Щебальский Петр Карлович - Правление царевны Софии

  

   События, последовавшие за смертью царя Феодора Алексеевича, составляют одну из самых кровавых, и в тоже время самых интересных страниц нашей древней, допетровской истории. Тут есть все, что привлекаете внимание любопытного наблюдателя минувших времен: драматическое движение, игра страстей, зародыш нововведений, борьба партий, первые попытки обширных политических соображений, отдаленные походы посреди безводных, пылающих степей, полузакрытые от нас таинственной завесой.... Царевна София, Голицын, великий министр, и отрок Петр, вот лица, стоящие на первом плане этой картины: их одних довольно, чтобы приковать наше внимание; но позади этих ярко выдающихся фигур мы замечаем достойного и несчастного Матвеева, Милославского, интригующего даже у дверей гроба, Хованского с фантастическими его замыслами, и вдали буйную массу стрельцов с одной стороны, с другой - Депорта, Шереметева, Меньшикова, ряды потешных и флаги первых судов русских: это - панорама всей истории нашего отечества.

   Действительно, независимо от собственного обширного интереса, эпоха, к описанию которой приступаем, как грань между допетровской и новою Россией, есть черта где сходятся та и другая, и откуда легко и ясно обозреваем мы то, что лежит позади ее и что перед ней, то есть посадки старины и зачатки нововведений.

   Эпоха Петра омрачает эпоху Софии, но в общем движении отечественной истории они нераздельны, и взаимно объясняют одна другую. Как будем мы судить о делах Петра, если сначала не определить со всевозможной отчетливостью того положения, в котором принял Россию этот великий человек, исходного пункта, из которого двинул он ее далее? Стрелецкие мятежи и правление Софии суть вступительные главы в истории Петра.

   Нигде не было такого простора действию придворных партий, как в древней России, и этому виной - одной из главнейших, по крайней мере, - был обычай царей вступать в брак с дочерьми своих подданных. Человек, несущий на раменах своих судьбы целого народа, необходимо должен иметь привычных помощников в деле правления, людей, которые применились бы к его правительственным приемам и вдохновились его идеями; когда же он умирает, весьма часто вместе с ним удаляются и его сотрудники, и если не новые идеи, то новые применения их и новые люди вступают на места прежних. Подобное изменение личного состава правительства повсюду более или менее значительно; когда же государя окружают люди, не только доверенностью или милостью его взысканные, но его родственники, как в древней России, и когда вслед за новым царем вторгается на ступени престола готовый уже штат временщиков, родственников нового царя, то происходит весьма часто потрясение в высших правительственных сферах.

   В этом отношении особенно несчастливо было то, что оба царя, правившие Россией во второй половине XVII столетия, вступали два раза в супружество, то есть имели вокруг себя двойное число родственников, двойное число претендентов на милость, на почести, на богатство.

   Царь Алексей, как известно, имел первой супругой Марью Ильинишну Милославскую. По счастью, об этом браке сохранилось несколько любопытных подробностей, которые дают понятие о происках, сопровождавших избрание царских невест. Когда молодой царь объявил о своем желании вступить в супружество, по старинному обычаю потребованы были ко Двору дочери знатных и незнатных дворян русских. Из большого числа созванных девиц выбор царя остановился на дочери Рафа Всеволожского. Всеволожский был небогат, незнатен, не имел связей и, следовательно, выбор царя не нравился ни одному из сильных людей, окружавших престол. Всех могущественнее тогда при Дворе был боярин Морозов; для него брат царя был особенно важным делом, ибо мог или упрочить или передать в другие руки его могущество. У него была в виду иная невеста для государя, девица замечательной красоты [1], хотя несколько старее царя, и главное - принадлежавшая к преданной ему фамилии Милославских. Но для этого надобно было уничтожить сделанный уже выбор. Отважный временщик не отступил перед этою трудностью; он подкупил царского волосочеса, который убирая к венцу несчастную девушку, затянул ей волосы так туго, что она упала в обморок. Обморок этот представили как припадок падучей болезни, и дочь Всеволожского была отправлена вместе с отцом своим с порога царских чертогов в ссылку[2].

   После этого уже не много труда стоило Морозову склонить царя к браку с Милославской. Через несколько времени после свадьбы царской праздновалась свадьба и самого фаворита с сестрой новой царицы.

   Таким образом могущество Морозова казалось надолго упроченным; по крайней мере для этого были приняты все позволительные и непозволительный меры. Тем не менее, он пал. Место его занял другой родственник царицы, Иван Михайлович Милославский. Человек этот играл одну из значительнейших ролей в эпоху, к которой мы приближаемся; незнатный по своему происхождению, он умел вкрасться в доверенность к Морозову во время его могущества, был преданным ему человеком и много работал за него. Брак же государя с его родственницей возвысил его до той степени, на которой уже не страшны удары временщиков. Милославский, прочно утвердившись при Дворе, не страшился более гнева, как и не искал покровительства Морозова, и когда тот пал, он заступил его место.

   Достигши высокой степени значения при Дворе и могущества, Милославский мог надеяться долго на ней удержаться, потому что Марья Ильинишна даровала царю многих царевен и царевичей. Но в 1669 году Марья Ильинишна скончалась; царь, еще в полном цвете сил и здоровья, мог пожелать вступить во вторичный брак, и положение Милославского, мало любимого и уважаемого царедворцами, сделалось несколько шатким.

