Станиславский Константин Сергеевич - Статьи. Речи. Отклики. Заметки. Воспоминания (1917-1938)

ь гордиться им.

   Ему дай бог здоровья и мудрость в сохранении его.

   А вам...?!

   Отец говорил мне: учись быть богатым (это было давно, не во времена Советской России).

   Я вам завещаю: учитесь быть известными (если судьба судила вам эту роскошь). Это наука трудная.

   Спасибо.

  

  

   Театр - голодающему! Голод - и театр!!

   В этом нет противоречия.

   Театр - не роскошь в народной жизни, но насущная необходимость. Не то, без чего можно и обойтись, но то, что непреложно нужно великому народу. Театр - не праздная забава, не приятная побрякушка, но большое и культурное дело. В это мы, работники театрального искусства, верим непоколебимо.

   Нельзя на время отложить театральное искусство, повесить замки на его мастерскую, приостановить его бытие. Искусство не может заснуть, чтобы потом по нашему хотению проснуться. Оно может лишь заснуть навсегда, умереть. Раз остановленное - оно погибнет. Приостановить искусство - значит погубить его. Оно если я воскреснет, то разве через столетия. Гибель же искусства - национальное бедствие.

   Если бы мы думали иначе, мы не отдавали бы театру все свои силы в такое время, как сейчас, когда нельзя отвлекать человеческие силы на праздное, ненужное, когда наша родина проходит через великий крестный путь, когда совесть повелевает каждому отдать всю в нем заключающуюся силу на то, чтобы уменьшить страдания и муки близких.

   Пройдет время, голод будет изжит. Залечатся раны. Тогда нам будут признательны за то, что во время крестного пути было спасено искусство.

   Тем более мы счастливы, что сегодня мы отдаем сохраняемое нами для народа искусство на помощь тому же голодающему народу.

   Москвичи помнят, с какою отзывчивостью русские артисты в былое время откликались на нужды своих ближних. Сколько благотворительных учреждений содержалось концертами, в которых артисты в течение десятков лет участвовали безвозмездно.

   И теперь, когда мы приходим на помощь тем, которые голодают,- Москва должна поверить нам, должна верить в нашу готовность, в наше бескорыстие и в нашу отзывчивость. И, как в былое время, она поможет нам в этом деле.

   В годы военных бедствий мы сами ездили на фронт и из рук в руки передавали пожертвования Москвы. Теперь мы также поедем на голод и накормим голодающих!

   Поддержите нас сегодня!

  

   Кроме довольно многочисленных встречающих, преимущественно из бывших артистов МХТ, застрявших за границей ¹, меня уже ждала при въезде сама Америка, или, вернее, ее первые ласточки. При выходе из вокзала на Friedrichstraße меня ждал Семен Львович Гест, брат Морриса Геста², нашего менеджера, с целым штатом фотографов и кинематографских съемщиков.

   Надо было инсценировать для Америки кинематографическую сцену встречи. При выходе из вокзала на Friedrichstraße я увидел толпу, которая меня приветствовала, не скажу, чтоб очень пылко. Какие-то люди снимали шляпы, кланялись, аплодировали. Я был тронут вниманием и любезно отвечал на приветствия. Тем временем кинематографы трещали с разных сторон, а фотографы щелкали своими аппаратами. Мне подали великолепный букет. Тут аппараты зашипели и защелкали еще сильнее. Подъехал автомобиль, я полез в него, но тут произошло какое-то замешательство. Искали жену Станиславского - артистку Лилину, чтоб поднести и ей букет цветов. Искали и дочь и сына, чтоб посадить их вместе со мной в автомобиль. Подлинный сын нашелся, так как мы приехали вместе с ним; что же касается жены и дочери, то их не могли найти, так как они задержались в Риге. Кинематографы и кодаки смутились и перестали щелкать и шипеть. Меня вывели из автомобиля, заставили войти наверх в вокзал, потом сойти с лестницы под ручку с какой-то полной дамой. Автомобиль откатился и снова подкатился, толпа снова меня приветствовала с теми же поклонами и аплодисментами и без экспансивности.

   Я снова раскланивался и благодарил, но уже с меньшей искренностью, чем в первый раз. И снова я влез в автомобиль. За мной протиснулась полная дама с поднесенным ей букетом и села рядом, а за ней вошла более худая и молодая и уселась напротив на спускной стул. Замахали шляпами и платками, сильнее затрещали кодаки и кинематографы. Автомобиль тронулся и отъехал. Я поспешил представиться моим новым спутницам. Но не успел я снять шляпу и протянуть руку, как автомобиль уже остановился для того, чтобы высадить моих незнакомок. На следующий день во всех кинематографах Берлина показывали картину под заглавием "Приезд директора МХТ К. Алексеева-Станиславского с женой, артисткой театра Лилиной, дочерью и сыном". А потом кинематографические ленты были высланы в большом количестве в Америку, где также там демонстрировались во всех городах, где предполагалось устроить гастроли театра.

   Меня повезли в одну из лучших гостиниц Берлина. Этого требовал наш американский менеджер. Экономия могла бы скомпрометировать в глазах американцев все предприятие. В самом деле, если б корреспондент или интервьюер застал меня, представителя театра, в скромной обстановке, у него создалось бы нежелательное впечатление о стесненности или недостаточности материального обеспечения нашего предприятия. Такое впечатление может родить подозрение, недоверие к делу, а это опасно, особенно для щепетильной и подозрительной Америки, привыкшей к тому, что ее обманывают и эксплуатируют заезжие артисты-псевдознаменитости.

