Главная » Книги

Страхов Николай Николаевич - Заметки летописца, Страница 4

Страхов Николай Николаевич - Заметки летописца


1 2 3 4 5 6 7 8

;ли безъ шляпъ. Если такъ, то на что же онъ жалуется? На то, изволите видѣть, что его обезпокоилъ капитанъ безъ иницiативы общества. Пуще же всего на то, что къ нему обратился лакей. А вѣдь что сдѣлалъ этотъ лакей? Онъ, сказано, просилъ снять шляпу, говоря, что это правилами парохода не дозволяется. И только! Но лакей, лакей! Этого нашъ баринъ вынести не можетъ; въ этомъ онъ видитъ верхъ безобразiя. Какъ, восклицаетъ онъ, давать волю даже лакеямъ дѣлать мнѣ (очевидно, великому барину) указанiя!...
   Ой, какiя нехорошiя выраженiя! Я увѣренъ, что на пароходахъ и лакеевъ-то не существуетъ; просто слуги, и словцо это вставлено ради пущаго барства. Давать волю тоже старинное выраженiе, замѣчательное своею крѣпостiю. Не нужно давать имъ воли ни въ чемъ; стоитъ дать имъ волю, такъ что изъ этого будетъ! Кому не знакомы такiя выраженiя, такой тонъ?
   Этотъ маленькiй случай, какъ будто нарочно, переноситъ мою мысль въ Испанiю. Оказывается, что и въ Испанiи бываютъ подобные же маленькiе случаи, разумѣется, съ нашими русскими путешественниками. Такъ что, если взять въ разсчотъ разстоянiе и разнообразiе мѣстъ и обстоятельствъ, то можетъ быть изъ этихъ маленькихъ случаевъ составится и нѣкоторый большой случай.
   Дѣло вотъ въ чемъ. По Испанiи путешествуетъ нѣкто Вадимъ, нашъ соотечественникъ; свои путевыя впечатлѣнiя онъ печатаетъ въ газетѣ "Голосъ". Въ 227 N этой газеты я и прочиталъ разсказъ о маленькомъ происшествiи, которое меня заинтересовало. Путешественникъ говоритъ о томъ, что дѣти въ Испанiи безпрестанно поютъ и даже импровизируютъ, и разсказываетъ свою встрѣчу на улицѣ съ мальчишкою лѣтъ 12-ти.
   Представьте себѣ смуглую рожицу, съ глазами какъ уголь, съ лохматой головой подъ ухарски-надѣтымъ маленькимъ sombrero. Увидѣвъ меня, онъ пересталъ пѣть и прыгать и, сдѣлавъ плутовскую печальную рожу, запищалъ:
   - Senorico, un chavico. Tengo hambre! Mi padre esta enfermo. Senorico... (Господинчикъ, грошикъ! Я голоденъ. Отецъ боленъ....)
   Я не разнѣжился, потому что это извѣстная фраза мальчишекъ, которую слышишь разъ двадцать въ день. Едва я прошелъ, обѣщая ему вмѣсто chavico - uno paliza, то есть ударъ трости, онъ вдругъ захохоталъ и запѣлъ мнѣ въ слѣдъ:
   No temo la paliza
   Que lo dice usted de risa
   Y con sonrisa
   Y alejandose de prisa.
   __
   Не боюсь палки,
   Ибо говорите ради смѣха,
   И съ улыбкой,
   И поспѣшно отходя.
   Это, ясно, была импровизацiя. Я остановился.
   Кто васъ выучилъ этой пѣснѣ? Сами вы ее сочинили, сейчасъ же?
   Но импровизаторъ, видя, что я возвращаюсь, запрыгалъ снова и перебѣжалъ на другую сторону, оглядываясь, чтобы не получить обѣщанную paliza.
   Напрасно я увѣрялъ его въ своихъ мирныхъ намѣренiяхъ и пр.
   Словомъ, путешественникъ съ большимъ трудомъ добился признанiя, что пѣсенка была импровизирована. Ничего нѣтъ мудренаго, что мальчикъ испугался. Гдѣ же бѣдному испанскому мальчику понять то удивительное сочетанiе гуманности и грубости, просвѣщенiя и потемокъ, которое нѣтъ-нѣтъ да и выкажется у насъ въ полномъ блескѣ. Человѣкъ грозитъ ему палкой; но вдругъ разнѣживается при одной мысли объ импровизацiи, начинаетъ заговаривать, говоритъ ему вы (это вы - прелестно! особенно послѣ палки!) и пр. Какъ тутъ не испугаться! Мальчикъ думалъ что это западня, что его хотятъ прибить; а выходитъ не западня, а тончайшее просвѣщенiе, любовь къ импровизацiямъ и къ изученiю народной жизни. Но главное вы и палка. Обѣ эти противоположности совершенно гармонируютъ одна съ другой у нашихъ путешествующихъ Вадимовъ и въ петербургскомъ "Голосѣ."

Мракъ неизвѣстности.

   Начало междоусобiя, возникшаго между Современникомъ и Русскимъ Словомъ, было мною своевременно занесено въ сiи замѣтки. Уже тогда, при самомъ началѣ этихъ громкихъ событiй, взволновавшихъ и донынѣ волнующихъ петербургскую журналистику, я выразилъ убѣжденiе, что читателямъ нечего ждать отъ этой полемики, что она ничего не уяснитъ, ничего не разрѣшитъ, ибо нѣтъ въ ней зерна, которое могло бы принести какой либо существенный плодъ. Предсказанiе мое оправдалось самымъ блистательнымъ образомъ. Полгода полемики ничего не принесли, не дали ни единой крупицы пищи для ума и сердца. Была пища только для одного смѣха, да мы нынче что-то не такъ веселы, чтобъ охотно смѣяться.
