Главная » Книги

Станиславский Константин Сергеевич - Статьи. Речи. Отклики. Заметки. Воспоминания (1917-1938), Страница 10

Станиславский Константин Сергеевич - Статьи. Речи. Отклики. Заметки. Воспоминания (1917-1938)


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26

во раскидных кресел, но они все были пусты. Только на одном из них лежала какая-то барышня американка.
   Увидав меня издали, она приподнялась, подошла ко мне и представилась, говоря, что у нее есть ко мне письмо от Lugné-Poe из Парижа. Это американская артистка своеобразного жанра. Она дает концерты-спектакли, в которых играет одна целые сцены из нескольких лиц. Вот сцена из жизни американских эмигрантов всех национальностей - румынка, итальянка, француженка, русская, еврейка. Тут и молодые, и дети, и старухи бабушки, матери и дочери, простолюдины и интеллигентки. Они спорят об эмигрантских нуждах, мало известных нам, но очень важных для них. В другой сцене они стоят на пароходе и отплывают от родных берегов Европы, а через минуту они опять на палубе и смотрят вдаль пытливым взглядом, или видят вдали в тумане берег своей новой родины. А потом пароход причаливает, а на берегу, на пристани, им что-то кричат их родственники - дочь, мать, сестра или жена, с которыми они были разлучены в течение многих лет. Преобразования артистки делаются очень быстро и просто. Вот цветной платочек, которым она ловким движением рук обвязывает как-то особенно голову, шею, волосы. Получается молодая женщина. А вот тяжелый клетчатый платок, который то надевается на голову, на плечи или как-то по-особому перекидывается через плечо, и получается старуха, женщина с грудным ребенком, молодая.
   Меня удивил и заинтересовал и ее талант и ее жанр, и потому я проговорил с ней довольно долго, совершенно забыв о качке. Увлекшись, она сыграла несколько сцен и привела меня в восторг. С тех пор мы подружились и впоследствии часто встречались в самых лучших домах Нью-Йорка, где она выступала в качестве артистки или приезжала как приглашенная и знакомая.
   Наконец, я узнал, что Куэ находится в каюте какой-то графини, которая была нездорова. Меня пригласили к ней в каюту. Это целая квартира - с гостиной, столовой, спальней. Самая роскошная отделка стен и мебели, инкрустация, дорогая обивка, ковры и даже красный камин, в котором для безопасности горели не дрова, а красные электрические лампочки с бутафорскими углями. Цель такого камина - не тепло, а красота, или, вернее, пост-карточная красивость. Меня пригласили в соседнюю комнату, где на великолепной кровати под богатым покрывалом лежала графиня неизвестной мне национальности. А рядом с ней, при исполнении своих докторских обязанностей, стоял Куэ и уговаривал ее весьма интересными приемами постоянно хотеть быть здоровой. Больная не отрицала того, что новое лечение ей очень помогает. Из общего разговора я узнал, что этот апартамент, в котором мы находились, был сделан для германского императора Вильгельма, так как сам "Мажестик" - немецкой работы и, если не ошибаюсь, назывался прежде "Бисмарком". После войны он перешел к англичанам, кажется, в возмещение потопленного немецкой подводной лодкой английского парохода "Лузитания" 67.
   [Около 4 часов многие артисты труппы и я в их числе собирались в комнате для гимнастики, уставленной всевозможными аппаратами механической гимнастики. Там можно было сесть на седло и трястись, как при мягкой рыси. Когда переставляли рычаг, получалась сильнейшая качка, как при очень тряской лошади. Там можно проехаться и на верблюде. Там можно себе сделать массаж живота, поработать гирями, покувыркаться на трапеции и т. д. При сидячей и лежачей жизни этот моцион необходим, конечно, если качка не мешает и не сбивает с ног при гимнастических движениях.
   Любимым местом для сборищ, своего рода клубом, является небольшая комната парикмахера, в которой бреют, стригут и продают всевозможные вещи - галстуки, самопишущие перья, мыло, книги. Там же можно чистить сапоги и проч.
   После 12 часов дня в гостиной вывешивают карту плавания, на которой по размеренным клеткам, обозначавшим километры, ежедневно чертили красным карандашом пройденный накануне путь и нахождение парохода в море к полудню данного дня. Пассажиры толпились около карты и обсуждали время предполагаемого прибытия в Америку, скорость хода, опаздывание или, напротив, нормальное движение парохода.
   Каждый день в пять часов во время файф о'клока играл оркестр из восьми музыкантов. Пианино, скрипка, виолончель, духовые, между которыми выделялся звук серебряных саксофонов и других, медных инструментов необычной формы и звука. Тарелки, какие-то колотушки играют немалую роль в оркестре. Это чисто американская особенность, которая привлекает большое внимание иностранцев.
   После ужина в довольно большом помещении, что-то вроде холла, куда сходятся многие лестницы из разных этажей - кают, столовой, верхней и нижней палуб, - снова играет музыка. Все пассажиры второго класса сходятся, и начинаются танцы (знаменитый фокстрот). Признаюсь, что я питаю отвращение к этой гимнастике, нередко переходящей в область порнографии. Даже прославленные танцоры, хорошо чувствующие ритм и умеющие играть и шутить им, не прельщают меня. Но у этих специалистов своего дела можно еще говорить о танце, но когда после сытного обеда толстая старуха, обнявшись с толстым потным стариком, работают, качаясь в тесной толпе и удушливой атмосфере комнаты, танец больше отзывается медициной и физкультурой, чем искусством. Нередко желающих танцевать так много, что сдавленная толпа превращается в одну общую компактную массу, всем своим коллективом передвигающуюся, качаясь в ритме вокруг комнаты.]
