Тютчев Федор Федорович - Кто прав?

мое, тогда поймете.

   - Ну, уж если я доживу до ваших лет, то поверьте, что не буду жениться.

   - Это почему?

   - А потому что в ваши года не о свадьбе думать, а о духовном завещании, вы меня простите, я человек откровенный. -

   - Я это вижу,- криво усмехнулся он,- только напрасно так думаете, помните басню Крылова "Старик и трое молодых", как трое юношей смеялись над старцем, что сажает дерево на смерть глядя, ан вышло, что он же их всех троих пережил.

   - Федор Федорович! - умоляюще шепнула мне Маня.- Ради Бога перестаньте, смотрите, как папа сердится, бросьте.

   Мне стало ее жаль, и я замолчал. Видя, что я не возражаю, Муходавлев успокоился и принялся снова ораторствовать о своем департаменте, а затем ловко перевел разговор и. на свой дом. Он выложил перед нами все подробности: сколько он за него заплатил,- дом куплен был на деньги его первой жены при помощи каких-то особенно счастливых комбинаций; граничащих с мошенничеством,- сколько доходу он дает, какие выгоды от того или другого вида помещения и т. д. Очевидно, все это он говорил для меня. "Вот, дескать, я каков, а у тебя что есть - шиш. А тоже рассуждаешь!"

   Ко мне весь остальной вечер Муходавлев относился сдержанно, но крайне холодно и уже больше не обращался ни с какими разговорами. Только раз, когда с чиновничьим благоговением упомянул он имя одного высокопоставленного лица, а я при этом лаконически вставил далеко не лестный эпитет, относящийся до этого лица, он язвительно обратился ко мне:

   - А позвольте спросить, почему вы такого мнения о сем достойнейшем господине, разве он вам знаком?

   - Я думаю, больше, чем вам, я у него иногда бываю в доме, ведь это же мой дядя.

   - Ваш дядя? - воскликнул Муходавлев, и, несмотря на явную антипатию ко мне, вся его фигура изобразила вдруг совершенно машинально в силу рефлекса глубокое подобострастие.- Я и не думал!

   - Что же это вас удивляет? - усмехнулся я,- У меня не он один, вы знаете Z?

   - Еще бы, помилуйте, не знать такое лицо, да его вся Россия знает,- всплеснул он руками.

   - Ну Россия не Россия, а в Петербурге, пожалуй, знают, ну так вот жена его, рожденная Чуева, сестра моего отца.

   - Сестра вашего отца?! - воскликнул Муходавлев.- И при таком родстве вы не служите!!! Боже мой, да дайте мне такое родство, я бы давно из столоначальников прямо в директора попал!

   Я молча пожал плечами.

   - Всякий устраивает свое счастье по-своему,- усмехнулся я,- мы с вами друг друга не поймем, потому я вам и объяснять не буду, почему я не служу.

   Этот ответ уязвил его, и он снова тотчас же перешел в тот тон, какого держался со мною доселе, но я видел, что открытие во мне родственника Z, имевшего большое влияние в министерстве, где служил Муходавлев, значительно обескуражило его, ясно даже показалось, что он как бы стал остерегаться меня, взвешивать каждое слово. Уж не боялся ли он, что я донесу на него?

   Было уже порядочно поздно, когда Алексей Александрович, взглянув на свои золотые часы, начал собираться домой. Он несколько раз повторял: "А я сегодня засиделся, пора, пора, давно пора, у меня еще и дело есть, две-три бумажонки не кончены, завтра чуть свет вставать придется!", но сам не уходил. Очевидно, он ждал, что я тоже соберусь уходить, и хотел уйти после, но я нарочно, как будто не понимая, в чем дело, сидел себе и вполголоса болтал о чем-то с Маней. Потеряв надежду пересидеть меня, Муходавлев наконец не вытерпел, встал и стал прощаться.

   - Мне надо бы было кое-что сказать вам, Мария Николаевна,- начал он,- но сегодня это неудобно, я уже другой раз, без посторонних лиц,- он сделал особенное ударение на этих словах,-скажу вам, а до тех пор позвольте вашу ручку.- Он особенно нежно пожал руку Мани и несколько раз поцеловал ее немного выше кисти.

   - Ну а вы, молодой человек,- заискивающе-шутливым тоном обратился он ко мне,- конечно, со мною? вместе и поплывем, знаете пословицу: "Дорога вдвоем - полдороги"!

   - Нет, благодарю вас, я еще посижу с полчасика,- невозмутимо спокойно ответил я,- мне тоже надо сказать пару слов Марии Николаевне и тоже без посторонних свидетелей.

   Надо было видеть выражение его лица, он сразу как-то весь позеленел и сморщился, точно уксусу лизнул.

   - Интересно знать, какие могут быть у вас секреты с чужою невестою, милостивый государь,- зашипел он, впиваясь в меня своими злыми глазами.

   - Какою невестою,- удивился я,- о какой невесте вы говорите?

   - О моей невесте, Марии Николаевне Господинцевой, которой я уже сделал предложение и которую надеюсь скоро назвать своей женой, а потому по праву жениха требую от вас оставить мою невесту в покое и не утруждать ее вашими секретами, которых ей вовсе и знать не надо.