   Тѣмъ не менѣе я, отчасти по обязанности, отчасти по самой невозможности на моемъ мѣстѣ уклониться отъ зрѣлища, прилежно слѣдилъ за этими событiями, ознаменовавшими текущiй годъ въ исторiи нашей словесности. Съ той или другой стороны, но зрѣлище могло же представить что нибудь любопытное.
   И дѣйствительно, въ настоящую минуту, напримѣръ, дѣло имѣетъ самый необыкновенный и странный видъ. Именно, все поле междоусобной битвы вдругъ покрылось непроницаемою завѣсою. Гдѣ, что и какъ, ничего не видно; все окружено глубокимъ мракомъ неизвѣстности.
   Всѣ вѣдь знаютъ въ чемъ дѣло. Дѣло въ томъ, расходится ли г. Щедринъ съ "Современникомъ", или не расходится? Дѣйствительно ли онъ сперва не имѣлъ своихъ мыслей, а потомъ откуда-то ихъ набрался? Согласенъ ли "Современникъ" съ тѣмъ, что говорилъ г. Щедринъ противъ романа "Что дѣлать?", или же "Современникъ" не отступаетъ отъ этого романа и потому изгоняетъ г. Щедрина?
   Опять повторяю, эти вопросы, по моему мнѣнiю, не имѣютъ ни малѣйшей важности и существенности; но вѣдь въ нихъ и только въ нихъ все дѣло, изъ за нихъ поднялась вся эта буря. И что же? Вдругъ, передъ глазами нетерпѣливой публики рѣшенiе этихъ вопросовъ застилается непроницаемымъ туманомъ. Въ iюльской книжкѣ "Современника" есть по этому поводу двѣ полемическiя статьи противъ Эпохи. Чего только тамъ не наговорено! Но о дѣлѣ - ни гугу, ни слова. Мертвое молчанiе, полный мракъ неизвѣстности.
   Одна только фраза показалась мнѣ какъ будто слабымъ лучемъ, блеснувшимъ въ этомъ мракѣ. Именно, говоря о полемикѣ съ Эпохой, Современникъ пишетъ въ одномъ мѣстѣ: "г. Щедринъ можетъ поступить, какъ ему угодно, или плюнуть на васъ, или отвѣчать вамъ." Эта фраза, какъ мнѣ показалось, подаетъ нѣкоторую надежду въ пользу г. Щедрина. Въ ней есть нѣчто подобострастное, какъ бы лакейское.
   Впрочемъ, можетъ быть я слишкомъ тонко толкую слова "Современника". Во всякомъ случаѣ на такiя соображенiя твердо полагаться нельзя. Ну, а ничего болѣе положительнаго въ статьяхъ нѣтъ, такъ что судьбы нигилистическаго раскола сокрыты въ мракѣ грядущаго.
   Кстати скажу ужъ и объ этихъ двухъ статьяхъ. Взятыя сами по себѣ, они составляютъ также весьма замѣчательное явленiе въ нашей литературѣ, стоющее занесенiя въ лѣтопись не менѣе, чѣмъ расколъ въ нигилистахъ. По фразѣ, которую я сейчасъ привелъ, читатель уже можетъ судить о тонѣ, которымъ статьи написаны. Тонъ этотъ, мнѣ кажется, можно вполнѣ изобразить такою рѣчью: "вы насъ бьете по лицу (буквальныя слова одной изъ статей), а мы плюемъ на васъ." Все это метафоры, читатель, разумѣется, метафоры!
   Но я вовсе не хотѣлъ сдѣлать замѣтку о смѣлости метафоръ. Тонъ, конечно, прежде всего бросается въ глаза; но не онъ составляетъ самое замѣчательное въ этихъ статьяхъ. Всего замѣчательнѣе въ нихъ - ихъ совершенное безсилiе, ихъ полная несостоятельность. Отвѣчать на эти полемическiя статьи нѣтъ никакой нужды; не настоитъ ни малѣйшей надобности защищаться противъ нихъ; они сами себя побиваютъ, сами собою падаютъ.
   Дѣло стоющее нѣкотораго вниманiя. Каждый писатель, конечно, дорожитъ своей литературной и общественной репутацiей; каждому, конечно, желательно сохранить чистою свою репутацiю. Мало того, защищать и оберегать свою репутацiю не только желательно, но и должно, но и составляетъ обязанность каждаго. Ибо каждый долженъ дорожить общественнымъ мнѣнiемъ, долженъ уважать общество, среди котораго живетъ; а тотъ, кто небрежетъ своею репутацiею, очевидно, этимъ мнѣнiемъ не дорожитъ и этого общества не уважаетъ.
   Что же случается, однакоже? Являются вдругъ статьи, наполненныя самыми тяжкими обвиненiями на васъ, всевозможными укорами и обличенiями вашихъ публичныхъ дѣлъ. Казалось бы, тутъ-то и защищаться; между тѣмъ вы ясно видите, что никакой нужды въ защитѣ нѣтъ. Нападки до того яростны, обвиненiя до того притянуты за волоса, преувеличены и спутаны, во всемъ слышно столько злости, столько желанiя выбраниться, а не сказать дѣло, что первая мысль ваша будетъ: зачѣмъ же тутъ защищаться? Не всякiй ли читатель тотчасъ пойметъ, въ чемъ дѣло? Не всякiй ли тотчасъ замѣтитъ ярость и преувеличенiе? Нужно же надѣяться и на читателей; необходимо полагаться на ихъ здравое пониманiе. Иначе, отвергая эту надежду и опору мы тоже обнаруживаемъ неуваженiе и недовѣрiе къ тому обществу, среди котораго дѣйствуемъ и которое насъ судитъ; а вмѣстѣ съ тѣмъ ставимъ себя въ слишкомъ шаткое и непрочное положенiе.
