путешественник нашего времени.- "Сын Отечества", 1838, т. V, сентябрь-октябрь, отд. I, с. 69. Ср.: "Английские туристы".- "Отечественные записки", 1839, т. V, No 9, отд. VIII, с. 99-108. Слово "турист" было еще мало известно в России в начале 30-х годов. В "Литературной газете" (1831, т. III, No 24, с. 190) в редакционном примечании ему дается следующее пояснение: "Так англичане называют своих соотечественников, кочующих по Европе от праздности или для разогнания сплина". В русском справочнике об этом слове говорилось: "Англичанин, путешествующий вокруг света" ("Карманная книжка для любителей чтения русских книг, газет и журналов. Сост. Иван Ре...ф...ц" (Ренофанц). СПб., 1837, с. 258). См. также сопоставления английских и русских туристов в статье: Н. Ливенский <Н. А. Мельгунов>. Туристы вообще и особенно русские (Письмо в редакцию из-за границы).- "Отечественные записки", 1859, т. 123, март, отд. VI, с. 1 -11.

   ³ См. также в гл. III, прим. 134-138.

   ⁴ "Русский архив", 1901, К" 6, с. 171-175. См. выше, гл. III.

   ⁵ "Русский архив", 1902, No 1, с. 47. В письме от 1 декабря 1821 г. тот же Я. А. Булгаков писал брату из Москвы: "Здесь есть два вояжера, англичане, приехавшие из Индии через Персию. Один полковник, а другой в службе Ост-Индской компании. Не знаю их имен; первый говорит по-французски. Они были во вторник в собрании. Я, яко дежурный директор, ими занялся, и все им показывал..." Неделю спустя (в письме от 6 декабря) снова идет речь об одном из этих вояжеров и сообщается его имя: "Полковник Doyle завтра ужинает у меня. Человек приятный, был военным секретарем у губернатора Индии, Гастингса. Какое богатство там у англичан!" (там же, 1901, No 2, с. 301, 303). Ср. анекдотический рассказ, очевидно, циркулировавший в Лондоне, о некоем англичанине Кингтоне, явившемся в Петербург в 1815 г. и по незнанию ни одного языка, кроме собственного, испытавшего здесь разнообразные приключения: "The reminiscences and recollections of Captain Gronow", t. II. London, 1900, p. 260.- "An Englishman's Visit to St. Petersburg in 1815". Ср. заметку: "Зимнее время в Москве 1815 года" ("Сын Отечества", 1815, No 8, с. 92), где отмечено, что путешественники, здесь находящиеся, "большею частью англичане".

   ⁶ "Сын Отечества", 1902, No 1, с. 57.

   ⁷ "Сын Отечества", 1836, ч. 176, No 11, с. 459 (свидетельство относится к 1836 г.).

   ⁸ В 1813 г. в Петербург приехала в свадебное путешествие молодая чета англичан - лорд Литтльтон с женой. Их рассказы об этой поездке и письма из России напечатаны в кн.: "Correspondence of Sarah Spencer, Lady Littleton", London, 1913. "Несколько странным казалось, что путешественники выбрали для своей поездки столь неудобную, особенно зимой, страну, как Россия, вместо того чтобы ехать, как это было везде принято, куда-нибудь в Италию или Францию. Нои это недоумение скоро рассеялось, когда сообразили, что в это время нигде, кроме России, путешествовать было нельзя, вся Европа ощетинилась штыками, везде двигались, отступая и наступая, войска, кое-где время от времени разыгрывались битвы, в которых звезда Наполеона все более и более клонилась к своему закату... Сравнительно спокоен был только север Европы" (А. Белов. Иностранцы о России.- "Исторический вестник", 1914, No 11, с. 615).

   ⁹ "Переписка А. И. Тургенева с П. А. Вяземским", т. I, Пг., 1921, с. 24.

