Станиславский Константин Сергеевич - Статьи. Речи. Отклики. Заметки. Воспоминания (1917-1938)

конспиративная сцена шла таинственным шопотом, причем ни одно слово не комкалось и не пропадало. Те, кто знакомы с нашим делом, поймут, чего стоит добиться этого. Еще труднее в ансамблевой сцене взять самый скорый и нервный темпо-ритм и крепко держать его, не сползая вниз. Для этого нужен очень чуткий, отзывчивый и хорошо упражненный темперамент, которым могут похвастаться хорватские артисты. В темноте происходили взрывы негодования, драки, удушенье кого-то, протесты, жалобы, вопли. И, несмотря на длинноту и однообразие акта, актеры и режиссер сумели держать зал все время в большом напряжении. Я с восхищением специалиста отмечаю это техническое достижение.

   В другой сцене, изображающей мастерские корабельной верфи, происходит в течение всего акта народная сцена, изображающая зарождение бунта на фабрике и революции. Все время, без остановки, скрипят какие-то рычаги, подающие тяжести, стучат шестерни, звенят полосы железа, ударяют огромный паровой и маленькие ручные молоты. По сцене проносят раскаленные металлические части будущего корабля, движутся люди, с толком подымают и опускают подъемники, вертятся трансмиссии, пылает огонь в кузнечных горнилах, по подмощенным лесам двигаются сверху вниз и снизу вверх длинные вереницы рабочих.

   Действие идет одновременно в трех этажах строящегося корабля, на авансцене и на арьерсцене. И отовсюду четко, так, что не пропадает ни одно слово, подаются реплики отдельных лиц, участвующих в народе. В промежутках между ними происходят стуки, удары, всякие фабричные шумы. Они срепетированы так, что [не] покрывают собой реплик, а всовываются как раз в середине между словами. Сцена поражает своей срепетованностью...

   Другая сцена, точно выходя из общереального тона постановки, впадает в импрессионизм и мистику. И здесь сказываются фантазия и талант режиссера, который умеет добиться впечатления призрачности с материальными телами актеров и картоном бутафории и декораций. Он владеет и светом и планировкой и знает многие секреты сцены, о которых не ведают другие прославленные театры и мастера сцены. В области реально-импрессионистской, то есть там, где самыми реальными, правдивыми средствами добиваешься отвлеченных образов (ведь сверхсознательное начинается там, где кончается ультранатуральное), чувствуется также большое умение. Тут нередко играет важную роль звук. Эта часть в загребском театре разработана очень хорошо и выказывает большую изобретательность. Так, например, в описываемом спектакле надо было сделать отдаленный набат начавшегося мятежа. Больших колоколов для этого нет и взять неоткуда. Взамен их приспособили больших размеров - аршина полтора в диаметре - стальную круглую пилу, которая надевается на механическую лесопилку. Повешенная на проволоке, она при ударах по ней дает густой отдаленный звук. Другие круглые пилы меньших размеров дополняли звук набата и звона целого города.

   Любовь к звуковым эффектам и понимание их сказались еще яснее на наших подготовительных репетициях. В последнем акте "Царя Федора" при торжественной службе и при выходе царя из собора делается трезвон. Хотя мы и привезли с собой колокола, но надо было сгустить, пополнить общий аккорд звона, тем более что большой там-там, заменяющий самый большой колокол, в дороге был украден. Без него - что церковный хор без октавы... В театре был великолепный орган. С помощью созвучия определенных нот можно добиться впечатления звона, имеющего в себе не одну, а несколько нот. Музыканты знают это созвучие, и потому мы обратились к дирижеру с просьбой помочь нам в наших исканиях. В назначенный час в театр явились все три дирижера - симфонический, оперный и балетный, все режиссеры драмы с Гавеллой во главе, по одному представителю от духовых оркестровых инструментов - фагот, тромбон, валторны и проч. Пришел и органист. Тут же и весь режиссерский состав нашего театра. Начались пробы... Умилительно было смотреть, как серьезные музыканты, [пользуясь и] режиссерскими звуковыми трюками, добивались желаемого эффекта... В результате колокола зазвонили так, как они в оное время звучали в Москве, в Москве в пасхальную ночь.

   Этим случайным пробам заезжей труппы с восторгом отдавались те, кто руководят серьезной музыкальной частью симфонических концертов и оперы - три первоклассных музыканта. Я слышал, как один из них вел оркестровую репетицию "Саломеи" ³⁰ и давал оркестру пояснения. Это было превосходно. Я слышал под его дирижерством и оперу Сметаны "Проданная невеста". Музыкальная сторона поставлена великолепно. Сценическая хороша тем, что она не без успеха пытается отойти от вампуки. Певцы не машут руками, а осмысленно и логично действуют. Хор не воздевает и опускает руки, как это полагается хористам, а играет, подобно драматическим артистам, так, как они же это делают в драматических спектаклях.

   Я видел в том же театре балетный спектакль "Шехеразаду" и "Умирающую бабочку". В обоих главные роли были в руках самих Фроман, а балет состоял частью из их воспитанниц, частью же из учеников драматической школы при театре. Пусть это не самостоятельная работа, так как постановка была сделана по Фокину³¹, но для начинающегося дела (так как Загреб до этого не знал балета) это было очень хорошо.

   Просмотренные нами спектакли обязывали в свою очередь и нас. Мы поняли, что имеем дело с людьми от искусства, а не ремесла. Они и к нашим спектаклям отнеслись по-артистически, с исключительным интересом и вниманием. Начать с того, что было вменено в обязанность всем без исключения артистам драмы, оперы и балета посещать наши спектакли. Отведенные для сего оркестровые места и боковые верхние ложи были на всех спектаклях (как, впрочем, и весь театр) переполнены.