   Оно сделалось еще более сомнительным, когда стал быстро возвышаться в милости царской Артамон Сергеевич Матвеев. Замечательный этот человек происходил, подобно Милославскому, из незнатной фамилии, но возвысился не придворными происками, не угодливостью любимцам, а личными своими доблестями. Он начал с военного ремесла; являлся исправно на службу, бился бодро, не выпрашивал наград и повышений, и приобрел к себе уважение войска. Царь заметил его, угадал в нем способности гражданские, вызвал в Москву и после смерти знаменитого Ордына-Нащокина, поручил ему Посольский Приказ. С этой поры милость к нему царя ежедневно возрастала и, наконец, обратилась в сердечную дружбу. И Матвеев вполне оправдывал ее, потому что кроме беспредельной преданности особе государя, он был человек строгой честности гражданской и высокой христианской добродетели; вся Москва разделяла в отношении к нему чувства царя[3]. Кроме того он был одним из образованнейших людей своего века в России; не имея близких связей с знатными боярами, он проводил свободное время в занятиях кабинетных, либо в беседах с иностранцами. Он образовал из своих дворовых людей оркестр и труппу актеров, и царь сам часто присутствовал на концертах и драматических представлениях, которые давались в его доме.

   После смерти Марш Ильинишны государь стал особенно часто посещать Матвеева; просиживал у него многие часы и запросто разделял с ним трапезу. Известно, что женщины в те времена не участвовали в приеме гостей, но к столу собиралось все семейство и весьма часто вся дворня. Ужиная однажды у своего любимца[4], царь увидел девушку, которая поразила его скромностью своей и красотой; она была высока ростом, стройна, и большие темные глаза ее, опушенные длинными ресницами, дышали душевной добротой[5]. Это была Наталия Кирилловна Нарышкина. Царь сочетался с ней браком в 1671 году, и положение лиц и партий при Дворе мгновенно изменилось; Милославские вынуждены были уступить место у престола Нарышкиным; братья молодой царицы были взяты в комнату, возведены в чин окольничих, в ожидании новых предлогов к повышениям; отец ее, Кирилл Полуектович, в короткое время был сделан боярином, главным судьей в Приказе Большого Дворца и получил от щедрот царских 9000 душ[6]; Матвеев же произведен в течение четырех лет из думных дворян в бояре, а сын его Андрей[7], еще отроком, взят в комнату.

   С небольшим через девять месяцев после этого брака царица разрешилась сыном, который был наречен Петром.

   О рождении и по случаю рождения этого младенца, которому суждено было наполнить свое время и пространство славой своих дел, существует множество любопытных преданий; современное образование отвергает многие из них; может быть, и даже очень вероятно, большая их часть была придумана впоследствии воображением народным, которое поражено было величием Петра, или угодливостью малопросвещенных историков, но многого невозможно отвергать совершенно. Что гороскопы новорожденного младенца были деланы, это, весьма сходно с обычаями того века и всеобщей тогда верой в астрологию; что гороскопы эти предсказывали будущее величие Петра, весьма согласно с обычаями придворных астрологов и сверх того подтверждается несомненными доказательствами[8]; наконец, не подлежит сомнению, что ранние, необыкновенные способности Петра, его цветущее здоровье и бодрый, пылкий его нрав, с младенчества обратили на него внимание народа и привязали к нему сердца современников. Это предпочтение и эта всеобщая к нему симпатия должны были еще увеличиться чрез сравнение его с братьями, рожденными от покойной царицы. Царевич Феодор был юноша разумный и украшенный многими добродетелями, но болезненный и недолговечный; царевич же Иоанн, кроме слабости физической, был скорбен главою, как выражались в то время, и не представлял довольно тех качеств, которых в праве желать народ от своего правителя.

   Немудрено, что царь, задумываясь иногда о будущей судьбе России, желал из троих сыновей своих видеть Петра на престоле. С другой стороны он понимал, что нарушать порядок престолонаследия, основу спокойствия монархии, - не должно без особенно важных причин, да и свойства Феодора представляли все условия и вероятности мудрого правления, не обеспечивая только его долговечия. Итак, когда смерть застигла Алексея Михайловича, по праву первородства вступил на престол Феодор. Это опять дало новый поворот колесу придворной фортуны: те, которые были внизу, поднялись; которые были наверху, опустились. Милославский, родственник молодого царя, занял с своими друзьями первое место у престола. Боярин этот, злой и мстительный, считавший Матвеева своим врагом, направил теперь против него огромную интригу, в которой приняли участие все не желавшие видеть Петра на престоле; Матвеев был обвинен в чернокнижии, и даже в покушении на царскую жизнь, и сослан в Пустозерский острог[9].

   Милославский сделался всесильным; его лета, опытность, изворотливый ум и родство с царем давали ему неоспоримое превосходство над прочими приближенными молодого царя, людьми по большей части довольно посредственными, каковы были Хитрово, Волынский[10] и мн. др. Один только из сотрудников царя в последние годы начал становиться опасным Милославскому: это был Иван Максимович Языков. Подобно другим временщикам того века, он вышел из рядов мелкого дворянства, но при покровительстве дядьки государева, боярина Хитрово, в короткое время возвысился до сана боярского, сделался любимейшим советником царя, и далеко обогнал бывшего своего покровителя, которому, говорит один из старинных писателей, "он жестокую бразду или удила в зубы положил"[11].

   Однако ж положение всех этих любимцев было сомнительно по причине слабости здоровья государева. Надежда польстила было им, когда царица даровала престолу наследника, но через несколько дней и младенец, и мать скончались, Феодор, не надеясь более иметь детей, не надеясь и сам прожить долго, начал помышлять о назначении себе преемника. Брат его Иоанн хотя и приближался к совершеннолетию, но по-прежнему оставался слаб телом и духом, способности же и бодрый дух Петра развивались с каждым днем. Наставник его, Зотов, умел дать полезное направление порывам его пылкой природы; в народе ходили тысячи рассказов о его ранних способностях и о нежной привязанности к нему вдовствующей царицы, которая в нем одном находила отраду посреди мало расположенного к ней двора, Феодор видел все это и решился назначить Петра своим наследником. Он открылся в этом Языкову: "Брат мой Петр, говорил он, здрав и оделен от Бога всеми достоинствами и достоин наследия державного престола российского. Родитель мой еще имел намерение его наречь преемником, но ради юных его лет назначил меня. По воле его сделаю и я!"[12].

