Тютчев Федор Федорович - Кто прав?

дителями. Притом часто случалось так, что, когда она приходила к ним, меня не бывало дома. Если же случайно когда мы и встречались, она относилась ко мне весьма сдержанно и даже холодно. От прежней нашей приятельской близости не осталось и следа, мы, очевидно, даже избегали друг друга, причем я избегал ее, потому что чувствовал себя перед нею не то чтобы виноватым, а как бы пристыженным. После того памятного вечера у Брасулиных мое теперешнее поведение относительно Мани было не совсем хорошо - я это невольно сознавал и конфузился. Как ни было приятно для меня бегство Дуни, я все-таки первое время после него словно потерялся. Я не знал, что с собой делать. Выйдя из полка и разбив тем свою карьеру, я еще не успел пристроиться к какому-либо делу и жил процентами с своего оставшегося и отданного в частные руки капитала, мало заботясь о будущем. Пока Дуня жила со мною, она, как бы сказать, была олицетворением моей жизни, то "нечто", ради чего я бросил все, и это "нечто", в некотором роде, заменяло мне мое прежнее. Словом, я был похож на того "дурня" в сказке, который, найдя на дороге кусок золота, сменял его цыгану на коня, затем коня сменял на корову, корову на овцу, овцу на курицу и, наконец, обменяв курицу на иголку, потерял ее после одного перелаза через забор. Очевидно, иголка не стоила куска золота, но пока она была еще в руках "дурня" - она олицетворяла собой это золото, была его заместителем, реальным воплощением находки; с потерей же ее "дурню" оставалось только эфемерное воспоминание о том, что у него когда-то было золото, которое, не сменяй он его на утерянную иголку,- обогатило бы его.

   К счастью человека, в известном возрасте все принимается как-то особенно легко,- умрет у пятилетнего крошки мать - он плачет, купили ему куклу - он счастлив. Фарфоровая кукла заменила мать. Мне куклой, заменившей всю мою навек разбитую жизнь, послужил кружок товарищей, с которыми я сошелся в последнее время, с которыми вел самую буйную, нелепую жизнь. Редкий день, чтобы мы не кутили; угощал обыкновенно тот, у кого в эту минуту были деньги. Это была своего рода коммуна, состоявшая из пяти человек: отставного драгунского офицера Лопашова, сына богатого бакалейщика Петьки Черногривова, отставного юнкера, товарища моего по училищу Глибочки (Готлиб) Гейкерга, одного чиновника Разсухина, которого мы звали Размухин, намекая тем, что он всегда был в "мухе", и, наконец, меня. Несмотря на то, что ни у Глибочки, ни у Лопашова никаких ни собственных, ни благоприобретенных капиталов не водилось, а Разсухин получал очень скромное жалованье, так что богатым был один Черногривов, наша коммуна была почти всегда при деньгах. Положим, что у поручика Лопашова, занимавшегося частным ходатайством по делам, была какая-то старая скряга тетка, которую он как-то умудрялся, по его собственному выражению, "удачно подковывать", а у Глибочки на Песках имелась своя преклонных лет "вдовушка", но мы этим не интересовались. Мы вечно были веселы, кутили, устраивали по всем концам богоспасаемого Петрограда всевозможные скандалы, словом, жили в свое удовольствие, а до остального нам дела не было. Трудно поверить тому, чтобы в столице, на глазах сотни полицейских, можно было проделывать такие шутки, какие проделывали мы в большинстве случаев вполне безнаказанно. Душою всех этих проделок и инициатором большинства из них был отставной поручик Лопашов. По природе это был человек очень добродушный, большой комик. Как теперь вижу его высокую полную фигуру с большими серыми глазами, добродушной улыбкой на толстых губах, слышу его басок и раскатистый смех. Он обладал большой физической силой, замечательным хладнокровием и большой смелостью. Он часто, ради шутки, переходя улицу, останавливал несущегося во всю прыть рысака за узду и вежливо, приподняв котелок, спрашивал сидящих в экипаже: "Куда они так торопятся?"

   Одна из его проделок почему-то осталась мне особенно в памяти. Дело было в Таврическом саду, раннею весною, когда Петербург представляет смесь зимних, весенних, осенних и летних костюмов, судя по темпераменту, достатку, вкусам и запасливости их носителей. Наша компания без цели слонялась по дорожкам сада, придумывая, что бы такое выкинуть в ознаменование своего прибытия. В эту минуту навстречу нам, из глухой, уединенной аллеи, показалась парочка. Он-высокий, стройный брюнет, красивый собой, в барашковом пальто и таковой же шапке, она - миниатюрное, миловидное созданьице, с голубыми глазками и розовыми щечками, в кокетливой, мехом обшитой кофточке и котиковой шапочке. Оба, очевидно, были поглощены один другим, они шли под руку, весело разговаривая и не обращая ни на кого внимания.

   - Или молодожены, или влюбленные,- заметил Глибочка, умильно поглядывая на хорошенькую блондинку.

   - Самый опасный народ,- сказал я,- таких не задевай, как раз нос откусят.

   - А хочешь, я сейчас подойду и поцелую ее,- предложил Лопашов.

   - Ну и получишь "от него" в морду.

   - Нет, не получу, хотите пари на бутылку шампанского, я такое петушиное слово знаю, что не получу.

   - Идет, только если получишь - мы не ставим. - Согласен!