   Скучно и нескромно описывать успех. Скажу лишь, что он был исключительный на всех спектаклях и пьесах. Об этом говорили и рецензии. Вместо сговоренных пяти спектаклей мы сыграли их пятнадцать, и все при полных сборах ³². И это в небольшом сравнительно городе, на иностранном, не понятном для всех языке. И этот небольшой город, показавшийся мне при первом впечатлении провинцией, материально оплачивал гарантированной суммой, не меньшей, чем другие, крупные города.

   Стоя на сцене, слыша разговоры о театре, видя ожидания, приготовления и результаты воспринимаемых впечатлений обитателей Загреба, чувствуешь, что им нужен театр, что это здание, стоящее посреди города, является центром духовной жизни, сердцем города. Понимаешь, что на эстетическое воспитание населения правительство сознательно тратит большие деньги. Такое отношение к нашему искусству окрыляет, и все мы чувствовали себя в Загребе на редкость бодро и на всю жизнь сохранили о нем благодарные и восторженные воспоминания.

   Странный, удивительный город. Во внешней жизни - провинция, во внутренней - один из важных культурных центров (по крайней мере в области нашего искусства). Трамваи - пусты, театр, библиотеки и университет - переполнены. Таковы наши впечатления - заезжих иноземцев. Очень будет жаль, если они окажутся ошибочными.

   И вне театра и сцены люди показались нам милы и уютны. Не при всех гостиницах существуют рестораны. При моей - его не было, и я ходил столоваться в небольшой итальянский ресторан "Анжелос". Содержатель его - бывший суфлер в театре. Он с женой и дочерьми занялся кулинарным делом и устроил уютный уголок для артистического мира. В определенные часы обеда и ужина после спектакля туда сходилась вся наша артистическая компания. Вот большой круглый стол со всей семьей Фроман. Вот стол наших артистов вместе с хорватскими. Вот стол с молодежью - учениками, которые просят подсесть к ним и поговорить через переводчика об искусстве. Переходишь от одного стола к другому и чувствуешь себя уютно, как дома. Здесь же нам давал театр последний прощальный ужин с поздравлениями, речами, тостами и любезным приглашением вернуться в скором времени.

   Не буду описывать других приемов и чествований в разных клубах, обществах, студенческих кружках. Все они были трогательны и уютны. Но по необходимости эти обеды, ужины и рауты чрезвычайно похожи друг на друга. Описав один из них, описываешь сразу все.

   Надеваешь к назначенному часу фрак и белый галстук. Ждешь, что приедут за тобой, а тем временем волнуешься, не предугадывая, на какую тему придется говорить ответную речь (притом на чужом - французском языке). Эта необходимость говорить и боязнь остановиться отравляют всю прелесть праздника.

   Автомобиль приехал. Встречаешься с любезным незнакомым молодым человеком, одним из устроителей. Говорить не о чем, а надо говорить...

   Летим по освещенным улицам - мелькают дома, экипажи, люди, вывески, рекламы. У ярко освещенного подъезда дома автомобиль остановился. Швейцар, лестница. Толпа новых разряженных людей. Представления. Мелькают лица, имена, говорят приветливые и благодарственные слова. Подходит кто-то, самый главный. Стараешься понять, кто он, и запомнить его лицо, чтобы не [вышло] неловкости и в нужный момент не обратиться с речью к кому-нибудь другому. А вот и дама, с которой приходится весь обед говорить во что бы то ни стало. Обыкновенно она очень почтенная, милая и приветливая, немолодая и некрасивая. А далее рассаживание, мучительное придумывание темы для разговора. Иногда он получается живой и интересный. Вкусные блюда, ласковые слова, постепенно возрастающее оживление. Подтянутое состояние, так как чувствуешь на себе общие взгляды. Все возрастающее волнение по мере того, как дело приближается к речам. Начинаешь на основании некоторых подслушанных фраз и мыслей создавать на всякий случай тему речи. Идет параллельно работа - разговор с моей соседкой и приготовление речи. И то и [другое] не ладится. Одно мешает другому. Шампанское. Речь председателя, за ней остальные речи. И каждый раз, когда они подходят к концу, сердце ёкает совершенно так же, как это бывало давно, в гимназии, когда один ученик кончал свой ответ, а другой замирая ждал, кого вызовут в следующую очередь.

   Вот она пришла. Притворяешься спокойным, выдерживаешь паузу, чтобы успокоиться и привыкнуть к состоянию оратора и смотрящей на него в упор толпы. Заговорил, как будто стало легче, и кажется, что на живую нитку сшитый план речи интересен. Разговорился, и стало приятно. Но вот нужное слово точно провалилось. Ищешь заместителя ему, не находишь. Подвернулось другое, совсем не то, которое хотел. Но другого не нашлось. Само сказалось. Надо оправдать его или исправить, а явно, открыто поправляться не хочется. Сказал в объяснение какую-то фразу. Вся речь наклонилась не в ту сторону, куда бы хотелось, а перетянуть ее в более верную сторону - не можешь. Из одного неверного положения логически вытекает другое, третье и целая мысль, совсем не та, которую хотел высказать. Но теперь уже нет хода назад. Против воли идешь по тому направлению, по которому толкнула судьба. Нет возможности остановиться.