   Непривычно пришлось нам встретить Новый год. Мог ли я когда-нибудь подумать, что мне, коренному жителю Москвы, привыкшему встречать этот день в лоне семьи, придется в этот день бултыхаться в самой средине, в центре страшной водной стихии. Наверху, в холле, подпившие и повеселевшие пассажиры отчаянно, в поте лица, работали в фокстроте. Звуки ксилофона, зурны и саксофона доносились до нас в столовую, где мы небольшой компанией артистов сидели за столом и скромно встречали Новый год, вспоминая о том, что делалось в то время у нас на родине или в Германии, где остались семьи - жены и дети. Мнимая смерть старого и рождение нового года всегда возбуждают и волнуют фантазию артиста. На этот же раз, среди необычной обстановки, воображение работало еще сильнее, и грозное море напоминало о суровой жизни, жестоких нравах и бессердечных сердцах озверевших людей всех стран и национальностей. Являлись мысли о смерти. Она не пугала, как раньше, но все-таки хотелось покончить существование не в водной стихии и не в чреве акулы, а где-нибудь там, далеко, на твердой почве. Нам, пришедшим от земли, хотелось вернуться в землю.
   Не справляясь с хронологией, опишу еще довольно оригинальный вечер, проведенный в той же столовой, в которой мы тогда встречали Новый год. Я говорю о концерте на пароходе, в котором мы должны были принять участие. По морским обычаям не полагается артистам отказываться от таких пароходных выступлений в пользу моряков, жертв моря, и их семейств. Это большое и прекрасное общество, которое содержится главным образом на деньги с таких пароходных концертов. Ежедневно на всех пароходах, находящихся в море, происходят такие вечера.
   Пришлось облачаться в смокинг и читать по-русски для иностранной публики, которая не понимала ни единого слова. Но так как пароход уже знал, что мы артисты той труппы, об успехах которой так много писали в Европе и которую так давно ожидают в Америке, то собралось на концерт много слушателей. Мы читали то, что более или менее знакомо англичанам и американцам, например из Шекспира. Другие артисты пели. Книппер-Чехова после обеда почти ежедневно напевала в гостиной разные русские романсы под блестящий аккомпанемент одного из наших спутников - Мирона [Якобсона], ехавшего вместе с нами пытать счастья в Америке. Другие пели под аккомпанемент гитары цыганские песни, потом все вместе мы пели хором русские песни, которые пришлись очень по вкусу американцам68. Не скажу, чтоб пароходная качка и шум работающего винта возбуждали артистическое вдохновение. Входя на эстраду, больше всего думаешь не о Шекспире и не об успехе, а о том, чтоб не оскандалиться публично. Боязнь и внимание, направленные на таящуюся внутри морскую болезнь, лишь усиляют ее. Концерт закончился великолепным, виртуозным исполнением Шопена и других серьезных и легких вещей прославившимся теперь в Америке гармонистом Рамшем, изобретшим и своими руками создавшим особый инструмент - ручную гармонию, похожую на орган и фисгармонию.
   Недаром говорят, что море изменчиво, как женщина. Вновь стало потише, из-за тумана появилось солнце. Мы снова подходили к теплому течению, которое протекает недалеко от американских берегов. Стало теплее, и все высыпали чуть ли не без пальто наружу, несмотря на начало января. Давно объявленные игры и конкурс по бегу, метанию каких-то предметов и проч. после неоднократной отмены наконец состоялись. Молодежь собралась в указанное место и подчинилась тому, кто управлял играми. Достойна удивления и примера эта дисциплина, которая сразу установилась после того, как там-там зазвучал во всех углах парохода, объявляя начало игр. Большинство пришло в соответствующих спортивных костюмах, смешных для нас, неевропейцев.
   В одном месте палубы катали по полу с помощью особых палок плоские круги. Надо было на большом расстоянии толкнуть их в очерченный на полу мелом квадрат. А другим кругом выбить находящиеся там круги. В другом месте на расстоянии бросали маленькие обручи на доску с торчащими в ней палками; каждая из них была обозначена цифрой. Кто чаще попадет и кто наработает себе больше очков, тот выигрывал. В третьем месте палубы устраивались бега с препятствиями. Например, на полу клали картошки, которые надо было зацепить и поднять с пола небольшой чайной ложечкой, которую выдавали каждому из участников игры. Пароходным чемпионом этой игры с большой торжественностью был объявлен один из наших артистов - Г. С. Бурджалов {В рукописи здесь имеется приписка Станиславского: "N3. О других играх спросить у Бурджалова". - Ред.}.
   Но вот при ясном солнце наш пароход вошел в полосу тумана. Это одно из самых неприятных и опасных явлений во время морского путешествия. Хуже всего - это душу надрывающие, ежеминутные и продолжительные гудки парохода. В это время вся пароходная прислуга настораживается, скорость хода парохода значительно сокращается, до минимума, и общий пасмурный вид моря тоскливо действует на душу. Но полоса тумана пройдена - и снова светит солнце, пароход весело разрезает волны, идет ускоренным ходом. На палубе вновь оживление и игры, пока не зазвучит там-там по всем проходам и коридорам, призывающий то к чаю, то к завтраку, обеду, ужину или танцам.
   Ночью и вечером на палубе начались стук и ходьба. Причину этого оживления мы поняли на следующий день, когда увидали на одной из нижних палуб горы почтовых сумок, мешков. Это корреспонденция со всего света. Боже, сколько здесь писем, слов, мыслей, чувств, радостей, страданий, счастливых и грустных известий, международных или торговых сделок, хитростей, интриг. Сколько здесь низменных звериных побуждений или благородных человеческих порывов. К следующему дню на другой палубе выросла еще большая гора из чемоданов, сундуков, корзин и другого багажа пассажиров, разобранных по фамилиям владельцев. Потом и на других палубах вырастали такие же горы. Нас, пассажиров, понемногу стесняли местом для прогулки и лежания. Стало теснее и менее уютно.
