ризнательность за оказываемое доверие, Зуев в свою очередь поделился с женою одною своею тайною. Впрочем, собственно сама-то тайна была известна нам всем, никто только не знал, как Зуев относится к ней, так как он был очень сдержан и никогда не пускался ни с кем в откровенности. Жена моя, кажется, была единственный человек, знавший все во всех подробностях. К чести ее должно сказать - она даже мне ничего не рассказывала; признаться, я и не особенно интересовался, так как в главных чертах мне эта пресловутая тайна была известна чуть ли не с первых дней знакомства с Зуевым.

XIV

Тайна эта - была женитьба Зуева. Надо знать, что Зуев был большой фантазер и вместе с тем как-то упрямо самонадеян. Стоило ему было что-нибудь забрать в голову, он уже считал это непогрешимо-правильным, а между тем опытности у него не было никакой, бездна доверчивости и порядочная доля наивности, причем случалось всегда как-то так, что, не доверяя людям порядочным, не думающим его обманывать, он тем легче попадал на удочку любого пройдохи. Нечто подобное случилось и с его женитьбой. Дело происходило лет за пять до описываемых событий. Зуев, только что окончивший курс в университете, жил в провинции у своего отца. Отец его был чиновник средней руки, имел хорошее место, не крупный, но и не совсем уже маленький чин и прехорошенький, небольшой каменный домик.

Во флигеле этого домика квартировала в то время курьезная семейка, если можно назвать так трех живущих вместе, но не связанных никакими кровными узами субъектов. Вдова купчиха, лет сорока, толстая, обрюзгшая, сильно напоминающая раскормленного мопса, падчерица ее восемнадцати лет, курносая и также порядком мопсообразная, по имени Прасковья Фроловна, или, как ее обыкновенно звали, Прасковьюшка, и молодой парень, бывший приказчик покойного мужа Голиндухи Нестеровны (так величали вдову). Парень этот Кузьма Кузьмич, еще в то время, когда его кликали просто-напросто Кузька, ухитрился как-то пленить сердце дебелой сожительницы своего хозяина и после его смерти очутился полным владетелем как ее ожиревшего сердца, так и всего его имущества. Вдова, что называется, души не чаяла в своем молодом друге, и ее постоянной мечтой было выйти за него замуж, "прикрыть грех"! - как сокрушенно выражалась она; но коварный похититель ее вдовьего сердца не особенно спешил с исполнением ее страстного желания. Он был лет на 15 моложе ее, очень недурен собой и, что называется, "выжига первой руки".

Как ни была увлечена Голиндуха любовью, она все же не выпускала из рук оставшуюся после мужа лавку и небольшой капиталец. Таким образом, окончательно завладеть и тем и другим Кузька мог только женившись или на ней или на ее падчерице.

Разумеется, Кузька предпочитал последнее, тем более что ему Прасковьюшка очень нравилась. Она не могла почесться красавицей, но в 19 лет какая девушка не хороша, если только она не урод.

Утешая вдову, Кузька тем временем весьма старательно увивался вокруг Прасковьюшки, но, к большой досаде, все его старания оставались тщетными. Прасковьюшка его просто видеть не могла и о браке с ним слышать не хотела. Как ни улещал ее Кузька, она только руками отмахивалась и наконец, наскучив его приставанием, рассказала "маменьке" о коварных происках ее дружка. Произошла целая буря, из которой "дружок" едва-едва вышел цел, но зато с этого дня жизнь Прасковьюшки, и без того не сладкая, сделалась, по ее собственному выражению, как полынь горькая. Голиндуха, подстрекаемая ревностью, день и ночь, что называется, поедом ела свою падчерицу, как сыщик, следила за ней, шпионила, ревновала и придиралась к каждому слову, к каждому шагу девушки. Кузька, потерявший надежду на взаимность, в свою очередь возненавидел Прасковьюшку и мстил, как только мог, натравливая на нее мачеху при всяком удобном и неудобном случае. Несчастную девушку запирали в чулан, морили голодом, били чем попало, а раз придумали было высечь. "Для острастки, чтоб, стало быть, не очень нос кверху драла". Но тут уж терпение девушки окончательно истощилось, и она побежала топиться. Неизвестно, утопилась ли бы она или нет, известно только одно, что на берегу ее встретил Зуев, который, живя на одном дворе с Прасковьюшкой, во всех мельчайших подробностях знал ее горькое житье-бытье. До глубины души возмущаясь тиранством Голиндухи, он несколько раз выказывал девушке, чем мог, свое сочувствие. Что произошло между ними на берегу реки, знали только они двое, результат был тот, что через каких-нибудь две недели Прасковьюшка сделалась madame Зуева, к превеликому огорчению отца Зуева, мечтавшего не о такой партии для своего единственного сына. Весь город ахнул, узнав о сем пассаже, и чрезвычайно удивлялся, что Зуев решил жениться на девушке не только совершенно необразованной, но даже совершенно неграмотной, да к тому же вовсе не красивой.