   Что же это! Ведь я говорю совсем обратное тому, что хотел сказать. Скорее кончать, а то до того договоришься, что и не обрадуешься... Ни с того ни с сего - заключение: поэтому (почему, никому не понятно) выпьем за здоровье такого-то, или за процветание общества - имя рек. Аплодисменты, чокания. А сам не знаешь, куда смотреть. Чувствуешь себя, как после провала спектакля и роли. Кажется, что все смеются. Но, подобно тому как не существует на сцене бездарного актера, у которого бы не нашлись свои поклонники и психопатки, нет и оратора, более или менее складно говорящего, который бы не получил одобрения от кого-нибудь за свое выступление. А человек так создан, что он охотно верит, хочет верить тому, что ему самому приятно. Вот почему после нескольких комплиментов приходишь в приличное настроение духа и начинаешь есть с аппетитом и с удовольствием разговаривать со своей соседкой, уже не находя ее назойливой, как в то время, когда обдумывалась речь, а видя в ней уже даму "приятную во всех отношениях". Конец ужина, и после него обыкновенно чувствуешь себя прекрасно, и так как артист проводит свою жизнь на людях, но редко бывает и общается с людьми, то обыкновенно засиживаешься на званых обедах и торжествах, рассматривая людей по инстинктивной актерской привычке набирать для творчества материал из жизненных впечатлений ³³.

   [Ввиду переутомления некоторых из артистов, особенно Москвина и Лужского, которым приходилось играть всю неделю без передышки и по два раза на дню, пришлось ввести в некоторые пьесы дублеров. Так, например, роль царя Федора взялся дублировать Качалов, а мне пришлось взять на себя роль Шуйского³⁴, которого играл Лужский. Замены производились в спешном порядке с незначительным количеством репетиций. Увы! один из неизбежных при путешествии печальных компромиссов.]

   Неприятно, когда артист сам описывает свои триумфы. Как бы скромно он ни говорил о них, хотя бы касаясь лишь внешней стороны фактов, сухо передавая их, все же выходит так, что он хвастается. Но на этот раз я согласен и на это. Я буду хвастаться, но не за себя, а за весь коллектив, и, главное, за русское искусство, которое при проводах в Загребе было приветствуемо и на сцене и на улице целым городом, умеющим интересоваться и жить духовными побуждениями.

   В прощальный спектакль³⁵, как всегда, за кулисами нет возможности установить порядка. Появляются какие-то незнакомые люди, очевидно, не знающие быта кулис, ходящие по сцене, как по [улице], шумящие, разговаривающие, топающие, кашляющие. Они, того гляди, сунутся туда, куда не следует, не подозревая, что их видят зрители. В эти спектакли я суечусь, беру на себя роль милиционера, становлюсь нетерпеливым, злым, пытаясь водворить порядок. Эти милые шумящие люди - самые преданные театру поклонники; они хлопочут и для себя для предстоящих проводов, оваций, дождя из цветов, подношений, депутаций, венков и прочих атрибутов успеха, помпы и проводов. На этот раз случилось то же в еще большей степени. Видно было, что готовились к чему-то грандиозному. И действительно, только что кончился последний акт пьесы, как потолок декорации павильона полетел наверх. На колосниках сцены были расставлены молодые люди и барышни при огромных корзинах с цветами. То же было заготовлено и в зрительном зале.

   После обычных приветствий, подношений и адресов по данному знаку началась бомбардировка цветами. Этот бой был не только грандиозен, но и небезопасен - кровопролитен, так как стеблями и суками падающих сверху цветов были кое-кто поранены, конечно, слегка. На такие поранения актер не жалуется. Мы пытались было подобрать падающие цветы. Собирали из них целые букеты, но скоро все руки были переполнены, а сверху все летели и летели букетики, отдельные ветки и цветы. По полу стало уже трудно ходить, как по лесу во время рубки. Пол сцены покрылся толстым слоем цветов ³⁶.

   По окончании оваций в самом театре они возобновились на улице. Большая толпа ждала выхода актеров, и к ним протягивались сотни рук с фотографиями для подписи. В Загребе, так точно, как и в других местах Чехии и Югославии, страсть к коллекционерству актерских фотографий. Всюду - дома, в театре, на улице, в ресторане - ловят актеров и протягивают им фотографии и самопишущие перья для подписи. На этот раз, перед отъездом, накопилась толпа таких коллекционеров. Стоило больших усилий, чтоб прорваться через их крепкий фронт, чтоб поспеть ехать на прощальный ужин, который давали нам дирекция, режиссеры, музыканты, балет, драма, администрация загребского театра. Мы спешили в наш ресторан "Анжелос", где был товарищеский уютный ужин и, к счастью, без всяких речей.

   На следующий день рано утром мы уезжали из Загреба. Огромная толпа новых друзей и поклонников с огромными букетами явилась на вокзал и опять засыпала нас, поезд и весь пол дебаркадера благоухающими ветками и цветами. Мы ступали по ним. Теперь воспоминания о милом Загребе невольно сливаются с представлениями о цветах, весне.

   Промелькнули на следующий день утром мимо Праги, где, несмотря на ранний час, приехали повидаться с нами наши верные друзья во главе с директором театра Ярославом Квапилом и его супругой.

   Вернувшись на несколько дней в Берлин, мы дали там концерт в огромном помещении ³⁷.

   До начала гастролей в Париже оставалось уже немного времени. Как раз для того, чтоб провезти декорации чуть ли не сквозь всю Европу (Загреб-Париж), ремонтировать их после дороги и хорошо подготовиться к спектаклям в столице мира - Париже. Не скрою, что мы его очень боялись по многим причинам. Во-первых, мы все смолоду привыкли сознавать, что Париж - центр мирового искусства. Французская нация - одна из самых одаренных для сцены, живописи. Это условие избаловало парижан и допустило роскошь не интересоваться чужим искусством, признавая лишь свое собственное. Париж казался нам мало внимательным к иностранному искусству. Далее, психология славянина мало отвечает душе француза, и потому наша отечественная литература, казалось нам, мало знакома во Франции. Может ли им быть понятна славянская тоска, Чехов, Щедрин, Гоголь? Влюбленные в свой язык парижане не слышат красот нашей речи. Напротив, она кажется им варварской. Кроме того, французы нетерпеливы. Они не могут, подобно немцу, заранее, перед спектаклем, изучать пьесу, которую им предстоит смотреть. Не понимая того, что они смотрят, нам казалось, что французы заскучают и уйдут посреди спектакля. Наша углубленная психологически, немного тяжеловесная литература и искусство противоречат легкому веселому нраву галлов. В довершение всего политические настроения страны не могли обещать нам большого интереса к спектаклям.

