Щебальский Петр Карлович - Правление царевны Софии

бы сохранение нейтралитета? Или, наконец, лучше ли было бы, вступив в борьбу со Швецией, обратить все силы и все внимание на приобретение берегов Балтийского моря, как это дает чувствовать Голиков?

   Вопрос о нейтралитете падает сам собой. Государство нейтральное играет значительную роль только до тех пор, пока длится ожидание, что оно пристанет к той или другой стороне; следовательно Россия не могла долго сохранить свое выгодное положение относительно воюющих держав; без сомнения всего полезнее было бы ей преследовать внутреннее свое развитие; но она не могла с желаемым успехом этим заняться до тех пор, пока границы ее были далеко от Черного и Балтийского морей, когда единственные ее порты были на Северном океане, когда наконец дремучие леса и болота Литвы отделяли ее от Европы. Это географически безобразное государство, прижатое к полярным льдам, границы которого проходили почти в виду столицы, и между тем безмерно растянутое от запада к востоку, открытое наконец вторжениям диких крымцев, не обезопасенное ни со стороны Швеции, ни Польши, должно было прежде всего создать себе правильное очертание, приобрести более надежные и выгодные границы: следовательно дальнейший нейтралитет не обещал ни внешнего величия, ни значительного развития внутренних сил государства.

   Итак, оставалось выбирать между войной со Швецией или Турцией. С XVI века внимание царей наших преимущественно обращено было на север; это вошло как бы в предание русской политики. Но надо принять во внимание, что во все это время крымцы и турки были слишком могущественны, и мы не могли думать о приобретении берегов Черного моря, а потому Иоанн Грозный, Годунов и Алексей не имели выбора, и желав добыть моря, должны были искать обладания балтийскими берегами. Во время этих войн наших со Швецией, она была всегда развлечена другими войнами, обеспокоена другими врагами, и мы однако постоянно не имели успеха. В настоящее же время Карл XI мог располагать всеми силами своего государства; он был монарх самодержавный, более нежели кто из его предшественников, и хотя его дворянство, особенно лифляндское, было недовольно крутым его правлением, но к России расположено оно было еще менее. При том шведское войско менее полвека тому назад прошло с победой всю Европу и еще недавно громило Польшу, несравненно превосходившую нас в военном отношении. Сам Петр, обладавший уже значительным регулярным войском, великий воин сам, гений могущественно владычествовавший над умами своего народи - и он счел не лишним вооружить против Швеции Польшу и Данию, следовательно не безрассудно ли было бы царевне, не располагавшей ни одним из средств Петра, вступить в борьбу с государством, не подавшим сверх того никакого повода к серьезному неудовольствию?

   В отношении к крымцам мы были совершенно в других отношениях, правда, Черное море было не столь выгодно для нас, как Балтийское, и берега его были дальше от наших границ, нежели берега Балтийского. Но в случае успешной войны с Турцией мы могли достигнуть двойной выгоды: добыть себе море и, если не истребить вовсе, то значительно ослабить, заключить в Таврический полуостров заклятых врагов наших, несравненно опаснейших и беспокойнейших, нежели шведы. Если же бы удалось вовсе изгнать татар, что считали возможным некоторые беспристрастные современники[51], то какие огромные богатства нашли бы мы в Крыму, куда в течение нескольких веков стекались сокровища Польши, венгрии, Дунайских Княжеств и наши русские! Турция была бы нам не страшна. Может быть, не было бы ни прутской кампании, ни всех войн на берегах Дуная, славных без сомнения, но стоивших России много крови, обезопасились бы и процвели бы богатые области Курская и Воронежская, Украина и Запорожье надежнее утвердились бы за Россией. Напоследок положено было бы окончание двухсотпятидесятилетней борьбы нашей с татарскими ордами завершено было бы дело обоих Иоаннов! К этому едва ли когда мог представиться удобнейший случай. Турция была сильно озабочена действиями поляков и австрийцев и, давно отказавшись от содействия Венгрии, с трудом отбивалась на своей собственной земле. Доказательством, как дорог для нее был нейтралитет России, служит низложение крымского хана. С другой стороны, Ян III, более герой, чем политик, с такой настойчивостью приглаша Россию к союзу, был так уступчив в мелких недоразумениях, естественно встречающихся между соседями, что можно было надеяться на хорошую плату за нашу помощь. Сколько выгод, следовательно, казалось, обещала война с Турцией.

   Но был ли законный или хоть благовидный повод к началу этой войны? Такой необузданный народ, как татары, даже при самом миролюбивом расположении своего правительства, не в состоянии были строго сохранять договоры. "Вы не будете первыми зачинщиками, - говорит Гордон[52] в официальной своей записке Голицыну, - татары нападали в разные времена на вашу землю, увлекали пленников, превращали смысл и содержание мирного союза, бесчестили наших гонцов". И действительно, они мучили и ругали нашего посланника, стольника Тараканова. Гетман Самойлович слал одно за другим донесения в Моску о разорении крымцами наших границ. В то время как правительства считались в мире между собой, пограничные начальники продолжали вести открытую войну. Азовский паша не давал покоя нашим донцам, грозил вторжением в их земли. Вот что писал бодрый атаман донского войска Фрол Минаев к крымскому хану[53]: "Если ты, хан Мурод Гирей, азовского Сюина-бея не уймешь, то и мы молчать не будем же; а и сам ты хочешь идти под наши городки; и наши городки не корыстные, оплетены плетнями и обвешаны тернами, а надо их доставать твердо головами. Даром вам в дальний путь забиваться!" При таких отношениях не надо было долго искать предлога к войне.