   ¹⁰ "Английские туристы".- "Отечественные записки"; 1839, т. V, No 9, отд. VIII, с. 100-101: "Жизнь в больших городах Англии, особенно в Лондоне, становится день ото дня тягостнее, и многие семейства не находят более возможности уравновешивать свои доходы с расходами, если хотят жить сообразно своему состоянию. Возьмите в соображение множество слуг, издержки на стол, на лошадей и экипажи, хвастливую надменность высших классов, их невнимательность к хозяйству; все это, вместе со многими другими причинами, до крайности изнуряет английское дворянство. Вот почему многие обитатели Лондона и Эдимборга переселяются в Париж, Неаполь или Флоренцию, желая лучше там жить в довольстве, если не в изобилии, нежели нищенствовать в Великобритании".

   ¹¹ Это утверждение О. И. Сенковского находится в его известной статье "Брамбеус и юная словесность".- "Библиотека для чтения", 1834, т. III, No 4, отд. 1, с. 53. "Англичане ездят из экономии, а не для путешествия",- утверждал со своей стороны И. Головин, и спрашивал при этом: "Для чего же ездят русские? Для удивления восточною роскошью, не всегда чувствуя, что нерасчетливость часто награждается одними насмешками" (И. Головин. Путешественник нашего времени.- "Сын Отечества", 1838, т. V, ч. 1, No 9, отд. 1, с. 70).

   ¹² С. L. Jоhnstone. The British Colony in Russia. Westminster, s. a., <1897> Roxburghe Press, chap. IV.

   ¹³ Джеймс Морьер был секретарем английского посольства в Тегеране с 1808 - 1814. В 1814 г. все это посольство во главе с послом сэром Гором У зли (Sir Gore Ouseley), Морьером, врачом и др. находилось в России. О встрече с ними в Туле, а позднее в Петербурге рассказывает в своих воспоминаниях харьковский профессор Хр. Роммель (см.: Chr. von Rommel. Erinnerungen aus meinem Leben und aus meiner Zeit.- В кн.: F. Biilau. Geheime Geschichten und Ratzelhafte Menschen, Bd. V. 2-te Aufl. Leipzig, 1863, S. 565 - о встрече в Туле, и S. 565, 576-581 - в Петербурге). Книга Морьера: "Adventures of Hajji Baba of Hispahan", 1824, вышла в переделке О. И. Сенковского "Похождения Мирзы Хаджи Бабы Исфагана в Персии и Турции, или Персидский Жиль Блаз". СПб., 1831; ранее в отрывках печаталась в "Северной пчеле" (ср. "Пушкин и его современники", в. XXI - XXII. СПб., 1915, с. 288). Сенковский же издал другую книгу Морьера: "Мирза Хаджи Баба Исфагани в Лондоне" (СПб., 1830). См.: В. Каверин. Барон Брамбеус. Л., 1929, с. 94. В конце 1820-х годов отрывки из Морьера печатал В. П. Титов ("Московский вестник", 1827, ч. 4, No 13, с. 12-43).

   ¹⁴ "Чужестранец в Петербурге",- "Новости литературы", 1823, кн. V, No 30, с. 50.

