Щебальский Петр Карлович - Правление царевны Софии

ведено известие будто бы из записок Матвеева (чего впрочем нет в издании Сахарова), что стрельцы провозгласили Иоанна царем 23 мая; что и было утверждено приговором бояр и согласием царей; 25-го же числа вторично приступили они требуя, чтоб Иоанн был первым, а Петр вторым царем, известие, которое отчасти подтверждается предшествующими. Далее же (5 том) Туманский приводит выписку из Арх. Кол. Ин. Дел, где сказано что 26 мая патриарх с боярами и духовенством упросили Иоанна разделить престол с братом, на грамоте же царской, писанной к полковнику Горленко, командиру Прилуцкого полка в Запорожье, выставлено 27 число. Полн. Собрание Законов выводит нас, наконец, из этого лабиринта противоречий и определяет день вступления царей на престол - 26 мая.

   [56] Письмо царя к стольнику Матюшкину в Актах Археогр. Экспед. т. III.

   [57] Касимовских, Сибирских и Грузинских, проживавших тогда в большой чести, но без всякой власти в Москве.

   [58] Акты Арх. эксп. том. IV. 358.

   [59] Описание этой церемонии взято из выписки, заключающейся в сборнике Туманского, и из Полн. Собр. Законов Российск. Импер., том II, стр. 4-12.

  

  

   Вступлением на престол Иоанна не окончились смуты: семена зла и беспорядка были слишком многочисленны. Мы видели, какой взрыв произведен был духом придворных партий, соединившимся со строптивым духом дурно организованного, дурно-управляемого войска; но это были не единственные плевелы, возросшие на старшиной русской почве: были еще и другие, которых корни разрослись, может быть, еще глубже. Мы разумеем расколы.

   Еще в весьма отдаленные времена находим мы грамоты епископов и митрополитов наших[1] к людям, которые, имея может быть справедливые причины неудовольствий против священников, начали громко вооружаться против них. Некоторые, восходя от результатов к причинам, стали находить, что самое звание священства установлено произвольно, что оно не необходимо, и наконец, как ненужное, вредно. Обратившись таким образом от лиц к самим догматам, люди эти основали целое учение, коего последователи известны под именем стригольников. Стригольническая секта возникла в Новгороде и мало-помалу усилилась до такой степени, что великие князья нашлись принужденными употребить против нее силу. Имя этой секты исчезло, но от нее наверное остались в народе семена, давшие впоследствии сильные ростки.

   При общем неустройстве и бедствиях народных, во времена княжеских междоусобий и татарщины, конечно не могло быть удовлетворительного порядка в отношениях церкви к обществу. Не всегда строгая жизнь и недостаточное образование духовных особ, их произвольные толкования священных книг[2], наконец эта мистическая экзальтация, которая овладевает племенами утесненными и страдающими[3], все это вместе имело следствием то, что многие стали отвергать духовную пищу, предлагаемую местным священством, и искать утешений в собственных созерцаниях и вдохновениях посреди пустынь и дебрей. И не должно думать, чтоб люди эти были бродяги, принужденные бедностью или преступлением оставлять общество: может быть были и такие, но со стороны многих это было делом убеждения. Так один из членов старинной и некогда знатной фамилии князей Мышецких удалился, в царствование царя Василия Шуйского, в мрачные леса нынешней Архангельской губернии, и потомки его были одними из главных вождей раскола.

   При этом надо принять в соображение еще одно обстоятельство: с самого начала нашей церкви существовал обычай испрашивать рукоположения русскому митрополиту у константинопольского патриарха. Когда же Царьградом овладели турки, церковь наша получила независимость, благодетельную может быть в некоторых отношениях, но вредную с одной стороны: на престоле первосвятительском чаще стали восседать лица недостаточно образованные, которые мало-помалу допустили в обряды и в книги духовные вкрасться ошибкам, ежедневно усиливавшимся от невежества священников и от безграмотности переписчиков.

   Когда Россия отдохнула от долгих своих страданий, а в администрации как политической, так и духовной учредилось более правильности и порядка, стала ощутительна необходимость преобразования в делах церковных. При царе Василии Иоанновиче прибыл из Греции ученый монах, Максим, которому поручено было заняться исправлением духовных книг, на оснований старинных славянских и греческих подлинников. Дело, возложенное на Максима Грека, как его называют летописи, не имело следовательно необыкновенной важности, но оно показалось тогдашнему духовенству посягательством на святыню; к этому присоединились некоторые придворные происки, и ученый Максим обвинен в искажении текста и сослан в заточение, где пробыл слишком тридцать лет, до самой смерти своей.

   При Грозном возобновлены были попытки исправления духовных книг. Но сличая книги, предложенные к исправлению, не с древними оригиналами, а со списками, во многих местах неисправными, лица, созванные для этого дела, не только не искоренили, а напротив утвердили некоторый ошибки, как например двуперстное знамение[4]. На составленные тогда постановления, известные под именем Стоглава, впоследствии и опирались люди, отвергавшие исправления, произведенным Никоном.

   После смерти Иоанна IV смуты, как известно, в течение полувека обуревавшие Россию, отвлекли внимание государей от духовных реформ, так что не ранее как при Михаиле Феодоровиче за них принялись снова. По приглашению Алексея Михайловича составился в 1654 году новый собор, на котором председательствовал за два года перед тем возведенный в патриаршее достоинство знаменитый Никон.