   При этих словах я почувствовал, как вся кровь хлынула мне в голову. Я готов был отвечать ему дерзостями, но в эту минуту в спор вступила сама Маня. С достоинством поднявшись с своего места, она холодно смерила Муходавлева с ног до головы своим лучистым взглядом и спокойно сказала:

   - Алексей Александрович, вы забываете, что я еще вам не сказала своего окончательного решения, а до тех пор я свободна и никаких прав над собою не признаю, я охотно выслушаю завтра все, что вы имеете мне сказать, а теперь я бы просила вас не ссориться с одним из моих лучших друзей, с которым мы знакомы чуть ли не с детства, а вас, Федор Федорович,- прибавила она шутливо,- прошу не бунтовать у меня, сегодня поздно, поезжайте домой, мы после поговорим.

   Эта речь сразу утихомирила Муходавлева, он даже постарался улыбнуться.

   - Покоряюсь,- шутливо воскликнул он,- недаром французы давно уже сказали: "Чего женщина хочет - Бог хочет!"

   - Когда мы увидимся? - шепнул я Мане на ухо, пока Муходавлев, провожаемый ее родителями, выбирался на лестницу.

   - Зачем нам видеться? - спросила она, грустно взглянув мне в лицо.

   - Так надо,- нетерпеливо топнул я ногой,-говорите скорей когда, иначе я того натворю, чего вы и не думаете.

   - Ну, хорошо, не волнуйтесь. Завтра я утром поеду к сестре.

   - В котором часу?

   - Да часов около двенадцати,

   - Хорошо же, я буду ждать вас тут на углу, подле будки, я с вами поеду, смотрите же - приходите, а пока в задаток...

   И раньше чем она успела опомниться, я крепко обнял ее и порывисто поцеловал в самые губы. Она с испугом отскочила от меня.

   - Что вы делаете, вы забываете, что я почти невеста другого.

   - Никогда вы ничьей невестой, кроме моей, не будете, хотя бы мне для этого пришлось свернуть шею четырем Муходавлевым, помните это, а пока прощайте, до завтра.

   Накинув пальто, я поспешно выскочил на лестницу. Николай Петрович, с лампой, стоял на верхней площадке лестницы и светил спускавшемуся Муходавлеву. Розалия Эдуардовна стояла подле и приветливо ему кланялась. Со мною оба они простились очень холодно, очевидно, они были крайне недовольны моим поведением, но мне это было безразлично.

   Выйдя на улицу, я увидел Муходавлева, он стоял в нескольких шагах, очевидно, поджидая меня.

   - Послушайте,- заговорил он каким-то сдавленным голосом,- что вам от нас надо, зачем вы мешаетесь в это дело?

   - В какое дело? - холодно спросил я, останавливаясь против него и в упор глядя ему в лицо.

   - В дело моей свадьбы. Я хочу жениться на Марии Николаевне...

   - Но вы не женитесь,- перебил я его.

   - Почему, кто мне может помешать?

   - Я- Вы не женитесь, потому что я женюсь на ней, поняли теперь?

   - Как не понять, но поймите и вы, что я этого не допущу, мне родители ее дали согласие, и она сама почти согласна, я уже разрешение начальства о вступлении в брак исходатайствовал и кое-кому из товарищей сказал, да я теперь из одного сраму не отступлюсь, нет, вы эти пустяки бросьте, не думайте, что Муходавлев из тех, что позволят вертеть собою, у меня, батенька, хохлацкое упрямство, и уже что я раз решил, так и будет, хоть лоб разобью, а на своем поставлю. Думайте обо мне, что вам угодно, но я предупреждаю вас, что если вы не отстанете, то я попросту, без затей, переломаю вам ребра, слава Богу, силы хватит.

   - Увидим,- произнес я, медленно отчеканивая каждое слово,- но помните одно, что я тоже не остановлюсь ни перед чем, хотя бы и этим.- Говоря это, я вынул из кармана маленький револьвер Лефоше и слегка щелкнул курком. Зловеще блеснула при лунном свете вороненая сталь дула. Муходавлев побледнел как полотно и как ужаленный отскочил от меня шагов на пять.

   "Трус,- мелькнуло у меня в голове,- это хорошо".

   - Милостивый государь,- бормотал окончательно перетрусивший Муходавлев,- вы просто того... разбойничаете... как же вы так это смеете... я жаловаться буду... зто ведь значит покушение на жизнь человеческую... за это ведь суду предают... я завтра же градоначальнику донесу на вас.

   - Можете,- холодно ответил я,- но помните одно, если Мария Николаевна будет вашей женой, я пущу вам пулю в лоб, а потом и себе, мне все равно без нее не жить, а ей этим я услугу окажу, овдовев, она будет со средствами и может выйти по любви. Видите, как все это просто.- Я говорил так спокойно, точно дело шло о какой-нибудь самой обыкновенной вещи. Хотя Муходавлев и оказался трусом, но тем не менее не настолько глупым, чтобы его было так легко запугать. Когда первое впечатление испуга прошло, он злобно усмехнулся:

   - Напрасно вы так думаете, что это так просто, поверьте - я не баран, что позволю себя зарезать, меня не напугаете, и от своего решения я не отступлюсь, чем бы вы мне ни угрожали, а теперь прошу вас идти своей дорогой, а не то я позову полицию и вас арестуют, как носящего оружие. Прощайте.

   - Прощайте, но помните, все, что я говорил, не одни пустые угрозы.

   - Ладно, ладно, увидим.

   Сказав это, он перешел на другую сторону и быстро зашагал от меня прочь, бормоча что-то себе под нос.