Один только Зуев был в восторге от своего подвига и с первых же дней свадьбы принялся с горячим рвением развивать свою молодую жену. Он накупил целый ворох книг, составил программу занятий, словом, завел чуть ли не аудиторию. Сначала, сгоряча, не освоившись ни с своим новым положением, ни с характером мужа, не успевши еще забыть побои и брань "маменьки", Прасковьюшка покорно согласилась терпеть всю эту, как в душе называла она, "муку", но скоро ей это страшно надоело. Притом же она увидела, что супруг ее далеко не страшен, и вот в один прекрасный день она, бросив в печь хрестоматию Галахова, категорически объявила озадаченному Зуеву, что, дескать, она не затем вышла замуж, чтобы изображать из себя "панцыонерку" (пансионерку), и что если ему уж так "приспичило" учить, то пусть учит кого хочет, хоть бесхвостую Жучку, но только не ее.

- Надо мной и то весь город смеется,- заключила она,- не хочу я быть посмешищем, женился да и тиранит, кабы знать, что на такое тиранство берешь, ни в жисть не пошла бы, лучше бы утопилась.

Напрасно Зуев увещевал ее, все его красноречие, как волна об утес, разбилось об ее истинно классическое упрямство. Она, как породистая лошадь, головой трясла и в ответ на все уговоры произносила жалкие слова, что вот, мол, попала сирота в кабалу, некому и заступиться, как бы ни тиранствовали над ней, никто не сжалится.

Наконец Зуев плюнул и отступился, но не сразу. Несколько раз после того пытался он и тем и другим способом п_р_о_б_у_д_и_т_ь в н_е_й ч_е_л_о_в_е_к_а, но, увы, "человек" спал так крепко, что никакие пробуждения на него не действовали. В конце концов Зуеву пришлось-таки навеки отказаться от всякого развития своей Прасковьюшки. Единственно, чего он добился от нее, это того, что она с грехом пополам выучилась читать и писать. Чем дольше жили они вместе, чем ближе узнавал он ее, тем яснее сознавал всю справедливость отцовского выражения: "Ну, сынок, убил бобра!"

Действительно, Прасковыошка если и не была "бобром", то во всяком случае гораздо хуже сего полезного зверя. По природе она была очень глупа, гнет, испытанный ею с малолетства, развил в ней злость, наклонность к мелкой тирании и сварливость. Вместо того, чтобы быть бесконечно благодарной Зуеву, она поставила себя относительно его так, как будто бы не она обязана, а он ей, словно бы она и не Бог весть какое одолжение сделала ему, выйдя за него замуж.

Сначала, в надежде тем или другим путем добиться от нее чего-либо путного, Зуев поддался несколько Прасковьюшке, но, убедившись, что, чем дальше, тем она становится все грубее и нахальней, он окончательно оттолкнул ее от себя и, что называется, только что терпел ее присутствие.

Впрочем, обращался он с ней очень вежливо, никогда не жаловался на нее, ни с кем о ней не разговаривал, словом, поставил ее так, что если мы и смеялись над ней, называя ее Прасковьей Кувалдовной, то только за глаза.

Единственный человек, с которым Зуев иногда говорил по душе о своих семейных делах, была, как я и говорил, моя жена; перед ней он откровенно раскрывал свою душу и горько жаловался на свою неудачную женитьбу. По справедливости, лучшей слушательницы, как Маня, ему бы и не найти. Другая его же бы осмеяла, по крайней мере, хоть за глаза, невольно, ради красного словца, Маня же относилась к нему вполне серьезно-дружески. Она так умела понять всегда всякое человеческое горе, так умела всем существом своим войти в положение другого, что выходило, будто они оба страдают одним горем, и при этом она никогда не "жалела", чутьем сознавая, что "жаленье" обижает того, кого жалеют. Нет ничего обиднее, когда вас считают "несчастненьким", и нет большего врага, как те сердобольненькие людишки, которые плачутся над вами,- по крайней мере, таково мое мнение.

И так Зуев сделался у нас домашним человеком, а так как я довольно редко бывал дома, особенно когда приезжала в Петербург Вера Дмитриевна, то, по большей части, они проводили вечера совершенно одни. Я мало интересовался, о чем они разговаривали между собой, я знал, что жене моей весело, когда он сидит у нас, и был очень доволен, по крайней мере, мое отсутствие было не так заметно.

Ревновать ее я, конечно, и не думал. Зуев был более чем нехорош собою. Худощавый, бледный, сутуловатый, с реденькой рыжеватой бородкой, весьма неуклюжий, что при его довольно высоком росте было особенно как-то заметно. Ко всему этому он было порядочная неряха. Ходил в засаленном сюртуке, в мятой сорочке, галстук у него постоянно ютился где-то набоку, а жена моя чуть ли не выше всего ценила в мужчине аккуратность. Неряшливость Зуева была тем менее извинительна, что человек он был далеко не бедный. Он много зарабатывал переводами, так как знал почти все европейские языки, а некоторые языки из них в совершенстве. У него был просто талант к изучению языков. Как известно, чем больше человек знает, тем легче ему учиться новым, так, например, вздумалось выучиться ему по-испански, достал книг, лексиконов, и через два месяца он уже выписывал какую-то мадридскую газету, а там занялся переводом одного из новейших испанских писателей. Переводы его отличались замечательной точностью и ясностью. Он удивительно хорошо умел угадывать и понимать дух как переводимого им автора, так и языка подлинника, а потому и переводы его читались легко и с большим интересом. Это были в полном смысле "переводы", а не "перевозы", какими обыкновенно угощают публику большинство наших "перевозчиков", думающих, что достаточно теоретически выучить язык, чтобы-при помощи лексикона стать переводчиком.