   Много было высказано различных мнений об этом замечательном человеке, но, кажется, до сих пор история не произнесла над ним окончательного приговора. Юность его протекла в глубоком уединении. Он жил на диком острове, окруженный водами пустынного озера, и только три раза во время долгого своего отшельничества, и то против воли, имел сообщение с людьми. Ревность его к вере доходила до фанатизма и, может быть, беспрестанное напряжение одной мысли, восторженные созерцания и совершенное одиночество, дали бы, наконец, одностороннее направление его уму; может быть он умер бы безвестным схимником, если б царь не вызвал его на поприще положительной деятельности. В короткое время он достиг сана архиепископа и потом митрополита новгородского. На этом возвышенном посту имел он случай обнаружить всю силу своего характера: известно, какую высокую гражданскую доблесть обнаружил он во время бывшего при нем в Новгороде возмущения. Смелый дух этого человека не знал страха, также как упорный его ум не знал уступки; невозможно далее Никона простирать непреклонность убеждений. Он имел нечто напоминавшее Иннокентия III, Григория VII, этих великих типов Латинской церкви, именно - глубокое убеждение в бесконечном величии своего сана и своего назначения. Никона упрекают во властолюбии: это справедливо; но он желал все окружающее подчинить не особе своей, а своему званию; его упрекают в безмерной строгости, - и это справедливо: но возвышая духовный чин, он желал, чтоб лица, к нему принадлежащие, были его достойны.

   Будучи новгородским митрополитом, Никон ярко выказал все эти свойства. Он карал беспощадно недостойных священников и возвышал духовенство, подвергал себя добровольным лишениям, требовал того же от других, и в то же время наполнял храмы великолепием, завел искусных певчих и всему служению церковному придал торжественность, порядок и величие, каких не было в других митрополиях. Это скоро обратило на Никона всеобщее внимание. Одни порицали и горько осуждали его, другие ему удивлялись. Царь видимо ему покровительствовал, зато патриарх тогда бывший, Иосиф, столь же явно недоброжелательствовал ему. Впрочем, престарелый святитель руководился в этом не столько своими собственными убеждениями, сколько внушениями его окружавших, особенно священников Аввакума и Никиты, впоследствии весьма известных. По их настоянию повелел патриарх напечатать несколько книг, направленных против нововведений Никона и произведших на умы печальные следствия, - недоумение, сомнение и раздор.

   В 1653 году скончался Иосиф, и царь пожелал видеть на патриаршем престоле Никона. Сказывают, что Никон долго отказывался от этой чести; весьма верим: при своих непреклонных убеждениях, при крутом своем нраве, он должен был предвидеть ожесточенную борьбу на патриаршем престоле. Но царь настаивал; Никон согласился и с первого же шага пошел навстречу опасности.

   Он начал с того, что подверг строгому наказанию людей, участвовавших в сочинении книг, о которых мы выше говорили; потом приступил к великой реформе духовной, столько раз безуспешно предпринимаемой. Он озаботился достать сколь можно более и сколь можно древнейших рукописей, по которым предполагал сделать поверку церковных книг; по его просьбе константинопольский патриарх снабдил собор, созванный в Москве, подлинниками, из коих некоторые относились к первым векам христианства, числом до пятисот. Тогда, с полной надеждой на достижение истины, собор приступил к своим действиям.

   Все действия этого собора совершались с большой торжественностью; определения его были обнародуемы по всей России. Можно было надеяться, что шаткие умы утвердятся, а строптивые принуждены будут покориться. Раскольники преданы были анафеме и подвергнуты преследованиям светской и духовной власти[5]; главные же их учители потерпели жестокое наказание; Аввакум и Никита были заключены. Собор действовал быстро и решительно. Но зло было глубоко вкоренено, и вырвать его было трудно. Многие все еще с сомнением взирали на определения нового собора, который опровергал постановления Стоглава. К неосновательным, но добросовестным сомнениям примешивались другие, менее честные чувства; люди, нерасположенные к Никону, который между тем пал, перенесли это нерасположение и на его дело. Особенно между духовными весьма многие, раздраженные его суровостью, переходили под знамена раскола; лесные чащи наполнились хижинами и шалашами этих отщепенцев. Жители окрестных мест слышали вдруг, в необитаемом дотоле месте, звон колокола[6], спешили на этот приятный звук, встречали старца, молящегося в чаще дебри, с участием внимали его рассказам о преследованиях, которым будто бы подвергалась вера праотцов, о пришествии Антихриста, о близком конце мира. Имена Никона и никонианцев произносимы были с проклятиями, сетования об утрате православия сопровождались слезами, и простодушные поселяне с благоговением взирали на отшельника, потом возвращались к нему, чтоб слушать его поучения, приносили ему посильные дары, требуя за то только его благословения, и понемногу обращались к расколу. Иные поселялись вокруг своего учителя, оставляя вместе с жилищами своими семейства, имущества, все обольщения житейские. Так образовались во многих местах монастыри или скиты раскольничьи, центры учений, направленных против господствующей церкви. Естественно, что эти скиты основались преимущественно в отдаленных от Москвы местах; низовья Дона и Днепра, берега Волги, страны пограничные с Литвой, Ливонией и Швецией, даже отдаленная Сибирь, наполнились раскольниками. Но главным центром их было так называемое поморье за-Онежское, те суровые и печальные страны, где некогда поселился фанатик Мышецкий. Здесь живее сохранились предания старинных стригольников, страна была мало доступна надзору, все благоприятствовало сильному развитию отделившейся секты. Влияние ее простерлось далеко. Соловецкий монастырь, одна из значительнейших обителей в России, был потрясен расколом и предался ему, отвергнув в одно и тоже время господство духовной и светской власти.

   Удар этот был чувствителен. Монастырь Соловецкий обладал таким богатством, что было время, когда царь Алексей, истратив всю казну свою на войны с поляками, принужден был прибегнуть к Соловецкой братии, и получил весьма значительное пособие[7]. Понятно, какую власть могли придать мятежникам столь великие богатства, доставшиеся в их руки. Правительство и патриарх увещевали, грозили, - напрасно; наконец было послано сильное войско под начальством воеводы Мещеринова, которыми взял приступом воинственную обитель.

   Таким образом, материальное развитие власти раскольников было приостановлено, но раскол по-прежнему, и еще сильнее стал похищать не только граждан у государства, но и у церкви ее служителей. Поп Никита, некогда заточенный Никоном, покаявшийся в своей ереси, отвергший ее и прощенный, "возвратился, - говорит Крекшин, - как пес на свои блевотины". Несравненно важнейший еще успех одержал раскол, когда ему предался один из значительнейших духовных сановников, епископ коломейский, Павел, сам заседавший в соборе Никоновом. Напрасно новые соборы, председательствуемые восточными патриархами, подтверждали постановления Никона и обличали ересь раскольников; раскол гордо поднял голову и в последние годы царствования Алексия ни лжеучители, ни их последователи, не скрывались.

   В чем состояло учение раскола, мы считаем себя обязанными упомянут только в общих чертах. Самое название старообрядцев, принятое последователями этой секты, указывает на основания ее. Действительно, отвергая исправления, утвержденные последним собором, раскольники признавали истинными и священными только старые книги и старые образа; писали Исус вместо Иисус, крестились двумя перстами, служили на семи просфорах и покланялись только восьмиконечному кресту[8].

   Старые книги, чтимые ими, они приобретали не щадя ни денег, ни трудов; употребляли подкупы и обманы, чтоб добывать старинные образа, и чем живопись была на них чернее, чем лики святых были удаленнее от естественных лиц человеческих, тем драгоценнее и святее казались они необразованным изуверам. Отвергаемые церковью, преследуемые правительством, они, так сказать, заключились в самих себя; считали осквернением всякое сношение с никонианцами, не хотели ни пить, ни есть из одних посудин с ними, очищали молитвами припасы, которые необходимость заставляла их покупать вне своего общества, церкви православные называли амбарами и хлевами, а священников хищными волками[9].

   В таком духе нетерпимости и исключительности был написан ими катехизис, служивший основанием их учению. Различествуя от православия собственно в том, что есть осязаемого и символического в религии, учение это, проповедуемое по большей части безграмотными фанатиками, развило символизм и какую-то чувственную мистику до невероятных безрассудств[10]. Так картины, всегда духовного содержания, которыми облепляли они стены своих изб, еще более нелепы по содержанию, чем по исполнению: на них изображается то какая-нибудь чудовищная птица, под которой церковными буквами и рифмованной прозой подписано, что когда эта птица закричит и размахнет крыльями, тогда настанет страшный суд; то представлен сам Антихрист со своими ангелами (которые все поименованы), воюющий против святых и архангелов. Все эти странные исчадия грубо мистической экзальтации были чествуемы, почти обожаемы староверами, и как были за двести лет, так и теперь все те же неизменно.

   Упорная, злостная неподвижность и неисчерпаемая бездна предрассудков были результатами этого учения, освящавшего старинность и обоготворявшего символ. Потому что Спаситель изображается с бородой, они считают неискупимым грехом бритье подбородков. Один из духовных писателей, бывший сначала раскольником, уверяет, что для лучшего очищения покупаемых ими у никоанцев съестных припасов, они просверливали в печах дыры, чрез которые удобнее может проникать, полагали они, благодать...[11]. Убежденные, что Антихрист действительно пришел на землю и что царствование его началось, они томились мыслью о близости страшного суда и во многих местах - это не вымысел романиста - одевались в саваны, зажигали свечи и ложились в гробы, в ожидании трубы архангела[12].

   Все эти нелепые понятия получили главное свое развитие в за-Онежском поморье, то есть в нынешней Олонецкой и Архангельской губерниях.

   Там находился монастырь, чтимый всеми староверами и называемый, по имени реки, на которой был построен, Выгорецким. Во второй половине XVII столетия проживали здесь потомки упомянутого выше князя Мышецкого, давно забывшие свое первоначальное происхождение. Старцы Андрей и Симеон Денисовы, как их называли, кое как и в совершенных уже летах научившись грамоте, написали несколько книг, которые с катехизисом и небольшим числом других духовных сочинений, составляют пандемониум старообрядческой мудрости.

   Но воображение, приведенное однажды в движение и не управляемое благоразумием или наукой, не находить пределов своему разгулу. Всяк думал и задумывался между раскольниками о близком конце мира, о пришествии Антихриста. Об этом мечтал и старец, удрученный веригами и успевший умертвить свою плоть, мечтал и здоровый молодой отшельник, кровь которого громко вопияла; мечтал наконец безграмотный пастух, пасший монастырские стада среди лесного уединения[13]. Каждый из них провозглашал результаты своих созерцаний, и так как между раскольниками не было центральной духовной власти, то каждый принимал то из этих толкований, которое более согласовалось с его образом мыслей, наклонностями, темпераментом. Таким образом, раскол скоро разветвился на множество отраслей. Явились секты, которые в том убеждении, что жизнь обречена греху и что искушение сильнее человека, провозгласили самоубийство святым делом; явились такие, которые умели обоготворить самый необузданный разврат; наконец некоторые, все больше и больше восходя к старине, дошли до сближения с иудейскими началами[14].