   Итак, остается только решить: можно ли было надеяться на успех в войне с татарами? Если когда-нибудь он был вероятен, то именно в настоящую минуту. Султан, занятый собственными делами, не в состоянии был оказать им помощи и, следовательно, нам предстояло разделываться с ними один на один. К концу XVII столетия крымцы не имели уже в глазах наших ореола непобедимости. При Алексее и Феодоре мы терпели от них поражения, но и сами бивали их. Кавалерия их была лучше нашей, но со своей пехотой мы смело могли их встретить. "Московский народ очень стоек в защите", - сказал о нас гетман Жолкевский в начале XVII[54], так же, как сказал это два века спустя Наполеон, иностранец, бывший в русской служби, Шлейсинг[55], хвалить нашу пехоту (в отношении к войне с татарами); следовательно, при столь благоприятных политических условиях вопрос и в военном отношении представлял вероятность успеха. Гордон, образованный военный человек, долго служивший на украинской границе, знавший, следовательно, хорошо и наши средства и силы татар, не сомневался в успехе. Только театр войны был неблагоприятен: прежде чем добраться до Крыма, надлежало проходить пустыми степями. По предусмотрительности можно было до некоторой степени предотвратить неудобства следования по безводным пустыням: можно было держаться Днепра, так что без воды пришлось бы идти не более двух дней. Местоположение было открытое, допускавшее везде боевой порядок; трудных мест, - лесов, болот, переправ не было вовсе; так по крайней мере уверяли специальные люди, вызванные и спрошенные правительством[56]. Все, следовательно, убеждало его на подвиг, которого последствия могли быть огромны.

   В самом дели, какой толчок, какое развитие могло бы дать нашему отечеству взятие Крыма, овладение берегами Черного моря, - а это считалось возможным для людей, повторяем, которых нельзя подозревать в угодничестве сильному любимцу! Нет, крымские походы были не прихотью Голицына, не капризом царевны, не затеей без основания и результатов, как это представляют многие историки! Исполнение их было дурно, и мы покажем и докажем это в свое время с полным беспристрастием; но мысль их была великая, плодовитая. Ее выполнила Екатерина столетие спустя. Сам Петр, наконец, не обратился ли он прежде к Черному, нежели к Балтийскому, морю? А Петр не был в столь благоприятных условиях относительно татар, как царевна, поддерживаемая Польшей, Австрией и венецианским флотом. Взятие Азова Петр торжествовал конечно не как победу над ничтожною крепостцой, но как первый шаг к великому будущему. Это будущее должна была иметь в виду и царевна: если предполагалось ее правительством завести флот на Каспийском море[57], пустынном море, уединенном, мало посещаемом и в настоящее время, то неужели того же не предполагалось относительно Черного моря, этого естественного пути восточной торговли, этой открытой и прямой дороги к самому сердцу Турецкой империи?

   Итак, война с Крымом была решена в Москве; но это решение должно было скрывать от Польши, чтоб принудить ее к жертвам и уступкам за наше содействие. Поэтому послам императора Леопольда, бывшим в Москве в 1684 году, сказано, что начать войну с турками Россия не может, не обеспечив себя прочным образом со стороны Польши. Обьяснение это было очень искусно сделано: оно ставило императора в положение посредника, которого выгоды были, однако, на нашей стороне и который, следовательно, должен был действовать в нашу пользу на польского короля.

   Началась переписка между московским и варшавскими дворами. Назначено было съехаться уполномоченным, прения должны были происходить в Москве. Ян III прислал сенатора Гримультовского, двух князей Огинских и Потоцкого. Царевна со своей стороны уполномочила начальника Посольского приказа князя Вас. Вас. Голицына и придала ему ближних бояр Бор. Петр. Шереметева и Ив. Вас. Бутурлина, ближних окольничих П. Д. Скуратова и И. Ив. Чаадаева, да думных дьяков Украинцова, Бобинина, Посникова, Возницына и Волкова; мы выписали имена всех участников одного из славнейших наших дипломатических подвигов[58].

   Два трактата могли служить основанием при предстоявших переговорах: Андрусовский и трактат 1678 года. Условия первого были следующие: Днепр назначался границей между Россией и Польшей; Украина по левую сторону сей реки утверждалась на веки за Россией; Киев, хотя и на польском берегу стоящий, предоставлен России на два года; на все время перемирных лет уступались Польшей: Смоленск, Дорогобуж, невель, Себеж, Красный Велиж, Чернигов, вся Северская земля со многими городами; Запорожье должно было оставаться под обороной и послушание. Таково содержание Андрусовского договора. Договор 1678 года подтвердил те же самые условия, то есть Днепр границей между обоими государствами, двухлетнее владение Киевом и тринадцатилетнее (срок перемирия) Смоленской и Северской областями, за исключением Невеля, Велижа и Себежа, уступленных на этот раз Россией Польше. Сверх того в оба эти перемирия уплачено с нашей стороны 400 тысяч злотых.