   Такимъ образомъ, если вы не хотите писать, чтобы посмѣяться, писать только за тѣмъ, чтобы уколоть вашихъ злыхъ противниковъ, вы получаете полную возможность молчать и заниматься своимъ дѣломъ.
   Читатель согласится, что подобныхъ случаевъ не мало въ нашей литературѣ. Люди самые скромные, отнюдь не высокомѣрные молчатъ среди самыхъ жестокихъ публичныхъ порицанiй. Къ числу такихъ порицанiй, заслуживающихъ полнаго молчанiя, принадлежатъ и указанныя статьи "Современника". Признаюсь, я никогда не могъ хладнокровно помириться съ такимъ ходомъ дѣлъ и нахожу его глубоко ненормальнымъ. Важны тутъ не личности, важно значенiе печати, значенiе публичнаго слова. Ужели простительно ронять его до такой степени? Ужели простительно до того его опошлить, что оно теряетъ всякую силу и можетъ быть пропускаемо мимо ушей? Слово, произносимое публично, должно быть слово обдуманное, не легкомысленное, должно носить на себѣ печать искренняго убѣжденiя. Тогда оно будетъ имѣть вѣсъ; тогда на его вопросъ каждый почувствуетъ необходимость отвѣчать, противъ его порицанiя защищаться, отъ его обвиненiя оправдываться. Вотъ къ какому значенiю должна стремиться печать, и достиженiе этого значенiя зависитъ также и отъ самихъ пишушихъ. Вотъ почему становится досадно за литературу, когда вслѣдъ за яростными выходками раздается въ отвѣтъ ненарушимое молчанiе; вотъ почему яростныя выходки, вообще, есть вещь опасная, скользкая, требующая осторожности и умѣнья. Въ настоящую минуту все чаще и чаще случается слышать, какъ люди, читая выходки такого рода, замѣчаютъ: мало ли что пишутъ! Бумага все терпитъ! Это очень нехорошее слово, слово обидное для литературы; не нужно, чтобъ объ насъ говорили: мало ли что пишутъ!
   Вотъ читатель вся та важность, которую я нашолъ въ фактѣ появленiя двухъ полемическихъ статей "Современника". Если она не велика, то ты съ меня ни взыскивай; я вѣдь лѣтописецъ, и притомъ веду не лѣтопись, а замѣтки.
   Для меня конечно, какъ для лѣтописца "Эпохи", есть въ этихъ статьяхъ еще одна любопытная черта; но съ общей точки зрѣнiя это черта совершенно побочная и маловажная. Дѣло въ томъ, что означенныя статьи, очевидно, стараются воспользоваться прикрытiемъ постороннихъ обстоятельствъ; воспользовавшись же прикрытiемъ этихъ постороннихъ обстоятельствъ, они употребляютъ всѣ усилiя, чтобы совершить дѣло, которое весьма сильно напоминаетъ собою желанiе утопить человѣка въ ложкѣ воды. Что касается до меня, то я совершенно убѣжденъ, что и воды-то тутъ вовсе не имѣется. Но имъ почудилось, что есть вода, что хоть на ложку да воды хватитъ; и вотъ они силятся утопить въ этой ложкѣ человѣка. Столь сильное и слѣпое зложелательство, произведетъ конечно на читателей, если они его замѣтятъ, весьма непрiятное впечатлѣнiе. Но, такъ какъ это фактъ весьма обыкновенный и часто повторяющiйся; желанiе же, по своей неудобоисполнимости, совершенно безвредно, то, опять повторяю, я не приписываю этому обстоятельству никакой важности, а потому и не стану о немъ распространяться.
   Вообще упомянутыя статьи ни для кого не имѣютъ такой важности и силы, какъ для журнала, который помѣстилъ ихъ у себя. Журналъ долженъ чувствовать себя послѣ нихъ весьма не хорошо; онъ вѣроятно будетъ долго ихъ помнить, долго вспоминать о нихъ съ несовсѣмъ покойнымъ настроенiемъ. Ощущенiе это, я полагаю, должно имѣть нѣкоторое сходство съ тѣмъ, о которомъ такъ выразительно говоритъ Гоголь: "невозможно выразить, что дѣлается тогда на сердцѣ: тоска такая, какъ будто бы или проигрался, или отпустилъ не кстати какую-нибудь глупость, однимъ словомъ - не хорошо."

Г. Троицкiй о Тренделенбургѣ.

   Тренделенбургъ, профессоръ философiи въ берлинскомъ университетѣ и членъ берлинской академiи наукъ, пользуется у насъ весьма значительною репутацiей. Онъ прославился своимъ сочиненiемъ: Логическiя изслѣдованiя (Logische Untersuchungen), вышедшимъ въ 1840 году. (Второе изданiе въ 1862 г.). Слава объ этихъ изслѣдованiяхъ была такая, что въ нихъ ниспровергается система Гегеля; такъ что съ тѣхъ поръ часто можно было встрѣчать фразу такого рода: всякому свѣдущему въ философiи извѣстно, что послѣ Тренделенбурга невозможно уже держаться Гегеля, и пр.