   Не следует забывать, что с момента прибытия в Берлин каждый наш шаг был на учете у приставленных к нам корреспондентов американских газет. Начиная с Берлина, с нами все время путешествовала специальная корреспондентка³, приехавшая из Америки, от самого Геста.

   Делать нечего, я должен был пускать пыль в глаза. Вот для чего мне был приготовлен превосходный номер в гостинице "Fürstenhof", где я был встречен предупредительным хозяином. Он поднес мне букет, и я, как балерина, с огромной охапкой цветов пошел по великолепной лестнице в свою комнату. И она была заполнена всевозможными цветочными, фруктовыми, конфетными и другими подношениями. Большой чайный стол был перегружен всевозможными яствами и сластями, а посреди стола возвышалась невиданных мною размеров корзина с фруктами. Эта громадная корзина являлась как бы эмблемой исключительно большого, широкого гостеприимства американцев, которые ждали нас за океаном.

   Казалось бы, что после скромной жизни в Москве вся эта роскошь и удобства культурного европейского города должны бы были вскружить мне голову. Но нет! Мое внимание хоть и не пропускало никаких деталей новой жизни, но скользило поверх их, не задевая чувств. Берлин не поразил меня. Напротив, снобизм чопорной многолюдной гостиницы раздражал и смущал меня. Я отвык ходить по мягким коврам, в которых утопали ноги, точно в мягком песке или липкой грязи. Я старался больше, чем надо, приподымать ноги при ходьбе, как это делают при переходе улицы в мокрую погоду. От этого походка становилась смешной и неуклюжей, и я спотыкался. В своем номере, заставленном вещами, посудой и подношениями, я боялся шевельнуться. Того гляди, повалишь или разобьешь что-нибудь.

   Лишь только я обосновался в своей комнате, потянулись длинной вереницей посетители и визитеры. Тут и авторы, написавшие пьесы, конечно, на самые современные революционные темы, тут и молодые барышни или юноши, желающие поступить на сцену, тут и любопытные, тут и поклонники и поклонницы театра, просящие контрамарки, тут и представители всевозможных обществ, ходатайствующие об устройстве в их пользу спектаклей. И все эти лица, забыв о том, что мы еще только направляемся в Америку с пустыми карманами, а не возвращаемся из нее с набитой мошной, уже предъявляли к нам серьезные материальные требования. Тяжело отказывать всем этим лицам. Немногие из них принимали наши доводы; большинство же обижалось и вызывало длинные объяснения, отнимавшие время от спешных текущих дел.

   Но едва покончишь эти длинные объяснения, как приходил кто-нибудь из журналистов немецких или американских газет для новых осведомительных сведений и составления статей, очень важных для нашего театра. Каюсь, я боялся этих бесед и интервью. Они напоминали мне экзамен или допрос следователя. Часто, не без злого умысла, задавались коварные вопросы, на которые никак не ответишь, чтоб не обидеть кого-нибудь. Удовлетворяя одних - справа, одновременно раздражаешь других - слева. А там, смотришь, незаметно затягиваешься в политику, которой я не имел права касаться, хотя бы потому, что я до удивления бестолков и невежествен в этой области. Всякий поймет щекотливость моего тогдашнего положения. Приходилось быть тактичным, очень осторожным.

   Когда вопросы переходили на темы о чистом искусстве, я знал по опыту, что на многие из них бестактно и опасно давать исчерпывающие ответы. В этих случаях надо говорить все или ничего не говорить, а лишь отговариваться. Сказать все - значит прочесть допрашивающему трехгодичный курс. Но это невозможно, и потому приходится по возможности обходить наиболее важные и интересные вопросы.

   Немало у нас таких тем, о которых можно говорить по существу только лишь с тонким специалистом нашего дела⁴.

   Конечно, первый вопрос каждого интервьюера о новом революционном, или пролетарском, искусстве в России. Как объяснить, что нет и не может быть отдельного искусства для каждого из сословий, что на свете существует только два искусства - хорошее и плохое. Как объяснить, что искусство отражает большие события лишь через несколько десятков лет и что последняя мировая катастрофа, не знающая подобной в истории, потребует, быть может, большего времени. О таких событиях можно судить лишь на расстоянии, издали. Иначе не охватишь их полностью - во всем их целом.

   В самом деле, если смотреть в упор на хаотически нагроможденные большие и маленькие камни, лежащие у подножия или посреди громадной горы, то не увидишь самой горы и не сможешь судить об общем виде всего длинного хребта со снеговыми вершинами. И только отъехав от него на сто верст, можно увидеть грандиозную картину, о которой не имеешь представления на близком расстоянии.

   Освободившись от посетителей, приходилось заниматься административными вопросами, которыми, по счастью, ведали способные и опытные люди, с одной стороны, привезенные из Москвы (Подгорный, Бертенсон, Гремиславский, Таманцова, Бокшанская) ⁵,- а с другой стороны, чрезвычайно талантливый русский наш менеджер Л. Д. Леонидов ⁶, знающий условия заграничных театров и имеющий большие связи во всех странах и городах Европы. Надо, чтоб не специалисты нашего дела уяснили себе трудность, рискованность и сложность предпринятого нами дела. Это целая мобилизация артистической армии. Мы намеревались в течение года возить по всей Европе, Америке и по океану большой коллектив из шестидесяти человек с женами, малолетними детьми, восемью американскими вагонами театрального имущества, декораций и костюмов. Американский вагон равняется двум русским. Таким образом, чуть не шестнадцать вагонов декораций! Прицепите к ним два вагона с актерами - и получится огромный поезд. Его предстояло провести через все таможни, выправить во всех странах огромное количество виз, написать для этого много сотен разных опросных листов на всевозможных языках, со странными, подчас непонятными вопросами. Бесконечное количество пересадок, выгрузки и разгрузки большого багажа (до трехсот мест - больших сундуков, корзин, громадных ящиков). Прибавьте к этому свыше двухсот ручных мест, которые сваливались на общую тележку и сносились в новые вагоны. Там они снова разбирались каждым из их владельцев.