   Из приведенных договоров, разумеется, выгодне для нас было бы принять в основание первый: кажется так и было сделано. По крайней мере без уважения к уступкам, сделанным в 1687 году статьи андрусовские были приняты во всех их обширности и утверждены навеки, а именно: Северская земля со всеми городами и Смоленская отходили навсегда к России; Киев с несколько большим против прежнего округом также навеки уступлен был Польшей, равно как и Запорожье, признанное нераздельным и бесспорным достоянием России. Таковы были статьи относительно границ наших с Польшей. Другими статьями определялись титулы государей, права взаимной торговли, свобода вероисповеданий, пограничные отношения и, наконец, оборонительный и наступательный союз против турок. Положено в текущем же 1686 году России открыть военные действия, направляя их против Крыма. В случае же окончательного успеха с этой стороны обратить свои войска для содействия полякам, - помощь, выговоренная и Россией от Польши; мира не заключать отдельно. Король польский обнадеживал, что условия этого союза будут приняты во всей их силе императором германским и Венецианской республикой, и что он становится общим делом между всеми четырьмя поименованными государствами.

   В каком отношении мы не стали бы рассматривать этот договор, везде интересы России торжествуют. Утверждение за Россией Киева - матери городов русских - было со стороны царевны данью народной гордости, данью, которую домогались и не в состоянии были принести царь Алексей и Феодор. Приобретение Смоленской и Северской земли с линией Днепра доставляло нам естественную границу и отдаляло ее от столицы, возвращало в лоно отечества похищенных у него чад, начиная таким образом великое слияние славянских ручьев в русском море[59]. Исключительное владение Запорожьем приближало нас к Черному морю, приводило Россию с ним в соприкосновение, отнимало у польских интриг вход в Русскую землю, окончательно разрешало вековой спор между московским, варшавским и цареградским дворами и обещало значитеьлные выгоды при предстоящей войне с Турцией. Сколько выгод постоянных, вечных, сколько плодовитых семян за единовременную уплату ста сорока тысяч рублей! И выгоды эти приобретены не усилиями, не войной, но одной искусной политикой, умением воспользоваться счастливыми обстоятельствами! Если б предполагаемая война с Крымом не принесла никаких результатов, то уже один этот договор заранее выкупал все, и кровь русская проливалась бы не даром.

   Желая приобрести новых союзников и еще более вступить в новые связи с европейскими государями[60], царевна отправила посольство в Голландию к бранденбургскому, датскому, шведскому, также к французскому и испанскому дворам в Вену же за ратификацией договора и для окончательных совещаний касательно предстоявшей войны послан был дипломат и воин, уже начинавший свою знаменитость Борис Петрович Шереметев. Между им, имперскими министрами и послом польского короля, князем Любомирским,были определены время открытия военных действий, число войска, которое должна была выставить каждая из договаривающихся держав и прочие подробности. Шереметев пробыл довольно долго в Вене с многочисленной свитой. Наконец он возвратился в Россию, а окольничий Чаадаев, также один из участников последнего договора, отправился далее, в Венецию, для подобных же совещаний. "Итак, видно, - говорит автор, у которого заимствуем мы эти известия[61], что не одна Польша спасала Венгрию и Европу от турок".

   Договор 1686 года был принят, как и следовало ожидать, московским и варшавским дворами с весьма различными чувствами. Ян III подписал его со слезами на глазах. Царевна же осыпала милостями Голицына и его сотрудников, и с торжеством обнародовала о блистательных приобретениях, сделанных ею.

   Славным этим договором мы заключим главу, посвященную обзору действий царевнина правительства, - действий, ознаменованных духом последовательности, порядка и несколькими великими, плодовитыми предположениями. Царевна возвысилась неправдой и была низложена во имя законности; за кратковременным ее правлением последовало долгое, блистательное правление гениального человека. Современники, пораженные величием Петра, пропустили без внимания его сестру; может быть в этом равнодушии к падшей партии играло не малую роль желание угодить партии торжествующей. Но если все эти причины могли существовать для современников, - для нас, людей XIX столетия, они существовать не могут. К Милославскимь и к Нарышкиным мы равнодушны: и для тех, и для друтих мы потомство; дела Петра должны внушать нам удивление, но не ослеплять нас, и во всяком случай этот великий человек не имеет нужды, чтоб к его подвигам историки прибавляли обрывки посторонней славы.

   Что большая часть рассмотренных нами правительственных действий принадлежат самой царевне, что она была душой тогдашнего правительства, в этом не оставляют сомнения единогласные свидетельства современников. А как эти современники выставляют вперед правительницу чаще для порицания, чем для похвалы,то свидетельства их не подозрительны: некому было прославлять ее, все друзья ее погибли. Итак, мы считаем обширное личное влияние Софии Алексеевны на управление Россией за факт, не требующий новых доказательств; но нам хотелось бы знать, кто из приближенных к ней людей и в какой мере разделял с ней правительственные труды? С кем она должна разделить, следовательно, и славу, и ответственность перед потомством?

   Мы знаем, что она приступила к правлению в сопровождении Милославского и Голицына; знаем также, что впоследствии Шакловитый пользовался большой ее доверенностью; какова же была доля каждого из них в трудах и подвигах государственных? О Милославском, которого имя беспрестанно встречается в современных записках во время переворотов, изложенных в двух первых главах, после смерти Хованского, почти вовсе не упоминается теми же современниками. Это заставляет нас думать, что он пользовался небольшим влиянием у царевны, когда она достигла власти, и мы объясняем себе это тем, что он вообще выказал мало характера и недовольно привязанности к делу, которое, однако, должно было его интересовать. Правда, в первое время после смерти Феодора, он работал много, может быть, больше всех, но тайком, сказывался больным, сидел дома, как будто придумывая для себя отступление в случае неудачи? Такое двусмысленное поведение во время опасности припоминается после победы, и вот почему, думаем мы, он потерял расположение и доверенность правительницы. Притом же он не более трех лет пережил свое возвышение. Наконец, нигде не видим мы, чтоб ум его, впрочем тонкий, оборотливый, неутомимый и проницательный, имел те обширные размеры, которые нужны были для сотрудника царевны.