   Г. Троицкiй есть одинъ изъ нашихъ молодыхъ учоныхъ, отправленныхъ года два назадъ за границу для приготовленiя себя къ профессурѣ въ нашихъ университетахъ. Онъ слушалъ, между прочимъ, и Тренделенбурга и въ августовской книжкѣ Журнала Мин. Нар. Просв., въ своемъ отчетѣ министерству, произноситъ надъ берлинскимъ профессоромъ слѣдующее весьма рѣшительное сужденiе:
   Въ своемъ отношенiи къ логикѣ формальной, проф. Тренделенбургъ сходится съ Гегелемъ; вся разница между ними состоитъ въ томъ, что проф. Тренделенбургъ не признаетъ чистаго или творческаго мышленiя, производящаго изъ себя бытiе, и всѣ категорiи гегелевой логики (и отчасти философiи природы) выводитъ изъ чистаго или творческаго воззрѣнiя.
   Въ основанiи этого вывода лежатъ два понятiя или, по мнѣнiю проф.  Тренделенбурга, два факта: движенiя, какъ дѣятельности, лежащей въ основѣ мышленiя, и цѣли, какъ осуществленiя божественной мысли о мiрѣ.
   У Аристотеля, котораго проф. Тренделенбургъ являлся не разъ вѣрнымъ толкователемъ, понятiя движенiя и цѣли играютъ преобладающую роль, но только въ физикѣ и метафизикѣ; проф. Тренделенбургъ распространяетъ господство этихъ понятiй и на логику.
   Пространственное движенiе, какъ основная дѣятельность мышленiя и бытiя, есть понятiе очень давнее; мы застаемъ его въ самомъ младенчествѣ греческой философiи. Спрашивается: что новаго даетъ въ защиту этой теорiи логика проф. Тренделенбурга? - Не лучшiй ли разборъ мышленiя, бытiя и движенiя? - Но проф. Тренделенбургъ оставляетъ эти коренныя понятiя безъ всякаго опредѣленiя, какъ простыя и непосредственно извѣстныя предположенiя. А пока намъ не дано болѣе глубокое изслѣдованiе мышленiя, гипотеза пространственнаго движенiя, какъ его сущности, остается неубѣдительною.
   Взглядъ проф. Тренделенбурга на мышленiе не отличается глубиною; все содержанiе его ограничивается воззрѣнiями и представленiями и ихъ сочетанiемъ и раздѣленiемъ. Спрашивается: неужели сочетанiемъ и раздѣленiемъ представленiй можно исчерпать всю силу нашей разсудительности, толковости и здравомыслiя и все безсилiе тупоумiя, легкомыслiя и напыщенныхъ взглядовъ? И такимъ образомъ сочетанiе и раздѣленiе представленiй есть пространственное движенiе? Я различаю напр. между болью головы и болью груди; въ чемъ же тутъ пространственное движенiе? Или тѣ воспоминанiя, которыя хранитъ моя грудь и голова, въ то время какъ я различаю ихъ, спѣшатъ удалиться другъ отъ друга? Но въ такомъ случаѣ требуется доказать, что до того времени они находились гдѣ нибудь вмѣстѣ, напр. въ какой-нибудь части моей шеи.
   Мы, съ своей стороны, не раздѣляемъ взгляда проф. Тренделенбурга на мышленiе, и думаемъ, что его логическiя изслѣдованiя въ цѣломъ - почтенная, но неудачная попытка.
   Съ тѣмъ вмѣстѣ, мы не можемъ не признать, что психологическiй анализъ воззрѣнiя, данный проф. Тренделенбургомъ, показываетъ до очевидности, что критика Канта далеко не рѣшила вопроса объ этой дѣятельности, и его понятiя о пространствѣ и времени не выдерживаютъ строгой оцѣнки. Поэтому, не придавая особенной цѣны изслѣдованiямъ проф. Тренделенбурга какъ логикѣ, мы уважаемъ ихъ какъ трудъ, поучительный для психолога".
   Отзывъ этотъ интересенъ самъ по себѣ, такъ какъ основанъ на тщательномъ изученiи, и касается философскаго явленiя, имѣющаго въ настоящее время весьма значительный авторитетъ. Но, кромѣ того, онъ показался намъ любопытнымъ по нашимъ внутреннимъ, такъ сказать, домашнимъ обстоятельствамъ.
   Во первыхъ г. Троицкiй, очевидно, ставитъ себя въ положенiе судьи относительно Тренделенбурга; онъ произноситъ ему не похвалу, которая бываетъ также и знакомъ подчиненiя, а строгiй приговоръ, который подобаетъ только человѣку власть имущему. Между тѣмъ г. Троицкiй, какъ и другiе наши молодые учоные, посланъ за границу съ тѣмъ, чтобъ учиться; а этимъ молодымъ учонымъ, посланнымъ для того, чтобы учиться, было сдѣлано въ нашей литературѣ, если помнятъ читатели, строгое наставленiе, чтобъ они вели себя смирно, не пересуживали профессоровъ, у которыхъ учатся, не смѣли бы упражнять надъ ними своихъ критическихъ способностей (таково было буквальное выраженiе). И такъ г. Троицкiй явно нарушилъ мудрое наставленiе; онъ оказался дерзкимъ вольнодумцемъ.
   Трудно однакоже не видѣть, что г. Троицкiй совершенно правъ, давая волю своимъ критическимъ способностямъ. Его примѣръ какъ нельзя лучше показываетъ, что бываетъ множество случаевъ, когда русскiй молодой учоный не только можетъ, но и необходимо долженъ поставить себя въ положенiе судьи въ отношенiи къ иностраннымъ знаменитостямъ. Смѣшно воздерживаться отъ сужденiя, когда для него есть надлежащая сила и основа. Не всякiй же нѣмецкiй профессоръ полонъ недосягаемой мудрости.