   Я всю ночь не мог заснуть. Если бы вчера кто-нибудь спросил меня, люблю ли я Маню настолько, чтобы жениться на ней, я бы затруднился ответом, но теперь я просто весь сгорал от безумной страсти. По крайней мере, мне так казалось. При одной мысли, что она может быть женой Муходавлева, который по праву мужа запретит ей видеться со мною, и я таким образом навеки потеряю ее, меня бросало в холод. Я вскакивал с постели и в темноте принимался ходить из угла в угол, сжимая кулаки.

   - Ни за что,- шептал я,- ни за что, лучше умереть. Мне тогда и в голову не приходило, что мое решение жениться на Мане вытекало не столько из любви к ней, сколько из чувства уязвленного самолюбия, упрямства и страстного желания поставить на своем. Мне не столько важно было, хотя я сам этого не замечал, чтобы Маня была моей женой, сколько то, чтобы она не была женой Муходавлева.

   "Как? - думал я.- Чтобы меня предпочли какому-нибудь чинушке, чтобы он смел пренебрежительно смотреть на меня... никогда". Если бы Муходавлев не был богат, я уверен, что мне бы и в голову не пришло так волноваться. Будь он какой-нибудь несчастный канцелярист, бьющийся на одном жалованье, я - кто знает, может быть, даже и не подумал расстраивать свадьбу, уступил бы ему Маню, ну взгрустнул бы немного - и только; в том-то и был весь вопрос, что с точки зрения житейской мудрости, это я сам в душе сознавал, Муходавлев был несравненно лучший жених для Мани, чем я. Я видел предпочтение, которое отдавали ему родители Мани, да и всякий бы на их месте, и вот это-то меня главным образом и выводило из себя и заставляло приходить в исступление.

   На другой день ровно в 12 часов я уже стоял со своим лихачем на углу улицы, где жила Маня. Мне не пришлось долго ждать. Вот отворилась знакомая калитка, и показалась стройная фигурка Мани в шубке, обшитой седым плюшем, и в такой же шапочке, сдвинутой слегка набекрень. Она шла торопливо по замерзлому тротуару, оглядываясь во все стороны. Увидев меня, она прибавила шагу и, вся запыхавшись почти, подбежала ко мне.

   - Вы давно меня ждете? - спросила она, ласково пожимая мою руку.- Я думаю, замерзли?

   - Ничего. Садитесь скорей, и едемте.

   Я посадил ее в сани, вскочил рядом и слегка обнял ее за талию.

   Меньше чем в полчаса лихой рысак домчал нас до дома, где жили Красенские. Всю дорогу мы молчали, оставляя всякие объяснения до приезда к сестре Мани. Там нам никто не мог помешать. Сам Красенский был до 4 часов на службе, а жена его - сестра Мани, тотчас же заметив, что она лишняя, под каким-то предлогом куда-то ушла, оставив нас таким образом вдвоем одних в квартире.

   - Мария Николаевна,- решительно начал я, когда мы остались одни,- выбирайте из нас двоих - меня или этого осла Муходавлева.

   Она молчала.

   - Мария Николаевна, неужели вы колеблетесь? Ведь если вы меня, может быть, не любите так, как бы следовало любить жениха, то Б_л_о_х_о_д_а_в_л_е_в_а этого и подавно; ведь мало того, что он стар, глуп и урод, он к тому же и зол, вы погубите себя, выйдя замуж за такого идола... Боже мой, неужели вас прельщает его богатство, но ведь и у меня же есть свой капитал, да наконец, если я женюсь, я тотчас же поступлю на должность... что же вы молчите? Что вас удерживает?

   - Боязнь.

   - Чего?

   - Я скажу вам откровенно, я боюсь, что теперешнее ваше решение - минутная вспышка, каприз, своего рода упрямство... подумайте, женитьба не шутка, к тому же вы знаете, что нам, может быть, придется сильно нуждаться, я не за себя боюсь, я с детства, кроме нужды, ничего не видела, а вы избалованы жизнью, привыкли жить широко. Вынесете ли вы, не будете ли вы раскаиваться после и меня же упрекать, что я связала вас, испортила вашу жизнь?

   - Скажите проще,- язвительно отвечал я,- что вам очень нравится дом г-на К_л_о_п_о_д_а_в_л_е_в_а, в таком случае прощайте, не поминайте лихом. Желаю вам всякого счастья.

   Я повернулся и хотел идти. Маня встала и удержала меня за руку.

   - И вам не стыдно,- воскликнула она, и слезы заблестели на ее глазах,- вам не стыдно говорить так, неужели вы меня не знаете, что можете думать, будто я такая корыстолюбивая? - Она заплакала.

   - Маня, ангел, прости, но ты видишь, как я страдаю, пойми, что я жить без тебя не могу, что если ты откажешь мне, то я, как Филипп (Филипп был наш знакомый, о котором я скажу в свое время), или сопьюсь, или размозжу себе череп.

   Она вздрогнула и, слегка побледнев, зажала мне рукою рот.

   - Не говори так, даже слушать страшно, хорошо - я согласна, но помни, Федя, если тобою руководит не одна только любовь ко мне, а еще какое-нибудь постороннее чувство, ты губишь и себя, и меня. Если ты когда-нибудь будешь обижать или попрекать меня - это будет подло, и тебя Бог накажет.

   Вместо ответа я страстно обнял ее и принялся осыпать горячими поцелуями ее зардевшееся личико.