   В свое время, при путешествии Мейнингенской труппы ⁷, мы удивлялись их организации и не могли понять, как они справлялись со своим огромным имуществом. Теперь перед нами стояла такая же задача, с той только разницей, что Мейнингенский театр путешествовал на деньги Мейнингенского герцогства, а мы - на собственные наши гроши. Но все эти административные трудности - ничто в сравнении с теми задачами, которые ждали нас в области самого нашего искусства. Тут нам предстояло совершить невозможное, а именно: слить, привести к одному знаменателю разнородные элементы труппы. С одной стороны, группу артистов, которые всю революцию прожили в Москве и работали с нами, с Немировичем-Данченко и со мной ⁸. С другой стороны, группу наших же артистов основного состава, то есть создателей театра, которые три года скитались по Европе и после короткой летней побывки в Москве снова вернулись в Европу для дальнейшего скитания ⁹. А ведь такая бродячая жизнь не может не наложить печати на искусство артиста. Третья группа состояла из способных учениц нашей школы, уехавших еще до революции за границу. Теперь они снова соединились со своими учителями. Что они делали за это время? При каких условиях протекали их первые артистические шаги? Какие привычки они усвоили за это время? Насколько вкравшиеся ошибки отозвались на их артистической душе и природе? Насколько укоренились приобретенные недостатки? Все эти сложные вопросы требовали предварительного внимательного вглядывания для постановки правильного диагноза. На это не было ни времени, ни места, так как мы были сильно стеснены репетиционными помещениями.

   Наши работы производились там, где оказывалось возможным сойтись. В декорационных мастерских Рейнгардта, любезно, как всегда, отнесшегося к нам¹⁰, среди разостланных полотен, которые ежедневно меняли свои места, среди поделок ¹¹, в слесарных и плотничьих местах, мы выкраивали себе углы и там пытались объяснить неопытным, никогда не бывшим на сцене, набранным сотрудникам планировки и места тех декораций, которых они никогда не видали и не увидят раньше самого спектакля, так как нельзя было надеяться устроить хотя бы одну генеральную репетицию. Сцена обслуживала сразу два предприятия, то есть наши готовившиеся и монтировавшиеся четыре пьесы для берлинских гастролей¹² и постоянную труппу Лессинг-театра, в котором нам и предстояло играть. Благодаря необыкновенной любезности директора театра Барновского¹³ для нас было сделано все, и более того, что можно было требовать при сложившихся условиях. Он сложил в кучу костюмы своего театра, чтоб освободить место для наших. Если не ошибаюсь, он освободил нам часть своего кабинета для нашей закулисной администрации и очистил для нас в самом удобном месте у входа в вестибюль небольшую комнату для нашего правления и для приема посетителей и общеадминистративных работ. Мало того, он иногда уступал нам фойе театра для репетиций. И тем не менее спешной работы было так много, что нам приходилось делать репетиции и в коридорах, и в зрительном зале, и на квартирах, то есть в номерах гостиницы, где остановились артисты. О сцене не приходилось мечтать, так как там при денных и ночных работах едва могли успеть подготовить всю монтировку и декорации намеченного гастрольного репертуара.

   Все эти работы пока лишь подготавливались в порядке административном, так как сама труппа к моему приезду в Берлин еще не съехалась. Дело в том, что я с семьей принужден был ехать сухим путем, поездом, так как я вез за границу больного, которому было запрещено морское путешествие ¹⁴. Вся труппа ехала другим путем - на пароходе, через Петербург, прямо на Штеттин. Они запаздывали. Мы догадывались, что причиной тому сильный шторм на море. И в самом Берлине в течение многих дней сильнейший ветер рвал маркизы, вывески, выворачивал зонтики и производил другие бесчинства. Каково же было на море?!

   Лежа в кровати и слушая завывание ветра, я болел душой за товарищей и думал: неужели нашему театру предназначен такой странный, необычайный конец?! Судьба собрала всю главную труппу в один небольшой ковчег и потопила на радость многочисленных врагов МХТ.

   Прошли сутки - буря не стихала и никаких известий с моря, прошли другие сутки, третьи, четвертые и, если не ошибаюсь, пятые... и никаких вестей. Наша тревога все усиливалась. Все сильнее крепло предположение о катастрофе и конце МХТ. Тяжелые и тревожные дни пришлось пережить тогда. А время шло, репетиции пропадали, день начала гастролей был уже зафиксирован, и билеты продавались чрезвычайно успешно. Все, что можно было сделать с теми немногими лицами из заграничной группы, которые присоединились к нам в Берлине, я уже сделал. Пришлось сложить руки и "ждать у моря погоды". Наконец пришла телеграмма о том, что наши добрались до Штеттина после страшнейшего шторма, от которого чудом спасся крошечный пароход, на котором совершали опасный переезд наши артисты. Новая задержка в таможне в Штеттине украла лишний день от репетиций. В конце концов незадолго до начала вся труппа собралась¹⁵. Но в каком виде их доставили в Берлин! Многие продолжали шататься после многодневной морской качки. Другие стали прозрачно-белые после многодневной морской болезни, третьи совершенно изнервились, напуганные грозной морской стихией.