   Все эти секты, которых число безмерно увеличилось впоследствии, презирали и ненавидели друг друга; но у них было общее одно - заклятая вражда против православной церкви и против признающего ее правительства. Понимая в буквальном смысле беспрестанно повторяемые возгласы о воцарении Антихриста, они полагали его олицетворенным в особе то царя, то патриарха. Впоследствии за то, что поморские раскольники согласились поминать царскую фамилию на ектенье, от них отложилась часть братии и образовала отдельную секту[15].

   И не должно думать, чтоб раскол заключался только в стенах скитов; он проник во все классы русского народа и во всех областях, городах, в самой Москве имел весьма большое количество адептов, которые таились во времена гонений, но при благоприятных обстоятельствах гордо подымали голову. В особенности много было этих сектаторов между стрельцами. Таким образом, когда царевна вступила в сношения со стрелецким войском, она должна была неизбежно встретиться с расколом. Вступила ли она в союз с ним? Это еще один из тех пунктов, на которые не существует неотразимых доказательств; но многие соображения заставляют нас отвечать на это утвердительно.

   В самом деле, можно ли думать, чтобы питая свой властолюбивый замысел, имея против себя при том большую часть аристократии, да и мнение народа вообще, как бы оно ни мало ценилось, можно ли думать, говорим, чтоб умная царевна, чтоб осторожный Милославский, чтоб Голицын, не предприняли всевозможных мер для обеспечения успеха и не озаботились приискать себе союзников везде, где только могли их найти? А в этом смысле чьего расположения было ближе искать, как не целого сословия людей, для которых все существующее по благословению патриарха, все правительственное было ненавистно? Правда, нигде незаметно прямого участия раскольников в переворотах, предавших власть в руки царевны; но ей и не нужно было, - напротив, ей было опасно приводить в движение всю эту фанатическую массу; для нее достаточно было, чтоб главные предводители сект изъявили свое сочувствие ее предприятию и благословили на оное покорных им стрельцов. Есть повод думать, что такие сношения и действительно существовали между Софией и главными лицами раскола. Автор "Исторических известий о стригольниках" и пр., долго живший между раскольниками, говорит, что между ними есть предание о существовании и доселе в выгорецких скитах писем царевниных. Каким важным приобретением для истории было бы открытие этих писем!..

   Наконец, весьма сильным намеком на связь между раскольниками и партией царевны должно считать возвышение Хованских. Мы видели выше, что князь Иван пользовался не слишком выгодным мнением со стороны как своих воинских доблестей, так и способностей гражданских. Правда, происхождение его было знатно, он считал многих польских и венгерских королей между своими предками, но во-первых, о знатности родов в древней России существовали понятия, не совсем сходные с понятиями западными, нынешними; во-вторых, знатность рода нам кажется весьма недостаточным объяснением столь быстрого возвышения: много было в России имен не менее древних и не менее славных, чем род Хованских. Но князь Иван, долго будучи воеводой во Пскове, где, как и во всех пограничных областях, сильнее гнездился раскол, стал его последователем; а как его имя, богатство и связи должны были давать ему важность между врагами православия, то София, возвышая его, льстила всей массе его единомышленников и приобретала их расположение. Так в нашем понятии объясняется внезапное величие Хованских, и так в свою очередь оно подтверждает догадки о союзе царевны с раскольниками.

   Но союз этот едва не сделался ей столько же опасным, может быть еще более опасным, чем подобный же союз со стрельцами; она раздула пожар, и пламя стало грозить ей самой. Ободренные возвышением Хованских и унижениями, которые претерпел патриарх в последнее время, считая притом царевну своей жаркой покровительницей, раскольники гордо воспрянули. Политическую интригу, для успеха которой нужно было их случайное торжество, они приняли в своем фанатическом ослеплении за первый шаг к полной победе, за первый удар владычеству Антихриста. Нетерпеливые довершить начатое дело, учители и проповедники раскола явились в Москве, где Хованский и большая часть стрельцов с радостью их приняли,

   Хованский, придерживавшийся раскола секты монаха Капитона, издавна держал у себя попов старообрядческих и имел молельню; но прежде он делал это тайно, теперь же перестал таиться. Молельня наполнялась единомышленниками; попы его, соединившись с вновь прибывшими в Москву, между которыми был известный Никита, стали явно совершать свои обряды, бродили по слободам стрельцов, по улицам московским, и открыто проповедовали свое учение. Толпы стрельцов и других раскольников следовали за ними, народ из любопытства увеличивал эти сходбища, так что столица православия представляла зрелище странного соблазна. "Постойте, кричали проповедники, постойте, православные, за истинную веру, которая тонет и у нас на Руси, и у греков, и во всей земле!" - "И кто, - говорит патриарх Иоаким, - в своем Увете, кто не содрогнется от таких слов!"

   Действительно сердца многих простодушных и набожных людей, слышавших эти проповеди, содрогались, а в чем не успевало красноречие проповедников, то довершал грозный вид стрельцов, готовых вмиг унять всякое возражение и заставить покориться всякого неверующего.

   Правительство, со своей стороны, не предпринимало никаких мер против такого беспорядка. Это было время страшной анархий в Москве; царевна еще не успела, так сказать, осмотреться; дума же боярская была морально уничтожена майскими потрясениями и не только не искала какими-нибудь энергическими действиями возвратить потерянное значение, но, напротив, как будто нарочно старалась заставить себя забыть, находя безопасность в своем унижении. Поэтому дерзость и буйство раскольников возросли до того, что стали грозить новым возмущением. Не далее как через три недели после первого мятежа, когда все умы еще были полны опасения, а именно 5-го июля[16], толпа этих безумцев вломилась в самый Кремль. Там под окнами царских и патриарших палат, у самой паперти Успенского собора, лжеучители расставили свои аналои, зажгли свечи, развернули свои книги и стали проповедовать ненависть к православию, ругать исправленные образа и проклинать патриарха.

   Патриарх в это время находился в соборе, возгласы лжеучителей и клики народа раздавались под сводами храма и мешали богослужению. Первосвятитель выслал священника, чтоб усовестить безумцев и убедить их, по крайней мере, перенести в другое место свое заседание. На слова этого посланного разумеется не было обращено внимание, а напротив клики усилились, я сам священник едва не был побит камнями.

   Между тем князь Иван Хованский во все это время разыгрывал, и довольно искусно, лукавую роль посредника между двором и народом. Сам подвигнув народ на какое-нибудь мятежническое движение, он ехал потом ко двору и вероломно оплакивал буйство черни, преувеличивал ее ожесточение и силу, и устрашив таким образом правительство, побуждал его принимать иногда ложные меры, которые в свою очередь увеличивали волнение. Точно так же поступил Хованский и в настоящем случае; он говорил, что так как народ волнуем разномыслием религиозным, и как вся Москва принимает живейшее участие в этом деле, то лучшей мерой было бы повелеть патриарху с духовенством с одной стороны, старообрядческим попам и учителям с другой, войти в публичное состязание, которое, наконец, решить, кто прав, кто ошибался[17]?

   Естественно, что в состязании между ученейшим духовенством московским и безграмотными попами раскольничьими, победа должна была остаться за первыми. Но Хованский и не рассчитывал на диалектику; он надеялся, что стрельцы, слишком сильные и своевольные, не потерпят противоречия, примут участие в диспуте и прибегнут к силе против патриарха и духовенства. Поэтому он также желал, чтобы царская фамилия не присутствовала при этом, полагая, что ее присутствие удержит народ в пределах порядка. Но лукавая мысль Хованского была проникнута, и в публичном состязании ему было отказано, а предложено состязание в Грановитой Палате, в присутствии царской фамилии, двора и выборных людей всех чинов и сословий. Это предложение не соответствовало намерениям Хованского. Особенно присутствие царей и правительницы, любимой еще стрельцами, его затрудняло. Он убеждал не подвергать главы венценосцев опасности. Раскольники, говорил он, злы на патриарха; стрельцы и часть народа их поддерживают: что если прение ожесточит сердца до того, что произойдет смятение? что может случиться с царями и со всем домом царским? Но Хованский имел дело с царевной, которую нелегко было обмануть. Она проникла тайную цель лицемера и надеялась, что присутствие царей и ее собственное будет в состоянии предотвратить грозу. На убеждения Хованского она отвечала решительно, что во всяком случае она намерена разделить судьбу патриарха и православия; и так как во время этих переговоров обедня кончилась, то послано было к святейшему Иоакиму приглашение поспешить в Грановитую Палату.

   Видя неудачу всех своих затей, Хованский отважился на последнее средство. Он отправился сам к патриарху, чтоб передать ему приглашение, и прибавил, что цари желают, чтоб он вступил во дворец чрез Красное крыльцо.

   Таким образом, патриарху надлежало проходить сквозь толпу раскольников, которые, рассчитывал Хованский, увидев посреди себя главного сановника церкви, по первому сигналу могут его растерзать. Но и этот замысел разрушила София, приказав провести патриарха по тайной лестнице[18].

   Множество знатного духовенства собралось в Грановитую Палату: восемь митрополитов, пять архиепископов и два епископа и большое число игумнов, священников и пр. явились вслед за патриархом. Со своей стороны царевна сдержала свое слово и прибыла сама вместе с обоими царями, царицей Натальей Кирилловной, и царевнами Татьяной Михайловной и Марьей Алексеевной. Потом были введены знатнейшие светские сановники и выборные от всех полков. Когда все заняли следующие им места, повелено было впустить раскольников.

   По большей части это были люди самой мелкой черни, - бродяги, беглые холопы; многие были нетрезвы. Они вломились беспорядочной, буйной толпой, таща с собой скамейки, аналои, и радостно помахивая своими тетрадками. Не ожидая ничьего разрешения, они зажгли свечи, разложили свои иконы и книги, и начали говорить тоном людей, приглашенных не для прения, но для поучения и обращения присутствующих. "Мы пришли утвердить, говорили они, старую веру, без которой нельзя спасти души своей". И вслед за тем подали они царям челобитную, которую немедленно начали громогласно читать. Во время чтения этой челобитной, в которой излагалось требование восстановления старой веры, - Никита, получивший название Пустосвята, усиливал действие письменного красноречия восклицаниями и прибавлением к грубым выражениям челобитной ругательств против патриарха.

   Один из присутствовавших, архиепископ холмогорский: Афанасий, заметил Никите неприличность его поступков. Никита, который, подобно Хованскому, также немного надеялся на силу своих доводов, и искал только случая произвести схватку, кинулся на пастыря с поднятой дланью. По счастью, выборные люди оттащили злого изувера, и спокойствие восстановилось.

   Тогда патриарх приступил собственно к прению. Он начал объяснять справедливость поправок, произведенных последним собором, и доказательства свои приводил из книг, в большом количестве принесенных в Грановитую Палату; отыскивал в них спорные места, указывал их и давал читать своим противникам. Но все эти убеждения были бесполезны; раскольники не хотели быть убежденными; они прервали патриарха и, поднявши руки, со сложенными по их правилам перстами, стали кричать: "Так креститесь! Так веруйте!"

   Цари, убедившись, наконец, в бесполезности этого собрания, хотели выйти из Грановитой Палаты; но патриарх и все присутствовавшие уговорили их еще остаться несколько времени. Прение продолжалось, но без цели, без пользы, не только не примиряя, но еще более ожесточая партии, и наконец было прервано звоном вечернего колокола.

   Раскольники вышли из царских палат еще шумнее, чем вступили в оные. Высоко поднявши свои иконы и книги, они кричали ожидавшему их народу: "Победили! Победили! По-нашему веруйте, по-нашему креститесь!" И расположившись на лобном месте, по-прежнему стали проповедовать и возмущать народ.

   Если, как замечает сам патриарх Иоаким, слова лжеучителей и прежде западали в сердца слушателей; то какую силу должны были получить они теперь, после торжественного прения, когда на пороге царского дома раскольники провозглашали победу; когда почти под окнами патриарших палат они публично проповедовали свое учение!.. Но одна ошибка влечет за собой другую, один шаг в сторону с прямого пути приводит со временем к совершенно ложным результатам. Царевна, чтоб достигнуть власти, возбудила дух мятежа в стрельцах и раскольниках, - и вот недавние ее союзники уже обнаружили неповиновение ее власти. Хованский сделался сильнее Милославского, и начинал быть опасным самой правительнице! Чтоб одолеть его, надлежало усмирить стрельцов и раскольников, на которых он опирался, а кого противопоставить стрельцам и раскольникам? Приверженцы Петра не были приверженцами Софии; преданность России к ней была довольно сомнительна. Правительство, которому угрожали вчерашние его союзники, увидело себя без опоры. Из этого положения надлежало, однако, выйти во что бы то ни стало: необходимо было обнаружить смелость, чтоб заставить предполагать силу на своей стороне. Никита, с некоторыми другими проповедниками, был схвачен и казнен без суда и разбирательства, другие лжеучители отданы под духовное начало или заключены. Это устрашило раскольников и заставило их притихнуть.

   Но победа правительства была далеко не решительна. Хованский не упал духом и продолжал завязывать интригу за интригой. Сила его в Москве была велика. Раскольники, злые и упорные враги престола, считали его своим представителем и политическим главой. Последняя его попытка, хотя и не удачная, естественно должна была еще более привязать к нему этих людей. Стрельцы были ему преданы безусловно. Они не иначе его называли, как "батюшкою", и когда он выезжал, они бежали за ним толпами, крича: "Большой, большой едет!"[19].

   Чтоб поддержать эту популярность, которая столько же льстила его самолюбию, сколько соответствовала гордым его замыслам, Хованский употреблял всевозможные, позволительные и непозволительные средства. Все было дозволено стрельцам их "батюшкою". Стоило стрельцу пожаловаться на своего начальника, начальника этого сменяли, били, бесчестили; стоило объявить какую-нибудь претензию, ей спешили удовлетворить; спешили исполнить или даже предупредить малейшее желание стрельцов. Имущества убитых во время мятежа были давно отобраны в их пользу; с той же целью обыватели Москвы, как какого-нибудь покоренного города, были обложены контрибуцией; сами имения духовенства и монастырей, доселе неприкосновенные, не были избавлены от поборов...[20] (20) Как, при нынешних понятиях вообразить, чтобы такие самовольства совершались частным человеком в самой резиденций царей?

   Народ, даже значительные люди ежечасно дрожали за свое имущество, за саму жизнь свою, потому что при этом необузданном своеволии стрельцов воскресли давно уснувшие или таившиеся вражды. Старый заслуженный полковник Янов, например, прогневавший некогда своих подчиненных, во время украинских походов большой строгостью, был по их требованию взят с пограничной службы, привезен в Москву, жестоко пытан и казнен. Другие два полковника, Барсуков и Кравков, подобным же образом, без разбирательства и суда, были выданы головами стрельцам, которые их жестоко истязали.

   После этого никто не мог считать себя безопасным. Дома в Москве казались необитаемыми, окна и двери были заперты. На улицах никто не смел показываться, боясь встретиться с каким-нибудь забытым врагом и разбудить его злобу. Когда буйные толпы стрельцов, взявшись за руки и распевая песни, гуляли по городу, ругая врагов Хованского, всяк прятался и молил Бога пронести мимо его эти ватаги, равно страшные и в злобе, и в веселии.

   С негодованием, но и с чувством своего бессилия взирало правительство на эти бесчинства. Хованский никогда не был близок к царевне, как например Милославский или Голицын; он не принимал деятельного участия в успехе партии, к которой присоединился случайно и с совершенно своекорыстными видами, и между тем лучшая часть добычи - военная сила - досталась на его долю! Это одно уже могло не расположить к нему царевну и ее близких людей. Но когда он явно стал действовать против правительства, прежние его союзники поклялись погубить его. В сущности, Хованский был не так силен и не так страшен, как казалось. Значение его между стрельцами опиралось не на великом его превосходстве, не на заслугах, не на способностях или характере, а на случайных отношениях и на лести, которую расточал он перед своими подчиненными. Это была не преданность к нему народа, не власть его над ним, а простая популярность, - нечто весьма ненадежное. Притом Хованский был слишком тщеславен, слишком заносчив в счастье, и потому не мог быть серьезно опасным. Прогуливаться по Москве посреди трепещущего населения и ликующих стрельцов, кидать им мелкие деньги горстями, в награду за их приветствия, упиваться зрелищем своего торжества, словом, поддаваться тщеславию, значит, не быть предназначенным к разыгрыванию важных политических ролей. Истинно великий ум, великий характер, не ищет нравиться, а покоряет себе умы. Но Хованский не полагал меры своему могуществу. Давно не считая для себя нужным содействие прежних своих политических друзей, он, наконец, явно рассорился с Милославским. По-видимому, он точно одолевал этого последнего. Недавно еще любимый стрельцами, главный их руководитель, боярин этот скоро услышал имя свое, произносимое с угрозами и проклятиями. Нерасположение стрельцов распространилось и на все правительство. При малейшем противоречии со стороны правительства Хованский возбуждал против него стрельцов: "Дети, говорил он им, я желаю вам добра, - за это бояре угрожают мне; я ничего не могу для вас, - действуйте сами как хотите!"