   - Ну а как же Муходавлев, - спросил я, когда мы снова уселись с нею на диван,- хочешь, я поговорю с ним?

   - Зачем тебе,- гордо подняла она свою хорошенькую головку,- раз я дала тебе согласие, я сумею сама отказать ему, а также и отцу с матерью сумею что сказать. Ты только люби меня, помни, что, если ты когда-нибудь изменишь мне - я умру. Знай это.

   При этих словах она вдруг как-то вся затуманилась и побледнела.

   - Полно, глупая, какие мысли,- поспешил я рассеять набежавшее облачко,- никогда этого не будет.

   - Дай Бог.

   В эту минуту вернулась Любовь Николаевна. Мы тотчас же сообщили ей о нашем решении. Она ласково засмеялась.

   - Я так и думала, что этим кончится, признаться, мне никогда не верилось, чтобы ты, Маня, стала мадам Муходавлева, - сказала она, крепко целуя сестру,- да и какой он муж, я бы за него, будь он хоть весь из золота,- ни за что бы не пошла.

   Весь этот день я был неизъяснимо счастлив. Как предыдущую ночь я не мог заснуть от волнения и беспокойства, так теперь я долго не мог заснуть от радости. Но в разгаре самых приятных дум о своей будущей жизни, вдруг неожиданно, Бог весть откуда, налетела на меня дикая мысль; во мне вдруг шевельнулось не то сожаление, не то раскаяние, не то какой-то страх перед будущим.

   "Уж не отступиться ли мне, пусть выходит себе за своего Муходавлева, а мне и так хорошо",- мелькнула у меня мысль, и одновременно с этим мне стало вдруг словно бы досадно на Маню за то, что она так скоро согласилась на мое предложение. Обрадовалась, подумал я, хочется замуж выскочить, за кого бы ни было, лишь бы в девах не остаться.

   Но в эту минуту я сам устыдился своих мыслей. В глазах моих как живая стала Маня, такою, какой была она сегодня утром, и в душу мне заглянули ее чистые, добрые, прекрасные глаза.

   - Милая, дорогая,- шепнул я про себя,- прости меня, мой ангел.- На этом я заснул.

   Впрочем, желание гоголевского жениха выпрыгнуть в окно преследовало меня вплоть до той минуты, когда священник в последний раз благословил нас, поздравил с совершением бракосочетания и я понял, что уже связан навеки и никакое окно не выручит- Странное дело, но я отлично помню, в первый раз мысль, что только смертью одного из нас другой может купить себе свободу, пришла мне именно в эту минуту, в минуту - когда я, по-видимому, был на верху блаженства, достигнув своего желания, и, как казалось всем и мне самому, безумно обожал свою жену.

   Сердце человеческое - полно противоречий, и кто может проследить или объяснить все его изгибы.

   Было довольно поздно, когда на другой день, проведя с Маней у Красенских предыдущий, я довез ее до ее дома в Чекушах. Сначала у нас был план, что я тотчас же вместе с нею войду в квартиру и буду просить ее руки, но потом она почему-то раздумала и нашла лучшим, если я приеду завтра утром. Мне кажется, что в этом решении ею руководило желание объясниться сначала с Муходавлевым, которого она рассчитывала встретить у себя с глазу на глаз. Предположения ее сбылись: не успела она войти в переднюю, как услыхала уже его монотонный, гнусливый голос. Увидя Маню, Муходавлев как-то особенно подозрительно и неприязненно глянул на нее, но тотчас же поспешил слащаво улыбнуться и, слегка поднявшись в кресле, воскликнул:

   - А вот и наша беглянка, а я думал, что она совсем пропала.

   Маня, поздоровавшись с отцом и матерью, холодно протянула ему руку.

   - Я, Марья Николаевна, по пословице: "Долг платежом красен", сегодня вам свой старый должок приехал отдать,- рассыпался между тем Муходавлев.

   - Какой должок? - удивилась Маня.

   - А помните вашу игрушку, араба под шатром, что вы мне подарили, а теперь я вам взамен другую привез, только уж не своей работы, так как я не такой искусник, как вы, извольте получить.- Говоря так, он протянул ей футлярчик, на бархатной подушечке которого сверкал и блестел изящный браслет с брильянтовым якорем посередине. Вещь была дорога, и, если бы не желание сокрушить препятствие, возникшее в моем лице, Муходавлев никогда бы не решился на такой подарок. Он думал, должно быть, ослепить Маню, но та даже не взглянула на браслет и, отодвинув его от себя, холодно произнесла:

   - Напрасно беспокоились, я не могу принять такой дорогой подарок от постороннего лица.

   - Как постороннего лица,- шутливо изумленным голосом воскликнул Муходавлев,- давно ли жених считается лицом посторонним?

   - Я сама знаю, что жених не постороннее лицо, и охотно приму от него какой угодно подарок, доказательством того брошка, надетая на мне, эту брошку я получила от своего жениха, Федора Федоровича Чуева, и хотя она не такая дорогая, как ваш браслет, но зато памятная, эта брошка его покойной матери, а главное, получена она от человека, которого я люблю и буду любить.

   - Николай Петрович! Розалия Эдуардовна! - воскликнул Муходавлев, задыхаясь от злости.- Что же это такое? ведь вы мне только что сказали... ведь между нами все решено... даже день назначен... как же это... хоть вы повлияйте, это сумасбродство.

   - Маня,- строго начал Николай Петрович,- выкинь дурь из головы, помни, Федор Федорович тебе не жених.