   То и дело нам приносили радиотелеграммы, но уже не с европейского берега, а с американского. Лишь самые близкие друзья или крайняя необходимость заставляли платить все более и более высокую плату за телеграммы по мере удаления парохода от Европы. Но зато американский телеграфный тариф все более и более дешевел по мере приближения парохода к Америке. Вот приветственные телеграммы от разных знакомых, о существовании которых мы забыли или которых мы никак не предполагали встретить за океаном. А вот много телеграмм от неведомых нам американцев, очевидно, поклонников театра, ожидавших с нетерпением нашего приезда. Вот разные общества приветствуют нас. Вот и телеграмма от нового вершителя наших судеб за океаном, неутомимого Морриса Геста, который дружески приветствует нас. А вот и комическое и дружеское послание Балиева и артистов "Летучей мыши" 69, от нашего бывшего артиста Болеславского70, тоже заброшенного в Америку какой-то неудавшейся антрепризой.
   Только по приезде на место мы узнали из газетных вырезок, какая непрерывная радиокорреспонденция по поводу нас и каждого нашего шага на пароходе и на берегах Европы велась за все это время путешествовавшей с нами американской корреспонденткой мисс Друккер, с которой мы сроднились за время путешествия. Нам казалось даже, что она успела обрусеть за это время, так мы привыкли и полюбили нашу милую, любезную и тактичную спутницу, приставленную к нам Моррисом Гестом.
   В последний или предпоследний вечер перед приездом, когда проходили через теплое течение, было очень тепло. Почти летний вечер. По заведенному на пароходе обычаю в этот день полагался последний бал с иллюминацией. На палубе, не загроможденной багажом, была устроена с помощью разноцветных электрических лампочек очень милая иллюминация. На палубу вынесли пианино. Там же расселся оркестр, и начались веселые танцы. Дамы - декольте, с короткими рукавами, мужчины в своих комнатных одеждах.
   Тем неожиданнее для нас был следующий день, когда, проснувшись, мы увидали снег на той самой палубе, где накануне танцевали по-летнему, в легких платьях. Суровый климат Америки приучал нас к своим своевольным и капризным скачкам от холода к теплу, от бури к затишью. Предупрежденный о суровости и изменчивости климата, я по-русски надел свою длинную московскую шубу с меховой шляпой. Этот костюм стал меня сильно отличать от американцев в коротких пальто с кушаками и серых летних шляпах. Я не побоялся надеть и московские резиновые галоши. На меня стали усиленно глядеть, кое-кто подсмеивался, удивлялся, но зато я уберегся от болезней и "испанки", которая свирепствовала в Америке.
   Из числа нашей артистической группы уже явились жертвы франтовства и боязни отличиться от местных жителей, акклиматизировавшихся и привыкших к своему климату. Одна из артисток, сильно занятая в репертуаре театра, в ролях, которую нельзя было заменить, простудилась. У нее сделалось что-то такое, о чем я до того времени не имел представления: воспаление обеих, нижней и верхней, челюстей и всех зубов. Пароходный доктор требовал немедленной операции - вырывания всех, без исключения, зубов. Что советовать в таких случаях? Как брать на себя ответственность? Можно ли довериться чужому доктору в таком сложном и опасном деле?! На наше счастье, артистке стало несколько лучше, и доктор стал уступчивее. Но, к сожалению, он оказался прав, и по приезде в Нью-Йорк ей пришлось выдержать жестокую операцию и лишиться всех зубов.
   Я не люблю пароходной жизни в последний день перед приездом. Весь привычный строй нарушается. Прислуга отвлечена другой работой - по выноске багажа и проч. Ее не докличешься. Парикмахерская переполнена народом, кокетливо готовящимся к выходу на берег. Коридоры и проходы завалены ручным багажом. В каюте, к которой прижился за время путешествия и всякая вещь получила свое место, происходит укладка. При качке это невеселое занятие. По полу валяется бумага... словом, происходит полное расстройство... Все артисты разбрелись по всему пароходу, и никого не найдешь. В каюте у нашей кассирши и делопроизводителя - давка, так как там выдают деньги на первые расходы, стучат ремингтоны, составляются спешно какие-то списки состава труппы или театрального и иного багажа. Там же артисты друг с другом сговариваются, кто с кем будет жить, как наладить жизнь и проч. Поминутно справляются с картой и рассчитывают время приезда. Одни утверждают, что причалим вечером, другие уверяют, что это случится ночью, третьи не сомневаются в том, что нас выпустят не ранее завтрашнего дня. Вечером и ужин как будто хуже, кажется, что его приготовили из остатков запасов провизии. А после ужина нет и оркестра. В пользу оркестрантов собирают деньги для оплаты их труда за все время путешествия. На палубе все складные стулья сложены и убраны в сторону. Да никому нет охоты лежать на ветру и снегу.
   - Берег, маяк, свет! - торжественно объявляет кто-то. И все бросаются на палубу и стараются пронизать своим зрением толстую гущу тьмы. В таком состоянии от напряжения глаз появляются какие-то световые пятна, которые принимаешь за свет маяка. В конце концов оказывается, что весь переполох наделал проходивший мимо вдали пароход.
   Конец вечера проходит в укладке, так как завтра рано утром придется вставать и отдавать ручной багаж, который сносится по фамилиям владельцев и согласно прилепленным ярлыкам в определенные места. Получать свой ручной багаж предстояло на пристани во время самого таможенного осмотра. Этот осмотр, как объясняли нам, бывает особенно строг к прирожденным американцам, возвращающимся к себе на родину.
   Ночью по коридорам - необычная ходьба и разговоры. Пароход то затишал, то усиливал скорость. Качало сильно, ветер выл грозно. Не спалось от ожидания увидеть Новый Свет, новую жизнь людей, о которых никогда не думал и не мечтал в течение всей молодой жизни. Мысли толпились в голове. Воображение рисовало самые розовые и мрачные картины.