   Милославский, никогда не блиставший отважностью, поспешил удалиться в одно из своих подмосковных имений. Но он не дремал там: ястребиный его взор следил за каждым движением врага, в неосторожном поведении которого нетрудно было отыскать предлог к его гибели. Тщеславие Хованского и гордые мечты сгубили его. Милославский сделал их орудием своего мщения. "Хованский питает, - писал он царевне, - опасные замыслы. Он не без цели ласкает стрельцов, привязывает их к себе всевозможными снисхождениями и в то же время восстановляет против правительства. Он замышляет, - продолжал старый кознодей, истребить знатнейших бояр, духовенство и самый дом царский, и сделаться царем русским"[21].

   Впрочем, не нужно было всех этих, основательных или нет, внушений, чтоб раздражить царевну против Хованского; она никогда не была близка к нему, а теперь к личным чувствам ее присоединялись и расчеты государственные: Хованский был главой анархистов, которые могли навести Россию на нескончаемый путь потрясений и переворотов. Поэтому твердо решено было погубить Хованского; ожидали только благоприятного случая.

   Случай этот не замедлил представиться. Распространился слух, что Хованский замышляет истребить весь царский дом во время крестного хода, ежегодно совершаемого 19-го августа в Донской монастырь[22]. Справедлив или нет был этот слух, царевна постаралась придать ему большую гласность и поспешила оставить Москву вместе со всем домом и двором царским. Внезапный отъезд этот, как и надо было ожидать, встревожил всех; всякий старался узнать причину его и, узнав, торопился в свою очередь выехать из Москвы, так что в короткое время в ней не осталось почти никого из лиц сколько-нибудь знатных и богатых. 1-го сентября при церемонии, которой праздновался новый год, находился всего один только окольничий[23].

   Такое удаление двора и опустение Москвы должно было бы встревожить Хованского, но он был слишком упоен своей популярностью и не думал об опасности, которая, однако, была близка.

   Царская фамилия прибыла в Коломенское по отъезде своем из Москвы. 2-го сентября полковник стрелецкийй Данилов, проходя мимо ворот дворцовых, заметил на них какую-то бумагу. На ней было написано: "Вручить государыне царевне Софье Алексеевне". Данилов так и сделал: это был донос на Хованского от имени двух посадских людей и одного стрельца, которых будто бы призывал старый князь, вместе со многими другими, чтоб предложить им помогать ему в достижении московского престола. Для этого предполагалось, по словам доноса[24], произвести мятеж в Москве, и истребить знатнейшее духовенство, бояр и царскую фамилию, исключая Екатерину Алексеевну, которую Хованскийй прочил за своего сына. Мятеж этот надеялись распространить и вне Москвы, и произвести повсеместное избиение наместников, воевод и проч. Когда же государство замутится, писано в этом известном письме, тогда сделать царем князя Ивана, патриархом же поставить такого, "кто б старые книги любил".

   Был ли справедлив этот донос, был ли даже он действительно написан двумя посадскими и одним стрельцом, - не знаем; что Хованский имел большие замыслы, - это более чем вероятно, но план, сообщенный в доносе, был слишком обширен, и главное, слишком необдуман, и едва ли можно считать его за дело серьезное. Мы скорее готовы думать, основываясь на этих соображениях и на мнении Матвеева, что весь этот донос был делом Милославского и царевниной партии, которой нужна была погибель Хованского. Дальнейшее развитие этой истории подтвердит наше мнение.

   Двор обнаружил при этом известии большое смятение и немедленно выехал из Коломенского в другое подмосковное, Воробьево; но считая это местопребывание не довольно безопасным по причине соседства с Москвой, переехал в Павловское и оттуда, наконец, в Саввин Сторожевский монастырь[25]. За стенами этой обители наконец, по-видимому, успокоились. Немедленно послана была от имени царей грамота в ближайшие места, чтоб все ратные люди, дворяне, бояре со своими слугами, спешили на защиту царского дома[26]. На этот раз возмущение стрельцов уже не называли "заступлением за дом Пресвятой Богородицы", но изменой, бунтом, воровским делом; эпитеты: "воры, изменники", стояли неотлучно при слове стрельцы; бояре же и другие люди, побитые во время мятежа, которых имена недавно еще были преданы публичному поруганию, на этот раз сделались предметом симпатии. Всех этих смут виной признан был Хованский, и против его прежних злодейств и новых замыслов приглашалось в сильных выражениях содействие всех верных слуг царских. Как ни странен должен был показаться смысл этой грамоты, опровергавшей сначала до конца грамоту, за три месяца пред тем написанную, - призыв царей не остался, однако, безответен. Вооруженные люди всякого звания и чина немедля поспешили в Воздвиженское село, куда между тем переехал двор. Но нельзя было надеяться одолеть Хованского посреди преданных ему стрельцов: надо было его вызвать из Москвы. Какими средствами была достигнута эта цель, нам трудно понять. Неужели, если он в самом деле имел замысел против царской фамилии и престола, неужели он послушался простого повеления и оставил стены московские и преданных ему стрельцов? Или, неужели он поддался на льстивое письмо, которым его приглашали в Воздвиженское для торжественной встречи гетманского сына[27]? Трудно поверить такому простодушию, такому легковерному тщеславию? Как бы то ни было, Хованский с сыном выехали из Москвы.