   ¹⁵ Джон Кохрен (John Dundas Cochrane, 1780-1825) путешествовал по азиатской и европейской частям России в 1820-1823 гг.; прожил одиннадцать месяцев на Камчатке и здесь в 1822 г. женился. По возвращении в Англию он издал описание своих странствований: "Narrative of a pedestrian journey through Russia and Siberian Tartary, from the frontiers of China to the Frozen Sea and Kamtschatka..." London, 1824. Vols I-И. Ряд последующих изданий этой книги - в Филадельфии (1824) и Эдинбурге (1824), а также ее переводов на немецкий (Веймар, 1825; Йена, 1825; Вена, 1826), голландский и шведский языки перечислен в каталоге "россики" ГПБ (т. 1, S. Petersbourg, 1873, No 813-823). После выпуска в свет книги о России Кокрен отправился в Америку, где и умер. Этот своеобразный путешественник-"пешеход" долго вызывал интерес и удивление русского общества. в. П. Кочубей подозревал его в шпионстве, что и высказал в одном из писем к М. М. Сперанскому ("В память гр. М. М. Сперанского", СПб., 1872, с. 506), а последний в письме к дочери из Барнаула давал ему следующую характеристику: "Здесь в Барнауле встретил я чудака Кохрана. Острота, бродяжничество, упрямство и вместе безрассудное легкомыслие и несвязность предприятий. Он кончит сумасшествием и, по моему мнению, есть уже и теперь помешан. Совсем неправда, чтоб он путешествовал пешком. Он благополучно нанимает лошадей и едет довольно покойно. Здесь купил даже и повозку; доселе он их переменял; вся особенность состоит только в том, что он один, без слуги, и отпустил себе маленькую рыженькую бородку. Добрый путь! Одна черта в его путешествии. Он был ограблен между Петербургом и Тосною и прошел половину Сибири, не потеряв ни одного волоса и хвалясь везде ласкою и гостеприимством. Я уверен, что пройдет и другую половину столь же покойно и безопасно" ("Письма Сперанского из Сибири к его дочери Елизавете Михайловне". М., 1869, с. 191-192). В книге "Исторические сведения о деятельности графа М. М. Сперанского в Сибири с 1819 по 1822 год. Собраны В. Вагиным" (т. II. СПб., 1872) приводится много данных о Кокрене из бумаг Сперанского. Здесь находится, например, записка "О путешественнике Кокрене", составленная по донесениям, полученным сибирским ген.-губернатором из Якутска. Кокрен назван здесь "английской службы флота капитаном" и о нем рассказывается, что он в 1820 г. имел "намерение пройти чрез Чукотскую землю" (с. 579-580; 610-611). Здесь же напечатано в английском подлиннике несколько писем Кокрена (1820-1821) к Сперанскому из Якутска, Нижней Колымы и Охотска (с. 601-610).

   П. А. Вяземский писал А. И. Тургеневу из Москвы (31 мая 1823 г.): "Сейчас нахожу на столе своем карточку Cochren, славного пешехода, который здесь и, как сказывают, с камчадалкою своею" ("Остафьевский архив", 1899, т. II, с. 327). Много лет спустя, в начале 1830-х годов, посетив Павловск и перелистывая книгу для записи имен посетителей, М. Д. Бутурлин увидел английскую фразу с подписью: "Ксения Кокрен". В своих "Записках" он так вспоминал об этом: "В 1824 году или немного ранее некий эксцентричный и совершенно слепой англичанин Кокрен предпринял пешком путешествие по Сибири, что дало повод в Петербурге считать его шпионом. Он вывез оттуда с собою малолетнюю дочь какого-то дьячка и, возвратись в Англию, поместил ее в одно из тамошних учебных заведений, а по ее совершеннолетии женился на ней и укрепил за ней" свое состояние. О дальнейшей ее судьбе не имею сведений, но подпись ее руки в Павловском павильоне свидетельствует о ее посещении России по замужестве" ("Русский архив", 1897, No 7, с. 351). О Кокрене и его жене можно встретить упоминания во многих документах эпохи, например, в "Полном собрании стихотворений" гр. Хвостова (т. II, 1829, с. 219). Заметка о "Narrative of a pedestrian journey..." Кокрена помещена в "Московском телеграфе? (1825, ч. 1, No 1, с. 95); хотя она напечатана без подписи, но, несомненно, принадлежит Н. А. Полевому. В том же и следующем номерах журнала (ч. 1, No 1, с. 53-63; No 2, с. 119-125) напечатано два отрывка из "Описания путешествия пешком через Россию... капитана Кохрена" "Путешествие английского флота капитана Кохрена, пешком, из Петербурга в Камчатку"), с пространными подстрочными примечаниями, вскрывающими обильные ошибки и неточности путешественника, за подписью: "издатель М. Т."). Ср.: В. Г. Березина. Н. А. Полевой в "Московском телеграфе".- "Уч. зап. ЛГУ", 1954, в. 20, с. 97.