   Сказав это, Лопашов быстрыми шагами пошел навстречу незнакомцам. Не доходя шагов десяти, он широко распахнул свои мощные объятия и радостным голосом воскликнул:

   - Ах, Петр Петрович, ты ли это, братец мой, вот радость, сколько лет, сколько зим, насилу-то мы встретились с тобой! - Говоря так, Лопашов крепко обнял незнакомца и горячо принялся целовать его в обе щеки.

   Тот стоял как кирпичом ушибленный...

   - Позвольте, милостивый государь, я вас, кажется, совсем не знаю...

   - А это супруга твоя, Марья Ивановна, давненько, давненько не видались мы с вами,- продолжал тарантить Лопашов, извиваясь перед хорошенькой блондиночкой,- очень вы изменились с тех пор, похорошели еще больше, позвольте же вашу ручку, впрочем, что ручку, мы ведь с вами в родстве, помните, тетушка Степанида Семеновна все еще утверждала, что нас бы даже и венчать не стали, так вот по родству позвольте мне уже по русскому обычаю, без церемонии...- И, не дав им опомниться, он быстро наклонился и взасос чмокнул прямо в губы молодую женщину. Та испуганно вскрикнула и отшатнулась.

   - Однако черт вас возьми! - с бешенством крикнул ее кавалер, хватая Лопашова за плечо и тщетно пытаясь встряхнуть его мощную объемистую тушу,- кто вы такой, какой там родственник, я вас совсем не знаю, а вы тут лижетесь как щенок.

   Лопашов с неподражаемым изумлением отступил шаг назад и воззрился на него.

   - Как, Петя, тебя ли слышу? - горестно всплеснул он руками.- Ты забыл меня, своего лучшего друга?! - Все это он говорил так просто, естественно, что, очевидно, окончательно ставил их обоих в тупик.

   - Уверяю вас, вы ошибаетесь, я вас решительно не знаю, да и, наконец, я вовсе не Петр, а Александр,- горячился молодой человек.- Черт знает за кого вы меня принимаете?! - Лопашов вдруг преобразился. Хитрая улыбка озарила его лицо.

   - За кого? - медленно переспросил он, делая несколько шагов назад.- За весьма неревнивого мужа, позволяющего первому встречному публично целоваться с его женою.

   - Как?! - не своим голосом завопил молодой человек.- Так это вы осмелились шутки шутить, городовой, городовой!!! - Все это происходило недалеко от выхода, где всегда торчат полицейские.

   Услышав крик, один из них поспешно подошел к спорящим.

   - Послушай, братец,- остановил его Лопашов,- вот этот господин мне должен 400 рублей и не желает сказать, где он теперь живет, спроси его.

   Самоуверенный, спокойный тон Лопашова, его серьезная, солидная фигура, изящный костюм, все это подействовало на блюстителя порядка.

   - Послушайте, сударь, отчего вы не желаете сказать ваш адрес, они вправе требовать...

   - Что вы тут врете, какой долг... он скандальничает, а не долг - бесился молодой человек чуть не с пеной у рта Но пока, волнуясь и горячась, он успел втолковать полицейскому, в чем дело, и тот оборотился к Лопашову, ни Лопашова, ни нас уже давно не было. Мы ускакали на извозчиках, помирая со смеху, представляя, как теперь бесится одураченный так ловко незнакомец.

   Другая проделка Лопашова была еще остроумнее Я уже говорил, что у него была какая-то тетка из "простых", большая ханжа, богомолка, и скареда, всю свою жизнь проводившая по церквам и в болтовне с разными странниками, странницами и монахинями. Странные отношения были между теткой и племянником, она не столько любила его, так как любить подобная мегера не могла никого, сколько боялась, уважала его, прибегала к его советам и, хотя с большими оговорками, причитаниями и нытьем, все же время от времени снабжала его деньгами, что, впрочем, не мешало Лопашову всеми силами ненавидеть ее. Однажды, после того как она отказала ему в субсидии, ссылаясь на то, что дала таковую на прошлой неделе, Лопашов и придумал следующий фарс. Достав где-то монашескую рясу, он прицепил себе длинную черную бороду, такой же парик и отправился к своей тетке. Отрекомендовался монахом с Афона и весь вечер разводил ей турусы на колесах про святой град Иерусалим, про Афон, про Константинополь, повествовал о встрече своей с турецким султаном и как сей язычник чуть было не принял от него православия, но жены воспротивились, так как у него 333 жены, а с принятием православия султану пришлось бы с ними расстаться, ну они, понятно, на дыбы, отговорили его.

   - Ах они паскуды,- волновалась тетка.

   - Паскуды, паскуды и есть! - авторитетно подтвердил Лопашов.

   Затем он очень тонко намекнул, что хотя духовному лицу и грех гадать, но что он, грешный, в сем зело умудрен.

   Полоумная старуха принялась, конечно, его упрашивать погадать ей. Тот долго отнекивался, но наконец согласился. Зная жизнь тетки, Лопашову, конечно, ничего не стоило разыграть роль прорицателя, чем он и привел суеверную старуху под конец в такой ужас, что та бросилась ему в ноги и начала каяться во всех грехах своих.

   Кончилась вся эта комедия тем, что Лопашов выудил у нее сто рублей следующим ловким манером. Отходя спать, он отдал ей свою книжку и кисет с якобы собранными деньгами на хранение, причем при ней сосчитал лежащие там бумажки и серебро... Там действительно было сто рублей, добытые им где-то на одни сутки. На другой день, за утренним чаем, он потребовал их назад, тетка отдала. Лопашов поблагодарил ее и, собираясь уходить, благословил каким-то черным образком.