   Первые репетиции, в день самого приезда, пошли насмарку, так как артисты не могли еще овладеть собой после сильной усталости. Но на следующий день наконец дело наладилось, и работа закипела с удесятеренной энергией.

   Заигранные пьесы до того разладились, что трудно было ощупать в них живые волнующие места. Все внутри износилось. Кроме того, расколотая за последние годы труппа и вновь формируемая для предстоявших гастролей потребовала замены многих из исполнителей ¹⁶. Русский артист, быть может, неспособный к систематическому труду, имеет другое свойство, которого не знают остальные народы. Он может понапрячься и в несколько дней сделать то, чего другие не смогут сделать в месяц. Вот такая напряженная работа шла тогда в Берлине. И немцы изумлялись. Вот что писал один из известных немецких фельетонистов, случайно попавший на нашу репетицию...¹⁷

   Наступил день первого гастрольного спектакля, - все билеты были распроданы. За час до начала я в вечерней одежде шел в театр. Подходя к нему, вижу у главного входа большую толпу, стоявшую под сенью не то огромного цветущего дерева, не то благоухающих кустов. Откуда этот цветник, как в сказке выросший посреди улицы? Оказывается, это подношение из Америки от нашего менеджера Геста. И здесь сказалось влияние шири американских прерий и беспредельных пространств.

   Толпа любопытных, впервые видевших таких размеров подарок, росла, оживлялась, гудела, толпилась и обсуждала средство, как внести подношение в театр. Пришлось делить его на части и снова собирать их внутри здания. Эта работа, продолжавшаяся долгое время, интересовала толпу и привлекала вездесущих газетных репортеров, которые описали небывалое происшествие в газетах, и разослали по всем направлениям, и преимущественно в Америку, соответствующие телеграммы. Что и требовалось... Разумеется, не могло [быть и речи] о внесении подношения на сцену или в зрительный зал. Гигантская корзина не попала дальше [в рукописи пропущено слово.- Ред.], где она простояла и цвела в течение всех наших гастролей, привлекая к себе внимание любопытных и служа темой для разговоров.

   Как всегда, гастроли начались толстовской пьесой "Царь Федор". Успех был чрезвычайно большой¹⁸. Прославляли Москвина, ансамбль, постановку, театр. Очень тепло вспоминали давнишние гастроли 1906 года. Такой же и даже больший успех сопровождал и другие спектакли ¹⁹. Общественное мнение и пресса рассыпались в похвалах и дивились тому, что театр сохранился в своем первоначальном виде и не пострадал среди мировых катастроф, как это случилось в других странах Европы. Там после войны театры до сих пор не могут оправиться от жестоких ударов, нанесенных им, и переживают жестокий материальный и художественный кризис.

   Среди общ[их похвал], как капля дегтя в бочке меда, диссонировало брюзжание нескольких критиков, оказавшихся русскими. Война и революция не изменили их национальной привычки заплевывать родное ради _с_п_р_а_в_е_д_л_и_в_о_с_т_и, _б_е_с_п_р_и_с_т_р_а_с_т_и_я_ _и_ _п_р_и_н_ц_и_п_а!!

   Во время нашего тогдашнего пребывания в Берлине я стал весьма популярен. И вот почему. Задолго до нашего приезда из России потянулись за границу всевозможные артисты самых разнообразных направлений, профессий и видов искусства. Пользуясь тем, что марка МХТ после 1906 года стала известной в Европе, почти все приезжие выдавали себя за артистов нашего театра. Многие, бывшие у нас когда-то статистами и переменив теперь род искусства, также прикрывались званием МХТ. Например, когда-то статист нашего театра, а теперь гитарист, танцор, куплетист, шансонетный, оперный певец, режиссер, служащий в театре,- все проходили под нашей маркой и, в частности, - за учеников Станиславского.

   "Дайте же мне посмотреть этого человека, Станиславского, который в таком количестве плодит актеров всех специальностей, направлений и профессий",- говорил себе обыватель, читая афиши и рекламы моих мнимых учеников.

   Вот почему в то время я был одним из популярных людей в Берлине.

   На этот раз при посещении Берлина дело обошлось без речей. В 1906 году, напротив, я произносил в Германии целый ряд спичей на немецком языке, во всех городах; причем в последнем из них я ораторствовал без конца. Вот как это произошло. При прощальном спектакле в Берлине в 1906 году один из тамошних жителей, близко стоявший к нашему театру, подошел ко мне за кулисами, когда спектакль заканчивался.

   - Скажите несколько прощальных слов публике. Это необходимо,- советовал он мне.

   - Да,- ответил я,- у меня заготовлена длинная речь на французском языке.

   - Что? - воскликнул он, хватая и быстро удерживая меня, точно я уже валился в пропасть.- По-французски? В Берлине? Это невозможно.

   Я похолодел.

   - Говорите по-немецки! Непременно по-немецки. Нужды нет, что плохо и с ошибками. В этом есть своя прелесть.

   - Я не могу сказать двух слов.

   Однако пришлось с биением сердца, кое-как, на живую нитку сшить немецкую речь из тех немногих слов, которые еще удерживала моя память.

   - Ich bedauere sehr, daß ich mich im Deutschen nicht gut ausdrücken kann {Я очень сожалею, что плохо владею немецким языком (нем.).}, - начал я ковыляя. А дальше стоявшая сзади меня артистка Книппер, хорошо говорящая по-немецки, подсказывала мне дальнейшие общие слова благодарности.

   На следующий день в газетах написали, что я премило простился с Берлином на смешном ломаном языке.