   Между тем Париж - для Америки - является преддверием. Парижский успех в значительной степени подготавливает американский, и, наоборот, в случае провала поездка в Америку становится в высшей степени рискованной.

   Зная высокие требования в области живописи, мы боялись показывать в Париже наши походные декорации. Они были изготовлены с большим расчетом на прочность. Легкие тона красок, в которые ради живописных условий кладут мало клея, осыпаются от вагонной тряски, портятся от сырости при перевозке в открытых платформах поездов или при переезде по океану. Такие декорации, осыпавшиеся после путешествия, кажутся старыми, изношенными. Тонкие контуры декорационной поделки не выдерживают грубого обращения при бесконечных перегрузках из вагона в вагон. Все это заставило нас сделать специальные декорации, в которых нередко приходится жертвовать колоритом и тонкостью контуров или архитектурой ради прочности красок и портативности поделки. Приехав в Париж заблаговременно, мы надеялись исправить или даже переписать многие полотна. Но все произошло не так, как мы предполагали.

   После прощания с детьми и внучкой, которых я покидал на целый год с тяжелым чувством и дурными предчувствиями старика, понятными в мои годы перед дальним неведомым путешествием, выслушав всевозможные просьбы и наставления, касающиеся Америки, об осторожности с автомобилями и аэропланами или о том, чтоб не нанимать себе комнаты в пятидесятом этаже и проч., я сел в вагон. Среди гула пожеланий провожающих, маханий платками и шапками наш поезд двинулся вечером от темного, мрачного берлинского вокзала Фридрих-штрассе по направлению к Парижу. Путешествие это к тому времени наладилось, и через сутки вся наша труппа, с семьями некоторых из артистов, решившихся ехать в Америку, подъехала поздно вечером к огромному вокзалу Gare du Nord в Париже. Нас встретили директор театра Champs Elysées - Jacques Hébertot³⁸, со своими ближайшими помощниками, Copeau - директор театра du Vieux Colombier³⁹, Lugné-Poe - директор Théâtre "L' OEuvre" ⁴⁰, некоторые лица из французской и иностранной прессы с фотографами и кинематографщиками. На вокзале, в отведенной комнате, всей труппе были розданы адреса с названием гостиниц и номеров комнат, занятых для них.

   После всевозможных приветствий меня пригласили сесть в автомобиль Hébertot, и мы поехали в превосходную гостиницу Hôtel d' Athénée, которая находится рядом с театром des Champs Elysées. Этой ненужной роскоши требовали парижские нравы, которые не мирятся с тем, чтоб представитель мировой известной труппы ютился по третьеразрядным гостиницам. Фешенебельный тон гостиницы, с лакеями, похожими на министров, с тонкими коврами, в которых утопаешь, любопытные взгляды заставили меня, несмотря на большую усталость, сильно подтянуться после простоты советской жизни. Меня ждал в гостинице ужин в компании самого Эберто и его ближайшего помощника по театру.

   Со следующего дня начались наши мытарства по подготовлению спектаклей. Прежде всего надо было выяснить вопрос декораций. Нужно ли их обновлять и переписывать или необходимо заказывать новые? Знатоки Парижа и его публики единогласно советовали нам или делать заново все декорации у лучших художников и вовсю блеснуть постановочной частью, или же, наоборот, ясно показать, что эта сторона при гастрольной системе и при условиях предстоящей кочующей жизни отходит на самый задний план и не играет абсолютно никакой роли в наших парижских спектаклях. В этом случае - чем хуже, тем лучше. То есть, чем примитивнее декорации и их выполнение, тем яснее выразится наше отношение к ним во время гастрольных спектаклей. Не только материальные обстоятельства принудили нас выбрать второй [путь], но и сами обстоятельства привели нас к нему. Дело в том, что привозка декораций запаздывала. Прошла уже неделя, другая, а о декорациях никаких известий, несмотря на то, что во все концы рассылались нами телеграммы. Это вызывало тревогу не только за ближайшую судьбу нашего театра, но и того лица, которое ехало.

   Это дело поручили молодому человеку, сыну одного из артистов ⁴¹. Зная его деловитость и аккуратность, мы объясняли его долгое молчание несчастным случаем. Что делать, если страшные подозрения оправдаются! А если, бог даст, подозрения окажутся неосновательными, как быть, если декорации опоздают? Я уже слышал снисходительно-презрительные восклицания:

   - О! Ces Russes!.. {- Эти русские!.. (франц.).}

   Другими словами: ничего-то хорошего русские не могут сделать. В результате получится, что мы, которые приехали показать свое искусство и тем посильно поддержать нашу бедную исстрадавшуюся Россию, имеющую полное право на почетное место среди культурных стран, в конце концов, докажем миру обратное. Патриотическое и артистическое чувство протестовало против такого исхода нашего трудного предприятия.

   В ожидании телеграмм и привоза декораций мы проделали все подготовительные работы, которые можно было сделать. Набрали новых сотрудников, прошли с ними все сцены. Сделали то же и с отдельными исполнителями. В свободное время в качестве представителей МХТ я и мои товарищи должны были с благодарностью принимать приглашения разных французских обществ и отдельных лиц, которые были очень предупредительны и гостеприимны и чествовали нас пока в кредит, на веру.