   Нам нет нужды знать, был ли Языков злейшим врагом вдовствующей царицы, как говорят некоторые современники, или он доброжелательствовал ей более других придворных, как полагают иные. Языков был честолюбив, и потому уже ему трудно было согласиться добровольно уступить свою власть родственникам вдовствующей царицы. Естественно поэтому, что он старался отклонить царя от его намерения. Он говорил о бедствиях, постигающих государство при малолетних правителях, умолял не нарушать порядка престолонаследия, и советовал лучше самому Феодору вступить во вторичный брак. Царь согласился, и в 1682 году сочетался с девицей Марфой Матвеевной Апраксиной. Но брак этот не обещал престолу прямых наследников; здоровье Феодора Алексеевича с каждым днем становилось хуже, и, наконец, он слег, чтоб более не вставать.

   Можно вообразить себе, сколько интриг кипело вокруг одра умирающего царя. Языков и прочие любимцы Феодора, не имевшие прочных связей при Дворе, а следовательно и видов на будущее, скоро исчезли посреди столкновения враждебных интересов Милославских и Нарышкиных, которые одни заняли арену. На борьбу этих двух партий было обращено всеобщее внимание; будущность должна была решиться между ними: от них зависело, Петру ли царствовать, или Иоанну? Милославские выставляли право первенства Иоанна Алексеевича, Нарышкины опирались на намерение, приписываемое обоим царям, назначить себе наследником Петра. Множество бояр и других знатных людей поспешили из своих поместий в Москву и становились под знамена той или другой партии. Нарышкины успели заинтересовать в свою пользу царицу, которая выпросила у супруга своего облегчение участи Матвеева: он переведен был из дальней своей ссылки в город Лух[13] и получил небольшую вотчину в вознаграждение за долгую опалу. Это был важный успех со стороны Нарышкиных: Матвеев был первый человек их партии, и в решительную минуту для них выгодно было иметь его по близости от Москвы. Милославские с беспокойством увидели этот успех своих противников и поспешили противопоставить влиянию царицы Марфы Матвеевны влияние царевны Софии Алексеевны.

   Здесь мы приостановимся в рассказе нашем, чтоб ближе ознакомиться с этим новым и главнейшим лицом вновь завязывавшейся драмы. В высочайшей степени было бы любопытно проследить психологически развитие этого сильного и необыкновенно самобытного характера. В настоящее время нелегко постигнуть всю необычайность явления в России политической женщины. В самом деле, теперь женщинам открыты многие поприща; художество, литература, наука, даже политика; целый век могущества женщин во Франции, и несколько раз возобновлявшиеся женские царствования, громкие и славные, приучили нас видеть женщин в высоких политических ролях, а как скоро известность и слава стали доступны им, честолюбие сделалось в них довольно естественным чувством. Но в XVII веке русским женщинам едва ли было возможно мечтать о власти даже в домашнем, хозяйственном быту; дочерям же и супругам царей еще может быть менее, чем в частной сфере. Сочетаться браком с иностранными принцами не позволяли нашим царевнам господствовавшие тогда понятия и нравы; выходить же замуж за простых граждан - считалось ниже их достоинства. Поэтому они обрекались безрадостному и бесполезному одиночеству; жизнь их должна была протекать в тихом уединении; однообразной нитью проходили их грустные дни, посвященные вышиванию шелками и золотом, или ничтожным сплетням с боярынями и сонными девушками, да исполнение внешних обрядов. Они рождались, жили и умирали, не ведая ничего, что вокруг них совершалось, и сами никому неизвестные. Даже в церковь ходили они, говорит современный иностранец Мейерберг, по особой галерее; прогуливаться ездили в плотно закрытых экипажах, окруженные всегда штатом придворных дам и девиц, недоступные даже взору мужчины, так что, добавляет тот же путешественник, из множества придворных сановников, беспрестанно наполнявших дворец, весьма немногим случалось во всю свою жизнь мельком увидать дочь или супругу царя. Стольники, состоявшие при них[14], были отчисляемы в другую службу с наступлением известного возраста. Сам царь, вследствие полувосточных нравов старинной России, редко позволял себе разделять трапезу с супругой своей, с дочерьми же почти никогда того не случалось. Каким же образом, при таком строгом отчуждении от всякого внешнего влияния, могла царевна София войти в сношения с политической партией? Как вообще могли в душе ее родиться властолюбивые помыслы? Откуда могла взяться в ней жажда деятельности? К сожалению, мы имеем весьма мало данных для разрешения этого любопытного вопроса и вынуждены здесь, как и во многих других случаях, ограничиться соображениями и догадками.

   При царе Алексее было несколько людей в Москве, которые начинали чувствовать какую-то смутную потребность развития несколько более широкого, чем старинно-русское; которые инстинктивно, скорее, чем по сознанию, сочувствовали глухо достигавшим до них отражениям западных идей. Замечательнейшим из таких людей был Матвеев, поставленный своим положением, как начальник Посольского Приказа, в довольно частые сношения с иностранцами. Доказательством его хоть несколько европейского развития служит то, что он первый в России завел драматические представления и оркестр музыки. Разумеется, и в сочинении, и в исполнении этих пьес было весьма мало художественного; но подобные занятия по крайней мере отнимали время у бражничества, и уже в этом одном отношении приносили свою пользу. Сам царь, как было уже сказано, любил эти забавы, эти западные ухищрения и, не сознавая без сомнения того сам, поддавался влиянию проникавшего в Россию просвещения.