   В следующем прощании, в другом городе, я зазубрил склеенные тогда фразы и прибавил к ним еще несколько. То же случилось и во всех других городах Германии и Австрии, в которых мы тогда гастролировали. Мои прощальные обращения постепенно вырастали до размеров целой речи и дошли почти до лекций об искусстве. Помню, что в последнем городе, Ганновере, в котором кончались наши тогдашние заграничные гастроли, я говорил, говорил, говорил без конца, так что сам устал и еще больше утомил слушателей. На следующий день в газетах писали, что Станиславский обратился к зрителям с большой превосходной речью на великолепном немецком языке.

   Не удивительно, что теперь, при последнем посещении Берлина, от меня ждали речи, но за десять лет войны я забыл все слова настолько, что при переезде через немецкую границу, когда сразу общение переходит на чужой язык, я оказался, для меня самого неожиданно, совсем немым. Все слова, привычка, апломб и уверенность, необходимые для того, чтобы изъясняться, исчезли. К моменту прощания я еще не вернул прежней уверенности и не решался обращаться к зрителям по-немецки. По-французски!!.. Разве возможно было тогда говорить на нем. По-русски... Помилуйте! Ведь это варварский язык. И я умолчал и не отвечал на приветствия.

   Согласно первоначальному плану мы должны были начать гастроли в Америке в октябре или ноябре. Но вдруг, неожиданно для нас, после того как мы уже очутились за границей, сроки изменились. Нас ждали за океаном к началу января 1923 года. Таким образом, нам предстояло два или три месяца скитаться где-то по Европе... Однако где же? В сезонное время во всех городах театры заняты, и если их и удастся получить, то на самых тяжелых условиях. В лучшем случае приходится оплатить нормальный сбор бюджета нанимаемого театра, утраивать цены, чтоб излишком покрыть свои текущие расходы. При такой неожиданной ломке всех намеченных планов не может быть и речи о прибыли. Лишь бы убыток не оказался губительным для дела.

   Легче и приятнее всего было воспользоваться совершенно исключительным по любезности, предупредительности и желанию нас видеть предложением из Вены, которая уступала нам один из своих лучших театров. Как мы ни переворачивали смету на эту поездку, - все разбивалось об неустойчивость тогдашней австрийской кроны. Это был острый момент экономического кризиса в Австрии. При самых лучших условиях мы брали непосильные для нас убытки. А то, что оставалось в кронах для дальнейшего путешествия по Европе, не имело твердой цены. Напротив, с каждым днем курс падал. Доходило в то время до того, что нельзя было делать предварительной продажи билетов (что являлось необходимым), так как сумма проданных в понедельник билетов ко дню спектакля при падении курса представляла лишь половину своей первоначальной стоимости.

   К огромному для нас сожалению, пришлось отказаться от Вены, которую мы все сердечно любим, от венского зрителя, одного из самых артистичных и тонких, перед которым не только приятно, но и полезно выступать для собственной проверки ²⁰.

   На наше счастье, наши давнишние пражские друзья не забыли нас и приняли с распростертыми объятиями, несмотря на то, что мы вносили полный хаос в их репертуар, вторгаясь в театр в самый разгар сезона.

   Положение театра было критическое в материальном отношении. Пришлось объявить, так сказать, _в_о_е_н_н_о_е_ _п_о_л_о_ж_е_н_и_е. Вот почему переезд из Берлина в Прагу совершался в третьем классе. Все разместились в недорогих гостиницах и не в центре города, тем более, что и Виноградский театр, в котором мы на этот раз играли, не был центральным.

   Правительство Чехословакии отнеслось к нам очень предупредительно. Начиная с момента въезда, на границе и таможне, кончая представителями правительства, все старались придти нам на помощь, и не только в организационном смысле самих гастролей, но и со стороны чисто материальной. Придавая нашим спектаклям воспитательное и культурно-показательное значение, нам была ассигнована правительственная субсидия, были отменены платы за визы, предоставлены льготные условия по устройству спектаклей и условий платы за них. Директор Виноградского театра Ярослав Квапил ²¹ с представителями от труппы и пражского артистического и культурного мира выехали к нам навстречу, несмотря на поздний вечерний час нашего приезда. Одна из первых драматических артисток, любимица пражской публики, довозила нас в своем автомобиле со станции в гостиницу. Среди встречающих было немало представителей литературы, других искусств, профессий и проч. Как полагается в таких случаях, много цветов и милых, приветливых, ласковых слов.

   По первой поездке 1906 года я помню Злату Прагу весною. Тогда погода была восхитительная, много солнца, света и тепла. Теперь, поздней осенью, было совсем другое настроение - сыро, пасмурно, туманно, прохладно. Наша труппа заполнила всю гостиницу и как бы завладела ею. Всюду слышался русский язык, никто от него не морщился, как в некоторых странах. Общие оживленные ужины после спектакля с актерами и друзьями театра. Разговоры и споры - за полночь. Образовалась тесная группа, которая вся вместе проводила время. В свободное время и в праздники ездили кататься за город на автомобилях, осматривали вновь чудесную Прагу, один из самых живописных городов, в котором жив еще восторженный культ национальной исторической старины.

   Не лишнее отметить мои разговоры и совещания с некоторыми выдающимися лицами и сильными мира по поводу театра вообще и чешского в частности. Дело в том, что в Берлине меня поразило состояние театров и артистов после войны. Тяжелое материальное, экономическое состояние, с одной стороны, перемена состава зрителя с культурного на нувориша и мирового спекулянта, к вкусам которых применялся репертуар, толкали театр на легковесные спектакли и зрелища, дающие много пошлого для глаз, но ничего важного для ума и чувства. В то же время опасный враг театра - кинематограф - переманивал к себе серьезных и лучших артистов драмы, оплачивая несоизмеримо высшей платой их экранное ремесло по сравнению с оплатой их сценического подлинного творчества. Я не видел на афишах берлинских театров многих лучших имен, которыми до войны гордилась страна. Что с ними? Где они? - расспрашивал я. Оказалось, что одни халтурят по всем странам мира, но, если не считать Америки, их гастроли мало приносили, [не] окупали их жизнь, так как всюду в Европе жизнь еще не наладилась и кризис не прекращался. Другие продались кинематографу и получают от него полное обеспечение, третьи бросили сцену, четвертые работают в театрах более легкого современного жанра - кабаре, фарс и т. д. Из разговоров со знакомыми артистами выяснилось, что они при всех добавочных заработках не сводят концов с концами. Судя по домашней обстановке тех, у кого я был, чувствуется в их жизни нужда. Например, у одного из артистов я долго не мог дозвониться, и в конце концов сама хозяйка отворила мне парадную дверь. По-видимому, они жили без прислуги. В другой квартире артиста было не топлено и так холодно, что мы сидели в теплых пальто, и т. д.

   В Праге - иная картина: положение артистов и театра в лучших условиях, театры субсидируются правительством. Но там и раньше артистические гонорары были ниже, чем в других странах. Чехия, став после войны самостоятельной, ничем не стесняемая, культивирует свое национальное искусство. Короткое время еще не позволило им выработать свой новый репертуар и драматургов, отвечающих настоящим запросам страны. Есть попытки, молодые побеги. Но в большей части им приходится жить старыми классическими произведениями своей страны и иностранными.

   Здесь тяга к русскому репертуару. Один из таких спектаклей был любезно показан нам в Виноградском театре, где мы играли, артистами его. Исполняли на чешском языке "Свадьбу Кречинского" с декорациями нашего художника И. Я. Гремиславского. Он участвовал в поездке группы, называемой "качаловской", которая была отрезана врангелевским нашествием и в течение многих лет скиталась по Европе. За год до нашего приезда в Прагу ее посетила "качаловская группа", и тогда бывший с ними художник Гремиславский сделал для Виноградского театра означенную постановку. Спектакль был поставлен и исполнялся с трогательной любовью, вниманием. Играли хорошо, а некоторые и талантливо, как, например, сам Кречинский и Расплюев. Обе роли были в руках прекрасных артистов [Вацлава Выдры и Богуша Закопала] ²² - любимцев пражской публики. На репертуаре театра много других пьес русского репертуара, и даже чешские композиторы выбирают сюжеты для своих опер из русских произведений. Мне пришлось присутствовать на простой репетиции оперы известного чешского композитора [Леоша Яначека], написавшего музыку для "Грозы". Опера называется "Катя Кабанова" ²³.

   Репетиция происходила в репетиционном помещении театра "Народни Дивадло" ²⁴, на острове против самого театра, где сохранился какой-то старый, по-видимому летний, театр. Я не смею высказывать суждения о новом произведении и его исполнении, так как был любезно допущен в самую интимную и домашнюю жизнь артистов. Рассказывать о ней было бы нескромно с моей стороны. Скажу только, что меня умилило серьезное и любовное отношение к делу артистов, и музыкантов, и режиссерского персонала.

   В Праге, как и повсюду, происходит в театральных сферах метание. Старое - надоело, а новое не найдено. Конечно, надоела внешняя форма, декорации, постановка, не душа. Не может же надоесть душа, внутреннее содержание, жизнь человеческого духа. Нет новых пьес, которые отразили это новое содержание, и о таких пьесах - тоскуют. Но, что же делать, придется ждать, так как искусство синтезирует жизнь и обобщает ее, а прежде чем выполнить этот сложный процесс, надо развернуть всю жизнь, отойти от нее на расстояние и с высоты птичьего полета обобщить все в метком слове, характерном образе, действии.

   Как и всюду, не понимая природы театра и актера, и там мечутся и спорят не по существу. Реализм, условность, футуризм, площадки, конструкции и там не сходят с уст так называемых новаторов. Задаваясь сложнейшими, вычурными задачами, непосильными для отставшего косного искусства актера, попадают в допотопные приемы игры. Новаторы в декорациях и постановках толкают искусство актера в далекие времена.

   Несмотря на превосходные материальные дела в Праге²⁵, расходы по труппе, по проезду и по перевозке театрального имущества были так велики, что прибыли не получилось, и дальнейшее наше путешествие приходилось делать на экономических основаниях. И на этот раз, чтоб не нарушать товарищеских начал нашего путешествия, все, как первые так и последние артисты, ехали в Загреб (или Аграм) в третьем классе. Переезд был очень труден, так как нельзя было добыть всем лежачих коек, таких, на которых можно было бы растянуться во весь рост. Большинству приходилось все время сидеть на жестких лавках, опираясь друг на друга. Но езды до Загреба немного меньше суток. Не поспать одну ночь не беда. Но случилось иначе. С поездом, проходившим до нас, произошло крушение. Путь был загроможден, и нам пришлось простоять на одной из станций десять часов. Благодаря этому наш поезд, вместо того чтоб придти через сутки к вечеру, прибыл лишь после ночи очень рано утром, часов около пяти.

   Казалось бы, что истомленным дорогой вторая ночь спанья на голых досках должна была показаться еще более томительной. Но на самом деле я спал так хорошо, как редко удается спать в вагоне. Едва удалось разбудить меня, когда поздно ночью к нам в вагон явились посланные из Загреба. Наслышавшись о катастрофе и зная, что мы едем с одним из поездов из Праги, наши загребские друзья взволновались и послали своего делопроизводителя, одного из редких фанатиков театра, на котором зиждется вся хозяйственная часть. Зная его необыкновенную энергию, его откомандировали к нам на случай, если бы пришлось действовать. С ним приехали также два молодых режиссера театра. Мы встретились с ними и они с нами, как давнишние друзья, отлично знающие подноготную нашей жизни. Правда, многие из артистов, бывшие с "качаловской группой" в Загребе, уже успели раньше узнать и сдружиться с встречающими нас. После приветствия на немного витиеватом и не очень русском языке мы рассказали им то, что случилось с нами, а они нарисовали нам картину того, что происходило в Загребе истекшим вечером.

   Оказывается, что весь город вышел на станцию нас встречать. Каждый принес цветы. Огромная толпа наполнила вокзал, площадь и ближайшую улицу, но тут поднялась буря, вихрь и дождь. Одни бежали на станцию, где произошла давка, другие бросились домой или укрывались где можно. Тут стало известно о какой-то катастрофе на пути и об опоздании поезда. Толпа разошлась, за исключением самых ярых поклонников театра, которые решили ждать до утра. Таких набралось одна или две сотни. Несмотря на позднее или, может быть, вернее сказать, несмотря на столь раннее время, нас встретили очень торжественно. Во-первых, вся дирекция и главные деятели театра с директором (председателем) во главе. Артист и режиссер Раич, бывший директор театра, много сделавший для его процветания²⁶. Очень талантливый режиссер Гавелла²⁷. Представители оперы, балета и разных культурных обществ и кружков. На перроне остались следы готовившейся встречи. Всюду валялись цветы. В них не было недостатка и у встречавших. В этом земном рае, где розы цветут в ноябре, привыкли забрасывать, заваливать цветами.

   После обмена приветствиями и общего знакомства и представлений нас развезли на автомобилях по гостиницам, в которых комнаты были сняты за счет города. Чуть брезжил свет, улицы были пусты - общий вид города при таких условиях произвел неблагоприятное впечатление. Казалось, что мы попали в провинцию. Как же тут играть? Кто же пойдет здесь смотреть? Кому нужно здесь русское искусство на непонятном для всех языке? Тот, кто много путешествовал, знает, как ошибочны первые впечатления приезжающих и как они совершенно изменяются при дальнейшем знакомстве, когда холодные стены домов согреются духом людей, которые в них обитают.

   Мой номер, хоть и большой, но мрачный, очень примитивно и бедно обставленный, с пыльными кисейными драпировками, с неуклюжей кроватью, ручным рукомойником, сыростью и холодом, который пробивался из нетопленного коридора с каким-то неприятным вонючим запахом угля из печей, произвел на рассвете, в полумраке, удручающее впечатление. Но à la guerre comme à la guerre {на войне как на войне (франц.).}. Все это надо было предвидеть, когда мы пускались в столь трудный и длинный путь.

   Я умылся ледяной водой в ожидании ванны и, чтоб не надевать вновь пыльного платья, лег в постель в ожидании своего багажа. Наутро была назначена репетиция. Понятно, что я заснул на мягкой кровати. Проснувшись, я увидел, что стало светло, часы остановились, и я не мог понять, долго ли я проспал. Чувствовал только сильное утомление. Тщетно я звонил. Пришлось надевать пыльное платье и идти вниз к швейцару, чтоб узнать о судьбе большого багажа. Оказывается, что он уже давно прибыл и стоял на дворе гостиницы. Я также узнал, что время было позднее и надо торопиться на репетицию. К моему изумлению, швейцар отказался нести мои сундуки наверх.

   - Почему?

   Так как хозяин не любит американских сундуков, которые своими колесами портят пол. - Вот недавно, - пояснил швейцар, - здесь останавливались немецкие артисты и исцарапали весь пол, только что заново выкрашенный.

   - Как же мне быть? - недоумевал я.

   - Вам придется ходить вниз за вашими вещами, - пояснял швейцар, как бы извиняясь.

   - Ходить за своими вещами - на улицу?

   Я стал требовать хозяина. Швейцар пошел к нему, но хозяин не пришел, а лишь через швейцара подтвердил свое первоначальное распоряжение:

   - Сундуков наверх не вносить.

   В полном недоумении, не имея возможности продолжать свои убеждения, так как швейцар едва понимал и говорил по-немецки, а я не понимал местного языка, я уж решил ехать в театр в том виде, в котором находился, хотя и сознавал, что мой растерзанный вид при первом знакомстве с театральным персоналом произведет плохое впечатление на европейцев, привыкших встречать людей по платью. На мое счастье, мимо меня на репетицию шла одна из наших артисток, которой я и поручил рассказать в театре о моих злоключениях. Сам я, в ожидании разрешения инцидента, очень был рад получить право снова снять пыльное платье и улечься на кровать. Конечно, я тотчас же опять заснул.

   Вдруг произошло что-то. Стучали. С шумом распахнулись двери моего номера и, толкаясь и громко разговаривая, ко мне ворвалась целая толпа каких-то военных и штатских. Что-то со стуком опустилось на пол, и все говорили, возмущались, друг друга перебивая. Я думал, спросонья и не осознав, где я и что со мной происходит, что меня пришли арестовать. Но милый режиссер Гавелла нагнулся над моей кроватью и, конфузясь за происшедшее, рассыпался в извинениях. Тут мне объяснили смысл всего инцидента. Оказывается, что в театре, узнав о случившемся, директор позвонил кому-то, очень важному лицу, а тот дал знать начальнику полиции, прося его расследовать дело.

   Ввиду того что хозяин гостиницы не имел права по обычаям или законам страны отказывать в моей просьбе о подаче багажа, полиция сама перенесла его мне в комнату, а хозяина арестовали и увезли куда-то на расправу. Весь дальнейший день ушел на то, чтоб освобождать узника, попавшегося против моего желания.

   Когда я, измученный, вернулся в свой неуютный номер поздно вечером, я нашел комнату полную едкого дыма. Вместо того чтоб скорее ложиться и отдыхать, пришлось полночи провозиться с печью, открывать все окна, делать сквозняк, заливать огонь в печи. При этом нельзя было оставаться в своем номере, а в нетопленном коридоре был почти мороз. Все номера заняты. На мое счастье, моим соседом оказался один из московских артистов. Услыхав шум и возню в моей комнате и запах дыма, он вышел в ночном костюме, и среди дыма мы узнали и приветствовали друг друга. Меня пригласили в его номер, там жена его устроила чай, и мы премило проговорили полночи. Остальную часть ее я промерз в своей холодной кровати, так как надымившая печь не только не согрела комнаты, а, напротив, заставила ее охолодить проветриванием.

   Мои загребские друзья, узнав о моих злоключениях, поставили на ближайшую очередь вопрос о новой комнате для меня. Ввиду переполнения города вопрос этот оказался нелегким. Был план переселить меня в какой-то монастырь, но это не встретило одобрения духовного начальства. Актеры в монастыре- нечто вроде "les mousquetaires au couvent" {мушкетеры в монастыре (франц.).}. Было много предложений в частные дома, но это очень стеснительно, особенно когда не владеешь языком. Удалось достать две комнаты для меня и жены в одной гостинице, прекрасно, по-европейски устроенной. Чтоб поселиться там, необходимо было особое разрешение от высших мира. Оно было получено, и мы с женой водворились на новом месте.

   Перед моими окнами был бульвар с клумбами, на которых цвели розы. Когда среди дня солнце согревало и ярко освещало землю, казалось, что время года повернулось сразу на лето. По воскресеньям на бульваре играет музыка и весьма шумливо, с родственным итальянцам темпераментом кишит, гуляет и веселится толпа горожан. Яркие цвета дамских костюмов весело играют на солнце.

   После того как вопрос с квартирой наладился, я в свободное время мог осматривать оригинальный город. Наши загребские друзья рассердятся, если не признаешь, что Загреб - маленькая Вена. Они не понимают, что у их города своя особая и очень обаятельная, оригинальная физиономия. Меня поразило то, что это город пешеходов. Автомобили и экипажи редко заглушают веселые голоса гуляющих. Изредка проходит маленький вагон трамвая, если не ошибаюсь, конной тяги. Вагон почти пустой, так как все предпочитают ходить пешком. И действительно, в этом климате днем на солнце не хочется залезать ни в карету, ни в крытый автомобиль, ни в душный трамвай. На перекрестках улиц весело трещат на жаровнях поджаривающиеся каштаны. Весь город миниатюрный, есть и неплохие магазины, есть немного старины, но вся эта старина очень обыкновенна и не [имеет] настоящей типичной для города физиономии.

   В центре всего - на площади - стоит большой театр. За ним - публичная библиотека и музей, несколько дальше - университет. Вы сразу заметите, что эти учреждения окружены какой-то совершенно исключительной заботой и любовью. Там царит совершенно исключительный, образцовый порядок. Превосходны любовно собранные коллекции книг и вещей, и их показывают приезжающим со священным трепетом и гордостью. Но в центре всей жизни города стоит культ театра. В нем соединяется все: и опера, и драма, и балет. Целый большой штат певцов, хора, оркестра для оперы, большая труппа для драмы и молодой, только что возникший балет под руководством наших московских знакомых - сестры и братьев Фроман²⁸. В этом замечательном по своей атмосфере театре выполнено то, о чем мы не смеем и мечтать. Подлинный синтез всех искусств. Сегодня - драматический артист, завтра он выступает в качестве певца в одной из характерных партий в опере (акробат в "Проданной невесте", доктор Бартоло в "Севильском цирюльнике"). Послезавтра он является мимом в балете, исполняя одну из главных ролей. То же происходит и с хористами. Сегодня он поет в опере, завтра танцует в балете, а послезавтра участвует в народных сценах драмы. Хорваты способны к сцене. Они ловки, темпераментны, как итальянцы, искренни, как славяне. Свою сценическую культуру они заимствовали у венцев, которые известны своей артистичностью. Все вместе создает преинтересный театр. Мне пришлось видеть лишь несколько спектаклей, которые обнаруживают прекрасных актеров во всех областях, великолепных первоклассных дирижеров, и оркестр, и премилый балет.

   В первый же день приезда мы смотрели какую-то революционную драму²⁹ в постановке талантливого режиссера Гавеллы. Пьеса неинтересная, кинематографическая, постановка не богатая, но достижения интересны.

   Им удается достигнуть весьма трудных режиссерско-артистических задач. Например. Первый акт изображает тайное собрание партийных вождей. Оно происходит в полной темноте, на черном бархате. Видны два-три блика света от лампы на большом столе заседания. Действующие лица и режиссер сумели естественно и просто ввести в световые блики тех артистов, которых им нужно было показать, и вовремя убрать в тень тех, которые выполнили свое дело. Вся эта