   Каждое утро и неоднократно среди дня мы сходились в театре, чтоб узнать, нет ли телеграмм. Мы подолгу совещались, как выйти из положения. Посылали людей, чтоб искать багаж в промежутке между Парижем и Загребом. Был уже разговор о переносе спектаклей на несколько недель, но это оказалось невозможным, во-первых, ввиду американских гастролей, для начала которых была назначена определенная [дата], а во-вторых, по условиям парижского театра, который был уже сдан другим гастролерам. Кроме того, истощившиеся материальные средства и содержание огромной труппы, сидевшей без дела в очень дорогом в то время городе, не позволяли менять намеченного плана и повелительно требовали точного его выполнения. А время шло - назначенный день открытия приближался, билеты на спектакль раскупались, и тревога росла.

   Не только я, но и вся труппа потеряла спокойствие и сон. Создавали всевозможные планы выхода из положения. В крайнем случае хотели выйти во фраках и без декораций сыграть весь спектакль, для того чтоб тем показать: - Вот, мол, мы на месте, и все, что зависит от нас, - сделано, за остальное же мы не отвечаем, и пусть несет ответственность железная дорога.

   Мы получали приглашения в разные театры на спектакли и прежде всего от нашего антрепренера театра Champs Elysées - Эберто. У него гастролировал тогда знаменитый трагик Цаккони⁴². Он приехал на гастроли в Париж во второй раз подряд. В предыдущий сезон его спектакли посещались усиленно, и он делал полные сборы. Но Париж не любит повторять впечатлений, и потому на второй сезон гастролей они посещались слабо. Между тем сам Цаккони не изменился, а, напротив, как говорят, стал еще лучше. Я усердно посещал его спектакли, когда это было возможно, так как моя так называемая "система" взята с больших образцов и гениальных талантов. Цаккони один из них. Мог ли я пропустить его?

   И снова я учился на великих артистах. Проверял то, что понял раньше, и искал нового, что еще не было постигнуто. На этот раз я с большой очевидностью понял разницу между подлинным и поддельным, то есть пережитым и просто передразненным. Вот это настоящее! - чувствовал я, смотря гения. Необычайное! гениальное! А это - дразнение. Правда, превосходное, доведенное до пределов блестящей техники. Но какая разница! Как одно ценно и вечно и как другое легковесно и устарело. Обычный прием гастролеров стал мне чрезвычайно ясным. Вот что они делают, особенно в тех случаях, когда стараются из ординарной мелодрамы, вроде "Гражданской смерти", "Ингомарро", "Кина"⁴³ и проч., сделать большое произведение.

   В этих пьесах нередко авторы их уделяют много места и слов на так называемые сценические положения или словечки, а там, где по внутреннему смыслу, содержанию и значению нужна большая сцена, там не хватает ни слов, ни сценического действия, исчерпывающих духовный смысл жизни человеческого духа. Приходится в этих местах какими-то мимическими паузами, мизансценой, введенными и сочиненными самим артистом сценами поправлять, дополнять и насыщать автора. Эти сцены, дорисовывающие внутренний рисунок роли, создающие яркий, красочный психологический блик, доигрываются гастролером технически, не затрагивая больших нервов, и часто являются кульминационным местом роли ⁴⁴. Вот, например, роль Коррадо в мелодраме "Гражданская смерть", в которой я видел в последний раз Цаккони. Момент его первой встречи с дочерью доигрывается артистом с помощью таких гастрольных психологических пауз. Он искусно вкладывает в них все типичные для момента психологические переходы, ступени, через которые проходит человек, прежде чем страшный факт не дойдет до его сознания и не установится нарушенное равновесие.. Узнал, не понял, пытливо допытывается правды, хитрит, волнуется и успокаивает себя, начинает понимать, усваивать и верить тому, что вначале казалось невозможным, понял все, поверил, растерялся, ищет выхода и т. д. Все эти отдельные составные моменты, составляющие вместе важный психологический момент, этап в роли, проделываются гениальным артистом с необыкновенной четкостью, выдержкой, законченностью, изчерпываются им до самого конца. Психологические краски, контрастирующие и выделяющие друг друга, раскладываются с большим умением и четкостью. Лишний раз я убедился, смотря Цаккони, что главные отличия гения от посредственности именно в этой четкости, ясности, полноте и законченности рисунка и выдержанности техники его выполнения. Посредственность смазывает, перепутывает краски, не отчеканивает рисунка, неточно определяет границы психологических кусков. Играет страсть и образ _в_о_о_б_щ_е, а не составные части, которые вместе взятые и пронизанные, точно нитями, основной темой пьесы составляют данную сцену.

   Хороший, талантливый артист с надлежащей техникой играет так, как выдающийся дирижер ведет оркестр. Как он отделяет друг от друга отдельные большие части симфонии, как он разрабатывает и заканчивает отдельные составные куски каждой из больших частей! Вспомните, как он вытягивает до конца Последнее пиано-пианиссимо от какого-нибудь гобоиста, альтиста или скрипача. Как он четко ставит финальную точку после шумливой, победоносной, торжественной части с медными возгласами трубы и фанфар. Как он четко выдерживает паузу между жаждой из больших частей симфонии. Он опускает палочку, "сам перерождается, точно меняя валик в своей душе. Потом обводит глазами весь оркестр, настраивая и подготавливая его на новую часть. Совершенно так же четко, выдержанно, законченно и выпукло должен играть артист ⁴⁵, а художник - писать картины, скульптор - лепить, танцовщик - танцевать, а архитектор - строить дома.