   В тоже время был другой человек, едва ли не более еще Матвеева содействовавший успехам начинавшегося движения при московском Дворе. Это был известный Симеон Полоцкий. Уроженец нынешних западных губерний наших, он получил воспитание несколько отличное от того, которое обыкновенно получали русские духовные; его обвиняли в привязанности к латинской церкви; но каковы бы ни были религиозные его убеждения, он принес с собой ко Двору московскому любовь к литературе и учению. Астролог, духовный писатель, поэт и оратор, Полоцкий есть весьма замечательное лицо при дворе Алексея Михайловича. Царь любил его, поддерживал против неприязни к нему других духовных; он приблизил его к своей особе и допустил до короткости, какой не пользовались весьма многие несравненно высшие его именем и званием. Будучи, так сказать, домашним человеком во дворце, он имел случай видеть и короче познакомиться с царевной Софией. Пылкий дух и своеобразный ум этой царевны должны были с трудом умещаться в тесных пределах теремной жизни. Симеон Полоцкий мог открыть, и действительно открыл перед ней обширный мир мысли, и царевна с жаром, свойственным пылкой ее природе, предалась чтению, учению, поэзии. Ее наставник читал ей свои произведения и даже ставил некоторые из них на сцену в собственных ее комнатах. Он представил ей некоторых других людей, занимавшихся тогда в Москве учением и литературой, каков был, например Медведев[15], оставивший нам любопытные записки о первых месяцах после кончины Феодора. Полагают, что царевна и сама сочиняла стихи: достоверно по крайней мере, что первые шаги ее вне стези обыкновенных женщин того времени, имели литературное направление; казалось, она должна была стать Меценатом рождавшегося в России просвещения...

   Между тем и образ жизни царевны естественно должен был измениться с изменением ее привычек и занятий. Она позволила себе во многом преступать строгость теремных законов и принимала в своих покоях мужчин, которых общество ей было приятно. Милославский, родной ее дядя, без сомнения был один из людей, имевших к ней доступ. Вслед за ним, и вероятно некоторыми другими, был ею принимаем и князь В. Голицын в минуты, которые деятельная его служба на украинской границе позволяла ему проводить в Москве. Речи этих людей, посвятивших всю свою жизнь политической деятельности, должны были произвести большое впечатление на ум царевны, по природе своей более практический и положительный, чем созерцательный. Чисто кабинетным занятиям притом не благоприятствовал дух времени и общества, отнюдь не направленный к умственным интересам; в деятельности же политической, в управлений массами, в идее власти есть какая-то неотразимая прелесть, столь осязательная, если можно так выразиться, что ни в какую эпоху человек не оставался ей чужд. И теперь много ли есть бескорыстно высоких душ, для которых тихое наслаждение, даруемое наукой, не покажется бледным, безжизненным в сравнении с упоением одержанной победы, с торжеством удавшегося замысла? Многие ли не променяют сочувствие нескольких избранных умов на рукоплескания целого народа, на повиновение миллионов? Царевна отдалась обаятельной прелести честолюбия. Эта новая или доселе таившаяся безвестно в глубине ее души страсть вспыхнула, - и среди жгучих ощущений надежды, страха, забот, среди сильнее и сильнее запутывавшихся отношений, забыты, навсегда забыты были мирные наслаждения, открытые ей Полоцким!..

   И выбор лиц, окружавших царевну, и давнишнее нерасположение ее к Наталии Кирилловне, и кровная связь с Иоанном, и, наконец, уверенность во имя его управлять государством, а с другой стороны невозможность одолеть Матвеева и вдовствующую царицу с ее родственниками в уме Петра, все это решило ее политическую роль.

   В первый раз является она на сцене политической у постели умирающего царя, и является здесь такой, какой осталась всю жизнь: вкрадчивой, неотразимой для тех, кем она хотела овладеть. Скоро успела она почти совершенно отдалить царицу от ее супруга, который естественно находил более отрады в разумных попечениях своей сестры, нежели в бесполезных рыданиях царицы. Что говорила София Феодору Алексеевичу, склонясь над его изголовьем, - осталось тайной для истории. Смерть поспешила пресечь дело царевны: она не успела склонить царя к назначению себе преемником старшего из двух братьев, но и Петр не был признан наследником. Это был уже важный успех: решение великого вопроса отсрочивалось, - а выиграть время для царевны значило увеличить вероятность победы; отныне вопрос о престолонаследии мог разрешиться не иначе, как борьбой двух партий.

   Вникнем внимательнее в состав каждой из них. Приверженцы Петра считали в рядах своих лучшие имена тогдашней аристократий, каковы были Одоевские, Голицыны, Долгорукие, Черкасские, Троекуровы, Ромодановские, Куракины, Лыковы, Урусовы, Рецнины, Шереметевы и многие другие. В старой России, где так строго соблюдались разграничения, где простолюдины кланялись до земли всякому боярину[16], много значило иметь на своей стороне бо?льшую часть родовой и служебной аристократии; духовенство, и во главе его патриарх, было также расположено к Петру, сыну щедрой к церквам, набожной Наталии Кирилловны; к нему же наконец, как уже сказано, было обращено и народное сочувствие. Но многие из партизан Петра и его матери не любили Нарышкиных, и от того партия эта не имела целости; народ, например, преданный молодому царевичу и царице, не любил их родню, неприветливую и надменную; то же самое должны были чувствовать весьма многие вельможи, которые не без основания считали себя выше Нарышкиных как по происхождению, так и по заслугам и живо сохранившимся еще расчетам местничества. Наконец, главным несчастьем партии было то, что она не имела руководителя. Петр был еще почти младенец, дед же и дядья его, как люди слишком посредственные, не могли стать во главе партии, особенно при трудных обстоятельствах того времени. В таком затруднительном положений, надежды партии обратились на Артамона Сергеевича Матвеева, которого и по опытности его в делах, и по любви к нему народной, и по близким отношениям к Наталии Кирилловне все признавали единственным человеком, способным управлять интересами и силами приверженцев Петра. Поэтому, как сказано, важным делом для этой партии было перемещение Матвеева в Лух, откуда он мог при первой надобности явиться в Москву.