   - Почему?

   - Долго объяснять. Должна бы и сама понимать, он тебе не пара ни по воспитанию, ни по характеру, ты с ним пропадешь.

   - Да почему же, наконец, я не понимаю.

   - Очень просто почему, у него такой характер, что он через месяц бросит тебя, будь уверена. Слушайся моего совета, выходи замуж за Алексея Александровича, он человек серьезный, солидный, будет беречь тебя, на других не променяет.

   Розалия Эдуардовна ничего не говорила, но по выражению ее лица Маня видела, как страстно хотелось ей, чтобы она переменила свое решение.

   - Да и нас, стариков, утешишь,- продолжал Господинцев,- я уже стар, руки от работы отказываются, того и гляди, что не сегодня-завтра придется совсем всякую службу бросить, куда мы тогда пойдем со старухой, подумай-ка об этом, на улицу только и остается, а уж Алексей бы Александрович нас не выдал бы, как-никак приютил бы, правду я говорю, Алексей Александрович?

   - Об этом и речи не может быть,- поспешил подтвердить Муходавлев,- как только свадьбу справим, вы, Николай Петрович, тотчас же в мой дом переезжайте, я вам квартирку дам, а вы мне домом управлять поможете, вот и будем поживать друг другу на пользу!

   - Слышишь, Маня, пожалей стариков,- голос его дрогнул.

   Маня стояла, потупив голову, смущенная и растерянная, она никак не ожидала подобного оборота, она ожидала бури и храбро готовилась выдержать ее, но случилось нечто другое: вместо того, чтобы сердиться и требовать, отец ее умолял кротко и ласково пожалеть его старость. "В самом деле,- мелькнуло в ее уме,- старик уже стар (Николаю Петровичу было 68 лет), случись что, куда он денется?" Она заколебалась, и... кто знает, чем бы это все кончилось, если бы не сам Муходавлев, сразу и окончательно все испортивший. Видя, что Маня колеблется, он быстро шагнул к ней, взял ее за руку, обнял и, поцеловав в самые губы, торжествующе воскликнул:

   - Что тут долго думать, Мария Николаевна согласна, благословляйте-ка нас, папаша, а тому вертуну, если придет, мы теперь сумеем показать от ворот поворот.

   Это нахальство вывело из себя Маню, сильным движением оттолкнула она его от себя и задыхающимся голосом воскликнула:

   - Подите прочь, как вы смеете так обращаться со мною, после этого я вам прямо скажу, что вы нахал, и больше ничего, а вы, папаша,- обратилась она к отцу,- что хотите про меня думайте, пусть я буду, по-вашему, эгоистка и капризная, и злая, и бессердечная, словом, хуже всех, но я ни за какие блага не откажусь от Феди. Так вы и знайте.- Сказав это, она быстро вышла из комнаты и, хлопнув дверью, заперлась у себя в спальне.

   Муходавлев несколько минут стоял в нерешительности, переминаясь с ноги на ногу, и, сказав наконец: "51 еще зайду завтра утром",- ушел. По уходе Муходавлева, Николай Петрович более часу ходил взад и вперед по горенке и наконец постучался к Мане.

   - Слушай, Маня,- начал он, усаживаясь против нее на стул,- ты окончательно решила отказать Муходавлеву и выйти за Чуева?

   - Окончательно.

   - Гм... а если я тебе не позволю?

   - Простите, папа, но я все-таки выйду замуж за Федю, а не за другого, мне уже 22 года, и я давно совершеннолетняя.

   - Гм... это я знаю. А как ты думаешь, отцовское благословение ничего не стоит, а?

   Вместо ответа Маня, в свою очередь, спросила:

   - Отчего, папаша, вы так вооружены против Феди и не хотите согласиться на наш брак?

   - Потому, что твой Федя вертопрах, кутила, избалованный, у него на дню семь пятниц... сегодня любит, завтра разлюбит, а послезавтра или совсем выгонит, или сам уйдет.

   - Неправда, он вовсе не такой, каким вы его рисуете, он прежде всего добрый и честный, а что если он теперь кутит, так ему другого и делать нечего, а когда он женится, вы все его не узнаете.

   - Уж не ты ли его исправишь? - усмехнулся Господинцев.- Эх, дочка, не по плечу ношу берешь, поверь моей опытности, кто раз с пути сбился, тому дороги не найти, все равно что Филипп, уж чего, чего с ним ни делали, а как пошел, так и кончил.

   - Вот для того, чтобы с Федей не случилось того же, что с Филиппом, я главным образом и выхожу за него замуж, я сама боюсь, если он будет продолжать вести такую жизнь, как ведет,- он погибнет.

   - А теперь ты пропадешь. Ну да, видно, тебя не урезонишь, делай как знаешь, помогай тебе Бог, а только еще раз скажу, лучше бы было, если бы ты за Алексея Александровича пошла, поверь отцу - худого не посоветует.- Он встал и собрался уйти, но медленно, ожидая ответа. Маня, молча, отрицательно покачала головой. Старик с минуту постоял перед нею, вздохнул и, понурясь, вышел из комнаты.

   - Ступай, мать, может, ты ее урезонишь,- шепнул он жене. Та покорно пошла к Мане, но вместо того, чтобы уговаривать ее, порывисто обняла ее голову и зарыдала.

   - Что вы, мамаша, точно покойницу меня оплакиваете,- с досадой воскликнула Маня, отводя ее руки от своей головы,- неужели вы думаете, я так уж глупа,

   .что не могу сама понимать, что для меня лучше, что хуже.

   - Маня, не сердись,- ласково прошептала старуха,- но чует мое сердце, ты будешь несчастлива.

   Маня вспыхнула, хотела ответить, но удержалась.

   Всю ночь не спала Маня и все думала. Потом она мне сама созналась, что с того самого момента, как я в объяснении с нею напомнил ей о Филиппе, мысль о нем не покидала ее. Какой-то внутренний голос говорил ей, что, если она теперь отвернется от меня, со мною случится то же, что и с ним.

  

  

   "Филипп", как попросту звали его все знакомые во дни его падения, или Филипп Ардальонович Щегро-Заренский, как величался он в те счастливые для себя дни, когда на стройной, гибкой фигуре его красовался изящный мундир одного из блестящих полков, происходил из аристократической семьи.

   Отец его был действительный тайный советник, сенатор, занимал несколько почетных и видных должностей, дававших ему огромное содержание. Он умер в тот самый год, когда Филипп, окончив курс в одном из высших военно-учебных заведений, вышел в кавалерию. После смерти отца Филипп получил большое состояние, и так как старик при жизни держал его довольно строго, скупо выдавая ему на самое необходимое, то он, как вырвавшийся на волю школьник, пустился в отчаянный кутеж. Он был очень красив собой, высокого роста, стройный, с большими черными глазами и слегка вьющимися волосами, цвета воронова крыла, смуглый, с румянцем во всю щеку и маленькими усиками стрелкой. Женщины были от него без ума, и женщины же его погубили.

   На третий же год по выходе в полк Филипп случайно встретился в Павловске, на музыке, с одной особой. Это была жена какого-то военного доктора, недавно переведенного в Петербург, и, как говорят, замечательно красивая собою, но особа с наклонностями акулы. Филипп по уши влюбился в эту особу, та отвечала ему тем же. Почти год продолжалась их связь и велась так скрытно, что никто и не подозревал и меньше всех муж,- Филипп был на верху блаженства. Однажды офицеры играли в карты в зале своего полкового клуба. Филипп был тут же. Вдруг в залу входит муж его пассии. Надо заметить, что это был мужчина колоссального роста и из себя богатырь. Увидев между играющими Филиппа, он поспешно подошел к нему.

   - Филипп Ардальонович, - начал он своим громким, раскатистым басом,- мне бы надо вас кое о чем спросить.

   - К вашим услугам,- поднялся Филипп, инстинктивно догадываясь, что доктор пришел неспроста. Товарищи офицеры с любопытством окружили их.

   - Я пришел спросить вас, как честного, порядочного офицера,- продолжал доктор тем же ровным и спокойным басом,- в связи вы с моей женою или нет?

   - На это я вам не могу ответить,- покачал головой. Филипп.

   - Почему?

   - Потому, что на такие вопросы не отвечают, если же вы считаете себя оскорбленным, я к вашим услугам.

   - Так, стало быть, вы не желаете отвечать?

   - Нет.

   - Первый раз спрашиваю: ответите вы на мой вопрос или нет?

   Филипп покачал головой.

   - Второй раз?!

   Тот же жест со стороны Филиппа.

   - Третий и последний. В таком случае, вот же тебе, блудливый мальчишка! - и, раньше чем кто успел опомниться, в зале раздался хлеск звонкой пощечины. Удар был так силен, что Филипп едва устоял, толкнувшись спиной и головой о противоположную стену. Он так растерялся, что пришел в себя только после того, как доктор вышел из комнаты.

   На другой же день Филипп должен был подать об увольнении из полка, он послал к доктору вызов, но тот отвечал: я не идиот, чтобы подставлять свой лоб под пулю - и не пошел.

   Филипп покинул Петербург. Его любовница, жена доктора, последовала за ним, доктор тем временем затеял бракоразводный процесс против своей жены. Вот тут-то и сказались ее волчьи инстинкты. Сознавая, что муж наверно выиграет процесс и таким образом она останется ни с чем, хитрая женщина начала высасывать из Филиппа все, что можно. Она увезла его за границу и целых два года как присосавшаяся пиявка не отставала от него, пока он наконец, измученный нравственно, почти без гроша денег бежал от нее, оставив ее в Париже.

   На беду, у него случилась какая-то история, довольно грязная, дошедшая до сведения русского консула. Из аристократических родственников и знакомых Филиппа никто уже не пожелал принимать его у себя; с год побился бедняга, тщетно стараясь пристроиться к какому-нибудь делу, наконец не выдержал, махнул на все рукой и запил.

   Я знавал его, когда он еще юнкером изредка приезжал к моей бабушке, потом я несколько раз видел его офицером, в последний раз мы с ним встретились после выхода его из полка, а затем года три мы не встречались, я даже не знал, где он пропадает, да, признаться, и не думал о нем.

   Однажды мы шли с Маней по улице, это было во время нашего первого знакомства с нею, я был еще юнкером, вдруг, шагах в двадцати от нас, с треском распахнулась дверь какой-то портерной, и из нее на тротуар стремительно вылетел, очевидно вытолкнутый, субъект в поношенном летнем пальто, дело было зимой, помнится на Рождестве, в стоптанных сапожонках, из которых выглядывали пальцы босой ноги, и в смятом в блин котелке. С трудом сохранив равновесие, субъект громко и энергически выругался и хотел идти далее, как вдруг взор его мутных, покрасневших и слезящихся глаз остановился на мне. С минуту он пристально разглядывал меня, причем мне его лицо показалось тоже как будто знакомым,- и вдруг всплеснул руками. Его распухшее, покрытое синяками и преждевременными морщинами лицо осклабилось в широкую улыбку.

