Щебальский Петр Карлович - Правление царевны Софии

sp;   Судя по этим крикам, вся причина мятежа заключалась в мнимой смерти Иоанна. Ближайшие советники царицы предложили ей показать народу обоих царевичей: можно было надеяться, что вид их обоих, здоровых и невредимых, обезоружит мятежников. Царевичей действительно вывели на Красное крыльцо, и волнение несколько успокоилось. Некоторые из стрельцов, желая удостовериться, что их не обманывают, всходили наверх, чтоб ближе рассмотреть того, в смерти которого их уверяли. Они спрашивали его: "Ты ли царевич Иоанн, и кто из бояр изменников тебя изводит?" Ответ Иоанна, разумеется, был такого рода, что отнимал, по крайней мере, предлог к мятежу. Обманутые и пристыженные стрельцы начинали уже переглядываться между собой; шум утихал, только изредка слышались отдельные, неповторяемые крики о выдаче Матвеева и Нарышкиных; крики эти были, очевидно, последними раскатами народной грозы. Понимая, что настала минута, когда толпа делается чувствительна к голосу убеждения и рассудка, Матвеев, изможденный долгими страданиями, поседевший в ссылке, но сохранивший еще величавые и приятные черты лица[37], вышел к народу, чтоб несколькими словами возвратить мятежников к долгу. Он говорил стрельцам о прежних их походах, которые он делал с ними, говорил о долге верноподданничества, о святости присяги, и убеждал прекратить мятежное дело, которым помрачают прежние заслуги. Многие, слышавшие слова Матвеева и видевшие его почтенные седины, были тронуты; некоторые даже просили его заступления и ходатайства пред царем. Мятеж близок был к окончанию, и Матвеев, возвратившись во дворец, объявил радостную весть, что народ успокоился и начинает расходиться.

   Но противная партия не дремала. По распоряжению Софии выкачено было на площадь несколько бочек вина[38], и умы, едва начинавшие успокаиваться, снова стали приходить в брожение. В это время вышел к стрельцам князь Михайло Юрьевич Долгорукий, назначенный, после падения Языкова, управлять, вмести с отцом своим, Стрелецким Приказом. Уже само появление его не могло произвести благоприятного впечатления: оно напомнило стрельцам начальство, которым они имели может быть справедливые причины быть недовольными; - к довершению несчастья князь Долгорукий заговорил тоном повелительным, стал угрожать, бранить, приказывать... Стрельцы вспыхнули: кинулись на него и сбросили с крыльца вниз, где другие, подхватив его на копья, в одно мгновение растерзали на части.

   Это было сигналом к страшным убийствам и насилиям, который не прекращались целые три дня и распространились на весь город. Наклонив копья, с неистовыми криками бросились стрельцы на царское крыльцо, ворвались в чертоги и стали бить и ломать все попадавшееся им, требуя ненавистных им бояр. Смятение придворных было неописуемо. Не думая о сопротивлении, они искали где бы только укрыться. Семья царская с немногими истинно преданными ей боярами удалилась во внутренние покои. Но разъяренная толпа не пощадила и этого убежища. Увидев Матвеева, стрельцы кинулись на него; царица хотела защитить своего воспитателя, но он был силой вырван из ее рук. Почтенный князь Михайло Алегукович Черкасский, намистник казанский, старый и мужественный воин, не щадя себя, закрыл Матвеева своей грудью, но и то не помогло: сам благородный князь едва не лишился жизни; Матвеев же был схвачен, приведен на Красное крыльцо и при радостных кликах народа сброшен вниз.

   Содрогаясь от ужаса, плача от скорби, царица с сыном своим вынуждена была искать спасения в Грановитой Палате. Стрельцы "как львы рыкающие", тайно подстрекаемые агентами Милославского, продолжали бегать по дворцу, требуя выдачи Нарышкиных. От их насилия не избавились самые отдаленные внутренние покои, тихие терема царевы, даже молельни и церкви, которыми так обильны были тогдашние дворцы. Окровавленными своими копиями они шарили под престолами, ища там своих жертв. В слепом исступлении они, наконец, никого не узнавали и убивали одних вместо других; так был умерщвлен стольник Салтыков, которого приняли за Афанасия Нарышкина. Но эта жестокая ошибка не усмирила убийц и не спасла брата царицы, увидев карлу его, по прозванью Хомяка, они заставили его указать, где скрывается его господин. Неверный раб, взятый Нарышкиным из богадельни и спасенный им от нищеты, выдал своего благодетеля; стрельцы вытащили его и на паперти той же церкви умертвили, а труп выбросили вниз.

   Между тем как это происходило внутри дворца, другие толпы бегали по всему Кремлю, по церквам, по соборам, взбирались на колокольни, спускались в погреба, везде ища обреченных на гибель бояр. Так был схвачен между патриаршим двором и Чудовым монастырем престарелый полководец князь Григорий Григорьевич Ромодановский, и после многих поруганий поднят на копья; так были пойманы и убиты дьяк Ларион Иванов, подполковники Горюшкин и Юренев и многие другие, менее известные и менее значительные люди. Но счет убийц был еще далеко не полон; ни во дворце, ни в Кремле им не удалось отыскать многих бояр, внесенных в список Милославского. И действительно некоторые не успели приехать во дворец[39], некоторые были удержаны нездоровьем, страхом возмущения; иным удалось пробраться и уйти из Кремля. Поэтому толпы стрелецкие рассыпались по всей Москве, и в предместьях, слободах, на улицах и в собственных домах ловили тех, кого им было надобно. В Замоскворечье жил тогда один из Нарышкиных, Иван Фомич, стольник, человек не весьма значительный; но он носил фамилию, указанную народному мщению: стрельцы ворвались к нему в дом и убили его. Подобным же образом убит был Языков, любимец покойного царя, найденный на Хлыновке, где он спрятался у священника. Сильный временщик недолго пережил свое политическое падение!