   - Какая ответственность! - думалось неоднократно.- Ехать в совершенно чужую нам страну, где мало знают и интересуются нашей родиной. Играть чуждый репертуар, на языке, которого никто не понимает. А ну как неуспех, и театр будет пустовать!! Это сочтут за провал! Мы сконфузим Россию. Пусть она хоть в области искусства покажет свою высокую культуру и займет подобающее место.
   - Откуда такие мысли? - утешал другой голос, сидящего во мне оптимиста.- Раз что мы поддержали искусство в других странах, то почему же предполагать, что Америка явится исключением?!
   - Почему? - спорил пессимист во мне.- Да потому, что Америка совсем особая страна. Говорят, что там не требуется искусство, там дело, доллары, бизнес. Говорят, что там нужен только водевиль, роскошная постановка, сценические трюки и, главное, зрелище и красивая женщина.
   - Какая чушь! - утешал оптимист.- Люди - везде люди. Что хорошо, то будет хорошо и в Москве, и в Нью-Йорке, и в Лапландии.
   - Ну, а если!.. Если прав я? - волновался пессимист.- Что мы будем делать?! Сборов нет, заплатили неустойку. Ее хватит, чтоб доехать до Европы. А потом что? Мы по опыту знаем, что гастроли по обедневшей Европе едва окупают себя при условии полных сборов. Возвращаться в Москву? Куда? Все театры заняты. Наш театр передан в распоряжение студий, которые сидят без большого театра.
   - А если предположить другое? - ободрял оптимист.- Почему предполагать только дурное? Пусть успех! Публика валит! Полные сборы! Блестящие рецензии! Почему бы и американцу не понять того, что дорого каждому культурному человеку. Русское драматическое искусство будет признано наравне с русской музыкой и другими искусствами. Наравне с Рахманиновым, Шаляпиным, русскими художниками! Это будет большая радость для нас, которым удастся выполнить доверенную нам трудную миссию.
   - А что если мы просто физически, по свойствам нашей природы, не сможем выполнить своих тяжелых деловых обязательств?! Американские нервы, тренировка, темп жизни, манера работы - и наши - большая разница!! Можем ли мы подряд играть одну и ту же пьесу в течение многих недель или месяцев, часто утром и вечером? Мы обессилим. Заболеем. Контракт нарушится, и мы не сможем даже по шпалам вернуться домой, и нам придется пускаться восвояси - вплавь, через океан. И это со всей приехавшей оравой, с восемью американскими вагонами имущества, что составляет шестнадцать русских товарных вагонов, целый поезд! С женами, детьми, с последними грошами, собранными в России для поездки, ради которой продавались последние вещи. А квартиры в Москве? Ведь они уже заняты другими. Нет, положительно, обратного хода, отступления - не может быть! Напролом, вперед. Или все гуртом пойдем работать на завод, чтоб заработать деньги на обратный проезд. Хорошо молодым! Они выдержат это испытание! А каково нам, старикам! А болезнь, смерть на чужой стороне, одному, без семьи!
   На мое счастье, в нас, переживших ряд катастроф последнего десятилетия, выработалась привычка в минуту сомнения махать на все рукой и вверять себя судьбе. Словом, русское "авось", в лучшем смысле слова, русское "будь что будет", "ничего" - спасало меня. И после этого казалось, что все устраивалось как нельзя лучше, и наступали успокоение и сон.
   Проснувшись ночью, чувствуем, что пароход не то совсем остановился, не то идет самым тихим ходом.
   - Уж не причаливаем ли мы?
   - Нет, опять пошел, можно еще поспать, тем более, что, кажется, еще темно.
   Но только что я расположился для сна, как вдали в коридоре загудел там-там. Значит, 6 часов и уже будят нас для утреннего чая и всевозможных процедур.
   Торопишься одеваться, чтоб застать утренний кофе, потом отдаешь багаж, потом всех просят выйти из кают и собраться в гостиных. Каюты запираются - стоим долго, среди давки, с паспортами в руках. Потом ведут куда-то вниз, там длинной вереницей пассажиры проходят мимо какого-то контроля.
   Тем временем уже рассвело. Говорят, что к пароходу подошли какие-то пароходики. Выйдя на палубу, видим, как они качаются и стукаются о стены нашего громадного "Мажестика". А вдали, в тумане, намечается какой-то остров, а с другой стороны - тоже земля. Теперь, несомненно, мы приехали, хотя и с опозданием чуть ли не на два дня.
   Из пароходика, причалившего к нам, вышло много каких-то людей. А через некоторое время меня спешно позвали в одну из гостиных. Оказывается, там собрались только что приехавшие с берега для переговоров со мной.
   - Что такое?
   Сердце забилось тревожно.
   Кто эти незнакомцы, которые забили меня в угол, а сами рядами расселись передо мной, точно для того, чтоб я произнес речь или монолог? У некоторых из приехавших были в руках фотографические и кинематографические аппараты. Иные же уже расположились и рисовали с меня наброски. Я понял, что имею дело с прессой. При этом вспомнил мое последнее свидание в Париже с американским корреспондентом, который предсказывал мне многие затруднения перед впуском на берег.
   - Вот оно, начинается! - уже шептал мне голос пессимиста.
   Начались расспросы с очень ловко поставленными капканами. Мне было легко отвечать, так как цель нашей поездки - показать свое искусство. Не ради же наживы мы приехали. Разве ездят зарабатывать деньги с детьми, женами, семьями и шестнадцатью вагонами декораций? К тому же американцы ничего не имеют против наживы. Они охотно платят деньги за хорошее. К. политике мы не имеем никакого отношения.
   - Почему вы привезли именно репертуар, состоящий из намеченных пьес, то есть "Царь Федор", "Дно" и пьесы Чехова? - спрашивали меня.