   - A mon petit ange {мой ангелочек (фр.).},- закричал он,- какими судьбами?

   - Филипп Ардальонович,- воскликнул я,- вас ли я вижу?

   - Я, я сам лично, а что, разве очень изменился,- он криво усмехнулся.- Кстати, так как мне с вами, собственно, не о чем говорить, то вот что, в знак признательности судьбе за ниспосланное удовольствие встречи со старым другом, не одолжите ли вы мне взаймы, без отдачи, разумеется, пару рубликов, а то, признаюсь, я сегодня еще и не ел, хотя уже выпил? Был гривенник, вчера на дровяном дворе дрова колол, четвертачок дали, но что четвертачок для человека, спустившего сотню тысяч.

   Я поспешил вынуть портмоне. У меня в ту минуту как раз были две бумажки, рублевая и десятирублевая. Посовестившись предложить ему рубль, я подал ему десятирублевку.

   - А помельче нет? - Усмехнулся он тою же не то страдающей, не то саркастической болезненной улыбкой,- у меня ведь сдачи не водится.

   - Да и не надо, берите все,- поспешил сказать я.

   - Ого, вы щедры, дядя мой на прошлой неделе всего только двугривенный дал, да еще обещал из Петербурга через полицию выслать, если я еще раз попадусь к нему на глаза, вы не в пример щедрее его, но я вам скажу словами Менелая: "Ты, Агамемнон, щедр, но я великодушен", а посему берите-ка назад вашу красницу, а дайте-ка мне вот ту желтушку, что у вас в кошельке осталась, я ведь все равно пропью, что рубль, что сотню.

   Сказав это, он взял из рук моих портмоне, собственноручно вложил туда десятирублевку, а рублевку, вынув, спрятал в карман, а портмоне передал обратно мне.

   - C'est-ca,- сказал он,- теперь au revoir, mille pardon {До свидания, тысяча извинений (фр.).}.

   Он слегка поднял свой раздробленный котелок, поклонился и быстро зашагал прочь, насвистывая какую-то арию.

   - Кто это? - спросила меня Маня, все время с каким-то ужасом рассматривая Филиппа. Я рассказал ей все, что знал о нем.

   - Бедный, бедный,- прошептала она, и я заметил на ее глазах блеснувшую слезинку,- неужели его нельзя спасти?

   - Поздно,- пожал я плечами.

   - А я думаю, не поздно, если бы нашелся человек, который бы искренно его полюбил и взялся за это со всею любовью,- я уверена, он бы поправился. Он, кажется, очень добрый, и у него не все еще заглохло, я это заметила по его глазам.

   Когда я вышел из полка и поселился в меблированных комнатах няни, Филипп как-то разыскал меня и пришел. Няня накормила его, и с тех пор он иногда приходил к нам. Придет, бывало, по черной лестнице в кухню, скромно сядет на табуретке у окна и терпеливо ждет, пока няня моя не соберет ему чего-нибудь поесть. Я несколько раз звал его в свою комнату, но он упорно отказывался. В противоположность всем пропойцам, которые, как известно, весьма болтливы и любят отпускать плоские шутки, Филипп был очень сдержан и молчалив. Когда кто из посторонних выходил в кухню, он конфузился, вставал и делал попытку уйти. Я знаю, Мане ужасно хотелось заговорить с ним как-нибудь, она раза два покушалась на это, нарочно под каким-либо предлогом выходя на кухню, когда приходил Филипп, но он, очевидно, избегал всяких разговоров. Бедняга, как он боялся проявления всякого участия к его особе.

   - Лучше пусть меня побьют, чем жалеют,- сказал он мне как-то,- нет обиды горшей, как это проклятое, так называемое человеческое сочувствие.

   Однажды, это было незадолго до нашего выезда из квартиры, Филипп пришел к нам, когда никого из нас не было дома. Няня ушла в церковь ко всенощной, Красенские были в гостях, я тоже куда-то исчез, в квартире оставались одна Маня и кухарка, да еще кое-кто из жильцов, но тех мы за своих не считали.

   Кухарка, которая терпеть не могла Филиппа, хотела уже было его вытурить, обругав шатуном и шаромыжником, но, на его счастье, вышла Маня.

   Видно, бедняга был уже очень голоден, что вопреки своему обычаю решился заговорить с нею и попросить позволения остаться до прихода кого-нибудь, меня или няни. Нечего и говорить, что Маня тотчас же взяла его под свое покровительство. Не знаю, как удалось ей уговорить его пойти к ним в комнаты, где она первым долгом напоила его чаем, накормила остатками обеда, послала кухарку ему за водкой и за булками, словом, приняла его как самого дорогого гостя.

   Возвратясь домой, я, не зная о присутствии Филиппа, прошел в свою комнату, но не успел я как следует расположиться, как до слуха моего долетел тихий говор и сдерживаемые рыдания. Я прислушался, кто-то, очевидно что-то рассказывая, плакал.

   "Кто бы это мог быть у Мани?" - подумал я и уже хотел идти спросить кухарку, как в коридоре раздались тяжелые шаги, я выглянул в дверь и увидел Филиппа; он шел понуря голову, по щекам его текли слезы.