   Совсем другое зрелище представляла противная партия. В ней насчитывалось мало имен: сама царевна София, Иван Милославский, племянник его Александр да двое других его родственников, Толстых, - и только. Но эта партия имела на своей стороне то важное преимущество, что она была сильно связана единством цели и воли. Притом она опиралась на вооруженную и организованную массу стрельцов. Чтоб хорошенько уразуметь, каким образом София и Милославский могли привить свои интересы стрельцам, необходимо несколько объяснительных слов.

   Стрелецкое войско, учрежденное Иоанном IV, много потеряло своей прежней значительности. Сама организация этого войска заключала в себе причины будущего его упадка. Это была первая рать, несколько регулярная и существовавшая на иждивении государства. Стрельцы получали жалованье; но так как тогдашняя Россия была слишком бедна монетой, то жалованья этого было им недостаточно для содержания в постоянной исправности своего оружия и для продовольствия себя с семействами. Поэтому им разрешено было заниматься земледелием и торговлей, в которой даже пользовались они многими льготами. На таком оснований жили стрельцы отдельными слободами в Москве, в некоторых других больших городах и по границам, в крепостях и острогах. Можно вообразить себе, что этим оседлым и осемьянившимся людям не было большой охоты выступать по призыву царскому в поход; война была для них уже не ремеслом, а помехой в главных их занятиях. Поэтому-то они приносили с собой в рать лишь печаль об оставленных ими семействах и равнодушие к славе оружия, а в дома свои, в гражданскую сферу, буйные привычки лагерной жизни.

   По всем этим причинам мнение общественное не было в пользу стрельцов; никто из людей несколько значительных не шел даже в начальники стрелецкие[17]; самых полковников надобно было назначать туда силой, либо брать их без всякого разбора. Так действительно и было: командиры стрелецких полков были люди далеко не строгой честности, и поступали на эти места со своекорыстными видами. Они заставляли своих подчиненных работать у себя на огородах, на подворьях[18], позволяли им за деньги откупаться от службы, жестоко наказывали их и даже заставляли на свой счет чинить и строить лафеты артиллерийских орудий, барабаны и т. п.[19]

   Если такие злоупотребления совершались в полках московских, то что же должно было происходить на украинской, на сибирской, на шведской границах! И это были злоупотребления не случайные или местные, но всеобщие и давно укоренившиеся[20]. Следовательно, вполне признавая, что между стрельцами царствовал дух буйства и своеволия, что военные доблести их были невелики, нельзя не согласиться, что они со своей стороны имели причины жаловаться на своих начальников.

   Приказом Стрелецким управляли в последнее время князь Юрий Алексеевич Долгорукий и боярин Языков. Первый из них, заслуженный воин, был уже слишком стар, чтоб деятельно участвовать в управлений обширным своим ведомством; Языков же был слишком занять сохранением власти своей при дворе, чтоб иметь время заниматься всеми обязанностями, возложенными на него доверенностью царя. За несколько месяцев до кончины Феодора была подана челобитная от стрельцов полка Пыжова на притеснения этого полковника. Государь передал челобитную по принадлежности Языкову, а Языков, не думая долго, велел жестоко наказать челобитчиков, и тем кончилось дело[21]. Разумеется, такое решение не могло удовлетворить стрельцов; начальников же их только поощрило к злоупотреблениям. За несколько дней до смерти Феодора Алексеевича была подана новая жалоба от имени всего полка на полковника Семена Грибоедова. Это упорство стрельцов изумило и обеспокоило Языкова; но царь был тогда при смерти, и как на очереди стояли вопросы гораздо большей важности, то любимцу не достало времени заняться разбором челобитной. Он велел посадить в тюрьму Грибоедова на один день и поспешил к одру умирающего царя.

   Такой суд, без всякого разбирательства, приговор на скорую руку раздражал стрельцов, и неудовольствие их готово было обнаружиться каким-нибудь энергическим образом не только против своих полковников, но против самого правительства.

   Партия царевны поспешила воспользоваться этим состоянием умов стрелецкого войска. Первоначальные сношения между этой партией и недовольными были открыты посредством Александра Милославского и Толстых, Ивана и Петра. Они обратились к полковникам Цыклеру и Озерову, людям, пользовавшимся влиянием между стрельцами. Склонить их на свою сторону было нетрудно: люди небогатые, незнатные, но честолюбивые, они легко могли податься на приманку повышений, корысти, известности: на обещания же в подобных случаях обыкновенно не скупятся. Цыклер и Озеров охотно приняли сторону царевны и обещали употребить все свое влияние, чтоб расположить и все войско в ее пользу.

   Таков был вид, который представляли Двор и Москва вообще, когда 27-го апреля печальный звон большого колокола возвестит о кончине Феодора. По этому сигналу все бросились в Кремль, люди всех званий и всех партий. Умы были полны смущения; всех беспокоила неизвестность будущего, и всякий спешил узнать решение важного вопроса о престолонаследии.

   Тело покойного царя было уже выставлено на парадном одре. Богатые и бедные, знатные и черные, все были допущены в чертоги царские. Но пока народ, жадный до всякого рода зрелищ, веселые ли они или печальные, толпился вокруг праха вчерашнего своего владыки и прощался с ним, целуя его руку, - патриарх с духовенством и знатнейшие светские сановники удалились в переднюю палату[22], чтоб совещаться о том, кому быть царем на Руси.