   Я сразу понял скрытый смысл этого вопроса, так как вспомнил, что говорили и писали в Европе, будто мы привезли "Царя Федора", чтоб показать слабого царя, "Дно" мы везем для того, чтоб показать силу пролетариата, а Чехова, чтоб иллюстрировать ничтожество интеллигенции и буржуазии.
   - Мы везем именно этот репертуар, потому что от нас требовали именно этих пьес, а не других,- уверенно отвечал я.- А требовали их по той причине, что они наиболее типичны для прежнего МХТ, потому что мы их показывали Европе и в 1906 году и теперь. А Америка хочет видеть то, что знает Европа.
   По поводу других недоразумений мне задавали перекрестные вопросы.
   - Странно,- сказал кто-то,- мистер Лужский и Бертенсон, которые приехали тремя, четырьмя днями раньше вас, объясняли нам вопрос иначе.
   "Неужели же они могли говорить иначе, чем было дело в действительности? - подумал я. - Однако, может быть, произошло недоразумение?"
   Весь этот допрос был произведен в такой корректной форме, а параллельно с ним было сказано столько милых и теплых слов, что вся эта сцена не произвела на меня дурного впечатления. Напротив, я успокоился в том, что не интриги руководили представителями прессы, а желание правильно осветить какой-то слух, пущенный в газетах до нашего приезда. А может быть, - кто знает, - это лишь один из приемов рекламы, повод и материал для ряда новых статей и рассуждений о нашем театре?
   Мы расстались друзьями.
   На смену явились фотографы и кинематографические операторы, которые пригласили вас на палубу и стали снимать нас в разных видах, положениях и группах. Правда, это утомительно, и некоторые из дам надували губки, что, я думаю, было совершенно непонятно для американцев, снимавших нас. Они знают, как необходимы для оповещения многомиллионного города все эти фотографии на первой странице популярнейших газет, расходящихся в миллионах экземпляров по всей Америке. Каких хлопот и мук стоит добиться такой чести и внимания, которые оказывала нам пресса. Поэтому губки нетерпеливых дам напрасно сжимались в милые гримасы. Впрочем, среди дам были и такие, которые чересчур охотно и слишком много снимались. Очевидно, они хорошо понимали значение таких снимков.
   Смотря вдаль во время одной из съемок, я увидал далеко позади нас высокую колонну и понял, что это знаменитая статуя Свободы, которую я прозевал за разговором с любезными представителями прессы. Кто-то из них объяснил мне, показывая на остров вдали, что это так называемый "Остров слез", куда ссаживают тех лиц, которых Америка не принимает на свою территорию, по условиям ли установленной квоты для иностранцев-эмигрантов, или по другим причинам. Этих непринятых людей или отправляют назад, откуда они приехали, или о них хлопочут в правительственных сферах. А до разрешения их участи они сидят на этом маленьком островке и льют слезы о своей горькой доле людей, потерявших родину.
   Я невольно обратил внимание на толпу эмигрантов, подъезжавших к своей будущей родине. Вероятно, они с замиранием сердца смотрели на остров, где, быть может, им придется лить слезы. Нельзя забыть этих лиц и групп, пытливо и вопросительно устремивших взоры на берег.
   Пароход входит в устье реки Гудзон, и качка прекратилась. По правому берегу выстроен длинный ряд пристаней, напоминающих крытые бетонные и застекленные станции железных дорог, вроде тех, которые мы знаем в Париже, Берлине, Мюнхене, Кёльне и проч.
   Совершенно так же, как поезд входит в огромные ворота этих больших стеклянных сараев, и пароходы входят в них. Причем предварительно им нужно встать не в длину, а в ширину реки. Для поворота больших пароходов и направления их к пристаням, выстроенным перпендикулярно к течению реки, приспособлено много маленьких грузовых пароходиков, которые, сцепившись с нашим большим пароходом, шипя, треща и свистя, с большим усилием и потихоньку, почти незаметно для нас, находящихся на пароходе, поворачивали и направляли нашу громаду.
   Те, у кого дальнозоркие глаза, с помощью биноклей уже различали знакомых среди огромной толпы встречавших, выстроившихся на одном из верхних балконов пристани.
   - Вот Никита Балиев, а за ним Болеславский, а вот артисты "Летучей мыши", - указывали они. - Не там, левее, а теперь - правее, рядом с дамой в красной кофте.
   Я смотрел вдаль и усиленно махал на веру, не узнавая никого благодаря своему плохому зрению.
   Кто-то выкрикнул мое имя.
   Что такое?
   Оказывается, на пароход приехал наш импрессарио, или, по-американски, наш менеджер, Моррис Гест, который хотел со мной познакомиться. Ко мне подошел коренастый, среднего роста господин, брюнет, бритый, с недюжинным лицом, в фетровой шляпе, мягкой сорочке с отложным воротником, с черным широким галстуком, завязанным большим бантом, и с толстой палкой крючком, перекинутой через руку. Выдержанный, спокойный, уверенный и повелительный, с крепким хватким пожатием сильной кисти при здоровании. Он обратился ко мне с милым приветствием на довольно хорошем русском языке, с некоторым акцентом и подыскиванием часто недостающих ему слов. Я приветствовал его, в свою очередь, любезными словами, а в это время со всех сторон щелкали аппараты и трещали кинематографы. Потом меня заставили говорить речь, после которой опять я и Моррис Гест снимали шляпы и здоровались друг с другом под треск аппаратов фотографов и кинематографов.
   С берега уже ясно слышались отдельные выкрики и голоса, и даже мой глаз уже мог различать лица Балиева, артистов его труппы, Болеславского и других соотечественников.
   Наконец наш пароход, притянутый канатами к пристани стукнулся бортом об столбы,- и из-под свода огромного застекленного сарая послышалась шумная жизнь на берегу. Толпа, стуча ногами об асфальт пола и о лестницу, бежала с балкона, откуда она наблюдала за подходом парохода, к причалившему "Мажестику". Веселый гул, отдельные радостные приветствия и крики, махание маленькими американскими национальными флажками на небольшой палочке, специально для встреч и проводов продаваемыми.