Со мною Зуев держал себя очень неровно. То был особенно дружествен, до нежности, то начинал дичиться, "подфыркивал", как я выражался, и ни с того ни с сего принимался говорить мне колкости, на которые я в большинстве случаев не обращал внимания, иногда только, когда бывал в ударе, отвечая на них более или менее злыми насмешками. Так, например, я уверял его, будто он имеет вид человека, спустившегося по внутренности водосточной трубы. Особенно обижался он, когда я говорил ему:

- Вас, Зуев, точно кто жевал, жевал и выплюнул, вы весь какой-то изжеванный.

Зато с женою моей у них была дружба - водой не разольешь, и вдруг Зуев перестал бывать у нас. Это меня удивило.

- Что у вас случилось? - спросил я как-то Маню.- Почему Зуев не ходит, поссорились вы, что ли, с ним?

- И не думали, я, признаться, сама удивляюсь,- отвечала жена.- Увидишь, спроси его, какая причина, обиделся ли он, что ли, на что, не понимаю.

- Да он, может быть, в любви тебе объяснился, знаешь:

Он был титулярный советник,

А она генеральская дочь,

Он ей пылко в любви объяснился,

А она прогнала его прочь...²¹

и у вас не то ли случилось?

- Какие глупости,- вспыхнула Мэри.- Это у тебя на уме одни гадости, а Зуев человек серьезный.

- Помяни мое слово, он влюбился в тебя, но, как человек с "принципами", не желает подвергать тебя опасности увлечься им, что весьма легко может случиться, принимая во внимание его неотразимую красоту и изящество.

- Смейся, смейся, а он вовсе не такой урод, например глаза у него очень хороши, такие выразительные, задумчивые...

- Как у коровы, попавшей на лед и соображающей, как бы ей выбраться получше на берег. Однако я все же попытаюсь, хотя бы и против воли, затащить к тебе сего целомудренного Иосифа, а ты разыграй с ним роль Пентефрии...²²

- А ты тем временем пропадешь куда-нибудь, и где это только ты скитаешься, никогда почти дома нет.

- По делам, матушка, по делам. Без дела только собаки бегают.

- Уж и ты не по их ли следам пустился,- задумчиво проговорила Маня, но я сделал вид, будто не расслышал ее слов. Свое обещание насчет Зуева я, однако, исполнил и не дальше как на другой день притащил его к нам. С этого дня он снова зачастил было к нам, но не долго и после одного случая, о котором я расскажу в своем месте, опять перестал бывать у нас. На сей раз, мне уже надоели его порывистые выходки, я больше уже его не уговаривал и не звал. Тем более меня удивило, когда однажды, в самый разгар моих ухаживаний за Верой Дмитриевной, я, возвратясь от нее поздно вечером домой, еще из прихожей, снимая пальто, услыхал голос Зуева, горячо о чем-то ораторствовавшего.

Он уже более месяца не был у нас, а потому такой неожиданный и поздний визит мне показался несколько странным.

- Ну хорошо,- доносился до меня меж тем крикливый голос Зуева, он, очевидно, чем-то был сильно взволнован и горячился,- хорошо, я вам докажу, но помните, если это окажется правдой, то и вы должны сдержать свое слово. Согласны? Сдержите?

- Я уже вам сказала, а что я говорю, то и исполню,- послышался в ответ голос Мани.

- Помните же,- с какой-то торжественностью воскликнул Зуев,- помните - это не шутка, в этом таится громадное благополучие для нас обоих.

- А для меня? возьмите уже и меня в долю,- крикнул я весело, входя в комнату. Мое неожиданное появление произвело эффект. Очевидно, увлекшись разговором, они не слыхали ни моего звонка, ни моих шагов. Оба как-то растерялись, особенно Зуев. Он сначала вспыхнул до корня волос, потом побледнел, и, когда взглянул на меня, мне почудилась в его лице как бы сдерживаемая неприязнь. Жена тоже была не то сконфужена, не то чем-то словно бы недовольна. Я сделал вид, что ничего не за. метил, дружески пожал руку Зуева и наклонился, чтобы поцеловать жену в лоб, но она слегка отшатнулась от меня, по крайней мере, мне это так показалось.

- Где ты был? - спросила она, подозрительно заглядывая мне в лицо.

Я наугад назвал первую подвернувшуюся мне на язык фамилию, кого-то из наших знакомых. Она ничего не ответила, но как-то особенно недоверчиво прищурилась. Зуев тем временем начал торопливо прощаться, я не удерживал его, и он ушел. Жена предложила мне чаю, но я отказался, сославшись на то, что пил чай в гостях. Я боялся, чтобы за чаем жена не вздумала задавать мне каких-либо вопросов, а потому и поторопился скорее улечься спать.