   - А это, матушка, тебе косточки,- сказал он, передавая ей какую-то ладанку {Ладанка - сумочка с какой-нибудь святыней, носимая вместе с крестом на шее.},- как не дай Бог - заболеешь, положи на больное место - пройдет, как рукой снимет.

   Старушка с благоговением приняла ладанку и, спрятав ее за пазуху, предложила ему в дар пару ассигнаций, но к большому изумлению ее, монах от денег отказался. На памяти старухи это был первый божий человек, который показал такое бескорыстие, чем еще больше заставил ее преклоняться перед своею святынью.

   Выходя из комнаты, Лопашов вдруг словно бы что вспомнил:

   - Вот что, пречестивая вдовица, хочешь мне добро сотворить, смени мои деньги на одну сторублевку, а то боязно носить, как бы не украли, а одну сторублевку я зашью в рясу - никто не догадается.

   Та охотно согласилась и, пойдя к себе в спальню, через минуту вынесла ассигнацию.

   - На тебе, возьми с кошелем, он тебе счастье принесет,- вручил ей монах свой кошель, который как от нее за чаем получил, так, по-видимому, и не выпускал из рук.

   Таким образом мена совершилась. Монах ушел, а когда глупая старуха заглянула в кошель, то увидела там на дне вместо денег всякую дрянь: старые пуговицы, катушки, обрезки жести и, наконец, несколько фотографических карточек нецензурного содержания.

   Всего курьезней то, что она тотчас же послала за Ло-пашовым и, когда тот явился, конечно, уже преображенный, она с плачем рассказала ему о случившемся. Лопашов серьезно выслушал ее, раз двадцать заставил повторить все с самого начала, со всеми подробностями и посоветовал подать заявление в полицию; сам написал ей это заявление и, пользуясь угнетенным состоянием ее духа, выпросил у нее десять рублей и ушел, уверив ее, что монаха этого наверно разыщут и деньги ей возвратят. Старуха успокоилась и осталась ждать у моря погоды, а Лопашов в тот же вечер, кутя в нашей компании, с хохотом рассказывал о своей проделке.

   Козлом отпущения, или, вернее, "жертвой", нашей веселой компании был Петя Черногривов, или, как звал его Лопашов,- Пегашка Черногривка. Несмотря на то, что он больше всех нас тратил и гораздо чаще "угощал", чем был "угощаем", мы безбожно трунили над ним, подымали его на смех и подчас выкидывали злые шутки, но он с истинно христианским терпением сносил все это, утешаясь тем, что водит компанию не с каким-нибудь своим братом "серяком", а с людьми благородными. Он старался и в одежде и манере подражать нам, и так как мы не все же болтали пустяки, а случалось, иногда затевались и умные разговоры,- Пегашка Черногривка чутко прислушивался к ним, и по лицу его было видно, как он доволен.

   Тип смешной, но, воля ваша, по-своему благородный. Он жаждал чему-нибудь научиться и не виноват был, что придурковатый самодур-отец слышать не хотел ни о каких науках.

   - Тебе чего,- говорил он сыну,- читать умеешь, писать умеешь, арихметику знаешь, какого же тебе рожна надо. Брысь!!! - и Пегашка уходил от отца, повеся нос и как бы в отместку запустив в выручку лапу, вечером кутил где-нибудь, зря разматывая утаенные от отца деньги.

   Скверно, безалаберно, пошло шла моя жизнь среди постоянного кутежа, пьянства, всяких дебоширств, под звон рюмок и стаканов, под гуденье трактирных органов, в обществе ночных фей. Я сам чувствовал, как я с каждым днем опускаюсь все ниже и ниже, как грубеют и опошливаются мои манеры; как я все больше и больше удаляюсь от того кавалерийского юнкера, фата и щеголя, каким я был еще год тому назад, и приближаюсь к типу так называемых трактирных завсегдатаев, окончательным выразителем которого является та всем петербуржцам знакомая личность в отрепанном пальто, в офицерской фуражке, останавливающая вас в сумерках, где-нибудь в переулочке, и просяще-грубым, нахально-робеющим голосом, скороговоркой говорящая:

   - Monsieur {Господин (фр.).}, для бедного, но благородного человека, служил в кавалерии и пехоте, в армии и во флоте и для пользы службы уволен в отставку.

   Я видел свое постепенное падение в грустном лице моей старушки няни, которая, не смея ничего мне сказать, только горько вздыхала, когда я, пьяный и растрепанный, под утро возвращался домой, видел я свое падение в том пренебрежительном тоне, с которым относились ко мне, встречаясь со мною на улице, мои прежние знакомые и знакомые моей покойной бабушки, но больше всего видел я свое падение в темных, красивых глазах Мани. Видел в ее пристальном, как бы сожалеющем взгляде, каким окидывала она меня при наших встречах, чувствовал в том недоверии, с каким она относилась ко мне. Она, которая год тому назад не побоялась бы пойти со мною одна куда угодно, теперь всякий раз, когда я предлагал ей проводить ее, если и соглашалась, то с некоторым колебанием. Она опасалась проявления моего буйства, когда я был навеселе, и не верила в мою трезвость, когда я действительно не был пьян.

   - Бы теперь так много пьете,- сказала она мне однажды, подозрительно оглядывая меня,- что вас теперь и не узнаешь, в нормальном вы настроении или нет.

   Сознавая всю справедливость этого замечания, я ничего не ответил, но на сердце мне стало тяжело, и, чтобы заглушить в себе грустное чувство, навеянное на весь день этими словами, я в тот же вечер напился вдвое против обыкновенного и, возвратясь домой, произвел целый дебош.