   Поднялся страшный гул кричащих голосов с пристани на пароход и с парохода на пристань. В этом гуле слышались и отражались все человеческие страсти, радость до слез и рыдания при виде отцов и матерей, своих детей, братьев, сестер. Восклицания удивления от перемен, происшедших в близких, которых не видали десятки лет. Чередовались веселые и грустные возгласы: "Как вырос!", "Как постарела!" В другом месте неслись отчаянные вопли о спасении и мольбы о хлопотах: "Куда же я денусь?", "Я в океан брошусь!", "Спасайте! Хлопочите!" Очевидно, это те, которые не надеются на то, что их впустят на берег в Америку. А вот старики, приехавшие умирать в чужую землю, оплакивают покинутую прежнюю родину: "Не удалось умереть у себя, - приехали к вам... Не оставьте, дайте помереть спокойно". Там итальянцы сыплют с темпераментом бесконечную нить фраз, размахивая руками. Кто-то из их группы поет, ему отвечают или вторят с берега.
   Нас позвали вниз, в столовую, для последнего опроса перед впуском на территорию. Энергичный и заботливый Моррис Гест уже там для разрешения всяких недоразумений. Вот, например, с нами ехала девочка, она помогала по костюмной и бутафорской части, но у нее не было необходимого удостоверения и разрешения от матери на поездку в Америку. Не мудрено, она круглая сирота. Но ведь американские власти правы и логичны, требуя какого-нибудь удостоверения. Кто знает, может быть, девочка тайно бежала из дома! Бегство в Америку - одно из любимых романтических детских мечтаний. Девочку не пропускали и направили на "Остров слез". С ней должна была сойти туда и одна из наших дам, заведующая костюмами, крайне необходимая нам в первые дни приезда при разборке костюмерного багажа.
   Выручать пленницу взял на себя Гест и сам поехал за ней в тот же день на остров, чтоб собственноручно успокоить ее, утереть слезы и привезти на берег. Чтоб [помочь забыть] ребенку первые неприятные впечатления об Америке, Гест подарил девочке конфет. Помню, что его доброе отношение и заботы о ней произвели на нас хорошее впечатление.
   С того момента как Америка пропустила приезжего, он может быть совершенно спокоен за свою полную свободу. Ни один человек не спросит ни паспорта, ни визы, так как каждый находящийся в Америке имеет право на полную свободу до того момента, когда он совершит противозаконное деяние. Тогда - не взыщи! Закон карает виновного с большой и неотвратимой строгостью. Но пока этого не случилось - полная свобода. Поэтому там чувствуешь себя, как на родине, правомочным гражданином... Страна принимает эмигрантов со всего света 71.
  

- - -

  
   На огромной площади перрона были выставлены сотни больших и малых американских сундуков, чемоданов и бесконечное количество ручного багажа пассажиров. Каждому из них предстояло найти свои вещи по имевшимся у них квитанциям и позаботиться о том, чтоб их багаж был снесен в определенное место для таможенного досмотра. Этот процесс протекал вполне благополучно, без придирок чиновников. Перрон, приноровленный к большим высоким пароходам, помещался на втором или третьем этаже пристани. Поэтому для спуска багажа сверху вниз устроены длинные скаты, по гладкому полу которых все вещи летели вниз к самому выходу, где совершалась посадка в автомобиль.
   Там ждала меня неожиданность, искренно растрогавшая и насмешившая меня. Дело в том, что у выходных дверей, к которым я спустился по лифту, меня ждали сам Гест, наш русский менеджер Л. Д. Леонидов и какой-то презентабельный и важный военный, который приветствовал меня сам не знаю от кого - не то от имени градоначальника, не то от полиции 72. Рядом с ним стоял огромных размеров автомобиль, высланный за мной. Внутри машины была золотая отделка, похожая на церковный иконостас. Оказалось, что это были развешанные по стенам золотые и серебряные блюда, складни и иконы в старорусском вкусе. На таких блюдах у нас прежде подносили хлеб-соль. Между блюдами там и сям висели и полотенца с русской вышивкой. По сиденью было разложено много больших и малых солонок разных фасонов.
   Прежде чем описывать нашу поездку в гостиницу, объясню происхождение золотого автомобиля и неожиданной торжественной встречи. Дело в том, что Моррис Гест не считал возможным ограничиться простой встречей труппы нашего театра. Ему нужна была какая-то помпа. Поэтому он прежде всего решил организовать крестный ход с хоругвями и образами. Но эта затея не удалась ему.
   Тогда было решено, что нас встретит мэр города с депутацией и вручит нам ключи от несуществующих городских ворот или крепости. Мне неизвестно, почему и эта встреча не состоялась. Говорили, что причина в том, что наш пароход опоздал на двое суток и что городская депутация не могла откладывать свое выступление до прибытия парохода, время которого не могло быть заранее определено. В конце концов ограничились обычными депутациями от разных русских и американских обществ и кружков. Но и они не могли дождаться прибытия опоздавшего парохода, так как члены депутаций люди служащие, обязанные к известному часу быть каждый у своего дела. Им ничего не оставалось, как сложить вещи в автомобиль и просить других приветствовать нас, что и сделал встретивший меня представитель градоначальника или полиции. Куда девались самые хлеба и соль, лежавшие на блюдах, не знаю. Остались одни блюда, образа и солонки.
   Меня посадили в автомобиль к одному из окон, а сам Гест сел к другому и очень серьезно и требовательно просил высовываться в окно, чтоб встречающие видели и узнали меня.
   - Как же они могут это сделать, раз что они никогда не видали меня? - недоумевал я.
   - Кино всех городов Америки в течение нескольких месяцев ежедневно знакомило с вами обитателей Соединенных Штатов,- объяснил Гест.