Я уже засыпал, когда Маня, неожиданно приподнявшись на своей постели, вдруг спросила меня:

- Федя, ты спишь?

- Сплю.

- Не дурачься, я хочу тебя кое о чем спросить.

- Спрашивай.

- Что бы ты сделал, если бы я изменила тебе?

- Отправил бы в участок.

- Господи,- воскликнула Маня, сердито хлопнув рукой по подушке,- что за несносный человек, неужели ты никогда не можешь быть серьезным. Я не шутя спрашиваю, как бы ты поступил, если бы я бросила тебя?

- Для того чтобы бросить, надо поднять, а во мне три с половиной пуда, тебе, пожалуй, не под силу.

- Ты нарочно сердишь меня?

- Нарочно.

- Хорошо же. Я больше не говорю с тобой, но помни, ты раскаешься.

Она помолчала несколько минут, но, видно, ей очень хотелось высказаться, а потому она не выдержала и снова заговорила:

- А если я уйду от тебя, тогда что?

- К кому?

- Это не твое дело,- уйду, оставлю тебя, что ты сделаешь?

- Дам целковый на извозчика, чтобы ты не шла, а ехала; сдача, если таковая останется, разумеется, в твою пользу.

- Ты это серьезно? - в голосе ее послышалась обидчивая нотка.- Стало быть, я тебе надоела?

- Очень.

- Почему?

- Потому что мешаешь спать.

- Прежде ты так не рассуждал,- уязвила она меня.

- Прежде и ты от меня не собиралась бегать.

- Ты, кажется, меня вовсе не ревнуешь.

- Неужели ты до сих пор в этом сомневаешься? Разумеется, нисколько.

- Значит, не любишь.

- Не знаю, если, по-твоему, ревновать - любить, то не люблю. У каждого свой взгляд на вещи, у мужиков: если муж жену не бьет - значит, не любит. Прикажешь для доказательства любви за косы оттрепать?

- Ты не рассердишься, если я тебя спрошу, я давно все собираюсь, да боюсь - ты обидишься.

- Валяй на здоровье.

- А ты бы согласился на развод?

- За деньги, ни за какие миллионы, а даром, пожалуй, смотря по обстоятельствам.

- Это как же так, по обстоятельствам?

- Если бы я убедился, что человек, которого ты полюбила, достойней меня или не то чтобы достойней, а может лучше моего устроить твое счастье. Тогда бы я, мне кажется, уступил бы...

- Старая песня. На практике неприменимо. Никто никогда не сознается в превосходстве другого с полной искренностью, да и ты, я знаю, потому так сладко поешь, что уверен во мне, а увлекись я кем-нибудь, ты бы сделался ревнивее самого ревнивого ревнивца.

- Не знаю. Попробуй. Однако уже два часа ночи, Спать пора. Adio mia carissima {Прощай, моя дорогая (фр.).}. Приятных сновидений.

Маня ничего не ответила и улеглась, плотно до половины головы закутавшись в одеяло. Я тотчас же заснул как убитый. Не знаю, сколько прошло времени, но вдруг я почувствовал, что кто-то тормошит меня. Я открыл глаза. При бледно-розовом свете фонарика я увидел Маню, она сидела, наклонившись надо мной и обвив руками мою голову, осторожно, чуть касаясь губами, целовала меня в лоб и глаза. На ресницах ее блестели слезы.

- Мэри, что с тобою? - спросил я, с удивлением всматриваясь в ее лицо.

- Я сама не знаю, мне отчего-то невыносимо грустно, так грустно, как никогда не было, я точно боюсь чего.

- Да ты, мать моя, и взаправду не влюблена ли? Только в кого же, не в этого же орангутанга Зуева?

- Он вовсе не орангутанг, у него замечательно прекрасное сердце. Посмотри, как относится он к своей жене, даром что она не стоит и одного его мизинца. Всегда он серьезный, внимательный, никогда никого не осмеет, ни над чем не глумится.

- Словом - идеал. Не про него ли сочинил Пушкин:

Жил однажды рыцарь бедный,

Молчаливый и простой,

С виду сумрачный и бледный,

С превосходною душой,

то бишь

Духом смелый и прямой!²³

- Ах, впрочем, я и забыл: Пушкин умер несколько раньше, чем родился твой идеал мосье Зуев. Стало быть, не про него, хотя подходяще.

- Вот ты всегда так,- укоризненно покачала головою жена и задумалась.

- Да ты вот что: д_а_й о_д_и_н м_н_е о_т_в_е_т - в_л_ю_б_л_е_н_а и_л_и н_е_т?- спародировал я стих Жуковского.- Если влюблена, то у меня есть против этого прекрасное средство...

Маня ничего не ответила, молча махнула рукой и, перейдя на свою постель, улеглась, закутавшись с головою в одеяло - это была ее привычка, когда она была не в духе, за что я сравнивал ее с улиткой, уходящею в свою скорлупу.

"Что с нею,- думал я,- что за блажь влезла ей в голову? Неужели влюблена, вот бы фунт был, да еще и с четвертью... Да нет, быть не может, не в кого; ведь не в Зуева же. Это была бы потеха. Прасковьюшка в цепки пошла!" И я мысленно представил себе Прасковьюшку, толстощекую, краснорожую, тучную, как опара, в роли разгневанной матроны. Мысль эта показалась мне настолько забавной, что я невольно расфыркался.