   - Тише, Федя, ради Бога тише,- уговаривала меня няня, отворившая мне дверь,- ведь два часа ночи, все спят... Мария Николаевна сегодня ночует у сестры, ты испугаешь их.

   Напоминанием о присутствии Марии Николаевны няня, знавшая мое глубокое уважение, питаемое к ней, думала обезоружить меня. Но на этот раз вышло еще хуже. Вспомнив наш утренний разговор, я вдруг почувствовал сильное озлобление против Мани и мне пришло в голову выкинуть какое-нибудь безобразие, чтобы только чем-нибудь досадить ей.

   Когда Маня ночевала у сестры, она спала в комнатке, служившей им гостиной и приходившейся бок о бок с моей комнатой. Диванчик, на котором она спала, и моя кровать находились у одной стены, разделявшей нас. Стена была, впрочем, довольно толстая, так как дом был старинный и строен прочно.

   Не долго думая, я изо всей силы принялся барабанить в стену.

   - Мария Николаевна,- завопил я на всю квартиру,- вы не спите?

   Ответа не последовало, но по шороху я догадался, что она проснулась.

   - Доброй ночи,- кричал я через стену,- желаю вам во сне жениха увидать, впрочем, вы и так, я думаю, только женихами и бредите.- Не помню, что я тогда еще молол, но, должно быть, у меня вырвалось что-нибудь обидное, потому что она наконец не выдержала и дрожащим от слез и негодования голосом крикну ла мне:

   - Федор Федорович, я вас не узнаю, давно ли вы стали оскорблять женщин?!

   Сказав это, она заплакала. Я слышал ее сдерживаемые рыдания, и мне стало страшно совестно. Я сразу опомнился, торопливо, не производя никакого шума, разделся и, укутавшись головою в одеяло, как бы желая спрятаться от самого себя, затих. Но я не спал. Многое пришло мне тогда в голову, Я в первый раз, со дня выхода своего из полка, серьезно оглянулся на самого себя, и мне стало жутко.

   На другой день, чтобы не встретиться с Маней, я по раньше встал и ушел из дому на целый день.

   Не зная, куда деться, я отправился к Глибочке Гейкергу и застал его в ботфортах со шпорами, приготовляющимся ехать кататься верхом, с хлыстом в руках. В своей шелковой синей жокейке, небрежно надвинутой набок, и в изящной жакетке Гейкерг выглядел положительно красавцем. Он очень обрадовался моему приходу.

   - Слушай, поедем вместе, вспомним старину, ведь сегодня 1-е Мая, моя "вдовушка" будет, я тебе покажу ее.

   - А ну ее к черту, ты лучше скажи, где ты лошадь достал.

   - Я еще не достал, хочу нанять в манеже, и ты возьми.

   Так как мне было все разно, куда ни идти и что бы ни делать, то я и согласился. Не прошло и часа, как мы уже тряслись на англизированных, тощих, как скелеты, старых браковках, обгоняемые изящными экипажами и в пух и прах разодетыми барынями. На пуанте¹³, как и обыкновенно в этот день, народу была масса. Несмотря на весеннее солнце, мы с Глибочкой порядочно промерзли, а потому, бросив лошадей на руки сопровождавшему нас груму, отправились в ресторан, где тотчас же столкнулись с двумя франтами, знакомыми Глибочки. Кстати сказать, в Петербурге не было той дыры, где бы у Глибочки не было друзей. Такой уже был общительный человек. На сей раз Глибочка был при деньгах и вызвался нас угостить. Выпили. Франты тоже не захотели быть в долгу, и таким образом, угощая друг друга, мы менее чем часа в два времени пришли в такое состояние, что когда вспомнили наконец о своих лошадях и вышли садиться, то нам показалось, что вместо трех лошадей перед нами - пять. С большим трудом, и то только при помощи грума, вскарабкались мы наконец на наших пятивершковых кляч, украшавших собою некогда фронт Гатчинского кирасирского полка, и отправились в кругосветное плавание. Россинанты наши, немного, немного не, заставшие Севастопольскую кампанию, как водится, давно уже окончательно обезножели, причем моя оказалась к тому же страшно пуглива. Особенно потрясающее действие производили на нее зонтики, она с таким ужасом косилась на них, точно бы это были тигры, готовящиеся поглотить ее. Она шарахалась из стороны в. сторону, и мне в том состоянии, в каком я находился, "немалого труда стоило балансировать на заезженном, старом английском седле, скользком, как жидовская совесть. Несмотря на все эти маленькие неудобства, мы не унывали и не без сознания своего достоинства гарцевали по аллеям, нахально поглядывая на идущих и едущих барынь. Вдруг, на повороте в одну Из аллей, мы услышали страшный крик, какой-то грохот, неистовый топот, и не успели мы понять, в чем дело, как на нас наскочила бешеная пара. На козлах никого не было, вожжи болтались по спинам и между ногами лошадей, заднее колесо отскочило, накренившийся кузов коляски с визгом и треском тащился по земле, лошади с налитыми кровью глазами, все в мыле, мчались как угорелые. Не знаю, каким образом увернулись мы и не попали под колеса, но тут случилась другая беда. Спасаясь от крушения, я вскочил на пешеходную аллейку, где было очень много гуляющих, раздались визги, крики, моя лошадь окончательно ополоумела и стала как вкопанная, со страхом озираясь во все стороны и упрямо отказываясь повиноваться поводьям... На беду и ужас, со всех сторон поднялись столь ненавистные ей зонтики; как привидения замелькали они в воздухе, а один большой, пунцовый, как кровь разбойника, устремился прямо ей в нос... Этого она уже не могла вынести. Взвившись на дыбы, так что я едва-едва удержался, несчастная кляча высоко взметнула задом и понесла. Если бы она была настолько крепконога, как пуглива и тугоузда, все кончилось бы благополучно, но увы! одно другому было диаметрально обратно. Не успело проклятое животное сделать и десяти скачков, как запуталось в собственных ногах, длинных, как у водяного комара, споткнулось и со всего маху полетело к черту, выкинув меня сажени на две из седла. Падение было так сильно, что я едва-едва поднялся на ноги н тут же почувствовал сильную боль в руке; машинально дотронувшись до головы, мои пальцы нащупали что-то склизкое, липкое - это была кровь. О дальнейшем продолжении нашего partie de plaisir {препровождение времени (фр.).} нечего было и думать, пришлось отправить лошадей в манеж, а самому нанять извозчика и ехать домой. Боль в руке с каждой минутой усиливалась и скоро сделалась почти нестерпимой, нога тоже ныла порядком.

   Няня моя, увидав меня в таком печальном виде, перепугалась страшно и послала прислугу за доктором, жившим в том же доме. Это был препотешный немец, лысый, с вихром седых волос на лбу, краснолицый, маленького роста, в больших золотых очках со. стеклами, круглыми, как глаза филина. Он заставил меня раздеться, лечь в постель и, осмотрев с пунктуальностью, на какую способны только одни немцы, объявил:

   - Что alles ist qanz qut (все прекрасно), только маленькая ушиб на голофа, да еще Hand (рука) bischen (немного) вывихнута, да еще вот auf dem колен eine wunde, sonst alles ist qut, все цел, ничего не поломайт.

   Но хотя и все оказалось qanz (совсем) целым, однако встать мне доктор не позволил, прописал лекарство и ушел, сказав, что morqen (завтра) он будет еще смотрейт.

   Пришлось остаться в постели. Я лежал, морщась от боли во всех костях, посылая ко всем чертям как треклятую клячу, по милости которой я попал в пациенты Herr'а Квибекса (фамилия доктора), так и Глибочку Гейкерга, подбившего меня на это милое partie de plaisir пур селепетан, как говорит Лейкок (pour passer le temps - для препровождения времени). Я лежал и злился, а тут еще воспоминание о моем пошлом поведении сегодня ночью, оскорбившем так незаслуженно Марию Николаевну. Я лежал и думал о ней, думал о нашей прежней дружбе, и мне стало очень грустно. Я уже хотел позвать няню, спросить ее о Мане, где она, у сестры еще или ушла, как вдруг услышал стук в дверь и голос Мани.

   - Федор Федорович, можно к вам?

   Забывая боль в забинтованной руке, я быстро натянул дo самого подбородка одеяло и, не помня себя от радости, крикнул:

   - Войдите, буду, конечно, счастлив.

   Дверь отворилась, и я увидел Маню. Она была, как всегда, такая беленькая, свежая, румяная... кашемировое платье цвета бордо, обшитое кружевами, плотно облегало ее стройную, изящную фигурку, черная бархатная ленточка с золотым медальоном оттеняла ее белую, полную шейку. Давно не казалась она мне такой хорошенькой, как в эту минуту, я искренно позабыл свою боль и только любовался ею. Легкой грациозной походкой подошла она к моей постели и, пожав мою руку, спустилась на кресло, на котором за минуту до этого сидел почтенный доктор.

   - Ну что, как вы себя чувствуете,- зазвучал у меня в ушах ее слегка грустный, симпатичный голос,- мне Анна Ивановна (так звали мою няню) сказала, что вы страшно расшиблись, я уже собралась было уходить, да вот захотелось проведать вас.

   - Спасибо вам, пустяки, я думаю, к завтрему пройдет.

   - Ну я бы не хотела этого, хорошо бы было, если бы вы полежали недельки три-четыре.

   - Почему? - удивился я.

   - А для того, чтобы вы не кутили, посмотрите, вы на себя не стали похожи, я просто не узнаю вас.

   Я засмеялся.

   - Чему вы смеетесь?

   - Мне вспомнились слова митрополита Филиппа, обращенные к Иоанну Грозному: "Не узнаю царя русского в этой одежде, не узнаю и в делах царства".

   Она чуть-чуть улыбнулась:

   - Вот вы всегда так, вам дело говоришь, а вы шутите. Помните, когда вы в первый раз приехали к нам юнкером, какой вы были тогда и какой вы стали теперь...

   - Не хороший?! - подсказал я.

   - Хуже чем не хороший...- засмеялась она.

   - Знаю, барышня, сам знаю,- полушутливо, полугрустно сказал я,- но, может быть, оттого-то я т_е_п_е_р_ь т_а_к_о_й, что не могу быть т_а_к_и_м, как был.

   - Это вздор, малодушие, эка беда, что вышли из полка, жаль, конечно, но еще не все потеряно, ободритесь, а. главное, бросьте вы ваших товарищей, эти знакомые - гибель ваша.

   Она долго и горячо говорила. Я не слушал ее, всецело поглощенный созерцанием ее все больше и больше оживлявшегося личика. Я глядел, как разгорались ее щеки, как шевелились ее губы, открывая кончики белых зубов, я прислушивался к музыке ее голоса, не вникая в смысл произносимых слов, и чувствовал, как что-то новое поднимается у меня в душе и непонятное мне волнение охватило меня, я готов был и смеяться, и в одно и то же время плакать. Машинально дотронувшись до головы, я почувствовал, что повязка моя сползает, я хотел поправить ее, но одною рукою это было неудобно, я еще больше растормошил ее.

   - Постойте, я вам завяжу как следует,- сказала Маня, поспешно развернув бинт, она с ловкостью опытного хирурга снова повязала мне голову, еще лучше, чем доктор. Когда она кончила, я здоровой рукой поймал ее руку, крепко прижал к своим губам и вдруг почувствовал, как слезы подступили мне к глазам.

   - Мария Николаевна, вы - ангел,- только мог сказать я, делая сверхъестественные усилия, чтобы не расплакаться.

   До позднего вечера просидели мы так, болтая и вспоминая о прежнем. Ледяная стена, разделявшая нас последние полгода, растопилась, и мы снова сделались теми друзьями, какими были в то счастливое время, когда я юнкером приезжал из N в отпуск в Петербург.

   Прошла неделя, я давно уже настолько поправился, что мог выходить, но мне как-то жалко было расстаться со своею комнатой, меня не тянуло, как прежде, к моим друзьям, и я даже, к большой радости няни, просил ее, что если кто из них придет, сказать, что меня нет дома. Уступив моим неотступным просьбам, Маня согласилась остаться погостить у сестры, и мы снова, как прежде, проводили вечера втроем: я, Маня и няня, но того прежнего веселья не было. Грустная нотка слышалась во всех наших разговорах, ни я, ни няня не могли забыть, что карьера моя разбита, что вместо двадцати тысяч капитала свободного и независимого, у меня осталось всего десять, да и те были отданы в такие малонадежные руки, что не сегодня-завтра могли пропасть. Человек, взявший устроить их, с которым я дружил с детства, который был принят в доме моей бабушки как родной, которому я доверился как брату, оказывался далеко не таким, каким мы его представляли себе, и хотя еще нельзя было утверждать, что он обманет меня, но подобные подозрения начали заползать в наши души, и я не раз уже горько и горько раскаивался в своем опрометчивом доверии.

  

  

   - Слышали, какое ужасное убийство, на Песках? - спросил меня Владимир Иванович Красенский, муж сестры Мани, входя как-то ко мне в комнату с газетой в руках.

   - Нет, а что?

   - Прочтите.- И он передал мне газету, пальцем указывая, откуда читать.

  

  

   Б ночь с 20 на 21 мая в... улице Песков в доме No 00 совершено двойное убийство, ужасное по своему зверству и по той дерзости, с которой оно было произведено. Убита сама домовладелица вышеупомянутого дома, купеческая вдова Анастасия Карловна Шубкина, 63 лет, и ее единственная прислуга, крестьянка Тверской губернии, Матрена Рыбкина, 44 лет. Убийство обнаружено при следующих обстоятельствах. Каждое утро дворник дома г-жи Шубниной приносил в квартиру своей хозяйки дров и воды. 8 тот день, когда было обнаружено преступленье, он, по обыкновению поднявшись с вязанкой дров во второй этаж в квартиру No 4, где жила хозяйка дома, нашел дверь в кухню запертой, тогда, думая, что кухарка спит, он стал стучаться, но ответа не последовало. Несколько удивленный подобным обстоятельством, но оставаясь при том же убеждении, что кухарка спит, дворник снес дрова другим жильцам и полчаса спустя с новой связкой опять постучался в кухню хозяйки, но опять не получил ответа. Он стал стучать сильнее, но ответа не было. Тогда, несколько встревоженный подобным странным молчанием, он стал стучать изо всей силы, настолько громко, что Услышали в других квартирах и многие из жильцов вышли на лестницу, спросить, в чем дело. Дворник рассказал им причину, добавил, что подозревает тут что-то неладное. Дали знать полиции, и, когда наконец при помощи призванного слесаря, в присутствия полиции, дверь была открыта, присутствующим представилось ужасное зрелище. Посередине кухни лежала кухарка, ничком на полу, вся голова ее была буквально разбита, и из зияющей раны выползли окровавленные мозги, подле нее валялось и орудие убийства, большой медный пестик. Из кухни дверь вела в коридор, оканчивающийся спальней самой хозяйки. Когда полиция вошла туда, то нашла г-жу Шубкину полураздетую и лежащую поперек постели, со свесившимися на пол ногами. Судя по положению трупа и по отсутствию крови и по подтекам на шее и горле, она была просто задушена. Очевидно, убийца обладал большой физической силой, потому что, по заключению врача, смерть произошла почти моментально и именно в ту минуту, когда покойная хотела соскочить с постели, по всей вероятности, услыхав крик в кухне, так как служанка, должно быть, была убита раньше. Никакого беспорядка в комнате не замечалось, все стояло на своем месте, следов какого-либо грабежа тоже не было. В платье убитой, лежавшем на стуле, нашли ключи, один из них подошел к сундуку, стоявшему под кроватью. Когда сундук открыли, нашли в нем какие-то тряпки, и больше ничего. В комоде, стоявшем в комнате, кроме белья и кое-какого хламу, тоже ничего не было. Являются теперь два вопроса. Были ли у покойной при себе деньги? Если были и хранились в сундучке или комоде, то, стало быть, они похищены, если же не было, то не было грабежа. Второй вопрос - как убийцы попали в квартиру, откуда они вышли, заперев за собою дверь, ибо после тщательных поисков ключ от входной кухонной двери был найден брошенным под лестницу. Дворник говорит, что накануне он видел на дворе двух, по одежде похожих на странников, и что, кажется, они прошли в квартиру покойной, которая, по его выражению, "особенно была охоча" до всяких божьих людей, ходивших к ней очень часто, - но проходили ли они назад и когда, этого он наверно не знает, так как в это время ходил в участок с "листками". Если предположить, что деньги были украдены, то, очевидно, убийцы хорошо знали как расположение квартиры, так и обычаи хозяйки, настолько хорошо, что, не прибегая ко взлому, воспользовались ключами и прямо взяли то, что искали, не производя обыкновенного в подобных случаях беспорядка, происходящего вследствие поисков неизвестно где спрятанных денег. К розыску таинственных убийц приняты все меры".

  

   Чем я дальше читал, тем мне больше казалось во всем этом что-то знакомое.

   "Анастасия Карповна Шубкина,- думал я,- где я слышал это имя? Ба, да ведь это тетка Лопашова, как это я сразу не вспомнил, те, те, те, догулялась, вот тебе и странники, укокошили-таки!" И я вспомнил, как еще недавно Лопашов говорил мне: "Моя тетка рано ли, поздно ли дождется того, что ее ухлопают; как же, живет одна с полоумной кухаркой, весь околодок знает, что у нее деньги в сундуке под кроватью, принимает разных бродяг, оставляет их ночевать, долго ли до греха!" И вот предсказания Лопашова сбылись. "Впрочем, он должен быть доволен,- подумал я,- он ведь единственный наследник, а у старухи, кроме денег, которые не все же она держала под кроватью, дом каменный тысяч в сорок, нигде не заложенный. Заживет теперь наш Лопашов". И я даже позавидовал ему немного.

   Однажды, возвращаясь откуда-то домой, я на лестнице столкнулся со старшим дворником.

   - Вам, сударь, повестка из окружного суда.

   - Какая повестка?

   - Не могим знать, пришла без вас, я расписался, извольте получить.

   Я взял повестку, распечатал ее и прочел, что судебный следователь по особенно важным делам, Ашанов, приглашает подпрапорщика, Федора Чуева, завтра, 1-го июня, в камеру свою С.-Петербургского окружного суда, качестве свидетеля по делу убийства купеческой вдовы Днастасьи Шубкиной.

   "Что за чепуха,- подумал я,- каким манером могу быть свидетелем того, что сам узнал из газеты". Однако делать нечего, надо было идти. С некоторым замиранием сердца поднялся я на следующее утро по широкой лестнице окружного суда и вступил в узкий длинный коридор, с правой и с левой стороны которого шли двери в камеры судебных следователей. Сторож, указав мне дверь камеры Ашанова, пошел докладывать, и через минуту я очутился в большой комнате, с полукруглым окном, желтыми шкафами по стенам и лежащими на их полках делами и длинным, покрытым зеленым сукном столом, за которым восседал сам Ашанов и его два писца.

   Ашанов, небольшого роста, господин лет за тридцать, далеко не выглядел симпатично. Бледное, худощавое лицо, острый, как клюв хищной птицы, большой нос, украшенный золотым pince-nez {пенсне (фр.).}, большие, серые, холодные глаза, которыми он так и впивался в лицо своего собеседника, и тонкие, цепкие, как щупальца спрута, пальцы костлявых рук невольно производили весьма неприятное впечатление.

   Пригласив меня жестом присесть против себя, Ашанов спросил у меня мои имя, фамилию, звание и затем, предупредив, что все, что я покажу, я, в случае требования суда, должен буду подтвердить присягой, приступил к самому допросу.

   - Вам знаком отставной поручик N-ского драгунского полка, Иван Иванович Лопашов?

   - Знаком.

   - Вы, кажется, с ним большие друзья?-и глаза следователя так и впились в меня, словно желая проникнуть насквозь.

   - Ну, друзья - это, пожалуй, громко сказано, а что приятели мы с ним были - это правда, часто кутили вместе.

   - Мне это известно,- как-то особенно напирая на слово "известно", отрезал следователь и, помолчав с минуту, продолжал: - Если вы были с ним так близки, не Рассказывал ли он вам когда о том забавном маскараде, который он проделал раз, одевшись монахом, и обманом выменяв у своей тетки, г-жи Шубкиной, сто рублей на кошель, наполненный всякою дрянью? Наверное, рассказывал?

   - Нет, такой вещи я от него не слыхал никогда,- заперся я, не желая подводить своего приятеля.

   - Не слышали,- саркастически прищурился г-н Ашанов,- будто бы, припомните-ка хорошенько. Может вы забыли?

   - Решительно не знаю, о чем вы говорите,- пожал я плечами.

   - Так-с,- протянул следователь,- ну-с, а г-на Черногривова вы знаете?

   - Знаю.

   - С ним вы тоже, кажется, иногда покучивали в компании с господами Лопашовым и Разсухиным.

   - Кутил, так что же из этого?

   - Ничего особенного, дело в том, что этот самый г-н Черногривое здесь же дал мне следующее показание, извольте прослушать.

   Говоря это, Ашанов медленно вытащил из кучи лежащих перед ним бумаг какой-то мелкоисписанный лист и пробежав его глазами, стал читать из середины, покачиваясь слегка и особенно напирая на некоторые слова:

   "...тогда же г-н Лопашов рассказал нам о том, как он_; одевшись монахом, обманул свою тетку, г-жу Шубкину Дело было так (тут следовал уже известный читатели: рассказ про похождения Лопашова). При этом разговора были: г-н Разсухин и г-н Чуев. Последнего я особенно помню, потому что после того мы поехали с ним к одной знакомой женщине, у которой провели весь вечер, и только поздно ночью отправились домой, при чем г-н Чуев меня подвез до самой моей квартиры и затем поехал к себе".