   В отношении к умственным средствам тоже почти можно сказать и о Шакловитом; но он был молод, был безусловно предан царевне, и не отступал ни перед каким злодеянием, чтоб угодить ей. За то в интригах придворных, в кознях против Петра, Шакловитый играл первую роль, a как эти козни и интриги были доступнее взорам современников, чем соображения политические, созидавшиеся в тишине кабинета, то и понятно, что этот второстепенный клеврет мог легко показаться ближайшим наперсником царевны (63).

   Итак в наших глазах делается ясным, что истинно правительственные труды делил с нею один Голицын. Да если бы мы не были приведены к этому заключению цепью вышеприведенных доводов, имя этого министра так часто произносится современниками, встречается в оффициальных бумагах и наконец впереди всех выставляется иностранными писателями, что мы необходино и на этом основании должны прийдти к тому же убеждению.

   Обозрение предшествующей жизни Голицына, мы надеемся, додтвердит высокое мнение, высказанное нани о нем. Он лишился отца на тринадцатом году (64); но его мать озаботилась дать ему воспитание, какое редко получали русские того времени: он знал греческий, латинский и немецкий языки и был хорошо знаком с историею. Служба его началась при дворе, где его имя и связи, равно как образованность, должны были держать его на виду. В 1676 году, тридцатисеми лет от роду, былуже он возведен в сам боярина и послан царем Феодором на службу, на украинскую границу. Там бушевал Дорошенко. Князь Григорий Григорьевич Ромодановский (убитый во время Стрелецкого мятежа) командовал русскою армиею. Он вел войну вяло, без энергии, неискусно; Голицын немногому мог научиться в его школе, но за то он успел здесь выказать свои дипломатические способности: по его убеждениям сдался неугомонный Дорошенко, засевший насмерть в Чигирине, за что и была пожалована царем Феодором Голицыну гетманская булава, которую мятежник подожил в знак покорности (65).

   Так началось политическое поприще будущаго министра царевны. Окруженный ореолом молодой своей славы, он возвратился в Москву, и острый взор Софии Алексеевны не замедлил отличить его в сонме царедворцев. Царь с своей стороны был к нему милостив, и, надо думать, допускал его свободно говорить с собою о государственных делах, о последней войне. Голицын, который не выказал, по нашему мнению, особых военных способностей, не мог следовательно обнаружить стратегических ошибок Ромодановскаго, его непонятной медленности, его неопределенных движений; но обладая обширным административным умом, онмог лучше, нежели кто либов то время, понять недостатки в организации нашего войска. Вероятно царь в беседах своих с Голицыным коснулся этого предмета, потому что сему последнему поручено было сделать преобразования в составе и управлении войска. Преобразования, совершенныя им, впрочем незначительны, и мы не считаем нужным даже упоминать о них; за то углубляясь своим проницательным взором в пружины слабой дисциплины, худого управления и недостаточных успехов нашего войска, он дошел наконец до вопроса о местничестве.

   Мы не будем распространяться о свойствах и сущности этого важного явления в истории нашего отечества, во-первых потому, что вопрос о местничестве не входит в предположенный нами круг исследований; во-вторых потому, что не надеемся ничего прибавить к открытиям, сделанным на этом поприще до нас. Местничество вытекло из родовых начал, которые господствовали также и в отношениях удельных князей; удельныя владения уничтожились, но понятия о старшинстве как городов, так родов и наконец лиц в одном роде, сохранились; члену старейшего рода не доводилось сидеть за столом царским ниже чина одного из младших родов; старшему родичу нельзя было находиться в войне под командою родича младшаго. A кто по ошибке, нерадению или недостатку твердости уступал свое место младшему, тот унижался, делал потерку не только себе, не только прямому своему потомству, но всему своему роду, так что раз обойденный навсегда был унижен. Поэтому понятно, отчего предки наши так дорожили старшинством своим, своим местом, почему они, будучи не соответственно понятию о старшинстве назначены в войско, убегали с поля сражения, почему сказывались больными, чтоб не сидеть за царским столом ниже некоторых фаворитов, а когда их приводили за стол силой, то вырывались, со слезами протестовали, прятались под лавку и т. п.

   В придворных церемониях этот счет старшинством и местами мог подать повод только к неуместным и смешным сценам, но в государственной службе следствия его были несравненно важнее. Воевода, назначенный в какой-нибудь город, отказывался от назначения, если в другом каком-нибудь городе, на противоположном конце России, был воевода моложе его родом, или если город, в который он назначался, был моложе другого, управляемого воеводой, равным с ним по роду, ибо и города имели свою иерархическую лестницу, и не только города, но и различные пункты в одном и том же городе[66]! Сколько мелких, ничтожных, отнимающих только время расчетов должно было государю брать в соображение при каждом назначении к гражданской, военной или придворной должности!