   Автомобиль тронулся под резкий свист представителя градоначальника или полиции, стоявшего на широкой ступеньке несшегося вперед автомобиля. По этому свистку, по правилам города, все трамваи, автобусы, автомобили, экипажи обязаны останавливаться и давать дорогу проезжающим. Пожарные пользуются таким же свистком.
   Мы мчались одни по улицам с остановившимся движением, среди тысяч стучащих машин. Предместья напоминали мне знакомые русские города - не то Киев, не то Харьков. Разница лишь в том, что здесь среди маленьких домов высились огромные небоскребы, неведомые в нашей стране. Однако они не поразили меня своей величиной и высотой.
   Я поделился своим впечатлением со своими спутниками, но вместо ответа выслушал повторение любезной и настойчивой просьбы смотреть в окно, так как мы подъезжали к людным улицам. Разговаривать было некогда и запрещено. Поэтому я так и не узнал тогда настоящего смысла торжества, в котором играл не последнюю роль.
   Автомобиль остановился у подъезда довольно скромной гостиницы, расположенной между главным Avenue, называемым Бродвеем, и 7-м Avenue, на улице (Street) No 55. Там тоже меня встретили, но не с хлебом и солью, а с цветами.
   Мне показалось странным и неудобным, что никто не снимал со стен автомобиля бесчисленных подношений нашему театру. Что делать с ними и куда их девать? Чтоб выразить свою благодарность и выказать внимание к тем, кто удостоил нас подношениями, я сам начал снимать блюдо и взял одну из солонок. Но меня поспешили остановить и уверить в том, что все будет сделано без меня. Я согласился, но снятое блюдо и солонку не отдал, а торжественно понес в гостиницу и в свою комнату.
   На пороге ее я простился со своими спутниками, еще раз поблагодарил их от имени театра и от своего собственного имени. При прощании мне было объявлено, что я со всей труппой должен явиться к семи часам вечера в театр "Летучей мыши", где в нашу честь состоится премьера.
   Мое помещение в третьем или четвертом этаже оказалось довольно скромным. Оно состояло из гостиной - комнаты с широким окном с американскими рамами, поднимающимися снизу вверх, с камином, с круглым столом посредине, с покойными мягкими креслами по углам и довольно светлой люстрой посредине. Другая комната с маленьким поднимающимся окном - полутемная, с большой двуспальной кроватью, туалетным столом и несколькими стульями. Рядом с ней была уборная с простенькой ванной и рукомойником с горячей и холодной водой во всякое время дня и ночи. Обе комнаты - гостиная и спальная - были соединены двумя арками. В них раздвигались и задвигались темные суконные занавески, между которыми образовалась передняя. Остальное пространство между двумя комнатами было разделено небольшим темным чуланом без окон, в котором было много полок и крючков. Этот закоулок являлся обширным шкафом для платья. Я сразу сообразил, что он мне очень пригодится для моего пения73, которым я продолжал усердно заниматься после неудачи с голосом в Берлине {Здесь в рукописи Станиславским отчеркнут следующий текст: "Забыл поместить при берлинских гастролях описание этой неудачи. Забыл сказать о том, что с нами ездила Пашенная74. Забыл сказать с занятиях с Тарасовой, с Крыжановской75, о Германовой, которая требовала участия в спектакле "Трех сестер", но в Америку ехать не хотела. О том, как наши нас ругали 76". - Ред.}.
   В гостиницах, в которых я до сих пор останавливался, было неудобно упражнять свой голос. Приходилось из-за щепетильных соседей давать минимум звука и выбирать время, когда мое пение наименее слышно. Но в этой комнате-шкафе я мог запираться и петь почти во весь голос, без риска быть услышанным единственным соседом - Л. Д. Леонидовым, жившим рядом с моей комнатой со стороны гостиной. Конура-шкаф примирила меня с моим более чем скромным помещением, к которому я скоро привык.
   Мой багаж был скоро внесен ко мне двумя служителями гостиницы - неграми.
   Оставшись один, я прежде всего развалился на мягком кресле и долго отдыхал и привыкал к тому, что я зажил вновь на устойчивом, а не на качающемся полу парохода. Только теперь я сознал, что я сильно устал после только что пережитых сегодня волнений. Однако до начала балиевской премьеры оставалось немного времени, и потому разлеживаться было некогда. Я мысленно ворчал на устроителей сегодняшнего вечернего приема. Как же они не сообразили того, что мы измучены долгим путешествием и качкой? Впрочем, вспомнил я, назначая премьеру, они не могли предвидеть опоздания парохода на двое суток. Поэтому никто не виноват, кроме морской бури.
   Прежде всего надо было поесть, так как на пароходе среди суматохи и носки багажа мне не удалось ничего добиться в столовой. В комнатах не было ни одного звонка. Ничего не оставалось, как обратиться к помощи телефона. Я позвонил. На каком же языке разговаривать, раз что я не владею английским? Попробую на французском. В ответ на мою просьбу прислать лакея из столовой мне долго что-то говорил какой-то голос, но я ничего не понял и повторил свою просьбу по-немецки. И на этот раз мой говорливый телефонный собеседник разразился целой лекцией. Очевидно, он учил меня каким-нибудь гостиничным правилам, по которым мне надлежало поступать как-то иначе, чем я поступал. Я повесил трубку и долго соображал, как быть. Единственное слово, которым я располагал для данного случая, было "stuard". Я и произнес его. В ответ я получил новую лекцию на непонятном языке. Пришлось повесить трубку.
   "Как же быть дальше? - соображал я. - Ведь мне придется жить без языка в течение многих месяцев. Это плохая перспектива". На мое счастье, ко мне постучался и вошел тот самый stuard, которого я жаждал видеть. Он принес какую-то бумажку и объяснил мне, что я должен был на ней писать. Новая лекция, новое недоразумение и результата никакого, хотя мой собеседник ушел с таким видом, как будто бы он что-то понял.