- Что ты? - спросила Маня.

- Мне представилось, как ты из-за Зуева с Прасковьюшкой на дуэли ухватами дерешься.

Не успел я сказать это, как Маня порывистым движением сорвала с себя одеяло, поднялась на постели и, мрачно взглянув на меня исподлобья, дрожащим от гнева голосом произнесла:

- Слушай, полишинель²⁴, и запомни, я уже раз тебе говорила это, а теперь снова повторяю, если я узнаю, что ты изменяешь мне, я или отравлюсь, или брошу тебя навсегда, на всю жизнь, помни это.

- Тэ, тэ, тэ, это из какой оперы? Я в простоте сердечно думал, что вы мне собираетесь изменять, ан выходит - я состою в подозрении у вас. Это вам не Зуев ли напел что-нибудь, надо будет завтра спросить его.

- Не смей, слышишь ли, ничего не смей говорить ему, умоляю тебя,- живо заговорила жена,- пожалуйста, милый, хороший.

- Тьфу ты пропасть, сдурела баба на ночь глядя, ну если уже ты так не хочешь, не скажу.

- Честное слово?

- Честное слово, но и ты дай мне слово не слушать дураков. Верь мне: я тебя одну любил, люблю и, кажется, думаю любить и впредь ни на кого не променяю.

- Это правда? - как-то тоскливо, недоверчиво прошептала она, стараясь заглянуть мне в глаза.- Ну хорошо,- успокоенным голосом продолжала она,- я тебе верю, но помни, грех тебе будет, если ты обманываешь меня, и тем более, чем более я тебе верю, а я знаю, если что случится, я не переживу, подумай об этом.

Не скажу, чтобы в эту минуту я был совершенно спокоен, я подумал об Огоневой, и на сердце мне стало скверно.

"Черт знает чем эта вся чепуха кончится,- мелькнуло у меня в голове,- а быть беде, я Маню знаю... ну да авось перемелется - мука будет".

На этой мысли я успокоился.

Теперь я должен вернуться несколько назад и рассказать о том случае, который произошел между Зуевым и Маней, вскоре после которого он прекратил было свои визиты вплоть до того вечера, о котором я только что рассказал.

В один прекрасный день является как-то Зуев без меня, весьма торжественно настроенный и против обыкновения почти щегольски одетый, во всем новом, гладко причесанный, даже едва ли не раздушенный, так что от прежнего Зуева оставалось разве только одно, а именно способ носить галстук где-то в соседстве с затылком.

В затянутых в лайку руках он держал изящную бонбоньерку- большого формата гнездо с голубями в перьях в натуральную величину, в бонбоньерке покоилось по крайней мере фунтов 5-6 весьма дорогих конфет. Зуев в качестве подносителя конфет - явление более курьезное, чем вальсирующий медведь.

Маня глазам своим не верила и смотрела на него с нескрываемым изумлением. Кажется, Зуев сам сознавал отчасти всю необычайность своего визита, а потому поторопился оговориться:

- Вы, Мария Николаевна, говорили как-то последний раз, что с отъездом Вильяшевича не имели у себя хороших конфет, я узнал от Федора Федоровича, где обыкновенно покупал Вильяшевич, и, кажется, достал точно такие же, надеюсь, вы не откажетесь принять их.

- Очень благодарна вам, но с чего вы так раскутились. Наследство, что ли, получили?

- Вы угадали, именно наследство: умерла моя тетка, сестра отца, и оставила нам обоим именье, отец предложил мне за мою часть десять тысяч. Вчера я получил деньги, и знаете, зачем я приехал к вам сегодня: мне бы хотелось вспрыснуть свою получку, не согласитесь ли вы с мужем поехать куда-нибудь? Пожалуйста, не откажи те, вы знаете - ваша семья для меня родней родной и мне хочется именно в вашей семье отпраздновать это радостное событие.

- Смерть тетки? - улыбнулась Маня.

Он немного смешался, но тотчас же весело рассмеялся:

- Вы очень злы, но дело не в этом, вы лучше ответьте на мой вопрос.

- Да куда мы поедем?

- А разве я знаю. Пусть ваш муж придумает, он специалист устраивать всякие "фольжурнэ"... ну поедемте хотя бы к Палкину, помните нашу первую встречу.

- Помню, но, насколько могу судить, я тогда вам не понравилась, для чего же возобновлять неприятное впечатление,- кокетливо улыбнулась она.

- Я вас тогда не знал и иначе думал о вас.

- Я знаю, что вы думали,- слегка покраснела Маня,- но вы не виноваты, тогда можно было подумать многое.

- Мария Николаевна, раз уже вы сами коснулись этого разговора, простите меня, но я давно хотел спросить вас, кто этот Вильяшевич, откуда он и как вы познакомились с ним?