   Они ехали медленно, с большой пышностью. Стрелецкие выборные, многочисленные слуги, домочадцы, знакомцы - окружали его. В патриаршем селе Пушкине весь поезд этот расположился отдохнуть. Слуги разбили великолепные шатры для князя и для его свиты между крестьянскими гумнами, недалеко от большой дороги[28].

   Тщеславный старик упивался своим могуществом, глядя на этот многочисленный поезд, на золото и серебро, которым было убрано оружие окружающих и сбруя их коней... а гроза уже висела над его головой.

   Узнав о его выезде из Москвы, царевна, - и можно вообразить с какой радостью она об этом узнала! - царевна приказала князю Лыкову не медля ни минуты взять достаточное число вооруженных людей и захватить Хованских отца и сына. Лыков отправился; впереди его ехало несколько человек, которые от проходящих наведывались о Хованском; узнав, что он беспечно отдыхает, Лыков окружил его бивак и захватил его без сопротивления вместе с тридцатью семью человеками стрелецких выборных. Князя Андрея не было с отцом; он ехал отдельно и находился в это время неподалеку, в одном из своих имений. Лыков поспешил туда и точно также легко захватил и его. 17 сентября, в самый день именин царевны, привезены были оба Хованские в Воздвиженское. Судьба их была уже решена, и кажется даже приговор приготовлен заранее: по крайней мере, так можно думать, основываясь на слишком коротком промежутке между отправлением Лыкова и казнью Хованского. Да это и весьма вероятно: Хованский был во многом виновен, смерть его была нужна для торжества царевны и для успокоения государства, и он находился во власти врагов своих! Семнадцатого же числа был исполнен приговор: сначала отсечена голова князю Ивану; потом князь Андрей, поцеловав труп отца своего, склонил голову на плаху; наконец казнены и все тридцать семь человек, в том числе подполковник Одинцов, взятые князем Лыковым[29].

   Смерть Хованских есть одна из великих юридических неправд; в этом нет никакого сомнения. Обвинение его основано на безыменном доносе, взят он был обманом, приговорен за вины, ничем не доказанные по большей части, или даже вовсе вымышленные. Так думали и многие современники. Если Хованский был действительно виноват, почему его не судили правильным судом? Бояться стрельцов было нечего; в руках правительства было уже в то время значительное число ратных людей. Почему в самом приговоре его и в грамотах, которыми объявлялось о его казни, сказано о замысле его против царской фамилии и спокойствия государства коротко, вскользь, в общих только выражениях, очевидно на основании одного только вышеприведенного безыменного доноса? Хованский требовал суда, просил очных ставок, предлагал объявить имена настоящих виновников стрелецкого мятежа: это было отвергнуто, и без сомнения только ускорило исполнение приговора. Казнью его поспешили так, что даже не хотели подождать прибыли палача из Москвы, а заставили принять эту обязанность одного из стрельцов стремянного полка[30].

   Не оправдываем Хованского; множество бесчинств, страшное своеволие стрельцов, жестокие утеснения, даже кровавые неправды лежат на его памяти; может быть, в чаду своего тщеславия, он и в самом деле мечтал - но только мечтал - о престоле, и во всяком случае страшная цепь переворотов и грозных потрясений ожидала Россию, если б, что впрочем невероятно, он одолел. Тем не менее, утверждаем, что смерть его была великой юридической неправдой, и он пал жертвой отчасти жестокой необходимости государственной, но еще гораздо более жертвой того кровавого фатализма, который присутствует при борьбе политических партий. Если б Хованский восторжествовал, Милославскому не было бы пощады.

   Между тем Иван Хованский, второй сын казненного князя, ушел из Воздвиженского и распространил между стрельцами весть о страшной участи их "батюшки". Стрельцы вспыхнули; ударили в барабаны, схватили оружие, и когда прибыл в Москву стольник Зиновьев с царской грамотой, он едва спасся от смерти. Некто Языков распустил между стрельцами слух, что двор, собрав большое число ратных людей, хочет идти на Москву с тем, чтоб истребить все войско стрелецкое[31]. Этот слух произвел совершенный мятеж. Раздраженные толпы кинулись на оружейную и пороховую казну царскую, захватили пушки и снаряды, и требовали, чтоб их самих вели против двора, который между тем переехал в Троицкий монастырь. Но двор в это время действительно был защищен сильной ратью. Дворяне и другие вооруженные люди, се большой готовностью собравшиеся на призыв царский, выказывали столько усердия к престолу и столько злобы против врагов его, что правительство само принуждено было их удерживать[32].

   Все это узнали стрельцы, и гнев их превратился в страх и смятение. Они прибегли к патриарху, прося его ходатайства. Почтенный пастырь, занимавшийся все это время сочинением своего "Увета духовного" для вразумления раскольников, поспешил оставить ученые труды, чтоб заняться бедствиями своей паствы[33]. Немедленно написал он царям грамоту, в которой молил о пощаде кающихся, и отправил с этой грамотой Иллариона, митрополита суздальского. По ходатайству патриарха, через несколько дней было получено в Москве известие, что цари соглашаются принять покорность стрельцов. Тотчас же была изготовлена челобитная[34], в которой, сваливая всю вину на Ивана Ивановича Хованского и на Языкова, мятежники объявляли, что они взялись за оружие из страха замышляемого будто бы боярами истребления их, что они готовы смириться и принести государям повинную. Излишняя строгость со сторо