   День уже склонялся к вечеру. Стрельцы были утомлены своими неистовствами. Одна толпа их, проходя мимо дома князя Юрия Алексеевича Долгорукого, вздумала извиниться пред ним в убиении его сына[40]. Было ли это действительно раскаяние с их стороны, произведенное видом восьмидесятилетнего и разбитого параличом старика или ухищрение самого лютого зверства, - не беремся решать: разъяренные массы столько же способны к утонченным злодействам, как и мгновенным переходам от жестокости к состраданию и великодушию... Какова бы ни была, впрочем, тому причина, стрельцы скромно повинились пред старым князем в своей запальчивости, оправдываясь грубостью выражений князя Михайлы. Старец благоразумно скрыл свое негодование и отпустил с миром убийц своего сына. Но оставшись один, он дал волю своему чувству, горько оплакивал свою потерю и, предвидя, что торжество мятежников будет непродолжительно, воскликнул: "Добро, щуку они съели, но зубы ее остались!" Эти слова погубили князя. Один из слуг его передал их стрельцам, которые было мирно возвращались домой. Бешенство овладело ими: они кинулись назад, вломились в дом в самую опочивальню старого князя, стащили его с постели и, влача по комнатам, крыльцам, вытащили наконец на двор, где рассекли его на части бердышами и растерзали копьями.

   Среди подобных сцен кончился кровавый день 15 мая.

   Соображая события этого дня, нельзя не признать, что партия злонамеренных показала несравненно больше искусства, нежели та, к которой естественно обращается наша симпатия. Милославский и София, как видно, хорошо знали свойства народных масс. Толпа в спокойном положении гнушается зла, но она легко поддается обману, и уловить ее всего легче со стороны добрых ее инстинктов; взволнованная же, она быстро увлекается страстями слепыми и свирепыми. На этих расчетах и ведена была вся интрига. Разжегши в стрельцах неудовольствие против нелюбимых ими начальников, агенты Милославского указали им на беззаконное будто бы отстранение от престола царевича Иоанна, взывающего к ним о помощи; известие об убиении его решило начало мятежа. Была минута, когда толпа, образумленная видом здравствующего царевича и словами Матвеева, готова была успокоиться, но неблагоразумие Долгорукова и коварное искусство Софии поправили дело: первая капля крови была пролита, страсти забушевали и подстрекать их уже было не нужно более.

   Совсем другое вынуждены мы сказать о партии Нарышкиных. С их стороны не было выказано ни малейшего благоразумия, ни малейшей энергий. Невозможно предполагать, чтобы явное волнение стрельцов не было известно двору: "Для настоящей безопасности царя Петра, - говорит Матвеев, - собрались его приверженцы". Да и как было им не знать того, что знала вся Москва! Царствование Феодора закатилось в тучах, и немного нужно было проницательности, чтоб угадать бурю к утру нового царствования. И что же было сделано для предотвращения этой бури? Какие меры были приняты, какие средства приготовлены в течение двух с половиной недель? Никаких совершенно. Матвееву, который был душей партии, правда, приказано было поспешить в Москву, но и это было кажется более делом доброты царицы, чем предусмотрительности со стороны политических ее друзей. Мы знаем, что немедленно по представлении царя были посланы гонцы во все города с этим печальным известием[41]: почему же через них в то же время не было приказано собираться ратным людям и вооруженным слугам верных бояр? После мятежа раскольников, как мы увидим ниже, подобная мера принесла быстрые и решительные результаты, - а с 27-го апреля по 15 мая сколько защитников престола могло бы собраться в Москву! Каких-нибудь пятнадцать тысяч мятежников были бы легко усмирены, вероятно они и не решились бы начать мятежа; в самой Москве, наконец, было множество детей боярских, жильцов, дворян, которых обязанность состояла в охранении Двора; собрать их никто не позаботился; почему? - нельзя понять. Почему также никто не подумал препятствовать сношениям Милославского со стрельцами? Почему этот боярин не был заключен или хоть выслан из Москвы, прежде чем он успел сделаться слишком опасным и неприкосновенным, тем более что ссылка и опалы были тогда очень обыкновенным делом!.. Ничего этого не было сделано, - и вот как объясняет это бездействие Матвеев, орган нарышкинской партии: "Хоть о всем том (т. е. волнении стрельцов), говорит он, не безызвестно было при царском дворе, однако же за мнимым нечаянием того бунта на самом деле и не усматривая важной быть причине, за что бы оный бунт начаться мог, надлежащей своей предосторожностью от себя тогда не упредили". Слепота непонятная! Итак, единственное дело Нарышкиных было приглашение Матвеева в Москву, да и это было сделано уже через несколько дней по кончине Феодора[42].

   Осмелимся ли высказать здесь наше мнение об этом муже, прославленном историками, воспетом поэтами?.. Нам кажется, что Матвеев был решительно ниже роли, которую ему указывали надежды его друзей и важность настоящих обстоятельств. Что он мог быть и был хорошим министром при царе Алексее во времена порядка и мира, - признаем вполне, но в минуту столкновения партий, при ниспровержении порядка, предводительствовать одной из этих партий он был не в состоянии. Для начальника партии нужно более быстроты и энергии, чем спокойной мудрости; более смелости, чем правоты чувства, а этих именно свойств ему и не доставало. Человек, рожденный для действия посреди политических бурь, не стал бы дожидаться приказания ехать в Москву. Узнав от гонцов, разосланных после кончины Феодора о воцарении Петра, Матвеев мог бы тотчас же пуститься в путь, поспеть в Москву 1 или 2 мая[43] и приняв решительные меры, вероятно успел бы еще предупредить мятеж. Но он, как видно, не очень торопился с приездом. Тут он останавливался, чтоб принять приготовленный для него обед, там чтоб отслушать обедню или отдохнуть с дороги[44]... Так ли должно ему было спешить!.. Знаем, что ни хороших дорог, ни исправных почт не было тогда в России, знаем, что Матвеев был немолод[45] и очень истощен лишениями и страданиями последних годов; но если не было почт, то были ямы, ехать было можно безостановочно, а энергия души дает бодрость и дряхлому телу! Таким образом, боярин этот, на которого возлагала свои надежды вся партия, прибыл в Москву только 12 мая[46], когда мятеж готов был вспыхнуть. Но и тогда неужели ему уже ничего нельзя было сделать, чтоб обезопасить, по крайней мере, царскую фамилию? Мы знаем, какое множество бояр, по большей части преданных Петру, было тогда в Москве; число их слуг, по словам одного из летописцев[47] превосходило вдвое число стрельцов: отчего они не были тотчас же собраны и вооружены? Мятеж мог бы тогда быть потушен в самом начале. Почему, наконец, если уже ничего другого не было сделано, вместо ненадежного Стремянного полка, не был введен в Кремль верный Сухаревский полк, который в этой старинной цитадели мог бы без сомнения выдержать первые удары мятежников? А между тем собрались бы ратные люди из окрестностей и, соединившись с частью, и едва ли не значительнейшей, московского населения, преданной Петру, предупредили бы злодеяния и перевороты, ознаменовавшие 1682 год. Милославский и София, отделенные таким образом от своих приверженцев, заключенные одни в Кремле посреди своих неприятелей, не осмелились бы снять маску и не могли бы действовать тайно, и восстание успокоилось бы само собой за недостатком руководителей. Мы видели, что Петру преданы были почти все светские и духовные сановники; большинство народа тоже было на его стороне, это доказано избранием, - каким же образом могла победить противная партия? В чем заключалась ее сила? В беспрерывных ошибках, ознаменовавших правление Нарышкиных.

   Нет, как ни расположены мы сочувствовать несчастьям Нарышкиных, добродетелям Матвеева - мы не можем не высказать их ошибок, так же как не можем повторить столь часто произносимых проклятий против честолюбия царевны и интриг Милославского, не отдавши справедливой дани искусству и твердости, с которыми стремились они к своей конечно преступной цели. Нет, против этих двух борцов, тайно, но сильно поддерживаемых Голицыным, Матвееву устоять было трудно, хотя люди даже противной партии говорят, что он был "остр в разуме и гражданским делам искусен зело"[48].

   Еще один вопрос рождается при внимательном соображении всех обстоятельств. Не могла ли царевна, которой цель нам теперь известна, не могла ли она в один день окончить всего переворота, вместо того чтоб допускать трехдневное кровопролитие! Как не подумала она, что стрельцы могут быть, наконец, отвлечены от служения ее делу мыслью о собственных выгодах, добычей, буйством? Толпа забывчива, часто неблагодарна и всегда впечатлительна. Подобные перевороты тем более представляют вероятность успеха, чем они быстрее совершаются. Если б к вечеру 15 мая, когда Двор погружен был в оцепенение, один из руководителей движения выступил перед торжествующей толпой и провозгласил царем Иоанна, а царевну правительницей, можно ли предполагать, чтоб кто-нибудь воспротивился этому решению? Едва ли: тогда, по крайней мере, все было бы кончено вдруг, и не было бы нужно ни двух лишних дней кровопролития, ни новых интриг; само же правительство избавилось бы от деспотизма стрельцов, слишком привыкших властвовать среди трехнедельной анархии. Но кому было это сделать? Голицын во все время смут не принимал в них явного участия, Милославский имел многие качества предводителя партии, был неутомим, неразборчив на средства для достижения цели и, поседев в борьбе и интриге, знал лучше всех, как управлять страстями толпы и интересами царедворцев, но у него не было ни личной смелости, необходимой вождю народного движения, ни того орлиного взмаха крыл, который одним ударом решает дело; самой же Софии вдруг явиться перед народом значило бы уже слишком выйти из круга женских понятий и обычаев того времени...

   Поэтому на другой день надобно было ожидать возобновлена кровавых сцен 15 мая. Действительно, все предвещало грозу на утро. У всех ворот и выходов из Кремля, Китая и Белого города стояли крепкие караулы стрелецкие, которые не позволяли никому ни входить, ни выходить. Москва казалась пуста, все двери, все окна были заперты, народа нигде не видно; только гонцы и агенты, через которых пересылались Милославский и царевна со стрельцами, беспрерывно носились взад и вперед: для них караулы расступались и ворота растворялись настежь. Скоро опять грянули стрелецкие барабаны, опять загудели набатные колокола, и мятежники снова вступили в Кремль. Но в этот день в действиях их незаметно более ни плана, ни цели; это и естественно: ими руководили издали, заочно; никто из их главных начальников не хотел показываться. Стрельцы окружили дворец, требовали выдачи Ивана Нарышкина и разошлись, снова обещая возвратиться на другой день и все перебить, если им не выдадут его головой. Очевидно, им надоело повиноваться невидимым начальникам и работать для них: они рассудили лучше заняться собственными делами. Действительно они рассыпались по Москве, побили некоторых ненавистных им людей, как например дьяка Аверкия Кириллова, которого они считали сообщником в притеснениях своих начальников, но преимущественно занялись грабежом богатых боярских домов, опустошением их кладовых и погребов, а к вечеру возвратились восвояси, довольные этим днем вероятно более, чем вчерашним.

   Но таким оборотом дела не могли быть довольны главные действующие лица. Поэтому сильнее прежнего, в течение ночи, было подтверждено стрельцам не оставлять требования о выдаче Нарышкиных, и употреблены новые усилия, чтоб разжечь их ненависть против приверженцев Петра. Царевна понимала, что надобно было ковать железо, пока еще кипели народные страсти. Кроме того, видя что Милославский продолжает хитрить, сказываясь больным, она решилась сама принять деятельное участие в деле, которое и должно было интересовать ее более, чем всех других. С этого часа она делается вполне главой своей партии.

   Когда 17 числа утром многочисленнейшие прежнего толпы нахлынули в Кремль, она находилась при царице, выжидая случая содействовать стрельцам. Исполняя вчерашнюю угрозу, мятежники начали настойчиво требовать выдачи Нарышкиных. "Не выйдем отсюда, - кричали они, - пока не выдадут нам изменников!" Особенно казались они озлоблены против брата царицы, Ивана, которого обвиняли в том, что он надевал на себя корону царскую, как будто давая этим знать, что она в его руках. Видя твердую решимость стрельцов, бояре, совершенно обессилевшие духом от трехдневной опасности, от этого заключения во дворце, решились наконец высказать давнишнее свое тайное желание, и приступили к царице, умоляя ее пожертвовать братом для спасения царской фамилии, себя и, прибавляли они с цинизмом малодушия, "нас всех, преданных и верных слуг". Царевна София, находившаяся во весь этот день посреди врагов своих, чтоб вызывать их на ложные меры, стала горячо поддерживать это предложение. "Видите, - говорила она, - стрельцы озлоблены: они сделают, как говорят! Должно или немедленно исполнить их желание или ожидать, что они всех нас истребят".

   Несчастная царица была в жестоком положении: у окон ее чертогов сверкало оружие, бесновался раздраженный народ; бояре преследовали ее своими мольбами тем с большей настойчивостью, чем сильнее становилось их смятение. Она видела справедливость их опасений, но как было решиться пожертвовать братом и может быть отцом! Она обливалась слезами и не знала, что делать. Хитрая София посоветовала царице перейти вместе с братом в церковь Нерукотворного Спаса, уверяя, что мятежники не осмелятся порушить святыни, хотя бы им и отворили двери храма. Бояре с жаром одобрили это лукавое предложение; царица приняла его с радостью, как удалявшее хоть на несколько мгновений опасность.

   Все эти дни Иван Нарышкин с отцом своим Кириллом Полуектовичем, с некоторыми другими своими родственниками, с семнадцатилетним сыном Артамона Сергеевича Матвеева[49], скрывался в разных потаенных местах собственных покоев царевны Натальи Алексеевны. Но не считая жилище своей дочери достаточно надежным убежищем, царица упросила свою золовку Марфу Матвеевну[50] укрыть у себя этих несчастных. Вследствие этого, они все были тайно переведены в отделение царицы, и скрыты верной ее прислужницей, Клушиною, в отдаленных покоях. Там проводили они ночное время; утром же, как скоро звон набата возвещал приближение стрельцов, их прятали в тайный чулан, между перинами, где они сидели, и по счастью не были открыты, хотя слышали яростные вопли мятежников, слышали шум их шагов, звук их оружия, видели, наконец, этих людей, неоднократно пробегавших мимо их убежища. Некоторые из этих несчастных успели уйти; молодой Матвеев, например, был спасен царским карлой, Комарем, который, одев его в платье своего конюха и приказав ему следовать за собой, благополучно провел его сквозь толпы стрельцов; другие родственники и меньшие братья царицы тоже нашли средство пробраться тайно из Кремля. Но некоторые, боясь быть узнанными, или не имея довольно отважных доброжелателей, оставались в дворце. В числе их был и Иван Нарышкин.

   По совету Софии был он проведен в церковь Нерукотворного Спаса, куда, как сказано, пришла царица, окруженная своими приближенными. Нарышкин, не обманываясь относительно своей участи, приготовился к смерти принятием святых тайн и спокойно вступил в храм, осажденный разъяренной чернью. "Государыня царица, - сказал он, - иду на смерть без страха, и желаю только, чтоб кровь моя была последней, пролитою ныне". Все присутствующие были тронуты или пристыжены. Царевна тоже изъявляла сожаление, но настаивала на необходимости удовлетворить стрельцов; бояре скоро присоединились к ней, а несчастная царица увидала, что святость места не спасет ее брата. Она не решалась отпустить его, но София Алексеевна и тут нашла средство облегчить развязку: она предложила дать в руки обреченной жертве образ Пресвятой Богородицы, ручаясь, что стрельцы не осмелятся возложить руку на человека, охраняемого этой святыней. Между тем клики мятежников становились грознее и настойчивее. На минуту тронутые бояре приступили снова к царице, торопясь кончить сцену, которая и ужасала и пристыжала их. Князь Яков Никитич Одоевский, старый и честный боярин, но слабый и робкий духом, обнаружил при этом замечательный цинизм[51]. "Сколько вам, государыня, - сказал он, - ни жалеть, отдать его нужно будет, а тебе, Ивану, скорее отсюда идти надобно, чем нам всем погубленным быть!"

   Царица с несчастным братом своим приближалась уже к порогу храма... в эту минуту дверь с шумом растворилась, и толпа хлынула на паперть. Увидев перед собой того, чьей смерти они так давно желали, стрельцы кинулись на него, ухватили за волосы, стащили вниз по ступеням и влекли по всему Кремлю до Константиновского застенка, где его жестоко пытали. Еще недовольные этим, они повлекли его опять, полуживого, измученного, на Красную площадь и там, при радостных криках подхватили его на копья, высоко вскинули наверх, и бросив на землю, отрубили ему руки, ноги и голову, а туловище иссекли в куски.