   Во вторыхъ намъ пришло на мысль вообще отношенiе нашихъ русскихъ людей и нашей русской дѣятельности къ заграничнымъ авторитетамъ. Вотъ г. Троицкiй увѣряетъ, что взглядъ Тренделенбурга на мышленiе не отличается глубиною. Сужденiе смѣлое, сужденiе, которое предполагаетъ, что г. Троицкiй самъ достигъ бòльшей глубины во взглядѣ на мышленiе. Мы не находимъ однакоже въ этомъ ничего невѣроятнаго; мы думаемъ, что многiе русскiе люди способны достигнуть гораздо бòльшей глубины взгляда, чѣмъ берлинскiй профессоръ и академикъ Тренделенбургъ. А между тѣмъ для сколькихъ это покажется страннымъ! Какъ мы привыкли вѣрить превосходству всего нѣмецкаго! Своего мы не цѣнимъ, не обращаемъ на него вниманiя, не ставимъ ни во что; чужое же, самое плохое, имѣетъ для насъ какой-то таинственный авторитетъ. Плохую иностранную книгу мы охотно изучаемъ, переведемъ ее на русскiй языкъ, будемъ запоминать и разбирать ея мнѣнiя; свой же трудъ, хотя бы въ тысячу разъ дѣльнѣе, пропустимъ мимо ушей.
   У иностранцевъ дѣло идетъ наоборотъ, и въ этомъ великая выгода для ихъ умственнаго движенiя. У нихъ все на счету, все цѣнится самымъ точнымъ образомъ. Каждый вершокъ, на который подвинулся нѣмецкiй учоный, замѣчается всѣми, и если онъ потомъ не подвинется ни на iоту дальше, его вершокъ все-таки за нимъ останется. Отъ этого каждый дорожитъ своимъ вершкомъ, отъ этого тамъ легче и охотнѣе работать. Мы удивляемся иногда ограниченности тѣхъ иностранныхъ людей и книгъ, которые представляютъ однакоже нѣчто значительное, въ какомъ-нибудь извѣстномъ отношенiи. Что-же мудренаго? Люди весьма ограниченные легко могутъ произвести что-нибудь значительное, когда чувствуютъ, что окружены общимъ вниманiемъ, что все, въ чемъ они дѣйствительно сдѣлали успѣхъ, будетъ какъ слѣдуетъ оцѣнено, что никакое ихъ усилiе не пропадетъ даромъ. При такихъ условiяхъ скорѣе можно удивляться малопроизводительности европейцевъ; при такихъ условiяхъ казалось бы мы, русскiе, чего бы не надѣлали! Профессоръ Троицкiй, глубже понимающiй мышленiе, чѣмъ профессоръ Тренделенбургъ, написалъ бы можетъ быть что-нибудь получше Логическихъ изслѣдованiй!
   Но глухо и холодно въ нашемъ обществѣ; нѣтъ охоты работать, и много силъ самыхъ прекрасныхъ пропадаетъ даромъ.

Лѣтописецъ.

______

  
   ЗАМѢТКИ ЛѢТОПИСЦА
   _____
   августъ
   Народное чувство Московскихъ Вѣдомостей
   Этотъ предметъ вѣроятно затрогивалъ вниманiе всякаго мыслящаго читателя. "Московскiя Вѣдомости" не рѣже всякаго другаго органа говорятъ о народномъ чувствѣ, о чувствѣ русской народности, какъ объ основѣ, на которой должны созидаться и съ которой должны сообразоваться всѣ наши мысли и желанiя. Къ сожалѣнiю пониманiе этого чувства "Московскими Вѣдомостями" всегда оставляло желать несколько большей ясности и опредѣленности. Недавно эта газета имѣла случай сдѣлать по этому предмету нѣкоторыя объясненiя.
   Вотъ это любопытное мѣсто (N 195):
   Въ насъ видятъ какую-то уродливую случайность, а вся бѣда состоитъ только въ томъ, что мы, чувствуя себя въ глубинѣ души Русскими, нераздѣльно съ тѣмъ и также глубоко чувствуемъ свою связь съ европейской цивилизацiей. Намъ простили бы если-бы чувство русской народности было у насъ темнымъ фанатизмомъ, дикою страстью, или тѣмъ что называется кваснымъ патрiотизмомъ. На насъ не обратили-бы вниманiя, если-бы это чувство развивалось у насъ въ фантазiи и вопреки здравому смыслу. Но намъ не могутъ простить то, что въ нашихъ понятiяхъ русское дѣло есть дѣло цивилизацiи и человѣчества, что мы въ тоже время остаемся въ предѣлахъ здраваго смысла и на землѣ. Такое сочетанiе кажется крайне неудобнымъ для всѣхъ нашихъ сепаратистовъ; оно является досадною неожиданностiю.. Допускается имѣть какiе угодно идеалы и цѣли; но отнюдь не можетъ быть допущено живое, искреннее и толковое убѣжденiе, что истинный прогрессъ въ Россiи возможенъ только на основанiи русской народности, что русское государство можетъ сохранить силу и прiобрѣсти желаемое благоустройство только въ качествѣ русскаго государства, что политика русскаго правительства можетъ не иначе вести ко благу, не иначе удовлетворять своему назначенiю, какъ принимая все болѣе и болѣе нацiональный характеръ.
   Въ этихъ важныхъ словахъ, которыми "Московскiя Вѣдомости" опредѣляютъ свое чувство русской народности, ту форму этого чувства, которая только имъ свойственна, которая дала имъ силу, преимущественно передъ другими лицами и органами, весьма много справедливаго. Дѣйствительно, когда въ Европѣ узнали о пробужденiи нашего народнаго чувства, то какъ на разительный примѣръ силы этого чувства тамъ часто указывали на то, что даже г. Катковъ, человѣкъ извѣстный истинно европейскимъ просвѣщенiемъ и либерализмомъ, стоитъ на сторонѣ народнаго движенiя и отнюдь не сочувствуетъ полякамъ. По понятiямъ Европы тутъ было противорѣчiе, которое ее удивляло и раздражало, такъ какъ оно такъ или иначе бросало тѣнь на польскiй мятежъ, давало понять, что просвѣщенiе и либерализмъ не стоятъ неминуемо за это дѣло. Такимъ образомъ голосъ "Московскихъ Вѣдомостей" въ польскомъ дѣлѣ прiобрѣталъ особенную силу, какъ голосъ людей просвѣщонныхъ и либеральныхъ. Тѣмъ важнѣе для насъ узнать и понять форму, которую приняло въ умахъ такихъ людей народное чувство, "Московскiя Вѣдомости" даютъ много отрицательныхъ чертъ этой формы. Они говорятъ, что они не впадали въ темный фанатизмъ, въ дикую страсть, или въ то, что называется кваснымъ патрiотизмомъ, что они не предавались фантазiямъ, держались въ предѣлахъ здраваго смысла и на землѣ. Все это отрицательныя черты; положительная-же формула выражена въ такихъ немногихъ словахъ: русское дѣло есть дѣло цивилизацiи и человѣчества. Вотъ какъ слѣдуетъ думать, чтобы сохраняя свое народное чувство, не впадать въ фанатизмъ и пр. и не идти противъ здраваго смысла.
   Какъ-же это понимать? Не значитъ ли это, что мы русскiе имѣемъ право на жизнь и силу только потому, что со временемъ цивилизуемся, объевропеимся и станемъ не хуже другихъ? О! конечно нѣтъ, конечно не такъ это слѣдуетъ понимать. Если русское дѣло есть дѣло цивилизацiи и человѣчества, то конечно потому, что наша духовная жизнь, наше православiе, наша исторiя, нашъ общественный складъ составляютъ важный элементъ въ европейской цивилизацiи, важный элементъ въ исторiи человѣчества. Только такимъ образомъ права русской народности получаютъ полное и незыблемое основанiе.
   Элементарныя понятiя.
   Каждый здраво мыслящiй человѣкъ конечно согласится съ приведенными выше словами "Московскихъ Вѣдомостей" о русской политикѣ. Именно, что политика русскаго правительства можетъ не иначе вести ко благу, не иначе удовлетворять своему назначенiю, какъ принимая все болѣе и болѣе нацiональный характеръ.
   Трудно усомниться въ такомъ положенiи, ибо оно очевидно вытекаетъ изъ самой сущности дѣла. Собственно говоря ни какое сколько-нибудь жизненное правительство не было и не могло быть вполнѣ безхарактернымъ или даже антинацiональнымъ. Въ этомъ случаѣ возможны уклоненiя, колебанiя, ошибки и неясное пониманiе, но полная потеря нацiональнаго характера очевидно равняется смерти или искуственной галванической жизни государства. Живое, органическое государство всегда нацiонально; разница можетъ быть только въ томъ, на сколько ясно и сознательно оно понимаетъ свои нацiональныя начала и требованiя; чѣмъ яснѣе, тѣмъ для него лучше.
   Къ сожалѣнiю идея отвлеченнаго государства у насъ очень распространена и мѣшаетъ пониманiю самыхъ простыхъ истинъ. Эта идея встрѣчается тамъ, гдѣ по видимому ея никакъ нельзя было-бы и ожидать. Вотъ напр. что говоритъ "Инвалидъ" въ своей передовой статьѣ N 197.
   Мы думаемъ, что правительству ни съ кѣмъ изъ своихъ подданныхъ не приходится ни мириться, ни ссориться; оно по самой идѣе своей должно быть чуждо всякой вражды къ разнымъ нацiональностямъ, входящимъ въ составъ извѣстнаго государства, точно также какъ должно быть чуждо всякой склонности раздавать привиллегiи одной нацiональности передъ другой. Правительство выше всякихъ ссоръ съ своими подданными, имъ должна руководить идея справедливости и безпристрастiя, личныхъ расчотовъ оно не вноситъ въ такое важное дѣло. Эти вещи все элементарныя, которыя и объяснять не слѣдовало-бы...
   Не забудемъ что "Р. Инвалидъ" говоритъ это, отвѣчая на нападенiе, сдѣланное на него какимъ-то петербургскимъ корреспондентомъ Indêpendance Belge, слѣдовательно въ нѣкоторомъ смыслѣ объявляетъ на всю Европу, что это - элементарныя понятiя, о которыхъ и говорить не стоитъ.
   Наша исторiя.
   Въ 38 N "Дня" есть прекрасное сопоставленiе нашей исторической жизни и исторической жизни Запада. (Изъ деревенской глуши. Письмо III. Ардалiона Р-кова). Вот оно:
   Въ западной Европѣ всякое заматерѣлое зло, какъ-бы оно ни было дико и не современно, также трудно искоренить, какъ напр. вырвать крѣпкiй зубъ изъ живой челюсти. У насъ же напротивъ - громаднѣйшая изъ реформъ совершается такъ тихо и спокойно, что напоминаетъ не хирургическую операцiю, а скорѣе стрижку волосъ. Это зависитъ отъ того, что западный Европеецъ въ своей политической исторiи жилъ всѣмъ сердцемъ, всѣмъ разумѣнiемъ, всѣмъ существомъ своимъ; историческiя событiя и связанныя съ ними общественныя и политическiя формы были для Европейца самымъ что ни на есть сурiозомъ (Ernst), самой что ни на есть сутью; даже религiя сплелась тамъ съ политикой неразрывно - не только католичество, но и всѣ реформатскiе толки. Самый религiозный западникъ любого вѣка могъ-бы сказать вмѣстѣ съ Фаустомъ:
   "Aus dieser Erde quillen meine Freúden,
   Und diese Sonne scheinet meinen Leiden"...
   И нѣмецкая философiя до того доходила, что всякую историческую форму, какъ-бы она ни была нелѣпа и возмутительна, жаловала въ чинъ логической категорiи, утверждая, что "все дѣйствительно разумно".
   Русскiй человѣкъ - совершенно наоборотъ, - въ земной разумности, въ земной правдѣ искони не признавалъ ничего существеннаго, считая ихъ за одну видимость, чуть не за тлѣнъ и суету. Истинная правда, истинная разумность всегда для него Ienseit... Какъ полярную противоположность нѣмецкому "все дѣйствительно разумно" - можно привести одну изъ нашихъ народныхъ легендъ. - Жилъ у попа батракъ, - чудной такой. Ничего полюдски не дѣлалъ: идетъ мимо кабака - на кабакъ Богу молится, идетъ мимо церкви - въ церковный крестъ каменьями швыряетъ; старецъ убогiй за Христовой милостиней обратился къ нему, - онъ старца убогаго прогналъ и обругалъ... Вотъ и схватилъ народъ батрака и привелъ къ попу съ жалобою... И зачалъ батракъ толковать правду небесную. "Мимо кабака я шолъ, а тамъ пьяницъ множество, и провидѣлъ близость смертнаго ихъ часа, и взмолился я ко Господу, чтобы не далъ имъ во грѣхѣ погибнуть. Мимо церкви шолъ, а нечистая сила кругъ креста увивается, и отпужалъ я ее каменьями Святогорскими. Нищаго отогналъ? Такъ это не нищiй, а злодѣй и богачъ скаредный." Былъ тотъ батракъ - не батракъ, а ангелъ Господень; жилъ онъ на землѣ урокъ одинъ, тутъ урокъ и покончился. Сказавши правду небесную супротивъ правды земной, принялъ онъ свой прежнiй ангелскiй видъ и вознесся на небо."
   Въ этой легендѣ выразилась самая сокровенная суть русской народности. Не признавая ничего существеннаго въ исторической (т. е. земной, конечной) жизни, мы - какъ говорится въ школахъ - "не занимались исторiею"; оттого такъ страшно и отстали отъ западниковъ, за то исторiя насъ и не испортила, не смотря на всѣ совершившiяся надъ нами неправды. Онѣ не отравили намъ крови, не произвели дискразiи, а просто заразили насъ болѣзнью чисто-наружной. Разумѣется мы должны бросить и непремѣнно бросимъ нашу заоблачность, чтобы вступить въ исторiю надлежащимъ манеромъ; но тѣмъ не менѣе за нами останется огромное преимущество: исторiя становится все гуманнѣе и гуманнѣе; ужасовъ прожитыхъ Европою и положившихъ на нее неизгладимую печать, намъ никогда переживать не придется...
   Исконному стремленiю Русскаго человѣка - отрѣшаться отъ всякой опредѣленности и не признавать въ ней ничего существеннаго - противорѣчитъ по видимому другой недостатокъ нашего чиновничества, столь-же знаменитый какъ и лихоимство; разумѣю бумажность и формализмъ, доведенные до невѣроятной степени. Можно присовокупить, что сильнѣйшiй формализмъ выразился у насъ не въ одной бюрократiи, но и въ старообрядчествѣ, этомъ обоготворенiи буквы. Какъ и почему? Очевидно потому же самому, почему наприм. противу чувственныхъ порывовъ строже и обстоятельнѣе предостерегаетъ тотъ моралистъ, въ комъ чувственность наиболѣе развита. "Если я, при своей распущенности, да отступлю отъ буквы, то совсѣмъ пропаду." Вотъ психологическое основанiе нашего приказнаго формализма и нашего старообрядства.
   Здѣсь многое сказано прекрасно. Присоединю сюда два замѣчанiя, которыя сами собою напрашиваются: одно на счотъ русской жизни, другое на счотъ нѣмецкой мысли.
   Наше свойство - отрѣшаться отъ всякой опредѣленности, не признавать ничего существеннаго во временномъ и историческомъ, не заниматься исторiею, а витать за облаками - авторъ выставляетъ какъ великое благо, какъ нѣчто спасшее насъ отъ многихъ золъ. Нужно прибавить, что это самое свойство есть вмѣстѣ для насъ великое зло, что оно лишило насъ многихъ благъ. Въ самомъ дѣлѣ: въ то время какъ мы не занимались исторiей, другiе дѣлали нашу исторiю, въ то время когда мы отрѣшались отъ всего временнаго, отъ всякой опредѣленности, другiе тѣмъ усерднѣе предавались временному и были ужъ очень опредѣленны. Такимъ образомъ рядомъ съ глубокимъ поклоненiемъ духу стояло, какъ его неизбѣжное слѣдствiе, грубое, ни чѣмъ не одухотворенное поклоненiе плоти. Мы пренебрегали временнымъ и историческимъ; за то мы и несли на себѣ и несемъ до сихъ поръ всѣ слѣдствiя такого пренебреженiя; наше временное и историческое представляетъ многiя темныя и тяжолыя черты.
   Далѣе - авторъ заявляетъ твердую надежду, что мы непременно вступимъ въ исторiю надлежащимъ манеромъ. Нельзя не надѣяться на это, но нельзя и не замѣтить, что процессъ такого вступленiя вѣроятно будетъ очень длиненъ и труденъ. Не легко отрѣшиться отъ много-вѣковаго глубокаго настроенiя.