   Недавно Кокрена вспомнил современный эстонский писатель и путешественник по Северной Азии Леннарт Мери в своей книге "Мост в белое безмолвие". Рассказывая о своих странствованиях по Арктике, Мери несколько раз вспоминает "Narrative..." Кокрена, цитируя эту книгу и пересказывая из нее целые страницы. Уже в начале своего повествования Мери представляет Кокрена своему читателю (в русском переводе он всегда пилится Кокрен и однажды даже Джон Дунден <!> Кокрен) и приводит запись из дневника (1820) этого странного путешественника, который "шел на Чукотку пешком через Дерпт" и открыл свой дневник, "присев отдохнуть у колодца за Нарвой"; тут же рассказана примечательная встреча с Кокреном дерптских студентов у загородной таверны, во время которой они не сразу дознались, что английский пешеход совершает путешествие из Сарагосы... на Чукотку; далее описаны встречи Кокрена на далеком северо-востоке Азии с русскими путешественниками-мореплавателями - Врангелем и другом Пушкина Ф. Матюшкиным. См.: Леннарт Мери. Мост в белое безмолвие. Пер. с эст. Веры Рубер. М., "Сов. писатель", 1978. с. 14, 109-112, 195).

   ¹⁶ Дело о Сандерсоне и его отзывы об Оренбургском обществе, выписанные из его письма, опубликованы в статье: И. С.Шукшинцев. Английский путешественник в России и его мнение о русском обществе (1826-1827).- "Русская старина", 1902, No 6, с. 575-578.

   ¹⁷ "Записки квакера <Греллэ де Мобилье> о пребывании в России,- "Русская старина", 1874, No 1, с. 1-36;

   ¹⁸ М. Н. Загоскин. Москва и москвичи. Записки Богдана Ильича Вельского, издаваемые М. Н. Загоскиным, выход второй. М., 1844, с. 25-29, 34-35.

   ¹⁹ В. К. Кюхельбекер. Соч., т. II. Драматические произведения. Л., 1939, с. 437-440. Избранные произведения в 2 томах, т 2. Л., 1967, с. 655-658.

   ²⁰ "Отзыв англичанина о Москве".- "Московский наблюдатель", 1836, ч. VI, с. 194-196. Об этой книге, а также о "Живописном Альманахе на 1836 год" Хита ("Heath's Picturesque Annual for 1836. St. Petersburg and Moscow") см. заметку в журнале "Библиотека для чтения", 1835, т. XIII, отд. VI, Литературная летопись, с. 23-24 (автором ее был, несомненно, сам редактор - О. И. Сенковский).

   ²¹ "Из переписки М. Н. Загоскина".- "Русская старина", 1902, No 7, с. 88-89. В книге Л. Ричи есть, между прочим, ряд замечаний и о русской литературе; впрочем, об этом предмете он был плохо осведомлен. По его мнению, например, "в России не существует любви к литературе ради нее самой" (с. 156); тут же он замечает, что хотел включить в книгу систематический перечень ("catalogue raisonne") русских авторов, который обещал приготовить для него Mister G. (Греч?), но не исполнил своего обещания "по многочисленности своих более важных трудов". Далее приведен небезынтересный разговор с М. М., главою III отделения ("one of the secretaries of State, and head of the third section of the Chancery"), между прочим, о цензуре. Нас. 172-174 автор приводит переводы двух русских народных песен.

   ²² Соghlan. A Guide to St. Petersburg and Moscow. London, 1836, p. 120. Экземпляр этой книги имеется в ГПБ ("Catalogue de la section des Russica...", I, N 836). Отметим, что впервые английские указатели почтовых сообщений по России появились в начале XIX в. См., например: Post-Guide through Russia". Translated into English from the last imperial Ukaze - ...by Jos. Turaier. 2d ed. London, 1812 ("Catalogue de la section des Russica...", II, N 1123).

   ²³ "Сын Отечества", 1839, т. II, отд. VII, с. 210-211. Имеется в виду книга: R. Lister Vеnablеs. Domestic scenes in Russia. London, 1839; изд. 2-е - 1856 г.

   ²⁴ Ф. Ф. Вигель. Записки, ч. V. М., 1892, с. 187-188.

   ²⁵ Там же, с. 186-187.

   ²⁶ Фан-Дим <Е. Н. Кологривова>. Голос за родное. Повесть. СПб., 1842, с. 31.