   Время быстро приближалось ко дню открытия парижских гастролей. Была наконец получена телеграмма с дороги о том, что декорации едут и задержались в пути. Административный персонал ежедневно по нескольку раз сходился в конторе театра, чтоб обсудить положение и на людях умерить все возрастающее волнение.

   Подошел и канун открытия. В этот день была объявлена в парижских газетах и афишах "réception" {прием (франц.).} нашего театра представителями артистического мира и литературы. В назначенный час большой и парадный театр des Champs Elysées наполнился сверху донизу расфранченной элегантной публикой. А на сцене, за занавесом, была приготовлена сбоку кафедра для ораторов и расставлено много венских стульев рядами, обращенными к зрительному залу. Это места для всех членов нашей труппы. Приехал знаменитый и маститый Antoine, полный, элегантный, любезный, спокойный, артистически выдержанный ⁴⁶. Приехал милый, симпатичный, приветливый, простой Jacques Copeau - директор и основатель театра du Vieux Colombier, упорно прививающий французским артистам и зрителям новый репертуар, манеру постановки, игры и основы искусства, упорно борющийся с окаменевшей рутиной французского сценического академизма многих театров⁴⁷. Высокий, худой, гостеприимный по-парижски Jacques Hébertot хлопочет за сценой, как и мы, волнуясь за судьбу завтрашнего спектакля. Съезжаются и другие лица для приветствия московских гостей.

   Члены нашей администрации то и дело подбегают то к одному, то к другому телефону, или сходятся и шепчутся между собой, или срываются с места и шлют в разные углы телеграммы, или сами летят в разные стороны Парижа. Другие сидят, нервно тормоша бумагу пальцами, с глазами, направленными в пространство. В эти минуты они отсутствовали и мысленно витали где-то в пространстве между Парижем и Прагой.

   - Последний срок для отмены открытия. Иначе заметки не попадут в завтрашние газеты, и весь Париж съедется на открытие для того, чтоб тотчас же уехать. Не надо допускать этого скандала. Предупредить его, пока есть время,- шептали мне одни с дрожью в голосе.

   Другие отводили в сторону и убеждали:

   - Ясно, что декорации не придут ко времени и опоздание припишется нам - русским. Вместо того чтоб поддержать, мы только еще более уроним репутацию русских и России.

   - Отменяйте немедленно завтрашнее открытие,- шептали, таинственно третьи, отводя меня в темную часть сцены.

   Но я упрямо твердил одно:

   - Есть надежда, что сегодня в ночь приедут декорации на станцию Париж?

   - Есть, - отвечали мне.

   - Тогда мы не имеем права отменять, и надо сделать невозможное.

   Видно, и сам Эберто был в раздумье и куда-то уходил, с кем-то о чем-то шептался.

   Несмотря на то, что я нервный по природе и далеко не выдержанный в решительные минуты, на этот раз я чувствовал себя сравнительно спокойным. Точно во мне жило какое-то предчувствие. По крайней мере я владел собой настолько, что мог faire bonne mine au mauvais jeu {делать хорошую мину при плохой игре (франц.).}. В тот памятный вечер меня гораздо больше смущала предстоящая французская ответная речь на приветствия. Я не знал того, что будут говорить, ни что придется отвечать, и потому не мог заготовить и вызубрить обдуманной речи. Предстоял экспромт, если не считать некоторых общих фраз и любезностей, которые можно было заготовить и обсудить заблаговременно. Трудно говорить экспромтом на родном языке, но на иностранном... Нам, актерам, привыкшим говорить чужие слова роли да притом под суфлера, страшно без посторонней помощи выступать публично со своими собственными словами. Если мой французский язык был терпим в других странах, то в Париже нельзя даже приблизиться к той манере говорить, которая [существует] в центре галльского народа. Одно еще меня утешало в смысле языка и произношения - это космополитический, интернациональный характер населения мировой столицы, в которой должны были привыкнуть ко всяким неправильностям произношения французского языка, ко всяким акцентам иностранцев всех стран света.

   Нас рассадили, лицом к зрительному залу, на расставленные многочисленные стулья. Их было так много, что мы могли выставить всю нашу группу in cofpore {в полном составе (лат.).}, не только артистов и режиссеров, но и весь остальной штат сценических служащих и административного персонала. При поднятии занавеса получалась импозантная [картина]. Нужно ли описывать встречу? Понятно, что она была горячая и трогательная, раз что люди не поленились пожертвовать вечер для встречи иностранных гостей.

   Первым говорил приветствие директор театра и наш парижский импрессарио J. Hébertot. Потом выступил с длинной речью маститый Antoine⁴⁸. За ним горячо [говорил] Copeau, считающий себя нашим последователем ⁴⁹. Один из литераторов ⁵⁰ прочел подробный доклад и историческую справку об основании МХТ, о той культурной роли, которую он сыграл в искусстве, о главных основах нашего творчества. Этот доклад имел целью познакомить парижскую публику с русскими гостями и их искусством. Чем дальше говорили ораторы, тем больше приближалась моя очередь, тем сильнее билось сердце и холодели руки. Было сказано авансом, в кредит, много лестного, обязывающего, что нам предстояло оправдать предстоящими гастролями. Пока мне оставалось только благодарить и скромничать. Мне приятно было перед мировой столицей признаться в том, что я много учился в прежние годы у великих французских артистов. И бабушка моя - французская артистка⁵¹, и начал я свою актерскую карьеру с французской оперетки и водевиля. Отдав дань большим сценическим заслугам тех, кто нас приветствовал, я хотел перейти к заготовленному эффектному финалу, но на поворотном пункте речи, неожиданно для меня самого, сказал какое-то не то слово вместо затерявшегося, неожиданно выпавшего. Я смутился, чтоб не остановиться, сказал какую-то лишнюю фразу, чтоб поправиться, сказал другую, тоже не ту, которую искал. И вот моя речь, сама, помимо воли, повернула не в ту сторону и неожиданно закончилась тем, что я пригласил всех присутствующих на завтрашний спектакль. Сказав это, я опомнился и стал поправляться.