   Патриархом в то время был Иоаким. Положив одну руку на святое Евангелие, в другой держа животворящий крест, он сказал собравшимся вокруг него сановникам[23]: "Царь Феодор Алексеевич отошел в вечное блаженство; чад по нем не осталось, но остались братия его, царевичи Иоанн и Петр Алексеевичи. Царевич Иоанн шестнадцатилетен, но одержим скорбью и слаб здоровьем; царевич же Петр девятилетен. Из сих двух братьев кто будет наследником престола российского? Кого наименуем в цари всея Великия и Малыя и Билыя России? Единый, или оба будут царствовать? Спрашиваю и требую, чтоб сказали истину по совести, как пред престолом Божиим; кто же изречет по страсти, да будет тому жребий изменника иуды".

   Невзирая на увещание и угрозу первосвятителя, позволительно думать, что страсти в эту минуту не дремали: для той и другой партии решался вопрос быть или не быть. Поэтому мы не можем допустить, чтоб решение этого собрания было произнесено так единодушно и спокойно, как свидетельствуют дошедшие до нас, большей частью официальные документы. Большинство присутствующих было расположено к Петру, ибо состояло почти исключительно из вельмож и духовенства, и потому весьма понятно, что младший царевич восторжествовал в этом собрании. Но зачем решение первого собрания было потом предложено на утверждение народу? Как известно, обычай совещаний народных давно исчез в России; кто же мог сделать подобное предложение? Очевидно приверженцы Софии, которые, опираясь на расположение некоторой части стрельцов, могли ожидать в приговоре массы народной более благоприятного для себя решения. Заключение наше не опирается, правда, ни на одном слове ни в официальных документах, ни даже в частных известиях; но тогда ни в России, ни в других государствах не существовало обычая обнародовать сами прения, а объявлялся только результат их: так делало правительство в своих официальных актах, того же обычая держались и частные люди, когда вели свои записки. Много любопытнейших подробностей погибло таким образом для нас без всякого следа. Но мы ни чем иначе не можем объяснить намерение собрания подвергнуть новым случайностям утвержденное уже решение, как влиянием партизан Софии. Отважившись на это, патриарх вышел на Красное крыльцо, у которого густой толпой стоял народ. При виде святителя, сопровождаемого важнейшими сановниками духовного и светского чина, смолкнул смутный говор толпы, головы обнажились, и посреди глубокого безмолвия патриарх произнес: "Известно вам, благочестивые христиане, что благословенное Господом царство Русское было под державою блаженной памяти великого государя царя Михаила Феодоровича, а по нем державу наследовал блаженной же памяти царь Алексей Михайлович. По его преставлении был восприемником престола благочестивый государь, царь Феодор Алексеевичу самодержец всея России. Ныне же, изволением Всевышнего, переселился он в бесконечный покой, оставив братьев, царевичей Иоанна и Петра Алексеевичей. Из них, царевичей, кому быть царем всея России? Да объявят о том свое единодушное решение".

   Не без надежды и не без тревоги ожидали обе партии народного приговора. Но еще София не успела преклонить на свою сторону большинства; тщетно некоторые ее агенты, набранные из буйной сволочи, которой обильны всегда большие города, пытались провозгласить Иоанна: из всей этой густой толпы возвысился один голос, один приговор: "Да будет царем Петр!" Патриарх благословил народ и произнес: "Ему единому, или вместе с братом царствовать?" - и шумный голос народа еще раз ответствовал ему: "Да будет царь Петр единым самодержцем всея России!"[24].

   С этим решением патриарх возвратился в палаты царские, чтоб волею народа наречь на царство Петра. Благословив его, он стал на колени и сказал: "Престол всероссийский вдовствует по кончине государя Феодора Алексеевича. От имени всего народа православного молю тебя, прими скипетр прародителей твоих и благоволи быть нашим царем!" Петр поднял престарелого святителя, говорил, что чувствует себя еще слишком юным для управления царством, и просил предоставить престол старшему брату. Но патриарх, поддерживаемый присутствующими, повторил, что таково желание народа, и упомянул об умственных и физических несовершенствах Иоанна. "Государь, говорил он, не презри моления рабов твоих! " И не ожидая ответа, осенил его крестом и нарек царем всея России, а архидиакон возгласил ему многолетие. Весь бывший при этом святительский лик повторил его, а думный дьяк, выйдя на Красное крыльцо, объявил народу о соизволении Петра принять державу и скипетр Мономаха.

   В тот же день Москва целовала крест новому царю и во все концы государства были разосланы гонцы с этим известием.

   Так совершилось избрание Петра. Возведенный на престол волей народа, он мог ожидать спокойствия и тишины. Нарышкины торжествовали; но партия противная не считала еще своего дела окончательно проигранным. Окруженная своими сестрами, на которых она имела сильное влияние, царевна София в мучительном беспокойстве ожидала решения вопроса о престолонаследии. Пока происходили совещания бояр и духовенства, она не теряла надежды, полагаясь на преданность к ней народа. Но когда до нее долетело имя Петра, произнесенное тысячью уст, тогда, не в состоянии будучи владеть собой, она воскликнула: "Избрание это неправо! Петр еще юн и неразумен; Иоанн же совершеннолетен: он должен быть царем!" Не ограничиваясь этим протестом, невольно вырвавшимся из уязвленной груди, царевна пригласила к себе патриарха и требовала, чтоб он, во имя законности и первородства, уничтожил народное избрание. Пылкая кровь Софии кипела, затмевая рассудок! Патриарх, разумеется, отвечал, что избрание совершено уже, и что изменить его нельзя. - "Пусть по крайней мере оба царствуют!" воскликнула царевна. - "Многоначалие пагубно, отвечал благоразумный старец: да будет един царь: так угодно Богу!"[25]

   Но если пылкая природа Софии Алексеевны увлекала ее иногда слишком далеко, то рассудок в ней был довольно силен, чтоб одержать наконец победу: она увидела неблагоразумие и бесполезность своих слов и поспешила загладить их, предложив своим сестрам немедленно идти поздравить нового царя.