   - Видите, а вы говорите, что не знаете ничего,- ехидно заметил следователь,- оказывается, г-н Лопашов при вас рассказывал.

   - Не знаю, может быть, я только что-то этого не помню, может, я очень пьян был да забыл.

   - Может быть, только я бы вас попросил как-нибудь возбудить свою память, потому что должен предупредить вас: убийство г-жи Шубкиной весьма еще темное дело, и подозреваются многие такие, что и сами, может быть, не подозревают, что они в подозрении. Извините меня за этот каламбур,- и он неприятно усмехнулся. Несколько минут длилось молчание. Следователь рылся в бумагах, а я сидел в кресле против него и не могу сказать, чтобы был в эту минуту очень спокоен.

   - Скажите, пожалуйста,- заговорил вдруг Ашанов,- вы не помните, рассказывал вам г-н Лопашов о своих отношениях к тетке?

   - Каких отношениях? - спросил я.

   - О семейно-юридических... одним словом, рассчитывал он быть ее наследником или нет?

   - Насколько мне кажется, рассчитывал, впрочем, иногда я слышал от него опасения, чтобы старуха не оставила всего своего состояния на какой-нибудь монастырь.

   - Гм... ну а как, в какой сумме считал он состояние покойной?

   - Дом он ценил в тысяч сорок, а сколько капитала у нее,- он, наверно, и сам ие знал даже приблизительно, так как старуха, по его словам, о деньгах говорить не любила.

   - Гм... а не знаете, не замечали ли вы между г-ном Разсухиным и г-ном Лопашовым особенной какой дружбы, не переговаривались ли они о чем при вас?

   - Этого не слыхал.

   - Гм... может, так же не слыхали, как и об анекдоте с переодеванием? - съехидничал он.

   Я молчал.

   Следователь задал мне еще несколько вопросов. Все они вертелись на одном: не слыхал ли я от Разсухина или Лопашова такого-то выражения, таких-то слов, не замечал ли того-то или того-то! На все эти вопросы я отвечал как можно короче и сдержанней, ссылаясь больше на незнание. Ашанов, очевидно, бесился.

   - Ну-с, теперь я должен вам сказать,- как-то особенно зловеще начал он, пронизывая меня взглядом,- что оба, и Лопашов, и Разсухин, арестованы по подозрению в убийстве тетки Лопашова г-жи Шубкиной, причем Лопашов был главным деятелем, а Разсухин его помощником, но, кроме Разсухина, должны быть, судя по некоторым данным, еще сообщники этого дела,- он на минуту замолчал, выжидая, не скажу ли я чего, но я тоже молчал, и он снова начал,- сообщники, которые до сих пор не открыты, что дает полное право подозревать всякого, так или иначе близко стоявшего к Лопашову и Разсухину.

   "Уж не подозревает ли он меня?" - подумал я, но ничего не сказал, сознавая, что всякое слово может только усилить подозрение. Видя, что он молчит и больше ни о чем не спрашивает, я решился наконец спросить его, могу ли я уходить.

   - А вам не угодно будет видеть Лопашова, он должен сейчас быть здесь?

   - Отчего же, я с удовольствием, тем более что я давно с ним не видался.

   - А как давно?

   - Да более месяца, последний раз я его видел тридцатого апреля, а сегодня второе июня..

   Следователь встрепенулся.

   - Отчего вы, который, как я заметил, обладаете такой слабой памятью,- он иронически улыбнулся,- так хорошо запомнили число вашего последнего свидания?

   - Это очень просто объяснить,- возразил я,- я оттого так хорошо помню, что виделся с Лопашовым тридцатого апреля, что на другой день было гулянье 1 Мая, я поехал верхом, упал с лошади, расшибся, пролежал целую неделю и затем долго не выходил из дому. Тогда же я узнал и о смерти Шубкиной.

   - От кого?

   - Не от кого, а из газет.

   - Но неужели за все это время вы так никого и не видали из своих друзей?

   - Никого, приезжал раз Черногривов, но я его не принял.

   - Почему?

   - Просто потому, что не хотел. Они мне все надоели, мне опротивела жизнь, которую я вел, кутежи, постоянное пьянство, и я решил окончательно порвать с ними со всеми, а потому и приказал никого не принимать.

   Я говорил все более и более волнуясь, этот нелепый допрос начинал бесить меня, но, взглянув в лицо следователя, я к ужасу своему заметил, по всему его выражению, по его глазам, что последнее мое показание показалось ему весьма знаменательным.

   "Боже мой,- подумал я,- да неужели он и взаправду подозревает меня?" В уме моем мелькнула страшная мысль возможности ареста, допросов, суда, и при мысли этой я сам чувствовал, как страшно побледнел.

   - Почему же желание ваше бросить их пришло так внезапно? - нудил тем временем г-н Ашанов.

   - Потому что, лежа в постели больной, я много думал и пришел к мысли, что такая жизнь, какую я веду, губит меня.- Я хотел добавить еще и влияние на меня Мани, но удержался. "Такая нуда, как этот Ашанов, чего доброго, и ее потянет к ответу",-подумал я и смолчал.

   - Так вы желаете видеть Лопашова? - снова переспросил Ашанов.

   - Я уже вам говорил, что, хотя особенного желания не имею, но тем не менее не прочь. "Скажи,- подумал я про себя,-не желаю, пожалуй, вообразит, что мне страшно встретиться глаз на глаз со своим сообщником".

   Не прошло и пяти минут, как в коридоре раздались тяжелые шаги, дверь от