   Отец этого несчастного, Кирилл Полуектович, тоже обреченный на смерть ненавистью Милославского, не был умерщвлен, но пострижен в монахи, под именем Киприана, и на другой же день отправлен в Кириллов монастырь, на Белоозеро.

   Кремль после этого, вздохнул свободнее: стрельцы оставили его, но рассыпались по Москве и совершили еще несколько жестокостей, которые, впрочем, мы не станем описывать, спеша заняться результатами этих кровавых трех дней.

   Петрова партия была если не вовсе истреблена, то совершенна обессилена. Матвеев, который был признан ее главой, был убит; Ромодановские, Долгорукие также убиты; отец царицы пострижен против воли и сослан; двое братьев ее умерщвлены, остальные ее братья скитались в окрестностях Москвы, ежеминутно дрожа за свою жизнь. Множество других людей, менее значительных, тоже или были побиты, или принуждены скитаться в предместьях, в окрестностях, и скрываться по погребам и чуланам. Наконец, те из преданных Петру бояр, которых миновала буря, были так оглушены ею, что едва ли могли сделать что-либо для восстановления своего дела.

   Стрельцы же восторжествовали вполне. Зато не было жестокостей, не было неистовств, которых бы они не совершили: когда народ присваивает себе расправу, - он не наказывает, не карает, как правильное правосудие, но становится бичом и истребляет, отдаваясь слепым и неумолимым страстям. С лютой радостью губили стрельцы врагов своих, терзали их, мучили, сопровождая свои действия насмешками; они восклицали, таща на заклание свои жертвы: "Се едет Долгорукий, се боярин Матвеев! Дорогу, дорогу!"[52]. И безумствующая толпа оглашала воздух криками, ругательствами, хохотом. "Любо ли?" - спрашивали палачи, обращаясь к народу, и народ, хлопая в ладоши, отвечал: "Любо, любо!" А кто не разделял этой бешеной радости, кто молчал, кто взором или наклонением головы или невольным содроганьем осмеливался не одобрять этих кровавых сатурналий, того не только били, но часто и убивали. Тела несчастных жертв валялись кучами, обезображенные, истерзанные; тление довершало над ними то, что случайно пощадило железо, и нестерпимый смрад носился над Красной площадью. Горестно подумать, что все эти знатные и богатые люди, эти князья, эти бояре, еще недавно окруженные толпами родственников, друзей, внимательных прислужников, оставались так на поругание черни, на добычу псам и коршунам; и никто из этих друзей и родственников не думал укрыть их трупы от поругания. Но на что не отваживался ни один из кровных и близких людей, то совершил ничтожный черный раб. Мы говорим об арапе Матвеева, которого имя сохранила история к вечному утешению человечества. Раб этот, Иван по имени, пробрался на Красную площадь, не страшась ни отвратительного зрелища, ни крепкого караула, которым стрельцы оберегали свои жертвы: он отыскал между грудами тел труп своего несчастного господина и отнес его домой. Там, в присутствии немногих родственников, которым ужас не помешал собраться для отдания последнего долга некогда знаменитому боярину, останки его были отпеты и преданы земле в приходе Николая Столба, на Покровке[53]. Благодаря преданности черного раба, Матвеев один, из всех жертв стрелецкого мятежа, получил честное погребение.

   Стрельцы не только удовлетворили своему мщению, но и награбили богатую добычу. Серебряная и золотая посуда, заграничные ткани, драгоценные камни, иностранные вина, сокровища частные и царские наполнили их сундуки, клети, появились на столах их, украсили их жен. Но что гораздо важнее, стрельцы разбили также приказы Холопий и Судный. Они перервали и сожгли крепостные записи, уничтожили тяжебные дела, освободили содержавшихся преступников и объявили волю холопам. Какие неисчислимые последствия могли произойти из всего этого! - Все современники, однако, единодушно утверждают, что бывшие в то время в Москве слуги боярские не только не воспользовались предложенной им свободой и не присоединились к мятежникам, но, напротив, укоряли и останавливали их: чувство справедливости иногда сильнее говорит в простых сердцах, и подобные случаи не беспримерны в нашей истории[54]. Впрочем, мы должны заметить, что в продолжение мятежа к стороне Софии пристали также и многие московские жители, одни, увлеченные успехом стрельцов и всегда готовые поддерживать победителей, другие, подвигнутые к тому же их угрозами. По крайней мере все свидетельства соглашаются в том, что мятеж был начат лишь несколькими полками стрельцов и солдат, а меньше чем через три недели после возмущения, именно 6-го июня, была подана царям челобитная о поставлении на Красной площади триумфального столба от имени не только стрельцов и солдат, но и гостей, посадских людей и ямщиков: новое доказательство, как много потеряла партия Петрова в течение этих немногих дней.

   София могла быть довольна своим успехом: враги ее были низложены, Москва в ее власти, ступени престола перед ней расчищены... Мечтала ли она тогда уже о короне, не знаем; не беремся также решить, в состоянии ли бы она была в то время исполнить подобный замысел. Но если она могла, то конечно горько сожалела впоследствии, сидя в печальной келье Новодевичьего монастыря (как справедливо замечает Миллер), что не обеспечила своей будущности!.. По-видимому, в настоящую минуту у нее была одна только цель возвести на престол брата своего, Иоанна. По окончании кровопролитий, именно 18 числа, стрельцы собрались в Кремль и стали требовать его избрания[55]. Но царевна не хотела, чтоб он принял корону из рук мятежников; она желала, по крайней мере, наружной законности. Для этого нужно было содействие бояр, - они должны были произнести избрание Иоанна, - и патриарха, который бы благословил его на царство. Почему этого не было сделано тогда же, нелегко себе объяснить. Были ли еще люди непреклонные и бесстрашные, которых ничто не могло заставить изменить своей присяге? Или Дума Боярская была так оглушена недавними потрясениями, что не была способна даже к предусмотрительной покорности, и София сочла за нужное дать им время собраться с мыслями?..

   В это время из толпы обыкновенных царедворцев вдруг выступают вперед Хованские, князь Иван Андреевич и сын его Андрей. Современники должны были немало этому удивиться: никто не ожидал видеть их в славе и могуществе. В самом деле Иван Хованский, благодаря значительности своего происхождения и, так сказать, в очередь, был воеводой, боярином; но ни особенного ума государственного, ни доблестей воинских в нем никто не замечал; напротив, многие считали его храбрость весьма сомнительной; в народе знали его между прочим под насмешливым прозванием Тараруя, которым называл его в дружественной своей переписи сам покойный царь Алексей Михайлович[56]. Участие его в мятеже стрелецком и приверженность к Софье Алексеевне или Милославскому могли бы объяснить внезапное его возвышение, но ничего подобного не было, по крайней мере не было известно. Тем не менее после убиения Долгоруких, старый Хованский был сделан начальником Стрелецкого Приказа, а во время суматохи, последовавшей за мятежом, он был органом воли стрельцов, или посредником между ими и боярами. Когда толпы беспокойных людей врывались в Кремль, крича и угрожая, Хованский выходил к ним, выслушивал их и передавал их слова и требования Думе Боярской.

   Главнейшее из этих требований было возведение на престол Иоанна, как было сказано; Дума Боярская была готова исполнить волю победителей, которые в сущности могли обойтись без ее согласия, но как было это сделать? Устранить Петра от престола казалось невозможными ему целовала крест Москва и вся Россия. Вручить скипетр обоим братьям вместе, иметь двух царей в одно время было делом неслыханным в нашем отечестве... Между тем, толпы стрелецкие ежедневно шумели под окнами Грановитой Палаты, грозя своим мщением; страшные дни 15, 16 и 17 мая готовы были повториться... Наконец 26 числа патриарх, сопутствуемый духовенством и боярами, отправился в чертоги царские умолять Иоанна Алексеевича разделить престол с братом своим. Царевич этот, чуждый всех потрясений и черных дел, совершенных во имя его, не думавший искать власти, набожный и хворый, подчинился в этом, как и во всех других случаях своей жизни, постороннему влиянию и согласился принять корону совокупно с Петром для усмирения народного. Царевне же положено было предоставить, за слабостью одного и молодостью другого царя, управление делами. Но и этого было еще недостаточно для честолюбивой Софии. Она настояла, чтоб Думой было определено и формальным актом объявлено о первенстве Иоанна пред Петром. В тоже время этой Думой, сделавшейся послушным орудием царевны, разграничены власть и принадлежности обоих царей, а именно Иоанну предоставлено было внутреннее управление государством, ведение же войн и прием послов Петру. Это определение было поднесено патриархом от имени всего духовенства, царевичей[57], бояр, и всего народа русского царевне Софии: власть, таким образом предлагаемую, она согласилась принять, и не стесняясь более ложным смирением, взяла твердой рукой кормило правления.

   Немедленно была определена форма царского титула; Иоанн должен был писаться прежде Петра, после имен же царских следовало имя царевны-правительницы. Затем началась раздача награждений людям, содействовавшим этому перевороту. Близкий любимец царевны, человек, о котором впоследствии будем часто говорить, князь Василий Голицын был сделан наместником новгородским, начальником Посольского Приказа и государственной большой печати оберегателем. Кроме значительных окладов, соединенных с этими должностями, и значение и деятельность Голицыну предоставлялись обширные; Новгородское наместничество искони считалось одним из почетнейших, место же начальника Посольского Приказа делало его как бы представителем России перед целой Европой, одним из первых придворных сановников, главным дипломатическим лицом, и подчиняло ему в некоторых отношениях все пограничное управление России. Иван Милославский получил Приказ Большой Казны, то есть заведывание всеми доходами государства; князь Иван Хованский назначен управлять, как сказано Стрелецким Приказом, то есть регулярными войсками, главной военной силой России, а старший сын его, Андрей, Приказом Судным. Не только такие значительные люди, но и второстепенные сотрудники царевны не были забыты ею при раздаче милостей; так, например расторопная ее прислужница, Феодора Родимица, выдана была с большим приданым замуж за подполковника Озерова.

   На стрельцов, разумеется, щедрой рукой посыпались милости. Они получили почетное название надворной пехоты; к обыкновенным их денежным окладам сделана была прибавка; кроме того, выдано им значительное единовременное награждение и уплачено недоданное жалованье с 1673 года. Для покрытия всех этих издержек конфискованы были имущества людей, погибших в мятеже, и, следовательно, признанных виновными. Но, не довольствуясь всем этим, стрельцы хотели, чтоб правительство еще более торжественным образом признало их заслуги. С этой целью подана была царям 6-го июня челобитная, в которой сказано[58]: "В нынешнем году в Московском Российском государстве учинилось побиение за Дом Пресвятой Богородицы и за вас, великие государи", - и затем исчислялись преступления умерщвленных бояр, а именно: притеснения и неправды некоторых, злоумышления и измена других, в том числе Матвеева, против царей и царского дома. Оклеветав таким образом вернейших слуг царских, стрельцы просили выдать им похвальные грамоты за усердную их службу, чтобы никто не смел и думать укорять их за нее; а сверх того они изъявляли желание, чтоб в память этой службы на Красной площади был воздвигнут каменный столб с изображением на нем имен умерщвленных бояр и преступлений каждого из них. В ответ на эту дерзкую челобитную, последовал царский указ, который возбуждает еще сильнейшие чувства сожаления. Он начинается также словами: "В нынешнем году в Московском Российском государстве учинилось побиение за Дом Пресвятой Богородицы" и пр., потом повторены те же клеветы про Матвеева, Долгоруких, Ромодановских и пр., и в заключение повелено имена этих несчастных изобразить для поругания на столбе... Дальше этого унижение не могло простираться! Каково было Петру, хотя еще и отроку, подписывать этот жестокий указ! Сама царевна едва ли могла простирать свое мщение до того, чтоб предавать поруганию нестрашных ей более врагов. Она была честолюбива и без сожаления разрушала преграды, которые были у нее на пути, но зла без пользы для себя она не делала. Напротив, мы думаем, что это было первым проявлением того насилия, которое она сама начинала испытывать со стороны стрельцов, и что она должна была согласиться на их требование, потому что не имела силы не исполнить его. Действительно, скоро пришлось ей вступить в борьбу со вчерашними своими союзниками, которые сделались слишком сильными, слишком самовластными, из этой борьбы, как увидим ниже, она вышла победительницей. Но на этот раз ей надлежало покориться. Столб был воздвигнут на Красной площади, и стрельцы получили похвальные листы за красными печатями, которые с торжеством и музыкой они носили по улицам устрашенной и опечаленной Москвы.

   Видя возрастающие требования и самовольство стрельцов, которые показывали много преданности новому своему начальнику, Хованскому, и не давались ей в руки, царевна, опасаясь новых переворотов, начала торопиться совершением обряда венчания над обоими царями. При этом еще раз нельзя не подивиться той редкой энергии, которую выказывала эта необыкновенная женщина, когда желала чего-нибудь достигнуть. При венчании русских царей искони употреблялись, как известно, одни и те же регалии, получившие священную ценность по своей древности и историческим воспоминаниям. Но регалий этих было по одному экземпляру. Много корон, например, заключалось в сокровищнице царской, но шапка Мономаха была одна, и она казалась священнее всех прочих. Это обстоятельство могло затруднить, но не остановило царевну; она приказала немедленно изготовить корону, скипетр и прочие регалии новые, но совершенно подобные старинным, и все это было сделано с поспешностью и совершенством, которым, как справедливо замечает Миллер, нельзя не удивляться. В месяц все приготовления были окончены.

   Всю ночь, предшествовавшую дню венчания, патриарх и почетнейшее духовенство молились в Успенском Соборе. С утра загудел большой колокол, и Москва, забывая недавние смятения, радостно поспешила в Кремль. Рано утром, вкусив лишь несколько часов отдохновения, патриарх, сопутствуемый духовенством, вступил в храм. Потом с большой церемонией были принесены туда царские регалии. Бояре Шеин и князь Троекуров несли венцы, окольничьи Пушкин и Чаадаев - скипетры, казначей Толочанов и печатник Бошмаков - державы; шествие это открывал оберегатель государственной печати князь Василий Голицын. Звон всех кремлевских колоколов потрясал воздух во время этого шествия[59]. Депутация духовенства встретила и приняла от бояр регалии и отнесла в собор. Затем князь Голицын пошел известить царей, что все готово к их принятию. Тогда с Красного крыльца начала спускаться торжественная процессия. Шествие открывали стольники, стряпчие, дворяне, потом, по старшинству, окольничие, думные дьяки и комнатные ближние люди, которые окружали царей. Наконец, шествовали цари, в золотых одеждах с меховыми шапками на головах, украшенными драгоценными каменьями. Позади их шли бояре и прочие знатные светские сановники. При вступлении царей в храм патриарх благословил их, после чего они вошли на приготовленное для них возвышение, на котором стоял трон, общий для них обоих. Царя Иоанна при этом поддерживали ближние бояре князь Прозоровский и Юшков, Петра - ближний боярин и окольничий Стрешневы.

   Затем начался обряд венчания, и потом обедня, по окончании которой цари вышли из храма уже в царских одеждах. При выходе сибирские царевичи осыпали их золотой и серебряной монетой, после чего цари продолжали свое шествие в церковь Михаила Архангела, оттуда к Благовещенью и, наконец, через Красное крыльцо возвратились во дворец. В этот день патриарх, знатнейшее духовенство, бояре и окольничие обедали: у царей в Грановитой Палате. В этот же день были дарованы многие милости, которыми по большей части воспользовались друзья или друзья друзей царевны: один из Милославских и князь Андрей. Хованский, сын князя Ивана, Плещеев, Соковнин и знаменитый впоследствии Борис Петрович Шереметев произведены в бояре...

   Двор и Москва ликовали, и казалось, что ни в чьем сердце не оставалось места печальным воспоминаниям.

  

  

   [1] Судя по портрету в путешествии Мейерберга.

   [2] Об этом происшествии есть несколько отечественных и иностранных известий.

   [3] В "Истории о невинном заключении А. С. Матвеева" есть рассказ всеми повторяемый о случае, который, если он вполне справедлив, красноречиво говорит о любви народной к Матвееву: когда по настоятельному желанно царя он приступил к постройке хором, сообразных с его званием, оказался в Москве недостаток в строительном материале; народ и стрельцы, узнав об этом, разобрали могилы своих предков и ударили ими челом почтенному боярину.

   [4] Опыт обозр. жизни сановн., Терещенко.

   [5] Collins (The present state of Russia) говорить о красоте царицы, о чем также свидетельствует ее портрет в Эрмитаже.

   [6] История Петра Великого, Бергмана.

   [7] От него остались записки, которые были нам часто полезны в предлагаемом труде.

   [8] Переписка иностранцев современников Гревиуса и Гейнзиуса, в которой об этих предсказаниях упоминается.

   [9] Епископ Залюсский, в Epistolae historico-familiares обвиняет его в умысле овладеть престолом в пользу Петра; обвинение это ни чем не подтверждается, но весьма может быть, что оно было одной из главных причин опалы Матвеева.

   [10] О последнем вот что говорится в "Истории о невинном заключении А. С. Матвеева": "который управление оных государственных и политических дел так остро знал, как медведь на гуслях играть".

   [11] История о невинном заключении боярина А. С. Матвеева.

   [12] Крекшин, в Записках Русск. люд., изд. Сахаровым, и многие другие русские писатели. В "Письме английского дворянина, имевшего обхождение с российскими послами" (Собр. разн, записок Туманского), об этом упоминается не только как о намерении, но как о факте совершившемся.

   [13] Костромской губернии.

   [14] Кошихин, о России в царствование Алексея Михайловича, стр. 25.

   [15] Чт. Имп. Общ. Ист. и Древн. 1846 г. No 4, стр. 7.

   [16] Полное Собрание Законов Российской Империи, царствования Феодора Алексеевича, т. I.

   [17] Челобитные Акимея Данилова и Никиты Глебова, сообщенные во многих сочинения, о непоставлении им и их родственникам в укор и поношение их полковничьей в стрелецком войске службы.

   [18] Акты Археогр. Экспедиции, том IV, стр. 355.

   [19] Там же, стр. 359.

   [20] Акты Археогр. Экспед. Т. IV, стр. 359.

   [21] Записки Медведева, изд. Сахаровым.

   [22] Принимаем в руководство рассказ Крекшина, как более прочих подробный, исключая те места, где он противоречит официальным документам.

   [23] Избрание Петра рассказано иначе в Записке Посольского Архива, но против этого сказания свидетельствуют Записки Разрядного Архива, царские грамоты в Полном Собрании Законов и Записи современников (изданные Сахаровым).

   [24] Многие современники не упоминают об этом вторичном вопросе патриарха; но не сделав сего, он подал бы повод к большим недоразумениям: такую опрометчивость трудно предполагать.

   [25] Крекшин, стр. 32.

   [26] Акт. Арх. Экспед., т. IV, стр. 409.

   [27] Акт. Археогр. Экспед., и. IV, стр. 357.

   [28] Медведева, стр. 7.

   [29] Акт. Археогр. Экспед., т. IV, стр. 357.

   [30] То есть полковых дворов.

   [31] Мы чувствуем, что часто неправильно употребляем слово бояре, но не знаем чем его заменить: вельможи? это слово вернее передает мысль, но оно слишком ново для той эпохи; впрочем сами современники, - смотри Записки русских людей, - без разбора называют боярами всех знатных светских людей.

   [32] Матвеев, стр. 18.

   [33] В "Истории о невинном заключении" сказано Лутохин.

   [34] "Тот вышеупомянутый боярин (Милославский) под вымыслом якобы приключившейся ему самой жестокой болезни, но больше для молвы той в народе о себе, горячими отрубями и кирпичами жег себя"... Матвеев.

   [35] Бутырские солдаты тоже.

   [36] Стремянный полк при том, как было сказано, и сам был да стороне мятежа.

   [37] Таков портрет его, приложенный к "Истории о невинном заключении боярина Матвеева".

   [38] Крекшин, стр. 33.

   [39] Царедворцы и сановники обязаны были ежедневно являться во дворец. Коших. стр. 22.

   [40] Матвеев относит это убийство к 16 числу, но против него свидетельствуют Крекшин и Медведев.

   [41] История о невинном заключении боярина А. С. Матвеева.

   [42] История о невинном заключений боярина Матвеева.

   [43] Лух от Москвы по Дорожнику 466 верст.

   [44] История о невинном заключении боярина Матвеева.

   [45] "В 1638 году был он пожалован в житье (смотри "Опыт обозрения жизни сановников, управлявш. иностранными делами") за заслуги отца тринадцати лет от роду" - значит в 1682 году ему было не больше 58 лет.

   [46] В записках Матвеева показано 10 число: думаем, что это ошибочно, тем более что на памятнике, воздвигнутом ему графом Румянцевым, сказано, что он пробыл в Москве три дня с 12 по 15 мая. Если же он приехал 10 числа, то ему оставалось два лишних дня для принятия мер против мятежа; так или иначе, а все нельзя не обвинить Матвеева.

   [47] Крекшин.

   [48] Медведев.

   [49] Автор Записок, которыми мы руководствуемся.

   [50] В Записках Матвеева сказано: "Царицу Марфу Алексеевну"; была царица Марфа Матвеевна, а царевна Марфа Алексеевна: о которой из двух здесь говорится? Думаем что о первой, зная ее расположение к Наталье Кирилловне. Вот имена тогдашнего царского дома. Иоанн и Петр Алексеевичи, вдовствующие царицы Марфа Матвеевна, вдова Феодора, и Наталия Кирилловна, царевны: Анна Михайловна и Татиана Михайловна, Евдокия, Марфа, София, Мария, Феодосия и Наталия Алексеевны, последняя от второго брака.

   [51] Матвеев.

   [52] Медведев.

   [53] Бедный раб был впоследствии положен в одну могилу с знатным боярином. Памятник, воздвигнутый над ними, поставлен графом Н. П. Румянцевым.

   [54] Во время беспокойств, в Новгородских поселениях бунтовщики отворили двери арестантам, которые содержались в поселениях, предлагая им свободу, но большая часть их не тронулась с места, говоря: "Кто посадил нас, тот и выпустит". Это слышали мы от очевидцев.

   [55] О времени и подробностях воцарения Иоанна существует множество различных и противоречивых известий - доказательство страшной суматохи в то время. Матвеев говорит, и Крекшин повторяет за ним, что 18 числа было провозглашено двуцарствие. В грамоте царей об их восшествии на престол это отнесено к 25 мая; в 5-м томе Сборника Туманского при