   Восшествие на престол Петра ознаменовалось обыкновенным в то время возвышением одних царедворцев и падением других. Любимец покойного царя, Языков, должен был сойти с политической сцены. Милославский тоже удалился от дел, за Матвеевым же был послан гонец с приказанием возвратиться в Москву. Это возвращение Матвеева было общим желанием всех Петровых приверженцев, которые на него возлагали главные надежды свои; сам же царь и его родительница спешили уплатить ему старый долг благодарности. Притом, если не все знали тайные замыслы царевны, то ее сопротивление избранию Петра, ее старания в пользу Иоанна, наконец смутные известия о сношениях ее партизан с недовольными стрельцами должны были убедить всех, что опасность еще не миновала и что люди преданные теперь более чем когда-либо нужны у престола. Царевна между тем усилила свои интриги; агенты ее, бродя по слободам стрелецким, воспламеняли недовольных. "Чего, говорили они, ожидать вам в правление младенца, окруженного вашими врагами, когда при покойном царе, который был благ и совершеннолетен, вам чинимы были такие притеснения? Припомните, какой суд, какую расправу дал вам Языков, когда вы жаловались на ваших полковников: Нарышкины сделают хуже! Не так было бы, продолжали возмутители, если б царствовал Иоанн Алексеевич, которого окружают доброжелательные вам бояре! Но злодеи Нарышкины, которые своими бегунами топчут православный народ на улицах, отдалили царевича нашего от законного достояния! Недовольные этим, они только ищут случая, чтоб вовсе извести его, и за малолетством Петра, будут сами управлять государством. Тогда настанут для вас дни, горше прежних!"

   Такие речи сильно волновали стрельцов; но не совсем еще отрешившись от повиновения, они попытались еще раз, по прежнему примеру, подать царю новую челобитную на несносные притеснения своих начальников. В то время в Москве было, по официальным документам[26], девятнадцать стрелецких полков, заключавших 14 198 человек, да кроме того несколько регулярных, солдатских полков. Из этого числа весьма немногие, не разделяя общего неудовольствия, не участвовали в челобитной, поданной царю, которая касалась шестнадцати полковников стрелецких и одного солдатского генерала[27].

   Новое правительство, надеясь, без сомнения, снисходительностью привлечь недовольных, не исследуя ни вины полковников, ни справедливости челобитчиков, не вникая в дело, которое однако стоило внимания, велело обвиненных выдать головой самим стрельцам[28]. Патриарх, игравший во все это смутное время вполне приличную своему званию роль, почувствовал всю жестокость и неблагоразумие такой меры. Не в состоянии будучи отменить решения, он поспешил послать к стрельцам почетнейших духовных особ, которые наконец уговорили их предоставить наказание обыкновенным властям. Но правительство решилось до конца угождать недовольным стрельцам; немедленно был изготовлен указ, в котором исчислялись все притеснения и неправды, приведенные челобитчиками, исчислялись без исследования, без поверки, и в заключение написан приговор, а именно: отрешить виновных от командования, отобрать чины, жалованные деревни, заставить уплатить челобитчикам по их искам и, наконец, бить публично батогами[29]. Мера и жестокая, и несправедливая! Верим, что жалобы стрельцов имели основание; но челобитная была подана 30 апреля, а в первых числах мая последовало решение. Спрашиваем: могло ли быть в эти несколько дней произведено хоть что-либо похожее на исследование? А между тем дело шло о чести семнадцати человек, людей более или менее заслуженных! Вступительное действие Нарышкиных не обещало много хорошего. Кроме жестокости, в этом поступке было величайшее неблагоразумие. Твердость и справедливость составляют, как известно, главные надежные основания власти; слабость же в отношении одних неизбежно обращается в жестокость и притеснение в отношении к другим, и никому не внушает ни уважения, ни привязанности.

   Таков и в самом деле был результат этого приговора. Стрельцы нисколько не преклонились на сторону Нарышкиных, а своевольство их перешло всякие границы. Собираясь многочисленными сходбищами на площадях, в банях, в питейных домах, они громко и дерзко высказывали свое предпочтение к старшему царевичу: "Противников Иоанна всех побьем, говорили они, и его возведем на престол!" Начальников своих они ни во что не ставили, и если кто из них осмеливался унимать их буйство, того они били, увечили, или, втащивши на каланчи своих съезжих изб[30], сбрасывали оттуда "с такой силой", замечает один из современников, "что никто из тех людей жив не остался".

   Царевна София радовалась этому безначалию и искусно им пользовалась. Все значительнейшие лица стрелецкого войска были ей уже преданы: вслед за Цыклером и Озеровым подполковники Петров, Черный, Одинцов стали в ряды ее приверженцев. Каждую ночь они тайком пробирались в дом Милославского, сообщали ему известия о ежедневных своих успехах, получали новые приказания и возвратившись в полки свои, распространяли клевету против Нарышкиных, возбуждали участие к несправедливо обойденному, будто бы, царевичу Иоанну и искусно примешивали имя царевны. Не довольствуясь этими сношениями через посредство людей ей мало известных, царевна нашла в постельнице своей, украинской казачке, Феодоре, по прозванию Родимице, надежный и прямой путь действовать на умы стрельцов. Через нее царевна имела беспрестанные и верные сведения об успехах своего дела, о состоянии умов, и через нее же пересылала значительные суммы для вручения нужным ей людям. Таким образом, почти все стрелецкое войско было в руках царевны. Из девятнадцати полков, находившихся тогда, как сказано, в Москве, только Полтев, Жуковский и Стремянный сопротивлялись ее влиянию, но, наконец, и они увлеклись примером своих товарищей; один лишь Сухаревский, благодаря влиянию пятисотенного Бурмистрова и пятидесятника Борисова, удержался в границах долга. Зато между солдатскими полками значительно распространился дух мятежа, и один из них, Бутырский, весь пристал к царевне.