   Время шло, и надо было одеваться. Предварительно же пришлось раскрыть сундук, сумки и другой багаж, чтоб вынуть и разложить по шкафам свои вещи. Как я ненавижу укладываться и раскладываться. Это самое скучное и утомительное дело, тем более на голодный желудок.
   "Поскорее оденусь и пойду в буфет, укажу пальцем на то, что лежит на прилавке. Это единственное средство быть понятым и не умереть с голоду".
   Сидя в ванной, я вспомнил, что мои часы, по которым я ориентировался, могли идти неправильно. Я сам не знал, по какому времени они были поставлены, то есть по какой широте и долготе, которые мы проехали за эту неделю. Надо скорее одеваться на всякий случай. Я заторопился. А тут, точно назло, как всегда это бывает в подобных случаях, я не мог найти запонки и фрачного воротничка. Ну, как придется идти покупать его в магазин? Как я объясню там то, что мне нужно?! Зачем мои родители не научили меня английскому языку! Впрочем, в то время считалось чуть ли не дурным тоном говорить по-английски. Тогда признавался только французский язык!
   "А запонки-то и воротника все нет и нет! А время-то все идет и идет! Если же я с первого выступления опоздаю, то я задержу начало спектакля. Раз что спектакль делается в нашу честь, то устроители не захотят начать его без меня, представителя труппы". Холодный пот пробился по всему моему телу. Пришлось заменить потерянные запонки и воротничок другими, не фрачными, и подвязать галстук так, чтоб не было видно плохой запонки.
   Когда я уже совсем оделся и сел, чтоб ждать моих спутников, было уже без четверти семь. Усталость и голод давали себя сильно чувствовать. Но я не шел в буфет, боясь задержать моих спутников. Никто не являлся. По-видимому, мои часы врут. Я решил прилечь на кровать. Покрыл ее одеялом, снял фрак и жилет и повалился на мягкий тюфяк, и когда лег, почувствовал что-то жесткое под спиной. Глядь! а это был мой фрачный воротничок, который я сам же заботливо отложил в сторону при самом начале укладки. Кто это шутит с нами и потешается в минуты сильных спешек! Пришлось встать, чтоб не заснуть мертвым сном.
   Я вышел в коридор, думая найти там часы. Их не было. Прошел какой-то господин, но я не решился спросить его о времени, так как боялся нового недоразумения из-за языка. Пришлось сойти вниз, так как я заметил, что там, при входной двери, были часы. Оказалось, что до начала премьеры осталось больше часа. Да и понятно. Мои часы поставлены по более восточному времени, чем Америка, и потому они шли вперед.
   Таким образом, выяснилось, что я могу успеть поесть в буфете. Но как туда пройти? Если обратиться к дежурным в гостиничной конторе или к портье, то повторится новое недоразумение. Но все обошлось благополучно, и я попал в столовую, но не нашел там обычного прилавка, а вместо него нашел там хозяина гостиницы, чрезвычайно любезного человека. Он тоже не говорил по-французски, но его жена знает язык, и потому ее извлекли из внутренних комнат. Действительно, она говорит на каком-то языке, слова которого иногда напоминают французский. Еще хуже она говорит на другом языке, который считает немецким. Тем не менее со всевозможными увертками удалось понять, что в гостинице нет того, что называют в нашем смысле слова ресторан, а есть кухня, которая изготовляет заранее заказываемые обеды и ужины. Есть и чайный буфет. Тем не менее мне кое-что набрали, я пожевал что-то, запил крепким кофе и вернулся в свою комнату.
   У дверей ее я встретил нашего русского менеджера Л. Д. Леонидова, который оказался моим соседом со стороны гостиной. Он только что вернулся усталый с "Острова слез", где вместе с Моррисом Гестом спасал нашу бутафоршу - девочку, которую не пропускали и наконец пропустили в Америку. Во время своего рассказа он все время восхищался энергией и умением обращаться с людьми нашего главного менеджера Геста, который сам поехал, невзирая на погоду, на остров. Леонидов торопился одеваться, так как подходило время к отъезду в театр.
   Скоро это время пришло, и Гест явился в своем обычном костюме, в мягкой рубашке с воротничком и черным широким галстуком с большим бантом à l'artiste {Далее в рукописи идет текст, отчеркнутый Станиславским: "Пропущено раньше, как я отвык в Советской России от иностранных кушаний, еды за парадным столом. Забыл назначение разной посуды и десерта, [отвык] от фрака и светских обычаев, названия кушаний в прейскуранте. Трудно заказать себе обед, держаться во фраке, говорить комплименты и прочие смешные и ненужные вещи". - Ред.}.
   Проезжая

Другие авторы
  • Дорошевич Влас Михайлович
  • Род Эдуар
  • Раевский Николай Алексеевич
  • Подолинский Андрей Иванович
  • Никитин Андрей Афанасьевич
  • Тенишева Мария Клавдиевна
  • Южаков Сергей Николаевич
  • Эртель Александр Иванович
  • Ибрагимов Лев Николаевич
  • Шаховской Александр Александрович
  • Другие произведения
  • Гримм Вильгельм Карл, Якоб - Снегурочка
  • Карамзин Николай Михайлович - Рыцарь нашего времени
  • Ильф Илья, Петров Евгений - Светлая личность
  • Дудышкин Степан Семенович - Две новые народные драмы. "Гроза". Драма г. Островского...
  • Белинский Виссарион Григорьевич - В. Г. Белинский в воспоминаниях современников
  • Олешев Михаил - Стихотворения
  • Жуковский Василий Андреевич - О Путешествии в Малороссию
  • Надеждин Николай Иванович - Вечера на хуторе близ Диканьки
  • Креницын Александр Николаевич - Стихотворения
  • Гиппиус Зинаида Николаевна - Улыбка
  • Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (24.11.2012)
    Просмотров: 448 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа