Щебальский Петр Карлович - Правление царевны Софии

еспрерывно своими пушками укрепления, жег гранатами город, кидался в проломы. Ржевский просил у князя помощи, указывал на возможность падения Чигирина, но он не двигался. Против него конечно выслана была некоторая часть войск, но это было или просто обсервационный отряд, или хотя и корпус более самостоятельный, но во всяком случае значительно уступавший нашей рати силой; тем не менее, только по присоединении к себе давно ожидаемых донцев и калмыков, и именно 31 июля, воевода наш решился двинуться вперед. Это "внезапное и отважное", как замечает Бантыш-Каменский, наступление русской рати, разумеется, принудило отделенный против нее отряд отступить, и Ржевский увидел наконец 4 августа, после почти четырехнедельной тесной осады, с высоты полуразрушенных стен Чигирина, стан князя РомодановскогО, а с тем вместе и близкую минуту освобождения. Визирь же напротив готов был отвести свои войска. И тот и другой разумеется ожидали, что князь, дав отдохнуть войску, стремительно ударит на осаждающих. Но наступил и прошел следующий день, князь не трогался с места. Гарнизон смутился духом, неприятель же напротив с новой яростью полез на полуразрушенные стены. Прошло еще несколько дней, и Ржевский получил 8 августа повеление оставить Чигирин, а укрепление взорвать... Так вел войну в исходе XVII века полководец, считавшийся современниками знаменитым[6].

   Некоторые из писателей, у которых почерпаются известия об этой осаде, свидетельствуют, что гарнизон при этом напился пьян, и что неприятель, ворвавшись в город, резал русских почти без сопротивления, кроме небольшой кучки людей, которая оружием открыла себе путь до стана князя Ромодановского. Генерал Гордон, участвовавший в обороне Чигирина, не упоминает об этом; но он горько жалуется на неповиновение и беспорядки, господствовавшие при отступлении от Чигирина. Весьма может быть, что эти беспорядки и неповиновение произошли от нетрезвости гарнизона; если вино было в крепости, то более нежели вероятно, что оно было при этом случае выпито, и следовательно единства действия при отступлении не было.

   Мы не без намерения распространились в описании чигиринского похода: в нем заключаются образчики и свойств и духа русской рати того времени, и мера военных понятий наших полководцев. Ничтожный гарнизон в течение месяца отбивается за своими разрушенными стенами, против в семь раз сильнейшего неприятеля, а потом этот же гарнизон. в решительную минуту, напивается пьян; стотысячная русская армия не решается атаковать равносильного неприятеля, дает погибнуть крепости и гарнизону, и небольшая кучка людей пробивается сквозь полчища турок! Все, что сказано было нами выше, лестный отзыв Жолкевского и насмешливое замечание Шлейссинга, все это заключается в чигиринском походе Ромодановского.

   Итак мы знаем, какой ратью должен был командовать Голицын в предстоящем походе и у каких учителей учился он военному искусству: мы считали не излишним коснуться всего этого, чтобы сделать беспристрастную оценку крымским походам; теперь приступим к самому их изложению.

   3 сентября 1686 года обнародован указ готовиться к походу против Крыма[7]. Постигая важность предпринимаемого дела, правительство взяло меры, чтобы армия, которую оно собиралось двинуть, была как можно сильнее; помещикам, которые по болезни и старости не могли явиться в рать, велено было передавать свои поместья сыновьям или ближним родственникам, так чтоб комплект армии во всяком случае не уменьшался[8]. Ратным людям были даны отсрочки для уплаты разных лежавших на них повинностей, тяжебные дела их велено приостановить и не принимать от них новых жалоб[9], словом, все затруднения и отговорки, могшие задерживать или уменьшить сбор ратников, устранены, все прочие второстепенные, частные соображения подчинились приготовлениям к походу в Крым. При таких энергических мерах правительства мы готовы согласиться, что армия, собравшаяся к предстоявшему походу, состояла из 200 т., как полагают некоторые писатели, хотя другие не возводят ее выше 100 т., а другие даже 40 т. человек.

   Видно однако, что работа разрядного приказа шля медленно, и что медленны были сборы старинной русской рати, потому что, невзирая на условие договора с Польшей, ратным людям велено было собраться только к 25 числу февраля 1687 года[10]. Но в этот срок приготовления не были еще кончены: медленность есть отличительная черта военного искусства в старину и не у нас одних; а между тем, по окончании кампании, ратные люди получили похвалу[11] за то, что они шли на сбор с поспешением.

   Крымцы были проворнее нас. Пока армия русская собиралась на границы Украйны, многочисленная их партия вторглась в окрестности Изюма, но была однако сильно отбита воеводой князем Козловским, который гнался за ней двадцать верст[12]. Другие более или менее сильные партии татар, одна за другой, тревожили наши границы: некоторые из них были отбиваемы с уроном, другие разоряли наши села, уводили пленных, угоняли табуны. Война началась, но воеводы наши, по крайней мере главный, еще находился в Москве. Наконец он выехал из Москвы вместе с генералом Гордоном 4 мая.

   Армия русская была уже в сборе. Большим полком начальствовал сам главный воевода, князь В. Голицын, а под ним ближний боярин князь Конст. Осипович Щербатов, окольничий Венед. Андр. Змиев, генерал Аггей Алекс. Шепелев, да думный дьяк Украинцев; Новгородским разрядом: боярин Алексей Семен. Шеин и окольничий князь Дан. Афан. Барятинский; Рязанским: боярин князь Влад. Дмитр. Долгорукий и окольничий Скуратов; Севским окольничий Леонт. Ром. Неплюев; Низовским: думный дворянин Иван Юрьев. Леонтьев и Вас. Мих. Мамонов-Дмитриев; Белгородским боярин Бор. Петр. Шереметев; наконец в Эртоуле был сам гетман Самойлович с своими казаками[13].

   Вся эта пестрая и не весьма стройная масса пехотинцев, конных воинов, артиллерии, повозок, вьючных лошадей, слуг и холопов тронулась наконец широкой степью с украинской границы нашей. Крымцы не  показывались, по крайней мере в значительных силах, но зорко сторожили русскую армию: мохнатые их шапки выглядывали на высоте степных курганов между высокими травами, и мгновенно исчезали, как скоро войска начали к ним приближаться.

   Что-то недоброе, зловещее чувствовалось в этом невидимом, скрытом, но бдительном надзоре неприятеля: мы шли, подвигаясь медленно, осторожно, как бы чего-то опасаясь, и вот скоро открылось, что это невольное смущение, это ожидание чего-то недоброго были не напрасны. Степной ветер стал иногда приносить какой-то запах гари; днем с южной стороны на горизонте стали замечать облака черного дыма, а ночью весь край небосклона освещался заревом... 12 июня, подойдя к Конским водам, убедились, что степь горит!..

   Пишущий эти строки имел случай видеть горящую степь; трудно вообразить себе зрелище более грозное и ужасное. Пламя стелется по земле, и так сказать подрезает злак у самого корня; пожар ползет как стадо змей, только клубы дыма да валящиеся ряды травы обнаруживают присутствие страшного бича, а позади стелется черная, обгоревшая, чуть дымящаяся равнина. Но при малейшем порыве ветра огненные змеи вскидываются, поднимаются столбами, кружатся, перекидываются, перебегают поверх высоких трав и мелкого степного кустарника; черные облака клубятся, летят предвестником разрушения, обдают горьким запахом, осыпают пеплом. Звери, стаи птиц, испуганные приближением страшного врага, с криком несутся во весь дух; но огненная лава, не зная ни устали, ни отдыха, иногда нагоняет и истребляет их, и все что ни встречает она, все исчезает при ее прикосновении: одинокое ли дерево, забытый ли курень, богатый ли хутор. все гибнет без следа; ручьи пересыхают; болота сравниваются со степью.

   Таково было зрелище, представившееся русскому войску, и таков неприятель, с которым должно было ему бороться. 13 числа собран был военный совет, чтоб решить: идти ли далее, или возвратиться. Решено было идти. Не зная близко всех подробностей и обстоятельств, предложенных рассмотрению этого совета, не довольно близко зная и самую местность, простиравшуюся по пути следования, мы затрудняемся, через двести почти лет, сказать, основательно или нет было это решение совета. Кажется благоразумнее было бы приостановиться, чтобы дать пожару потухнуть, пожрать самому себя, а между тем запастись провиантом, в котором скоро, как увидим, оказался недостаток. Но если и необходимо было решиться идти немедленно, то следовало держаться Днепра, через что войско избегло бы страдания от жажды, а фураж всегда можно было бы добывать с противоположного берега; у Каховки должно было оставить Днепр и пуститься голой степью, там где нынче идет дорога из Екатеринославля в Перекоп: но здесь всего семьдесят верст, и на этом расстоянии, почти на половине его, протекает речка Чаплынка, на которой армия могла бы иметь ночлег.

   Свойства местности не представляли, следовательно, таких преград, которых не мог бы преодолеть полководец с хорошими военными способностями, с энергией и с познаниями в военном искусстве; но ни теорий, которыми бы можно было руководствоваться, ни примеров не существовало для Голицына, как и для всякого русского полководца того времени; армия его была тяжела, медленна, обременена обозом, и конечно не в состоянии была бы в два дня перейти семьдесят верст; поэтому решение - идти вперед, должно считать делом весьма отважным, но едва ли благоразумным, тем более, что Голицын повел свое войско не берегом Днепра, а, сколько можно судить по довольно смутным известиям, прямо степью, вероятно желая сократить дорогу: но этим путем он выигрывал не более пятидесяти верст, а между тем лишен был воды, едва отыскивая для ночлегов гнилые, болотистые степные ручьи, "от пыли же пожарной людям и лошадям чинилась тягота".

   Так шли два дня, пробираясь иногда по тлеющим корням трав, ступая по распаленной почве. 16-го июня пролился сильный дождь, который несколько освежил воздух, но с другой стороны сделал переправы через некоторые болотистые ручьи довольно затруднительными и не прекратил пожара, не возбудил растительности в пожженной почве; армия проходила в день от пяти до десяти верст, задыхаясь от дыма, едва волоча орудия и повозки на отощалых лошадях, поминутно опасаясь, чтоб не взорвало порох от искр, носившихся в воздухе и тлевших под ногами.

   В этом бедственном положении она добралась до днепровских заливов пониже Рогачина; но здесь остановилась, потому что Голицын объявил, что в провианте начинает оказываться недостаток. Это показалось, и действительно могло показаться странным: если его было мало взято с собой - ошибка непростительная, если же он израсходован не в надлежащей мере, то это преступление. Составился вторичный совет, который, осмотрев наличный провиант, нашел, что его взято слишком мало и не достанет для обратного следования, если армия будет продолжать подвигаться к Перекопу. Поэтому тем же советом определено начать отступление, отправив на противоположную сторону Днепра окольничего Неплюева и генерала Косогова с 20 т. войска для действия против турецких крепостей, на нем расположенных, и для удержания их гарнизонов от преследования главной нашей армии.

   Этому недостатку провианта многие из позднейших писателей приписывают неудачу похода, и следовательно возлагают всю ответственность на Голицына, но замечательно то, что Гордон, записывавший малейшие подробности похода в своем дневнике, вовсе не упоминает об этом обстоятельстве, что заставляет сильно подозревать, не было ли известие о недостатке провианта одной из многочисленных клевет, распущенных на главнокомандующего? И в этом последнем случае беспристрастное потомство должно найти Голицына виновным только в том, что он избрал длиннейший, но безопаснейший и удобнейший из двух предстоявших его армии дорог: ошибка, весьма извинительная при тогдашнем состоянии военного искусства в России.

   Есть другое обвинение. гораздо более серьезное и важное, лежащее на памяти Голицына, как военачальника, обвинение в том, что он дал ослабнуть повиновению и порядку, что он выпустил из рук своих власть, которая тем сильнее и нераздельнее должна быть сосредоточена в руках главного вождя, чем затруднительнее окружающие его обстоятельства. Думая отклонить от себя часть ответственности, он беспрестанно собирал военные советы. Что ж вышло из этого? Сначала второстепенные начальники, а за ними и все войско стали рассуждать о стратегических целях, и единоначалие, душа армии, исчезло. Повторяем, Голицын не мог быть хорошим полководцем: у него недоставало для того ни энергии, ни твердости характера.

   Сознавая вероятно свои ошибки, горько размышляя о торжестве врагов своих в Москве, неспокойный может быть и насчет милости к нему самой правительницы, печальный и раздраженный посреди ропщущей армии. Голицын придумывал, как отвратить собиравшуюся над ним грозу. В это время дошел до него слух, ходивший в войске, что не татары, а сами казаки, по тайному повелению Самойловича, запалили степь...

   Кто распространил этот слух? Положительно неизвестно, но догадываться и предположить с большой вероятностью - нетрудно. Между людьми, имевшими по своему положению возможность видеть довольно близко затруднительные обстоятельства главнокомандующего, был один хитрый человек, умевший из всех положений извлекать личную пользу, человек, некогда преданный Дорошенко, в настоящее время пользовавшийся полным доверием Самойловича, служивший поочередно Турции, Польше и России, и поочередно всем им изменявший: человек этот был Мазепа. Честолюбие снедало Мазепу: он достиг своими способностями и происками значительного между казаками сана генерального есаула: ему оставался один шаг до гетманских клейнод, и этот-то шаг надо было ему сделать.

   Еще со времени похода Ромодановского, Голицын и Самойлович находились в неприятных между собой отношениях[14]. Предположение первого из них начать войну с Крымом встретило противоречие и неодобрение второго[15]; когда же война эта пошла неудачно, то гетман не мог отказать своему самолюбию в удовольствии громко и горько порицать неодобренное им предприятие. К несчастью, между казаками у него много было недоброжелателей, отчасти вероятно завистников, а отчасти недовольных его правлением, людей обвинявших его за скупость, потворство родне, лихоимство и за введение откупов на водку[16], а потому слух, ловко пущенный в ход, быстро распространился.

   Кем он был выпущен, повторяем, положительно неизвестно; но падение гетмана было так выгодно Мазепе, он так искусно воспользовался этим падением, что трудно предполагать кого-нибудь другого творцом всей этой огромной интриги; во всяком случае он первый, вместе с некоторыми войсковыми сановниками, подал донос главнокомандующему[17]. Верил ли сей последний этому доносу? Сомнительно, но измена Самойловича спасала репутацию главнокомандующего, и он решился принять и отправить в Москву челобитную недовольных казаков, а между тем к гетману приставлен был караул под предлогом его охранения.

   Армия русская между тем совершала обратное движение почти не тревожимое татарами и вступила 11-го июля в русские пределы, где и расположилась в ожидании дальнейших повелений из Москвы. Убыль ее была не весьма велика, судя по крайней мере по тому, что в дивизии Гордона, выступившей в числе 5902 человек, по возвращении оказалась на лицо 5326 человек.

   Наконец 22 июля приехал гонец с решением на челобитную против Самойловича; решение это состояло в том, чтобы сменить его, "буде он казаком не годен, и сослать куда пристойно"[18]. Немедленно были потребованы к главнокомандующему русские полковники, приставленные к гетману (в числе двух) для охранения его против буйства казаков и для надзора за ним; им велено было усугубить бдительность, а с наступлением ночи приняты были новые меры против покушений как преданных ему людей, так и против его врагов. Все это делалось сколь возможно тише, чтоб не произвести в войске беспорядков и даже не дать о том заметить гетману[19].

   В полночь Кочубей, бывший в числе подписчиков доноса, уведомил Голицына, что все нужные предосторожности взяты, что карулы вокруг ставки гетмана расставлены; на рассвете приказано было схватить пленника, вместе с его сыном; но его не было уже в палатке, он слушал заутреню в походной церкви. По окончании божественной службы гетман был арестован. Между тем сын его Яков, который, узнав еще ночью об опасности гетмана, тщетно старался предупредить его о ней, бродил всю ночь вокруг плотно сдвинутой цепи часовых и только на рассвете успел пробраться между повозками; но тут же был схвачен и вместе с отцом привезен в стан главного воеводы под крепким караулом стрельцов.

   Немедленно приглашены казачьи полковники и важнейшие сановники украинского войска; по требованию Голицына они повторили обвинения против своего гетмана, изложенные в доносе, жаловались на его притеснения, и обвиняли в измене. Приглашен был и Самойлович; он явился полуодетый, в том виде, как был захвачен за утренней молитвой, но с булавой, символом своего достоинства; голова его была повязана платком, по случаю глазной боли. Воевода объявил ему о взведенном на него обвинении. Самойлович начал оправдываться, объяснять дело; но буйные враги его зашумели, схватились за сабли; главнокомандующий удержал их и, не продолжая исследования, передал гетмана оберегавшим его стрельцам, которые и увели его, а собранию прочитан был царский указ об отрешении Самойловича и об избрании на его место нового гетмана.

   Весть об этом, как должно было ожидать, произвела волнение между казаками, волнение однако не в пользу отрешенного гетмана, а вызванное напротив радостью о его падении и еще более чувством дикой необузданности, полного безначалия. Для предупреждения беспорядков нашлись вынужденными послать отряд войска в казачий лагерь и отложить избрание нового гетмана не далее 25 числа.

   В следующий день, 24 июля, сильно работали головы знатнейших чиновников казачьего войска; составлялись сходки, совещания; каждый старался приобретать голоса в свою пользу; выведывали мнение главного воеводы; второстепенные лица делили между собой полки, заранее устраняя приверженцев Самойловича... Наконец наступило 25 число. На равнине, между главным и казачьим лагерем, разбита была церковная палатка; вокруг нее с раннего утра толпились казаки верхом и пешком. В 10 часов приехал Голицын; толпа расступилась перед ним; сопровождаемый знатнейшими казаками, он направился в церковь, молился там в продолжение четверти часа, и потом подойдя к гетманским клейнодам, разложенным близ ставки, пригласил казаков по старому обыкновению избрать себе гетмана вольными голосами. Глубокое молчание воцарилось при этих словах, потом начали собираться кружки, кучки; в разных местах послышалось имя Ивана Мазепы, в других имя генерального обозного Барковского; голоса становились шумнее: имя Мазепы произносилось громче и чаще, и наконец вся толпа провозгласила его. Тогда главный воевода еще раз спросил казаков: "Кого они желают?" и получив ответ: "Мазепу", - передал ему бунчук, булаву и царское знамя. Потом прочитаны в слух договорные статьи и клятвенное обещание, которые новый гетман и знатнейшие сановники подписали при громких криках толпы, всегда обольщающейся новизной...

   В это время несчастный Самойлович, вместе с меньшим сыном своим, в простой телеге, закрытой, чтоб избавиться от поруганий, медленно подвигался к месту ссылки, лишенный всего своего имущества, разлученный с семьей, запятнанный подозрением в измене... В какой степени можно верить этому обвинению? Вообще все это дело не довольно раскрыто, но из того, что в настоящее время известно, конечно нельзя произнести приговора над Самойловичем; его обвиняли в измене, но представили ль хоть один документ? Говорили, что по его приказанию подожжена степь: но представлена ли улика? Другие обвинения: в лихоимстве, пристрастии, несправедливости, не входят в наш предмет; но, как кажется, они не лишены основания: чем иначе объяснить всеобщее нерасположение к гетману, простиравшееся до того, что ни один голос не возвысился в его защиту? Неужели одним страхом разделить его судьбу, малодушием, моральным унижением целого народа, - не лишенного впрочем доблестей?.. Наконец, как согласить в этом деле действие прославленного героя верности, мученика правды, Кочубея, с невинностью гетмана?.. Во всяком случае отрешение Самойловича, лишенное всякой законной формы, лежит черным пятном на памяти Голицына, и история должна осудить его за это строже, нежели за казнь Хованского, потому что оно не оправдывается государственной необходимостью, а объясняется доходящим в честолюбцах до свирепости желанием удержать за собой колеблющуюся власть. История представляет много подобных примеров, от Октавия Августа, жертвующего Цицероном своему честолюбию, до Наполеона, расстреливающего герцога Ангиенского!..

  

   [1] Дополн. к Деян. Петра В. Голикова, т. III. Труды Вольн. Общества (статьи Миллера о Дворян.) - О России и проч. Кошихина. - Ратн. дело до Петра В. Устрялова (Библ. для Чт. 1834 г.). - Синбир. Сбор. (ст. Валева о местничестве). - Истор. опис. вооруж. и одежд. - О русском войске Беляева. - Русские солдаты и проч., в Современнике 1848 года.

   [2] Распоряжения эти объявлялись по принадлежности на торгах, бирючами: могло ли это быть скоро?

   [3] Die beiden Zaaren.

   [4] Письмо Чемод. в Истор. описан. вооруж. и одежд и пр.

   [5] При описании этого похода мы, кроме сочинения Бантыш-Каменского, имели в виду Ист. Рус. Конисского; Geschichte d. Ukraine, v. Engel; Hist. de l'Emp. Ottom., p. Hammer, и Tagebuch v. Gen. Gordon. Писатели эти довольно значительно разноречат между собой; Гордон сам участвовал в защите Чигирина и потому во всем, что касается до гарнизона и крепости, мы принимаем его за авторитет.

   [6] Матв. 24.

   [7] Полн. Собр. Зак., т. II, No 1205.

   [8] Там же No 1200.

   [9] Там же No 1226.

   [10] Георг. Конис., Ист. Рус. - Engel, Geschichte d. Ukraine. - Бант-Кам., Ист. Малой России.

   [11] Полн. Собр. Зак., т. II No 1258.

   [12] Крект. 76.

   [13] Акт. Археогр. Эксп., т. IV, No 292.

   [14] Tageb. d. G. Gord. II, 180.

   [15] ист. Малой Рос. Бант-Кам. т. II. 167.

   [16] Там же 175.

   [17] Полн. Собр. Зак. т. II No 1252.

   [18] Полн. Собр. Зак. т. II No 1254.

   [19] Tageb. d. G. Gord. II, 186 и след.

  

   Совершив избрание нового гетмана, воевода занялся сооружением на реке Самаре укрепления, названного Богородицким, которое должно было служить оплотом против набегов татар и складочным местом в случае возобновления военных действий против Крыма. Часть армии была оставлена для охранения границы; остальная распущена по домам.

   Каковы бы ни были действительные результаты похода в Крым и каково бы ни было народное о нем мнение, царевна сочла нужным объявить торжественное одобрение своему любимцу; он и главнейшие его сподвижники были осыпаны щедротами, и все войско получило награды даже до последнего стрельца[1]... Старший царь не возражал против действий сестры своей, но Петр не скрывал своего неудовольствия; он громко говорил, что поход этот только раздражил татар[2], и, сказывают, не хотел видеть Голицына; он начал ходить в думу и принимать участие в правлении, которым был недоволен... Царевна увидела и поняла, что гроза собирается над нею. Необходимо было, чтоб громкий подвиг придал блеск ее правлению, и возвратил ему прочность; таковым казался новый поход против Крыма.

   Обстоятельства на этот раз еще более прежнего благоприятствовали предположению правительницы. Никогда еще турецкая империя не находилась в столь опасном положении. В то время как Россия так неудачно ратовала против Крыма, Собесский овладел почти всей Подолией и проник в Молдавию; имперские войска с своей стороны очистили Венгрию и жестоко разбили турок при Могаче, а венецианский флот овладел почти всеми приморскими городами Мореи и многими островами в Архипелаге, возбудив Майнотов к восстанию[3]. Знаменитого визиря Магометова, Ахмета Купроглы, уже не было в живых; преемниками его были люди невысоких способностей; султан беспрестанно сменял их в угоду войскам и наконец безрассудной своей слабостью довел янычар до бунта, который кончился собственным его низложением (1687).

   Но беспорядки этим еще не ограничились. Возведенный на престол Солиман II не мог унять ни войска, привыкшего к неповиновению, ни пашей, которые ссорились и воевали между собой и возмущались против правительства. Славянские племена, покоренные турками, последовали примеру греков и подняли оружие; вся Морея была покорена знаменитым Морозини; войска же турецкие, вместо того чтоб защищать границы империи, самоуправствовали в Константинополе: дорога к этой столице была открыта!

   Рассчитывая по этим данным вероятности успеха и горячо поддерживаемая Голицыным, горевшим смыть неудачу своего похода, царевна объявила к началу 1689 года вторую кампанию против Крыма[4]. На это раз воеводы наши, наученные опытом, какое важное влияние имеют самые мелкие подробности на исполнение обширных предприятий, занялись придумыванием и обсуждением всех тех мер военной администрации, которые могли облегчить следование по ногайским пустыням. Решено было[5] идти не удаляясь от Днепра; от места до места, на удобных пунктах, строить легкие укрепления для оставления в них больных, излишнего багажа, изнуренных лошадей, а также для заготовления на этих местах фуража, дров и проч. на случай обратного шествия армии; для исправления этих обязанностей и охранения операционной линии почиталось достаточным человек сто пехоты при одном или двух орудиях на каждом пункте. Предполагалось взять некоторые из турецких крепостей, расположенных по Днепру, чем ограждались сообщения армии с Россией, и для этого приготовлены были и розданы войскам лодки и особые паромы с высокими парапетами, которые должны были заменять бруствера... Везли штурмовые лестницы, заранее приготовленные; предполагалось испытать метание ручных гранат из гаубиц, словом, придумано было множество мер, конечно странных по большей части или незначительных при настоящем состоянии военных наук, но доказывавших очевидный успех в сравнении с походом Ромодановского, а еще более доказывавших, что приготовления ко второму крымскому походу привели умы наших военачальников в большое движение.

   Еще снег лежал на полях, когда разные отряды нашей армии начали вытягиваться к Ворскле. Голицын, следя за их движениями из Москвы, торопил их, слал к ним гонцов за гонцами, желая пройти степь пока трава молода еще и не может быть подожжена[6].

   В исходе апреля все сборы кончились. Голицын собрался ехать к армии. В день отправления его, Москва огласилась воскресным звоном. Весь царский дом и придворные присутствовали при напутственном молебне[7]. Патриарх кропил святой водой знамена и образа, предназначенные в поход, и государи, проводив их до Никольских ворот, допустили к руке как главного, так и прочих воевод.

   Между тем получено было известие, что значительное татарское войско выступило из Крыма в Волынь; обстоятельство это было весьма благоприятно для открытия кампании, и Голицын, чтоб им воспользоваться, поспешил двинуть войско[8]. Оно следовало двумя отдельными колоннами для облегчения в продовольствии; предосторожности были строго соблюдаемы: казачьи разъезды посыпались во все стороны для собирания сведений. Захватываемые ими пленные подтверждали, что действительно хан с большими силами находится в отсутствии. Это обстоятельство заставляло ускорить движение русской армии, которая могла подступить к Крыму, как полагали, врасплох, и может быть по этому самому отменено было первоначальное предположение овладеть Аслак-и Кизи-Кирменем. К первому из этих укреплений направлен был отряд, скорее, кажется, для рекогносцировки, чем для овладения им. Но заметя сильную партию татар, следовавшую к Перекопу, армия наша пошла далее, - все еще, по-видимому, питая надежду неожиданно явиться под Перекопом.

   Надежда эта и действительно могла бы исполниться, если б старинные наши рати были удобоподвижные; но следуя по пяти, много дести верст в день, трудно было налететь врасплох на крымцев; уже мелкие их отряды стали кружиться вокруг нашей армии, не нанося ей конечно вреда, но доказывая, что следование ее открыто. При движении передового полка через так называемую Зеленую Долину 15-го мая, довольно сильная партия татар неожиданно и стремительно ударила на него и произвела минутное замешательство. Нападение это было само по себе ничтожно, но тот, кто знаком с духом неприятеля подобного крымцам, угадал бы, что где-нибудь недалеко, позади этой малой шайки, следуют большие силы. И точно, не успела улечься пыль после рассыпавшихся по степи татар, как с другой стороны поднялось облако пыли и показались страшные массы неприятеля: это был сам Селим-Гирей; получив известие о движении русских, он без отдыха, без усталости, прилетел с пятьюдесятью тысячами лучших своих наездников из глубины Бессарабии.

   С этой минуты русские, хотя и не встречали решительного отпора, но не могли ступить шага без того, чтоб не слышать дикого гиканья татар. При переправе через Черную Долину (в сорока пяти верстах от Перекопа) татары в больших силах и с ожесточением кинулись на передовой полк. Шеин, командовавший им, остановился, сдвинул повозки, оградился рогатками и дал отпор. Тогда татары обратились на Севский разряд (правая рука), предводимый Неплюевым и на казаков. Неплюев выдержал нападение и отбил его, но казаки замешались, потеряли несколько орудий, и только сердюки (гетманская стража), подоспевшие им на помощь, предупредили дальнейший беспорядок.

   После этой сшибки татары удалились в Перекоп, который был наскоро укреплен, сожгли его предместья и приготовились твердо удерживать этот вход в свой полуостров. Русская армия наконец достигла его и расположилась. Стан наш занимал обширное пространство, примыкая правым флангом к морю, и имел позади себя небольшую речку, на ту пору пересохшую.

   Голицын счел более выгодным штурмовать Перекоп, нежели добывать его осадой. К этому и действительно было много причин: и незначительные оборонительные средства укрепления, и затруднительность продовольствовать нашу кавалерию (не иначе как фуражировками), и опасение насчет провианта в этих местах, пустынных, лишенных всяких жизненных потребностей. Решение Голицына было следовательно весьма благоразумно и тем более замечательно, чем менее подобные быстрые действия были в обычаях старинной русской тактики. Узнав о намерении главнокомандующего нашего, хан послал к нему гонца с мирными предложениями. Голицын имел неосторожность согласиться на переговоры; он, со своей стороны, послал в Перекоп свои условия; начались переговоры; гонцы следовали за гонцами, время уходило, и в русском лагере стал оказываться недостаток в провианте и фураже, появились болезни, послышался ропот, а с тем вместе и хан становился все менее сговорчивым, и наконец объявил, что он не иначе намерен договариваться, как с тем, чтобы мы заплатили ему дань за прошедшие года. Обман татар и ошибка Голицына обнаружились, но поправлять ее уже не было возможности, потому что с одной стороны Перекоп был приведен в хорошее оборонительное положение и огромные толпы защитников успели собраться в нем, а с другой недостатки ослабили русскую армию и распространили в ней ропот и неудовольствие. Не оставалось более ничего, как отступить во второй раз - во второй раз претерпеть стыд неудачи.

   Мы рассказали поход этот на основании всех справок, какие только могли собрать о нем: теперь выскажем о нем собственное наше мнение. Как министр, вступивший в союз против Турции, с тем чтобы завладеть Крымом, или по крайней мере запереть в нем татар, Голицын прямо устремился к Перекопу; но по недостаточности сведений в военной науке, он не в состоянии был расчесть план действия. Политическая цель войны достигается иногда посредством предварительных, сложных, медленных действий стратегических. Положим, мы дошли бы до Перекопа, может быть взяли бы его, и сильно укрепившись там, замкнули бы выход татарам из их полуострова, но было ли бы прочно такое положение дел? При тогдашней изменчивости политики, достаточно было на престоле польском сесть кому-нибудь другому, вместо Собесского, чтоб турки помирились с поляками, и владея рядом крепостей по правому берегу Днепра, отрезали всякое сообщение покоренного нами Перекопа с Россией. Поэтому, прежде чем безрассудно устремиться к вратам Крымского полуострова, необходимо было прочно утвердиться на Днепре, совершенно обезопасить себя со стороны Турции и надежно упрочить за собой Запорожье, и тогда уже сказать крымскому хану: покоряйся, или ты не выйдешь из своего полуострова! Но спрашиваем: кто из русских полководцев XVII века мог задумать такой сложный план кампании? Светлый взгляд политики мог указать крайнюю цель войны, но привести ее в исполнение, конечно, никто не мог в тогдашней России.

   С другой стороны, можно ли винить Голицына за то, что он не предвидел всех затруднений совершенно нового рода войны, доверился мнению опытных иностранных офицеров и повел русских в Крым? Нет, по справедливости, потому что противники этого похода не могли указать его трудностей.

   Современники обвиняли Голицына в измене, говоря, что он был подкуплен ханом; за ними некоторые новейшие писатели, серьезные и добросовестные, как Энгель, повторили это обвинения: Желябужский например определяет даже количество золота, за которое Голицын продал славу России и собственную честь, присовокупляя между прочими подробностями, что большая часть татарских червонцев оказалась фальшивыми. Подробности эти до такой степени странны и невероятны, что не заслуживают серьезного опровержения, и наводят подозрение и на все обвинение в измене. В самом деле, неужели "бочонок золота" мог быть таким сильным соблазном для первого сановника в государстве, для человека, на которого сыпались щедроты правительницы, и который, как мы видели, помогал жителям Чигирина из собственного кошелька?.. Притом же взятие Перекопа доставило бы ему больше от царевны, нежели сколько мог заплатить ему хан за измену; не говоря о том, что в одной чашке весов были для него слава, честь, а в другой презреннейшее преступление! Но во времена грубости и невежества "измена" есть слишком обыкновенное объяснение неудач; еще в эпоху, не так отдаленную от нас, озлобленный неудачами народ пятнал подозрением в измене один из самых возвышенных характеров; Голицын же, еще более несчастливый, был обвиняем в подкупе поляками, тогда когда он заставлял их подписать вечно славный для России трактат 1686 года.

   Как историческое лицо, Голицын имел странную и несчастную судьбу; он является пред судом потомства без друзей, без клиентов, без заступников: всех их умчала и разметала буря, низвергшая царевну. Места Софии и ее любимца заступили люди нерасположенные к прежнему порядку дел, может быть и имевшие причины быть им недовольными; явились новые делатели, совершены были новые, успешные, громкие подвиги, и недавняя старина была забыта; а кто и помнил, тот, подделываясь под новый дух времени, старался ее забывать, или вспоминал, чтоб пустить про нее клевету: таков был например Желябужский, нашедший средство сказать ядовитое слово про Голицына, подписывающего договор, которым возвращались отечеству области северская и смоленская, Киев и Запорожье.

   Но каков бы ни было мнение потомства о Голицыне, в Москве ожидала его гроза, уже готовая разразиться.

   Царевна и теперь, как после первого похода, вознамерилась щедрой наградой и публичным одобрением обуздать выражение общего неудовольствия; но на этот раз она встретила сильное сопротивление со стороны царя Петра. Ему было тогда уже семнадцать лет, и как телом, так и духом он был близок к полной возмужалости. Он был уже обвенчан с Евдокией Федоровной Лопухиной, и ожидал в непродолжительном времени и сам сделаться отцом; в душе своей он глубоко сознавал величие, и щедрой к нему природой, и правами рождения ему дарованное; он любил власть, и с нетерпением сносил зависимость от сестры, которую любить не научился ни из собственных воспоминаний, ни из чувств к ней окружавших его лиц. Молодой любимец его, Лефорт, участвовавший в последнем походе[9], и имевший довольно просвещенные понятия о ведении войны, конечно не в блестящем виде представил ему по возвращении действия главного воеводы и войск посланных царевной. И царь не скрывал своего неудовольствия; он не хотел согласиться на награды и похвалы, которыми правительница намеревалась прикрыть вторую неудачу своего любимца и свою собственную, так что ей нужно было в этот раз употребить много просьб и ласкательств, чтоб победить сопротивление молодого царя. Но наконец он согласился, и 27 июля была обнародована похвальная грамота начальнику и участникам экспедиции против Перекопа, и все от первого до последнего щедро были награждены[10]. Однако Петр не согласился допустить к себе тех из воевод, генералов и вообще начальствующих лиц, которые по окончании похода возвратились в Москву[11]. Разрыв между младшим царем и правительницей, бывший и прежде этого не тайной для Москвы, стал теперь очевидным.

   Такое разделение верховной власти не могло долго существовать: или царевна должна была покориться Петру, или ему надлежало осудить себя на неопределенно долгое политическое младенчество. Кто знал смелый нрав и молодую, но уже твердую волю Петра, тот не мог ожидать, чтоб он добровольно подчинился сестре своей; с другой стороны, царевна так пламенно добивалась власти, что невозможно было предположить, чтоб и она без сопротивления выпустила ее из рук. Россия в течение семи лет ее правления привыкла видеть в ней олицетворение правительства; из ее воли истекали и щедроты и наказания; все высшие должности в государстве были замещены по ее избранию, следовательно людьми ей преданными, или по крайней мере связанными с ней своими интересами.

   В таких обстоятельствах затруднительно было положение царедворцев. Но затруднительнее всех было положение самой царевны. Уступить Петру не допускали ее ни страсть, ни привычка властвовать, а между тем она не могла не видеть, что в лице этого юноши, пылкого, смелого, своеобычного и уже властолюбивого, во многом на нее похожего, возникает сила, которая должна одолеть ее. Его военные игры, которые, сказывают, она поощряла как бесполезную трату времени, не могли более казаться ей пустой забавой, когда не только Преображенское село, но и Семеновское едва вмещало всех его потешных, и когда при этих стройных, дисциплинированных зачатках пехотных ратей, было приступлено к образованию регулярной кавалерии; когда под руководством иностранных офицеров воздвигались близ Москвы укрепления, и молодой царь то защищал, то атаковал их против своих учителей; когда наконец он начал вводить новое образование войск и между стрелецкими полками[12]: конечно, царевна могла еще не угадывать и малой доли преобразований, совершенных после в России Петром, но в этих, постепенно развивавшихся и расширявшихся занятиях нельзя было уже не видеть системы, какого-то предначертанного плана. Конечно на эти немецкие ухищрения недоверчиво и недружелюбно смотрело огромное большинство старинного боярства; но мы замечаем однако в числе приближенных Петра в это самое время князя Бориса Алексеевича Голицына, двоюродного брата царевнина любимца, князя Прозоровского, Стрешнева, Бутурлина, людей именитых. Знаем, что патриарх был душевно предан вдовствующей царице, да и Нарышкины были не все истреблены в 1682 году. Из этого с полным убеждением должно заключить, что молодой царь хотя и продолжал жить в подмосковных селах своих, но перестал уже быть более удаленным, чем удалившимся от двора отроком, и что в эпоху окончания второго крымского похода он сделался властью, с которой правительница вынуждена была очень осмотрительно обращаться, властью, которая долженствовала возрастать с каждым днем.

   Тогда-то, повествуют современные летописцы, родилась в уме царевны мысль отделаться от угрожавшей опасности братоубийством... Не смеем отвергать этого почти всеобщего свидетельства, не имея на то основательных доказательств, но не решаемся и признать безусловно преступления, далеко не утвержденного внимательным исследованием. Процесс царевны и Шакловитого еще не открыт историческим изысканиям; в официальных же, обнародованных документах о покушении Шакловитого, имени царевны не находим. Не имея следовательно возможности исследовать самого, так сказать, дна дела, мы ограничимся кратким изложением последующих событий; мы поступим так и потому еще, что некоторые обстоятельства, их сопровождавшие, хотя и довольно единогласно современниками рассказанные, и подкрепленные отчасти официальными документами, оставляют однако много вопросов, на которые разрешения не находим.

   Несомненным кажется то, что в ночи на 8 августа Шакловитый, с несколькими сообщниками своими из стрельцов, покушался проникнуть в Преображенское село, где находился Петр со своим семейством. Но царь был вовремя предупрежден и успел ускакать верхом от угрожавшей ему опасности, а потом укрылся в Троицко-Сергиевской лавре, куда вскоре прибыли и семья царская и некоторые приближенные ее лица.

   Узнав о случившемся, Москва пришла в ужас и недоумение: чему, какому тайному побуждению приписать преступный замысел Шакловитого? На чью сторону наклониться, на сторону ли венчанного царя, Богом спасенного, невинно угрожаемого, но почти одинокого, едва не изгнанника, или на сторону царевны, запятнанной покровительством человеку, покушавшемуся на цареубийство, но раздавательнице милостей, облеченной властью карать, и при которой находился другой царь, равно венчанный и старший?.. Неудомение это было непродолжительно. Из среды преданнейших доселе царевне людей подан был сигнал против нее. Полковник Циклер тайно доставил Петру донос на Шакловитого и через несколько дней сам прибыл к царю[13]. Из стрелецкого войска Сухаревский полк остался верен Петру, да и вообще много стрельцов, - обстоятельство довольно замечательное, - изъявляли желание последовать за Циклером, и были удержаны лишь угрозами Шакловитого и страхом наказания. Наконец смелые, решительные действия Петра и смущение противной партии дали окончательный толчок колебавшимся умам.

   Петр громко кликнул к себе защитников, откровенно и с гневом указывая на покушение против себя Шакловитого, и на голос его начали мало-помалу стекаться и московские люди, и жители окрестных мест. Царевна напротив не обнаружила в эти последние дни своего правления ни малейшей доли той энергии, которую обнаружила в первые. Чему приписать это? смущению ли, почти всегда неизбежному в неправом деле, или влиянию той исторической судьбы, того зловещего призрака, который как будто возникает пред очами правительств, обреченных падению, помрачает самые светлые умы, смущает самые решительные характеры, разрушает в прах самые обдуманные планы: явление, которое замечаем мы в нашей истории при Годунове, в английской при Карле I, во французской при Людовике XVИ?.. Как бы то ни было, действия царевны представляются нам в эти минуты бессвязными, нерешительными, противоречащими одно другому.

   Сказано выше, что Шакловитый угрозами и страхом наказания удержал многих стрельцов от перехода на сторону Петра; но между тем к нему был отправлен для переговоров князь Троекуров, который кажется и не возвратился в Москву. Петр не принял ни объяснений, ни предложений сестры своей, и отвечал на них требованием, чтобы к нему явились выборные люди от стрелецких полков. В ответ на это был отправлен князь Прозоровский с духовником старшего царя просить примирения; между тем распространяли слух, что не царь сам, а злонамеренные люди, пользуясь его именем, стараются поселить раздор в семье царской... К таким-то ничтожным средствам прибегали царевнины советники в эти решительные минуты! Между тем время шло и работало за Петра. Софья, все еще не теряя по-видиму надежды на силу убеждений, уговорила тетку свою, царевну Татьяну Михайловну, и сестер Марфу и Марию Алексеевн отправиться к Троице; но они, вероятно убежденные в правоте негодования Петрова, не возвратились более в Москву[14]; так же поступил и патриарх.

   По мере успехов своих, Петр становился настойчивее и наконец потребовал, чтоб Шакловитый, Медведев и их сообщники были ему выданы. Это требование взволновало пылкий дух Софии, и она приказала казнить гонца, привезшего это требование. Но скоро однако передумала. Это было 1-го сентября, в день празднования нового года. По этому поводу много людей всякого звания собрались в Кремль. Царевна вышла к ним, милостиво их приветствовала и сказала, что люди злонамеренные ссорят ее и царя Иоанна с меньшим братом, стараясь в то же время очернить в глазах сего последнего полезных отечеству людей; что желая разъяснить недоумение, она сама ездила к брату, но не была допущена[15], что семь лет она правила государством при трудных обстоятельствах и успела усмирить врагов Св. Креста, с другими же соседями заключить славный для России мир, и наконец обещала милость свою тем, кто останется ей верен, и жестокое наказание ослушникам. Царевна говорила прекрасно, замечает Гордон[16]; но что значат слова в подобных обстоятельствах, прибавим мы. Не дальше как на другой день весь полк Гордона оставил Москву.

   Это был первый полк, в полном составе передавшийся Петру: обстоятельство это довольно замечательно.

   Еще 2-го сентября, пишет тот же Гордон, несколько человек из Немецкой Слободы отправились к Троице. Кто были эти несколько человек? Стрельцы? Солдаты? не думаем, потому что так было бы конечно и сказано. Вероятнее кажется нам, что это были сами жители Немецкой Слободы, то есть немцы или вообще иностранцы. Мы допускаем это предположение и по тому еще соображению, что Гордон поручил им извиниться за себя пред царем и объяснить, что он не знает, угодно ли будет государю его прибытие. Подобное поручение можно передавать только через людей очень близких, каковы иноземцы между собой на чужбине.

   Сближая с этим то обстоятельство, что из числа стрелецких полковников первый вступил в сношения с Петром Циклер, тоже иностранец, и наконец, что по совершении уже казни над изменниками, иностранцы были особо допущены целовать руку царя[17], сближая, говорим, и соображая все это, мы приходим к двум заключениям: во-первых, что иноземное народонаселение Москвы