   План руководителей всего этого движения заключался в следующем: произвести мятеж между стрельцами - что было нетрудно, - обратить этот мятеж против двора, против Нарышкиных и прочих бояр[31], ненавистных Милославскому и Софье, низвергнуть или умертвить Петра и возвести Иоанна... Как видно, Милославский и Софья не останавливались ни перед препятствиями, ни перед преступлениями! Милославский составил список боярам, которых смерть он считал для себя необходимой, и список этот сообщить стрельцам. Все, казалось, было готово; можно было начинать... Одно обстоятельство заставило заговорщиков приостановиться: в Москву должен был прибыть через несколько дней истинный предводитель Нарышкинской партии, Артамон Сергеевич Матвеев: он стоял первым в роковом списке Милославского[32].

   Выше сказано было, что по воцарении Петра отправлен был гонец в город Лух с повелением Матвееву спешить в Москву. Радуясь возвышению своих друзей, и оплакивая смерть Феодора (говорят его биографы), пустился он в путь. На дороге его встретил думный дворянин Лопухин[33], который от имени молодого царя объявил ему прежнюю честь боярства; наконец в селе Братовщине, недалеко от Москвы, брат царицы, Афанасий Кириллович, встретил его со здоровьем от Наталии Кирилловны. Таким образом, возвращение Матвеева в Москву имело вид торжественного шествия. Видя изливающуюся на него царскую милость, да и питая в самом деле к нему уважение, власти тех городов, через которые надо было ему проезжать, и настоятели монастырей выходили к нему навстречу, угощали его. Чем ближе подвигался Матвеев к Москве, тем радостнее и торжественнее был его путь. Грустно было ему, конечно, увидеть дом свой, в котором так часто принимал он царя, запустевшим, и двор - заросшим травой, но этот двор, эти давно безлюдные покои скоро опять наполниились посетителями. Колымаги, кареты, верховые кони с целыми эскадронами стремянных, вершников, слуг, необходимая принадлежность при выездах знатных людей, - теснились на дворе; комнаты же были наполнены боярами, окольничими, генералами, полковниками, дворянами, сановниками всех чинов, которые наперерыв спешили приветствовать вчерашнего изгнанника. Между этими людьми было немало таких, которые, принадлежа к партии царевны, находились тут единственно для того, чтоб скрыть свои тайные козни; много отъявленных врагов Матвеева теснилось в его покоях; один из них, однако, самый непримиримый и самый опасный, Милославский, отклонил от себя неприятность подобного притворства, распространив молву о своей болезни[34].

   За то тем деятельнее работал он в Стрелецкой слободе. Самый равнодушный глаз мог бы заметить по всей Москве волнение, беспокойство и боязливое ожидание чего-то неизвестного, обыкновенно предшествующие политическим кризисам. У стрельцов лилось вино, и мятежные сходбища шумели среди белого дня. Без всякого приказа со стороны начальства у съезжих полковых изб вдруг слышался барабанный бой или раздавался набат, и стрельцы, схватив бердыши, мушкеты, кто что мог, сбегались слушать возмутительные воззвания, приучаясь вместе с тем быть всегда готовыми по сигналу своих руководителей.

   15 мая рано утром грянули барабаны стрелецкие, загудели набатные колокола и вооруженные стрельцы[35] сбежались к своим полковым дворам. Между тем, как они толпились, выстраивались, шумели, - примчались Петр Толстой и Александр Милославский, крича, что Нарышкины удушили царевича Иоанна, и убеждая стрельцов поспешать в Кремль. В то же время с Ивана Великого раздался набат, как будто в подтверждение этих слов. Подготовленные к таким известиям, стрельцы не спрашивали никаких доказательств и кинулись бегом, обрубив древки у копий для облегчения, и влача за собой пушки. "Злодеи Нарышкины, говорили стрельцам агенты Милославского, выбрали для совершения своего преступления тот же день, в который пролита такими же злодеями кровь святого Дмитрия Царевича в Угличе"... И обманутые, раздраженные стрельцы кричали: "Изведем всех изменников и губителей царского рода!"

   Между тем со стороны правительства не было принято никаких мер предосторожности или защиты. С утра Матвеев был во дворце; около полудня он собирался домой, ожидая на крыльце людей своих, когда князь Федор Семенович Урусов прибежал испуганный, расстроенный, и объявил ему, что стрельцы взбунтовались и идут к Кремлю. Тотчас было приказано караульному тогда подполковнику Стремянного полка, Горюшкину, запереть все ворота кремлевские. Но приказания нельзя было исполнить: все выходы были заняты стрельцами[36]. Ужас распространился по всему дворцу, со всех сторон туда сбегались царедворцы - одни для того, чтоб защищать престол, другие чтоб найти безопасность на его ступенях. Их испуганные лица, их преувеличенные рассказы только умножали всеобщее смятение, и никто не подал доброго совета, никто не оказал твердости, энергии и благоразумия!.. Возмутившаяся толпа между тем ворвалась в Кремль и залила все улицы и площади. Бердыши, мушкеты сверкали у самых окон Грановитой Палаты; из чертогов царских явственно слышны были неистовые крики стрельцов, требовавших смерти цареубийц, Нарышкиных. "Если не выдадут нам Нарышкиных, кричали они, всех перебьем!"

 &nb