- Вильяшевич - это прежде всего помещик, очень богатый, у него в Самаре огромное имение, женатый, но с женой не живет, так как она чем-то больна и постоянно лечится за границей. Познакомились мы с ним случайно, у него какое-то дело было до мужа, он приехал, не застал его дома и просил позволенья обождать. Я с ним тогда просидела часа два, потом приехал Федя, и мы в тот же вечер собрались в театр, Вильяшевич тогда с Федей пополам ложу наняли. А там он стал часто бывать у нас, начал возить мне конфеты, билеты в театры и концерты, устраивать пикники, катанья на тройках, кутежи. Мне это было тем более неприятие, что Федя, не желая отставать от него, тоже много тратил, хотя, конечно, за Вильяшевичем ему было не угнаться. Тот мог, если бы мы ему только позволили, спустить несколько тысяч в вечер.

- Он был в вас влюблен?

- Вздор какой, просто это был каприз избалованного успехами богатого человека. Сначала он, кажется, принял меня за особу податливую, а потом, когда увидел, что ошибся, он уже из упрямства и уязвленного самолюбия хотел непременно поставить на своем, но...

- Но?

- Но, конечно, ему не удалось; а если бы вы знали, какие он мне предложения делал. Мне подчас было и смешно, и досадно, и обидно, он иногда просто в исступление приходил, конечно, все из одной только досады,

- Муж ваш знал?

- Еще бы, я ему всегда обо всем рассказывала, да к тому же Вильяшевич и не думал скрываться.

- И муж вас нисколько не ревновал?!

- Нисколько. Во-первых, он не из ревнивых, во-вторых, слишком уверен во мне.

- Неужели он не приревновал вас, если бы вы поехали с кем-нибудь вдвоем куда-нибудь, ну, положим, в театр, например, со мною?

- Не думаю,- засмеялась Маня,- но я бы сама не поехала.

- Почему?

- Странный вопрос, потому что это не принято, чтобы замужняя женщина ездила с кем-нибудь без мужа.

Как только я вернулся домой, Зуев принялся упрашивать меня ехать с женою и с ним куда-нибудь вспрыснуть наследство, но я отказался наотрез - у меня была весьма спешная работа, которую я дал слово окончить к утру другого дня. Отказ мой чрезвычайно огорчил Зуева.

- Сегодня концерт Славянского²⁵ в Благородном собрании, я уже и ложу взял, карету нанял, оттуда, думал, мы куда-нибудь поедем поужинать, ах какая обида!

Он так был искренно огорчен, что мне стало почти что жалко его.

- Да на кой я вам черт сдался, поезжайте вы с Маней вдвоем, по крайней мере, мне мешать не будете.

- Как вдвоем? - удивился Зуев.- Мария Николаевна не поедет.

- Вздор, поедет. Мэри, поезжай ты с ним, сделав милость, а я писать буду.

Зуев устремил умоляющий взгляд на жену. Та колебалась.

- Поезжай, нечего раздумывать, концерт будет прекрасный, я сегодня программу читал.

- Мария Николаевна, поедемте,- просящим голо, сом заныл Зуев,- ведь в самом деле ничего.

- Пожалуй, поедемте,- согласилась Маня.- Раз муж пускает, мне до остальных, действительно, дела нет.

Зуев чуть не прыгал, так он был доволен, но Мане было не совсем по себе.

- Знаешь, было бы гораздо лучше, если бы и ты с нами поехал,- сказала Маня, переодеваясь в спальне,- Ну, что я с ним там вдвоем делать буду,-добавила она шепотом.

Я отмахнулся рукой.

- Есть мне время по вашим концертам ездить, да и к чему; по-моему, я вас только стесню. Зуев будет тебе в любви объясняться, а мне что прикажешь около вас делать. Заметь, какая у него сегодня рожа, можно поду мать, что он к невесте приехал предложение делать.

Маня весело засмеялась.

- Почем знать, может, и правда.

- На здоровье, только не забудь, у него жена, а у тебя муж.

Жена смеялась и тем временем кокетливо и быстро оканчивала свой туалет.

- А ведь что, я, право, хорошенькая,- повернулась она перед зеркалом, поправляя трэн {Трэн - своеобразная отделка платья.} платья и любуясь через плечо на свою тонкую, изящную талию.

- Как маримондочка {Маримондочка - ироническое прозвище, взятое из старой кафешантанной песенки.}. Кстати, постой, ты совсем разучилась носить свои шляпы. Шляпы a la Rembrand носятся гораздо больше набок, вот как,- я поправил ей шляпу, выпростал из-под плюша кудряшки на лбу и накинул на плечи ротонду.

Она еще раз оглянула себя в зеркало и усмехнулась.

- Смотри, не скучай без нас,- шепнула она мне на ухо и больно стиснула его зубами,- я тебе гостинца привезу, знаешь, как маленьким детям, сусальных коньков.

- Ладно, ладно, проваливайте, да только, пожалуйста, подольше не возвращайтесь, а то помешаете работу кончить. Да кстати, пейте где-нибудь там чай, на меня не рассчитывайте, я напьюсь рано да и сяду строчить. Ну, исчезайте, брысь!

Они уехали, а я сел писать.

Было уже часа три ночи. Я, окончив работу, сладко потянулся в кресле и только что подумал о жене, как раздался звонок, и через минуту она вошла в комнату, сияя глазками, с раскрасневшимися от холода щечками.

- Ну что, заждался,- весело заговорила она, сбрасывая на руки заспанной горничной ротонду.

- А где же твой рыцарь Тогенбург²⁶? - спросил я.

- Он довез меня до нашего дома, но не хотел зайти, чтобы тебя не беспокоить.

- И отлично- сделал, потому что я сейчас ложусь спать.

- Тебе бы только спать, соня, а ты лучше слушай, где мы были.

- Где? В концерте, а, впрочем, черт вас там знает, куда вас носило.

- Концерт не состоялся, мы приехали, а на дверях анонс: "По случаю болезни г-на Славянского концерт отлагается..." Что делать! домой ехать, Зуев и слышать не хочет, в театр уже поздно, да и билетов нигде не достанешь, мы и решили в "Ренессанс" на французскую оперетку, кстати, я там почти год как не была.

- Дельно, вы бы лучше в "Шато-де-Флер"²⁷.

- Глупости. Теперь "Ренессанс" стал вполне приличным, уж если я прошлый год ездила, то теперь и подавно, ты бы посмотрел, какая там публика.

- Ну-с, дальше, что давали?

- "Периколу". Новый баритон пел, очень хорошенький, если бы ты слышал, как он спел письмо Периколы, просто восторг.

- Воображаю. Дальше. Что же у вас после "Пери-колы"-то было?

- А после "Периколы" мы ужинали, вот тебе, не посылай жену одну с молодым человеком.

- Резонно. Чем же вас кормили?

- Была стерлядь паровая, рябчики или дупеля, я что-то не разобрала, и еще какое-то сладкое на ананасном сиропе.

- "Ха, ха, ха! Ну, меню. Голову кладу на сруб, вам официант заказывал по своему вкусу. Зуев ведь в этом профан, он, я думаю, не знает ни одного трактирного названия кушаньям, воображаю, какую он рожу сделал, когда ему сунули под нос карточку кушаний, небось тут ему и языковедение не помогло.

Маня засмеялась и кивнула головкой.

- Я так и знал. "Эй, любезный, подай там, что сам знаешь, только получше!" Ну а с точки зрения официанта, получше - это значит подороже. Воображаю, что с вас слупили. Ну, а пили что?

- Шампанское, разумеется.

- Поди "васисдас" какой-нибудь, вы ведь оба знатоки, шампанского от фруктового кваса не отличите.

- Нет-с, не "васисдас", а настоящее Помри-Сек.

- Ну и Христос с вами, а теперь иди - раздевайся, я спать хочу.

- Успеешь, дай рассказать.

- Да рассказывать-то нечего. Поехали в концерт, попали в Буф, ели какую-то пакость, пили какую-то слякоть, заплатили за то и другое бешеные деньги, затем три часа с Офицерской в Пушкинскую плелись в рваной каретчонке, оба всю дорогу, наверно, преисправно клевали носами. Приехали, теперь надо спать ложиться.

- Боже мой, как ты мне надоел. Спать, спать...

- Ладно, тебе хорошо говорить, ты небось завтра до двенадцати часов будешь нежиться, а мне в 10 часов утра надо уже быть в другом конце города, работу сдать.

- Ну хорошо, иди, я тебе, пока ляжем, расскажу преинтересный казус. Вообрази себе,- начала жена, торопливо завертывая перед зеркалом волосы в папильотки,- ты не поверишь, какое мне сегодня сделал Зуев предложение?

- Ну?

- Отгадай.

- Пошла вон. Я уже засыпаю, завтра расскажешь.

- А тебе не интересно?

- Что? спать - очень, а потому прошу тебя, кончай ты скорей свои туалеты, вертишься, как флюгер перед глазами, наказанье иметь жену кокетку. И главное, воображает, что и действительно так хороша, удивительная красавица.

- Красавица не красавица, а вот Зуев предлагал же сегодня оставить тебя и ехать с ним в провинцию, ему там место в земстве предлагают, я, признаться, не поняла какое, а только жалованья три тысячи.

- Это, наверно, на мыс Доброй Надежды вице-губернатором, только как же Прасковьюшку-то Кувалдовну, в музей Гасснера, что ли, или к Росту в зоологический, там, кстати, вакансия недавно открылась, гиппопотам издох, только согласится ли она на подобную комбинацию, вот вопрос?

- С Прасковьюшкой у них уже конец, он с ней разводится.

- Как разводится? - изумился я.- Каким образом?

- А ты и не знал. Молодец Зуев, не в нас, зря не болтает, а ведет дело втихомолку. Видишь ли, он получил от отца десять тысяч, из них пять предложил Прасковьюшке с тем, чтобы она согласилась на развод, приняв вину на себя.

- Ну и что ж она, неужели согласилась?

- А отчего бы ей и не согласиться? Ее постоянная мечта - вернуться в родной город, завести торговлю, сесть за прилавок, отвешивать и отмеривать, по воскресеньям ходить к ранней обедне, а там к многочисленным кумушкам, с которыми она будет усиживать по 18 чашек чаю в присест. Теперь она всего этого лишена. Сидит целые дни одна в четырех стенах, как ты знаешь; он ее никуда не вывозит, к ним тоже никто не ходит, да с его знакомыми ей и говорить не о чем, муж даже и тот по целым неделям с ней слова не скажет. По ее собственному выражению, живет она ровно в тюрьме аль бо какая прокаженная.

- Что же, это отчасти верно. Удивляюсь только, как с ее неразвитостью решается она на себя вину взять, ведь у простонародья на это особые взгляды.

- Ну уж не знаю. Сумели уговорить. Очень уж ей очертел Питер, на волюшку хочется". У них почти уже все дело слажено. Недели через две последние формальности выполнятся и конец.

- Ай да Зуев, не ожидал я от него такой прыти. Вот тебе и Прасковьюшка, не долго покрасовалась она madame Зуевой, всего, кажется, пять лет.

- Скоро шесть минет. В конце марта.

- Однако ты его дела хорошо знаешь, точно секретарем при нем состоишь. Счастье Зуева, что детей у них нет, а то бы ему не так легко было стрясти ее с шеи. И так Прасковьюшка вниз по матушке по реке Неве, стало быть, и помех никаких нет, когда же вы едете?

- Куда?

- А черт вас знает. На мыс Доброй Надежды, что ли, или в Патогонию, где он там вице-консулом-то назначен. Вы уже мне, пожалуйста, перед отъездом скажите, чтобы я, значит, мог на поезд прийти проводить вас, да, кстати, и ребятишек привезти, чтобы, стало быть, их как-нибудь не забыли ненароком, а то ведь все равно вам их с почтой пришлю.

- Мы тебе их и не оставим. Зуев находит, что это было бы преступлением оставлять их у такого беспутного отца, как ты.

- А чтоб им крокодил подавился, вот путный нашелся, подумаешь. Во всю жизнь если что и сделал путного, то одно только, что сумел от своей ископаемой супруги избавиться. Это, действительно, штука важнецкая. Хвалю, искренно хвалю. С сегодняшнего он в моих глазах поднялся на 50%. Однако будет болтать. Adieu, leben sie wohl {Прощай, моя любимая (нем.).}.

- Прощай.

В то время я совершенно не обратил внимания на всю эту историю. Что Зуев увлекается Маней - я знал, так же как и то, что Маня им никогда не увлечется, мало ли кто какой вздор мелет и какие воздушные замки строит, всего не послушаешься. Однако на этот раз я несколько ошибся. Дело вышло серьезнее, чем я предполагал сначала.

Вот что я узнал, но уж гораздо позже, со слов жены, рассказавшей мне впоследствии все в подробностях.

Еще во время первого антракта Зуев стал упрашивать Маню: после спектакля отужинать с ним в отдельном кабинете, тут же, в здании "Ренессанса", или где в другом месте... Сначала она отказалась, но потом согласилась, чем чрезвычайно обрадовала Зуева, так что он не выдержал и произнес целую речь на тему, насколько он польщен ее доверием, как он ценит это и сумеет заслужить. Фофан этот, кажется, думал, будто Маня опасается оставаться с ним tete a tete, над чем она от всей души хохотала про себя. Ужин прошел очень вяло. Кушанья были хотя и дорогие, но оказались маловкусными, притом же Зуев был далеко не кавалер, умеющий занять даму. Сначала он донимал ее разговорами на высокие темы, что при трактирной обстановке было довольно курьезно, с самого основания своего кабинеты "Ренессанса" не видали в стенах своих такого гостя и не оглашались столь неподходящими, к их прямому назначению, высокоторжественными фразами. Но самый курьез ждал Маню под конец.

- Послушайте, Мария Николаевна,- начал вдруг Зуев после того, как официант, убрав лишнюю посуду и придвинув к ним наполненные шампанским бокалы, вышел, обязательно притворив за собою плотно дверь кабинета,- я давно хотел спросить вас - вы любите своего мужа?

- Вот странный вопрос,- усмехнулась Маня,- разумеется, люблю.

- Любите? Меня это, признаться, удивляет. Насколько я вас знаю, вы женщина умная, развитая, с чутким, благородным сердцем, ведь не потому вы его любите, что вам в церкви приказали: "Жена да боится мужа!"

- Конечно, не потому.

- Значит, вы его любите за него самого, за его личные качества, не так ли? - Зуев начинал горячиться.- Но, простите меня, я не понимаю этого, не понимаю, не понимаю... Вы и он! Какая разница! Вы олицетворенная прелесть, вы ангел душою и сердцем, в вас столько поэзии, столько детской чистоты, а он - он просто-напросто развратник до мозга костей, к тому же глубокий циник, у него нет ничего святого. Вы думаете - он вас любит? Не вас, а ваше тело. Для чего он наряжает вас, для чего все эти вырезы на платьях, для чего он таскал вас целый год по таким местам, где вам вовсе бы и не следовало быть... Все по той же причине, что он видит в вас только одно удовлетворение своей физической страсти, а до вашей души ему дела нет. Стоит только вам подурнеть, похудеть, утратить свою свежесть, он и не взглянет на вас... Боже мой, и этого не видеть? Такое сокровище, как вы, и кому же