   "А ну-ка, на всякий случай предупрежу, что у нас не все ладно и что мы не виноваты в этом",- подумал я про себя и тут же добавил:

   - Правда, не скрою от вас, что по сие время у нас нет ни декораций, ни костюмов, которые не по нашей вине, а по вине железнодорожного недоразумения неожиданно задержались в пути и никак не могут доехать из Загреба до Парижа. И тем не менее мы сделаем невозможное и будем завтра играть, хотя бы без соответствующих костюмов и декораций. Только бы не говорили: "О! Ces Russes!.." - намекая на нашу неаккуратность. Мы на месте уже две недели и будем на своем посту и завтра, а там - что будет угодно богу или судьбе.

   Французам понравилась эффектная фраза, которая случайно сказалась сама собой, и они с большим темпераментом аплодировали, но зато наши русские, и особенно администраторы, накинулись на меня, хватаясь за голову, лишь только опустился занавес.

   - Что вы сделали,- трагически шептали они мне.- Мы приготовили заметки об отмене, а вы пригласили публику на завтра. Ведь ни декораций, ни костюмов нет.

   Некогда было отвечать, так как Antoine, Copeau и другие разъезжались и надо было провожать их. Я раскланивался, благодарил. Дверь непрерывно открывалась и закрывалась. Все расходились.

   Вдруг, неожиданно для всех, влетел как бомба в комнату грязный, запыленный, бледный человек и начал поспешно здороваться с нами. В первую минуту я не мог понять, что это был давно ожидаемый проводник пропавших декораций.

   - Где декорации? - закричал я, узнав его.

   - В Париже,- с торжественным видом ответил прибывший, сбрасывая с себя пыльное пальто и грязную фуражку и перчатки.

   Громкое "ура" присутствующих огласило комнату, а приехавший в изнеможении опустился на диван и рассказал нам о всех перипетиях. Оказывается, что он вез пять или шесть вагонов нашего театрального багажа. Дважды сгорала ось. Все вагоны задерживались на пути, так как посланный боялся отпустить из-под своего непосредственного наблюдения здоровые груженые вагоны.

   Поднялась суматоха, оживление. Вся группа административной части принялась за работу. Затрещали телефоны. В разные концы города разослали посланных с разными поручениями.

   - Будьте покойны,- сказал мне главный администратор.- Завтра к 10 часам утра все будет на месте.

   Успокоенный, я ушел домой и после недели бессонницы спал как убитый. В 10 часов я был в театре, но декораций там не было. Их не было и в 12, и в 2, и в 3. Все члены администрации тоже пропали, и как мы ни старались снестись с ними по телефону на станцию, ничего не вышло из наших попыток. И снова явилась и стала расти большая, мучительная тревога, от которой нельзя сидеть на месте, а надо что-то делать, как-то действовать и помогать чему-то, хотя бы только для того, чтоб скоротать время.

   А часы уже били четыре. Я чувствовал, что готов упасть от усталости, ожидания и распиравших голову мыслей и соображений, стараясь приготовить выход на все случаи, которые измышляло воображение. Потом я бросался к рабочим и мастерам сцены, стараясь понять, можно ли без всякой репетиции в короткий срок наладить вечерний спектакль. Я пытался установить освещение еще не прибывших декораций. Потом я звонил по телефону, чтоб собрать заблаговременно всех артистов, сотрудников театра, частных лиц и знакомых, просил их спасти нас! меня лично!! русское искусство!!! честь всей России!!!!

   - Наденьте самое плохое ваше платье, бегите в театр и ждите. Придется поработать - таскать декорации, корзины, развешивать костюмы, одевать и гримировать новых сотрудников. Нельзя отказываться ни от какой работы.

   А часы били пять.

   К счастью, с вокзала телефонировали нам, что надеются скоро выслать первый грузовик с декорациями. Но неизвестно, будут ли это декорации "Федора", которым открывались гастроли, или другой пьесы, которая назначена через неделю. Придется разгружать вагоны в том порядке, как их будут подавать.

   Тем временем я придумывал новые средства, как ускорить прием и разборку декораций и костюмов. Кто-то, хорошо знающий нравы французских рабочих, посоветовал мне такой ход.

   - Французы любят спорт, пари, препятствия. Раздразните их и поспорьте на какую-нибудь сумму денег, стоящую внимания. Чтоб выиграть ставку, французы готовы сделать невозможное. Без этого они будут холодны, легкомысленны и индиферентны, так как им совершенно безразлично, будет спектакль или нет. В самом деле, свои деньги они получат, а до остального им дела мало. Даже приятнее, если спектакль не состоится. По крайней мере освободится от работы целый вечер.

   И снова я поплелся на сцену и издалека стал подходить к пари, дразня их природную жилку азарта и любовь к спорту и пари. Первое время они были весьма индиферентны и, чтоб отвязаться, уверяли меня общими фразами, что все устроится к лучшему.

   - А я готов держать пари, что вы не сможете наладить спектакль,- спорил я.

   - Я думаю, что даже немецкие рабочие не смогли бы это сделать,- довольно прозрачно подзуживал я заклятых врагов Германии. Наконец пари состоялось на несколько сот франков. Рабочие приободрились и оживились. Они сходились группами, о чем-то стали совещаться, к чему-то и как-то готовиться.

   Тем временем по телефону нас известили, что первый транспорт грузовиков выехал. Часы пробили пять с половиной. Мы сидели как на парах, готовые каждую минуту ринуться в бой и приняться за работу.

   Опять зазвонил телефон. Мы бросились к нему. Оказывается, по пути с вокзала в театр произошел на улицах затор. При повороте длинные бруски наших декораций забаррикадировали проезд. Можно себе представить, что из этого произошло. Вероятно, тысячи экипажей заполнили все ближайшие улицы, закупорили все проезды. И это произошло в самое горячее для уличного движения время, между пятью-шестью часами!! Недаром же собирались резать наши декорации, чтоб продвинуть грузовик с места. Что бы мы стали делать, если бы перерезали, пополам наши задники?!

   Часы пробили шесть. И через четверть часа прибыл первый грузовик, потом второй, третий и т. д.

   Я не берусь описать картины титанической, циклопической работы рабочих и всего согнанного со всех сторон штата добровольных помощников. Один человек подымал такие тяжести и корзины, которые в другое время он не смог бы сдвинуть с места. Дорогие веревки, которыми были упакованы корзины, беспощадно резались. Вещи выкидывались на пол и тут же подхватывались, разбирались, разносились и развешивались по уборным. Каждый из актеров искал, спасал свои костюмы, собирал их по частям. Сотрудники, впервые надевавшие костюмы, примеряли их на лестнице, в коридорах, в фойе артистов, в конторе, на сцене. Добровольные костюмеры помогали им одеваться. В другом месте, на проходе, на тычке, кто-то гримировал кого-то. Там упала и разбилась какая-то вещь. Кто-то бежит и кричит благим матом, зовя кого-то, кто очень нужен. В другом месте я учу сотрудников, как носить костюмы, как обращаться с только что приклеенной бородой и надетым париком. В третьем месте репетируется целая сцена, но всех прогоняют отсюда, так как несут громадный ящик, для которого очищают дорогу и место. Полы костюмов и одежды раздувает от сильного сквозняка и ветра со сцены, где распахнуты все двери. А на дворе начало декабря, и падает мокрый снег. Вот кто-то валяется от изнеможения на диване, другой порезал руку и ищет воды, чтобы промыть рану, кровь течет, но в суматохе никому нет дела до этого. В одной из уборных страшно нервит истеричный артист, так как уже был первый звонок, а он не может найти своего второго сапога и мечется, прихрамывая от разной обуви, по всем уборным, лестницам. Пот капает со лба, грим тает, и он уже охрип от мольбы и причитаний по поводу своего несчастья. В соседней уборной все благополучно, и невозмутимый актер-резонер спокойно одевается, как будто все уже налажено и нет спешки.

   Второй звонок. Все закопошились еще сильнее. На сцене такой содом, что не можешь понять, как люди разбираются в этих кучах нагроможденных друг на друга декораций, выброшенных на пол сцены, чтоб спасти крашеный холст от мокроты и сырости. Казалось бы, что вся сцена заполнена и больше уже некуда укладывать имущество, а между тем, шипя, подходит еще грузовик, а за ним ждет очереди другой, третий.

   Наружные ворота со сцены закрываются, так как скоро начнут спектакль, и вновь прибывающие декорации обречены мокнуть снаружи весь вечер до окончания спектакля. Вот и третий звонок. Администрация торопит начинать, так как произошло опоздание на целых полчаса. И зрители, которые ничего не хотят знать, заплатив деньги за свои места, уже зааплодировали от нетерпения. А свет еще не установлен.- Вали полный свет без разбора! Где уж тут мечтать о тонкостях световых оттенков. Пусть лучше страдает внешний вид декорации, чем рисковать раздразнить толпу, испытывая ее терпение задержкой.

   - Что будет, то будет, начинаем.

   В зале притушили свет. Гул толпы, переполнившей театр, все проходы, страпонтены, постепенно затихает, наступает такая тишина, о которой не ведают у нас в русских театрах. Занавес пошел, заговорили артисты.

   Итак, спектакль состоялся. Россия спасена от позора!! Ура! А там - что будет.

   После первой картины - сильный прием и долгие аплодисменты, так как толпа ждет, что подымется занавес для раскланивания. Но мы решили и в чужом монастыре сохранить свои законы. Кроме того, нам выгодно с помощью аплодисментов затянуть антракт между картинами, так как это дает нам возможность хорошо рассадить и даже частью прорепетировать народные сцены с новыми сотрудниками, которым не пришлось даже видеть до спектакля декорацию, походить и приспособиться к ней. Сцена примирения Годунова с Шуйским принимается еще оживленнее. Успех несомненен. Душа успокаивается, а тело начинает чувствовать нестерпимую усталость. Но отдыхать еще нельзя, так как надо идти домой умыться, привести себя в порядок и облачиться в самый парадный костюм, так как могут быть вызовы в конце спектакля, и мне как представителю театра придется уже выходить на вызовы. Но не так-то легко уйти из театра. Во-первых, беспокоишься за еще неналаженный спектакль, свет. Рабочие впервые видели и проставляли незнакомые декорации. Ждешь, что в каждую минуту потребуют какие-нибудь [пропуск слова в рукописи.- Ред.], а пуще всего боишься, что какая-то часть декорации затерялась где-то в груде, наваленной на сцене. Но оказалось, наши заведующие постановочной частью так уже наметались и так изощрили свою находчивость, что происшедшие пропажи ловко маскировались и без моего участия⁵². За кулисами, как это всегда бывает при успехе, появились посторонние лица во фраках, пришедшие из зрительного зала. Они поздравляли, приносили свежие новости из публики, цитировали мнение того или другого лица из французской прессы, литераторов и представителей артистического мира. Было бы бестактно на первый день вводить строгости и порядок на сцене, закрывая входы для посторонних. Поэтому на