   Прибавим к этому, что не одни только знатные роды, но и роды простых дворян, детей боярских считались между собой старшинством: тот, чей отец был головой, не мог принять места под командой того, чей отец был только сотником. Соображая это, соображая разветвление родов, сутяжничество и юридические уловки для добывания себе чести, наконец многосложность обширной государственной машины, можем понять, какие страшные затруднения встречались на каждом шагу. Разрядные книги составили наконец такую многосложную, запутанную иерархическую сеть, которую становилось безмерно трудно разбирать, а ее приходилось прикладывать к такой же сети, составленной из должностей военных, гражданских и придворных, и требовалось, чтоб обе эти сети совпадали во всех пунктах! Это становилось невозможным: чтоб прибавить или убавить или только переменить одну единицу в этой огромной двойной мозаике, должно было разбирать и снова собирать ее всю!

   До подобных выводов дошел Голицын, рассматривая недостатки в организации русского войска. Местничество давно было противно царям; и не находя выхода из лабиринта они прибегали иногда к маленьким coup d'Etat, приказывая быть без мест. Поэтому когда Голицын предложил Феодору уничтожить местничество, то есть обратить в постоянный закон, в нормальное состояние эти службы без мест, то государь с радостью одобрил эту мысль, и соборным деянием, ознаменовавшим последние дни его царствования, положено было сжечь разрядные книги, и местнические расчеты предать навсегда забвению.

   Истребление местничества есть один из великих фактов нашей истории. Оно было не просто учреждение, вредное и потому в свое время отмененное одним словом царским - это была вековая идея, возникшая в народе, им взлелеянная, крайнее развитие родовых начал, все та же гидра, которую встречаем в княжеских межусобиях, потерявшая часть своей силы, но еще живая, ядовитая, противообщественная, противогосударственная. Поразить ее окончательно, значило довершить дело обоих Иоаннов, привести к концу вековечную борьбу в России родового начала с государственным. И как облегчался, благодаря этой великой государственной победе, путь будущим преобразованиям Петра! Стоило ему только заметить способности, и он делал Меньшикова федьдмаршалом, Лефорта адмиралом, Шафирова министром; Одоевские, Трубецкие, Голицыны забыли свои старинныя права, свои местничесше расчеты!

   Не полагаем, чтоб советник царя Феодора предвидел неисчислимые последствия соборного деяния, но без сомнения высокие мысли теснились в голове его, когда пламя обхватило разрядные книги! Никто не может предсказать, бросая семя в землю, сколько зерен оно принесет: будущее в руце Божией; но одно уже уразумение лживости понятия повсеместного, столь древнего, что начало его теряется от взоров изыскателя, понятия, которое всасывалось каждым русским с молоком матери, одно уже уразумение, говорим, этого предрассудка, обличает в Голицыне необыкновенно глубокий, сетлый и независимый ум, также, как добровольное его отречение от выгод, представляемых ему, как члену одного из лучших родов, местническими понятиями, заставляет в нем предполагать душу, способную возноситься до высокого бескорыстия.

   Таково наше мнение об этом сотруднике царевнином. Но современники не любили его. Почему? На это может быть много причин. Во-первых, все современные записки до нас дошедшие, писаны людьми неприязненной ему партии. Один Медведев мог бы сказать о нем доброе слово, но он не успел довести своих записок до эпохи, когда князь Василий выдвинулся вперед. Во-вторых, могли ли современники оценить его труды? Голицын трудился в кабинете, значит тайно от толпы, и покровительствовал иностранцам, значит, не располагал к себе русских. Наконец, он истребил местничество - этого одного было достаточно, чтобы восстановить против него современников. Зато каких нелепых обвинений не было выведено на него угодничеством, пристрастием или невежеством. Говорили, что он получил деньги от поляков при заключении договора 1686 года[67], договора, который отчуждал от Польши Запорожье, Киев, Смоленскую и Северскую земли? Если кто-нибудь был подкуплен, то конечно скорее польские, чем русские уполномоченные. Говорили, что он тайно благоприятствовал местничеству, он, который по всем официальным и частным документам был главным двигателем соборного деяния! И на чем основывалось это обвинение? На том, что в 1683 году было разрешено и потом подтверждено через несколько лет заводить родословные книги. Но еще царь Феодор вслед же за сожжением разрядов позволил завести родословные книги, да эти книги и теперь ведутся, а конечно смешно было сказать, что местничество существует в настоящее время.

   Любопытно бы было с определительностию знать, до какой степени должно лечь на память Голщына единственное обвинение, в котором оправдать его нельзя:- участие в переворотахъ, возведших царевну на ступени престола и потом в замыслах ее против Петра? О последних будем говорить ниже; что же касается до стрелецкого мятежа, то Голицын был ему не чужд, это несомненно; но почему же современники, так часто выствляющие имя Милославского, почти не упоминают о Голицыне? Не потому ли, что сей последний, не желая выказаться, только тайно руководил своей партией? Думаем, что отчасти так и действительно было. Но говоря дальше об интригах царевны против Петра, которые решили ее падение, мы увидим, что и здесь Голицын играл второстепенную роль, роль модератора, роль отрицательную. Пылкая София хотела действовать решительно, готова была на все отважиться, не отступала и пред братоубийством; Шакловитый готов был предупредить ее желания. Но Голицын удерживал, укрощал, отсоветывал. Припоминая, что этот же самый человек пожертвовал для государственной пользы выгодами, которые предоставляло ему местничество, что он продал одну из деревень своих для того, чтобы оказать помощь несчастным жителям Чигирина, разоренным войной[668] - припоминая все это - не справедливее ли будет думать, что не одна осторожность, но природное отвращение от насилия, крутых мер и крови удерживали Голицына от слишком деятельного участия как в стрелецком бунте, так и в замыслах против Петра? По нашим понятиям Голицын именно не имел той страстной энергии, которая ставит ни во что преступления, которая все сокрушает для достижения предположенной цели, - и это, с одной стороны, спасает его память от слишком сильного участия в обвинениях, лежащих на Милославском, Шакловитом и Софии, с другой - делало его мало способным преодолеть труды Крымского похода, быть вождем, полководцем - пост, на котором решительность и энергия нужны в высшей степени. Голицын был великий ум, ум твердый и неуклонный, и из своего кабинета с неослабной последовательностью и постоянством мог стремиться к административным или политическим своим целям; но своим словом или примером увлечь армию, господствовать над ней среди труда и опасностей, он не мог, также, как не был он в состоянии вести стрельцов в Кремль или поднять руку на царственного отрока. По этому самому во время разгара страстей он незаметен, выставляются же на вид пронырливость Милославского, слепая решимость Шакловитого: но когда волнение утихает, когда интриги и страсть уступают место разуму, тогда выказывается Голицын и становится у кормила правления рядом с царевной, с которой он один по справедливости и должен делить перед судом истории и ответственность и славу.

  

   [1] Во время правления Софии князь Козловский, будучи посажен за царским столом ниже Нарышкина, не хотел являться во дворец, был привезен и посажен силой (Синбир. Сборник.)

   [2] Юридич. Запис. Редкина 1842 года, Т. 2.

   [3] Кошихин 19.

   [4] Кошихин 26.

   [5] Москвит. 1848 года No 5 (стат. г. Беляева, по поземельном владении).

   [6] Кошихин 60.

   [7] Кошихин 66.

   [8] Кошихин 25.

   [9] Кошихин 57.

   [10] Акты Археогр. Эксп. Т. IV, No 270.

   [11] Полн. Собр. Зак. т. II. No 975.

   [12] Акт. Арх. Эк. Т. IV, No 280.

   [13] Акт. Арх. Эк. Т. IV, там же No 19 и 20... "выписки учинить... а ныне из них выписки учинить не по чему, для того что тех полков росписей, оприч Борисова полку Головина, в стрелецком приказе нет".

   [14] Пишущему эти строки случалось самому видеть стариков в Кавказской области, которые переселились туда из внутренних губерний, потому что там просторнее. - Как же уживаются в своей тесноте германцы?

   [15] Обзор Событ. Рус. Истор.; Современник 1848 г. IV, 2, 78.

   [16] Полн. Собр. Зак. Т. I и II.

   [17] Говорим многие, потому что часть их должна была сохраниться в поместном и земском приказах.

   [18] Полн. Собр. Зак. т. II, No 973.

   [19] Там же, N1073. Впрочем это было впоследствии еще отсрочено на два года No 1246.

   [20] Там же No 972, 985, 1230 и мн. др.

   [21] П. Собр. Зак. т. II, No 997 и др.

   [22] Там же, No 992.

   [23] Там же, No 1147.

   [24] Об успехах межевания и пр. в акге С.-Петербургск, университета 1847 года.

   [25] П. С. З. т. II. No 1005.

   [26] Там же, NN 1013, 1074, 111, 1178, 1301 и др.

   [27] Там же, No 1192.

   [28] Там же, No 1201.

   [29] Полн. Собр. Зак. т. III, No 1331.

   [30] Полн. Собр. Зак. т. III, No 1117.

   [31] Ак. Арх. Эксп. т. IV, No 284.

   [32] Полн. Собр. Зак. т. II, No 1310.

   [33] Полн. Собр. Зак. т. II, No 693.

   [34] Полн. Собр. Зак. т. II, No 1300, 1034.

   [35] Полн. Собр. Зак. т. II, No 1036.

   [36] Полн. Собр. Зак. т. II, NN 935, 962, 1299.

   [37] Чтения Имп. Общ. Ист. и Древн. Росс. 1846. No 3.

   [38] Нынешние остзейские губернии уступлены Польшей Швеции по Оливскому миру.

   [39] Hist. d'Emeric Tekeli.

   [40] Возвращевие Каменца было одним из условий, которые должен был подписать Август II, чтоб получить польскую корону.

   [41] Zielinsky, Hist. de Pologne. Т. II. 973.

   [42] Тот же Зелинйский говорит, что предшественник Яна, Михаил Вишневецкий, будучи избран царем, нашел двор в такой бедности, что принужден был несколько дней обедать у друзей своих.

   [43] Niemccewivtcz, 544.

   [44] Туманск., т. IV, 78.

   [45] Hist. d'Emeric Tekeli. 132.

   [46] Ibid. 148.

   [47] Туманск., т. IV. 100.

   [48] Туман. 163.

   [49] Туман. 175.

   [50] Туман. 151.

   [51] Tagebuch des G. Gordom t. II. 5.

   [52] Там же.

   [53] Собр. Грам. и догов.

   [54] Обзор Соб. Р. И. Совр. 1849 г. No 3. 32.

   [55] Die beiden Zaaren, Schleissing.

   [56] Tagebuch dee G. Gordon t. II. 5.

   [57] Сахарова Зап. Р. Люд., в примеч. 23 к Запис. Мат.

   [58] Полн. Соб. Зак. Т. IV. No 1186.

   [59]

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Славянские ль ручьи сольются в русском море?

   Оно ль иссяскнет? Вот вопрос. А. Пушкин.

   [60] Вся Западная Европа был в то время озабочена четолюбивыми замыслами Людовика XIV, гораздо для нее опаснейшего, чем Магомет IV, поэтому не надо было надеяться, что приглашение наше к союзу против турок было принято. Гораздо вероятнее, что царевна воспользовалась этим случаем, чтоб войти в сношения более тесные с западной Европой,- желание, которое не раз она обнаруживада. Какой в самом деле интерес могла иметь отдаленная Испания, Бранденбург, Дантя въ войне с Турциею? Но въ 1685 году русское правительство разрешило датскому резиденту закупить 100 т. четвертей хлеба (Деяния Петра Ведикого, т. 1. 195). Въ 1683 году была переписка объ открытии въ Коле торговой датской конторы, a въ 1688 году состоялся указъ о даровании права бранденбургским подданным торговать въ Архангельске (П. С. З. т. II. No 13271). Намъ кажется вероятным, что царевна желала и отчасти успела чрез свои посольства открыть подобные сношения, и завести оные съ другими государствами. Открыты были сношения и переговоры съ Китаем, окончившиеся торговым договором (Пол. Собр. Зак. т. III. 1346 No.). Имеретинск³й царь Арчилл принят в русское подданство (Соб. Гр. и Дог. т. IV. No 159). Но есть и более важный памятник дипломатических действий: это основанная на прошении молдавского господаря Контакузена грамота, обнадеживающая его, что он принят будет в подданство России. Эта надежда не исполнилась, но замечательно, как мысль правительницы обнимала и теснила Турцию со всех сторон.

   [61] Обозр. Совр. извест. Тургенева в Ж. М. Н. Пр. 1844 XII.

   [62] Обозр. Совр. извест. Тургенева в Ж. M. H. Пр. 1844 XIX.

   [63] Матвеев 50.

   [64] Сахаров Записки Р. июд. Примеч 25 к Запискам Матвеева.

   [65] Др. В. Вивл. Т. XVII. 25.[66] Симбир. Сборник.

   [67] Желябуж. 8 (Запис. Р. Люд.).

   [68] Опыт Обозр. Госуд. Санов. Терещенко.

  

   Прежде нежели приступим к описанию походов в Крым, постараемся познакомиться с тогдашним состоянием военной силы и военного искусства в России.

   У нас, как и в Западной Европе, поземельное владение обязывало, по требованию государя, надевать доспех и идти на войну. Поземельные имения назывались поместьями, если владение землей было пожизненное, и вотчинами, если оно было наследственное[1].

   Вслед за объявлением войны, разрядный приказ рассылал к помещикам и вотчинникам распоряжения, кому к какому времени, в каком вооружении надлежало явиться; для этого последнего соображения принималась в расчет величина оклада, а именно: верстанный значительным окладом должен был явиться с значительным числом слуг; кто имел меньший оклад, являлся с меньшей свитой и в менее сложных доспехах; наконец самые бедные приходили без слуг, пешком, и в самом простом вооружении. Немало времени должно было уходить на всю эту работу в разрядном приказе и на рассылку распоряжений; не менее терялось его в приготовлениях, в сборах окладчиков к походу и наконец в следовании с разных концов России к сборному пункту[2]. По сборе рати, начиналось ее формирование; при этом наблюдалось, чтоб ратники одного города или области находились в одном десятке, сотне или полку. Обычай без сомнения сохранившийся со времен удельных, когда областная милиция приходила и становилась каждая в свое место под знамена великого князя, почему и в последствии сохранились названия полков по областям: Севский, Рязанский и проч.

   Полков этих было постоянно шесть: Большой, которым командовал сам царь, или главный воевода; Передовой, или Новгородский разряд; Сторожевой, или Рязанский разряд, полк Правой руки, или Севский разряд, Левой руки, или Низовский разряд, и Эртоуль, состоявший из легкоконных войск, казаков, калмыков, и проч. Любопытно было бы знать состав этих полков, в отношении ко всем трем родам оружия, а также в какой пропорции находились в них земские ратники к стрельцам, солдатам, прочим регулярным ратникам; но все это пока еще не разыскано.

   Итак вот каков был общий состав старинной нашей армии, которую по нынешним понятиям справедливее будет назвать земским ополчением. Кроме того мы имели войско стрелецкое, простиравшееся до 40 000 человек при царе Алексее, полки солдатские (пешие), рейтарские, драгунские и гусарские (конные), и довольно многочисленную артиллерию. Все эти последние роды военной силы были более или менее регулярно организованы, вооружены, обучены и продовольствованы однообразно, попечением казны, и потому составляли лучшую часть нашей рати; но вместе с тем они составляли и весьма малую часть ее, тем более, что не все стрельцы и другие регулярные полки были выводимы каждый раз в поход, между тем как земское ополчение простиралось, по свидетельству Шлейссинга, служившего в России при царевне[3], до 400 т. ратников. А каковы могли быть эти ратники, собранные с разных концов государства, из людей всех классов и состояний, из владельцев земли, из холоп, из горожан, и даже иногда из церковников, обязанные сверх того и сами продовольствоваться, какова долженствовала быть эта огромная неустроенная масса, - вообразить себе не трудно, да притом самые современники оставили нам ее оценку: "Учения у них к бою не бывает, говорит Кошихин, и строю никакого не знают". - "Все они, отзывается стольник Чемоданов[4], бьются разными обычаи: лучным и огненным боем, кто которому навычен". Наконец Шлейссинг свидетельствует и о духе этой рати: по его словам, русские бросались на неприятеля бодро и с криком, подражая татарам; но за то "испугавшись, пускались назад как зайцы..."

   Не станем обижаться этим насмешливым отзывом иностранца, а рассмотрим, справедлив ли он.

   Русский народ всегда отличался отвагой, предприимчивостью и равнодушием к опасности: это блистательно доказано и в былые времена подвигами Ермаков, Хабаровых, не уступающими по отваге подвигам рыцарей западной Европы, так же как морские наезды наших запорожцев едва ли менее изумительны, чем предприятия старинных норманнов. Наконец природная отважность русских не подвержена сомнению для того, кто видал наших звероловов, мореходов, даже кровельщиков и каменщиков. Тем не менее мы готовы думать, что Шлейссинг не клевещет, отзываясь насмешливо о нашей армии, и что она по духу своему была несравненно ниже средневековых западноевропейских армий. И вот почему мы так думаем. Военную силу западной Европы, в средние века, составляли рыцари. Но одно происхождение никому не давало еще права на ношение рыцарского меча; право это приобреталось заслугой, и оружие вручалось новому рыцарю с торжественными религиозными обрядами; рыцари были воинами, избранными церковью. В уставах рыцарских, рядом с обязанностями духовными, и неразлучно с ними, стояли доблести военные; последние казались рыцарю столь же священными, как первые, и отказаться от вызова, побежать перед неприятелем, считалось для него столь же постыдным и преступным, как изменить религии отцов своих.

   Ничего подобного не было в России; у нас под одни знамена становились и князья, и их холопы (а не вассалы, что большая разница); ни той страсти к оружию, ни того искусства владеть им, которыми гордились рыцари, не было между нашими предками, а главное не было в русской армии никакой одинаково понимаемой всеми ее членами идеи военной чести, как на Западе, которая, равно проникая все ряды воинства, давала бы ему связь и целость, заменяя таким образом до некоторой степени дисциплину регулярных армий. Поэтому-то русские, будучи воодушевлены примером предводителя, "кидались с воплями и бодро на неприятеля"; поэтому же, ожесточившись, "они резались как звери и были стойки в защите", как в этом признается гетман Жолкевский, шедший разорять православие и сажать на московский престол королевича... Но когда ни одно из этих чувств не действовало на русских - "они бежали как зайцы".

   Предки наши имели натуральную храбрость, те же свойства, которыми отличаются арабы и наши кавказские горцы. Они тоже нападают на неприятеля стремглав, не просят пощады, когда ожесточены, но часто также пускаются на уход, не видя в этом бесчестия, и никто конечно не назовет ни черкесов, ни кабилов народом не храбрым, потому только, что храбрость их не имеет условных качеств храбрости рыцарей. При этом не надо забывать, что все выше приведенные не лестные отзывы относятся собственно к земской рати, ибо тот же Шлейссинг оказывает больше уважения к стрельцам и говорит, что они часто выручали ее. Без сомнения солдатские и рейтарские полки были еще лучше, но они составляли лишь малую часть всей нашей вооруженной силы.

   Таковы были устройство и дух старинной нашей рати; из сказанного можно угадать, что и военное образование полководцев наших было не высоко; но чтоб точнее определить современное Голицыну состояние стратегии в России, расскажем в нескольких чертах поход князя Ромодановского в 1678 году.

   Утвержденная за нами Андрусовским договором левая сторона Днепра и прилежащая к ней Украйна были довольно спокойны; но Украйна заднепровская была раздираема поляками и турками, которым поочередно поддавался гетман Дорошенко. Царь Феодор, находясь в мире с Польшей, по приглашению ее короля, выдвинул свою рать для укрощения непокорного Дорошенко, который, увлекая своих единоземцев приманками своеволия, надеждой на добычу и примером собственной отваги, смущал и казаков русской Украйны. Князь Ромодановский командовал русской ратью. Он взял Чигирин, главный город Дорошенко, и оставив в нем пятнадцатитысячный гарнизон под начальством воеводы Ржевского, отступил с приближением зимы за Днепр.

   Весной 1679 года, Дорошенко кликнул своих новых союзников турок и татар громить русские границы[5]. Вероятнее было ожидать, что неприятель кинется на Чигирин, но были однако слухи, заставлявшие опасаться за Киев. Поэтому воевода наш благоразумно расположился на левом берегу Днепра, между обоими этими городами, так что мог, смотря по надобности, подать помощь тому или другому. У него было до ста тысяч войска, и притом еще следовали к нему на усиление донские казаки и калмыки. Между тем турки от Днепра, татары от Перекопа медленно двигались равнинами заднепровской Украйны, и наконец 10 июля появились в виду Чигирина, в числе свыше ста тысяч человек. Гарнизон же наш хотя и получил подкрепления от Ромодановского, но едва ли насчитывалось в нем войска больше 15 т. человек.

   В таких обстоятельствах простой здравый смысл указывал, что надлежало делать нашему воеводе: не медля ни минуты перейти Днепр и кинуться на неприятеля, пока он не успел еще укрепиться в своем лагере, причем незначительный перевес турецких сил с лихвой вознаградился бы содействием гарнизона. Князь Ромодановский однако поступил иначе. Замечательно при этом, что он исполнил труднейшую половину задачи, переправился вблизи неприятеля через большую реку; но ударить на неприятеля не отважился; для этого он считал необходимым прибытие донцев и калмыков. По-видимому наши войска в старину не могли вступить в бой с турками и татарами иначе как в равных или даже превосходных силах.

   Между тем гарнизон начинал бедствовать. Осаду неприятель повел круто; громил б