   - Филипп Ардальонович, - воскликнул я,- это вы? Увидев меня, он вздрогнул, постарался улыбнуться,

   как-то торопливо пожал мне руку и почти бегом пустился от меня прочь. Когда я вышел следом за ним в кухню, его след простыл. Я подошел к Мане. Она сидела боком на диване, уткнувшись головой в вышитую подушечку, и плакала.

   - Что это тут у вас,- спросил я,- вы плачете, у того оболтуса вся рожа мокрая, какое такое горе приключилось?

   - Нехорошо, Федор Федорович, смеяться над такими вещами, грех,- серьезным голосом сказала Маня,- не смеяться, а жалеть надо, если бы вы знали, как несчастлив этот человек.

   - Несчастлив - повесься, а то с моста в Неву-вот и несчастью конец.

   Маня с упреком взглянула на меня и укоризненно покачала головою.

   - Зачем вы хотите казаться злее, чем вы есть, я знаю, что вы сами его жалеете не меньше меня.

   - Значит, меньше, если не хнычу над ним,- буркнул я и пошел в свою комнату, оставив Маню одну.

   Этот приход Филиппа был последний. Месяца полтора спустя он в припадке белой горячки перерезал, себе горло бритвой, бритва была тупая, вся иззубренная, и бедняга, раньше чем умереть, долго промучался. Он умер в Обуховской больнице, всеми брошенный и забытый. Впрочем, как только он умер, дядя его, узнав о его смерти, прислал в больницу своего секретаря, который и распоряжался похоронами. Похороны были вполне приличные, даже, можно сказать, пышные: четверка лошадей, дроги под балдахином, певчие, словом, все как подобает при погребении тела одного из представителей рода Щегро-Заренских. Покойнику простили то, что не прощали живому, и в знак полного примирения с ним на его могиле весною дядя поставил дорогой мраморный памятник.

   Похороны Филиппа совпали как раз со днем переезда Красенских от нас, и мы с Маней ходили смотреть, как его везли на Волковское кладбище.

   Когда пышный катафалк, покачиваясь, медленно проезжал мимо нас, Маня не выдержала и заплакала.

   - Бедный, бедный,- прошептала она,- как это ужасно так погибнуть за ничто.

   - Кто знает, может, и меня ждет то же,- угрюмо заметил я.

   - Зачем так говорить, лучше не делать того, что доводит до такого конца,- горячо сказала она,- нет-нет, вы не должны даже и думать об этом.

   Если Маня так горячо сочувствовала человеку, о котором она только слышала, видеть же видела всего несколько раз, то мудрено ли, что она относилась так сочувственно ко мне, с которым познакомилась еще в детстве, а потом подружилась и до мельчайших подробностей знала мою жизнь. Удивительно ли, что она искренно печалилась, видя меня уже вступающим на ту же дорогу, по которой прошел Филипп. Спасти меня, по возможности вернуть мне все, что я потерял, поставить меня снова на верный путь - вот та идея, которая руководила ею, когда она согласилась променять спокойное, безбедное и вполне обеспеченное положение жены Муходавлева на шаткую, неверную, полную неожиданностей, горестей и разочарований жизнь со мною. Я тогда не понимал, какую жертву приносит она, становясь моей женой, не понимал и не ценил, а скорее, был склонен думать, что я ей делаю честь, представляю для нее хорошую партию.

   Два месяца спустя, а именно одиннадцатого февраля, совершилась наконец наша свадьба. Так как мне было очень далеко каждый день ездить в Чекуши, то Маня переехала к Красенским и жила у них. Я, конечно, целые дни пропадал у нее - это было самое счастливое время. Оба мы были молоды, достаточно еще наивны, а потому и немудрено, что строили несбыточные планы и воздушные замки, разлетевшиеся потом как дым. Одно только смущало счастливое настроение моего духа - это забота о своем капитале, отданном в частные руки. До сих пор я мало о нем думал, благо проценты платили мне исправно, но теперь, собираясь жениться, я захотел как-нибудь упрочить его и тут сразу натолкнулся на многое, ясно доказавшее мне, что едва ли когда капитал этот вернется в мои руки, и даже аккуратная уплата процентов подвергалась большому сомнению. Я крепко задумался и, успокоившись пословицей: "Никто как Бог, Бог не выдаст - свинья не съест",- махнул рукой и, довольный тем, что мне удалось выцарапать хоть часть капитала- тысячу с небольшим рублей, стал деятельно готовиться к свадьбе.

   Прежде всего мы сдали свои меблированные комнаты какой-то барыне, а сами с няней наняли небольшую квартирку в три комнаты на Пушкинской улице, заново и довольно мило омеблировали ее. Нечего и говорить, что все покупки я делал с Маней и под ее руководством, няня ни во что не вмешивалась. Она доживала свои последние дни; едва-едва передвигая ноги, бродила она по нашей квартирке и все вздыхала. Бог весть о чем думала она тогда, может быть, о том, как далека теперешняя действительность от ее мечтаний над моей детской кроваткой, когда она не могла иначе представить меня как в пышной квартире, окруженного богатыми знатными гостями, празднующего свою пышную свадьбу с какой-нибудь писаной красавицей из богатой и важной семьи. А может быть, чувствуя приближение смерти, она мысленно прощалась со всем ее окружавшим или вспоминала свою долгую, с многими горестями, в вечном труде и в постоя