   Относительно-же нѣмецкой мысли небезполезно будетъ замѣтить, какъ трудно и двусмысленно наше отношенiе къ ней. Мы воспитаны на ея формахъ и употребляемъ ея прiемы. Авторъ приведеннаго отрывка, желая точнѣе выразиться, употребилъ даже нѣмецкiя слова Ernst, Ienseit. Онъ осуждаетъ положенiе "что дѣйствительно, то разумно", а между тѣмъ разсуждаетъ по той самой логикѣ, которая создала это положенiе; такъ напримѣръ онъ старается и весьма удачно объяснить явленiе старообрядчества, старается открыть его разумную необходимость, а не объясняетъ его одними невѣжествомъ, глупостiю, случайностiю и т. п.
   Самое злое и вѣрное, что было сказано противъ философiи, которой принадлежитъ въ сущности невинная формула "что дѣйствительно, то разумно", сказано Шеллингомъ; именно, что это мысль, въ которой ничего не мыслится. Съ маленькою поправкою на это можно согласиться. Къ Аристотелевскому положенiю: ничего нѣтъ въ умѣ, чтобы не было прежде въ чувствѣ, Лейбницъ, какъ извѣстно, счолъ нужнымъ прибавить: кромѣ самаго ума. Такъ точно къ Шеллингову опредѣленiю: мысль, въ которой ничего не мыслится, можно-бы прибавить: кромѣ самой мысли. Можетъ быть съ такой точки зрѣнiя мы легче помиримся съ этою философiею и не будемъ отрицать ея достоинствъ.
   Ренанъ о Французской Революцiи.
   Въ предисловiи къ своимъ Essais de Morale et de Critique, Ренанъ высказываетъ мнѣнiе о французской революцiи, весьма замѣчательное въ устахъ француза вообще и можетъ быть для многихъ неожиданное въ устахъ такого человѣка какъ Ренанъ. По поводу одной изъ своихъ статей, писанной въ 1851 году, онъ говоритъ:
   Тогда я питалъ еще относительно революцiи и формы общества, порожденной революцiею, предразсудки, которые такъ распространены во Францiи и которые могли быть поколеблены только суровыми послѣдовавшими уроками. Я считалъ революцiю синонимомъ либерализма, и, какъ это послѣднее слово довольно хорошо представляетъ для меня формулу самаго высшаго развитiя человѣчества, то фактъ, который по обманчивой философiи исторiи знаменуетъ наступленiе либерализма, казался мнѣ въ нѣкоторомъ родѣ какъ-бы священнымъ. Я не видѣлъ еще язвы, сокрытой въ соцiальной системѣ, созданной французскимъ духомъ; я не замѣчалъ еще, что въ своемъ насилiи, въ своемъ кодексѣ, основаннымъ на совершенно матерiалистическомъ пониманiи собственности, въ своемъ пренебреженiи къ личнымъ правамъ, въ своей манерѣ - принимать въ расчотъ только недѣлимое и видѣть въ недѣлимомъ только пожизненное существо, безъ нравственныхъ узъ, - революцiя заключала зерно погибели, которое должно было весьма скоро повести за нею царство посредственности и слабости, исчезновенiе всякой великой иницiативы, видимое благосостоянiе, но такое, котораго условiя разрушаютъ другъ друга. Конечно, еслибы было доказано, что черезъ двѣсти лѣтъ просвѣщенные люди будутъ смотрѣть на 1789 годъ, какъ на время окончательно основавшее въ мiрѣ политическую, религiозную и гражданскую свободу, какъ на эпоху, открывшую собою болѣе высокую фазу развитiя человѣческаго духа, лучшую, болѣе благородную болѣе свѣтлую эру; то нѣтъ человѣка обожающаго прекрасное и доброе, который не долженъ бы былъ считать 89 годъ за точку отправленiя своей вѣры и своихъ надеждъ. Но если принципы 89 года имѣютъ то значенiе, которое имъ часто придаютъ, если они заключаютъ въ себѣ, какъ слѣдствiе, пониженiе умственной жизни и либеральной культуры; если они должны вести за собою деспотизмъ матерiалныхъ интересовъ и, подъ предлогомъ равенства, униженiе всѣхъ, подъ опасностiю въ противномъ случаѣ вызвать проклятiя мало просвѣщоннаго либерализма; то должно, отдавая честь чувствамъ, одушевлявшимъ виновниковъ этого необыкновеннаго движенiя, сдѣлать то, что они сами конечно сдѣлали-бы, - отрицать слѣдствiя, которыхъ они не желали и не предвидѣли. А что всего важнѣе - нужно, чтобы фанатическая привязанность къ воспоминанiямъ одной эпохи не стала помѣхою въ существенномъ дѣлѣ нашего времени - въ основанiи свободы чрезъ возрожденiе индивидуальнаго сознанiя. Если 89 годъ составляетъ препятствiе для этого, отрѣчемся отъ 89 года. Нѣтъ ничего пагубнѣе для нацiи, какъ этотъ фетишизмъ, по которому она ставитъ дѣломъ своего самолюбiя - защищать извѣстныя слова, такъ что прикрывшись этими словами, можно вести ее до послѣднихъ граней рабства и униженiя.
   Я знаю, что многимъ подобный страхъ за будущее покажется анахронизмомъ и что въ немъ увидятъ явленiе той меланхолiи, въ которой, какъ говорятъ, меня упрекали нѣкоторыя лица, снисходительныя къ настоящему, такъ какъ и оно къ нимъ снисходительно. Но у каждаго свой характеръ; хотя иногда я бываю готовъ позавидовать дару этихъ счастливыхъ натуръ, всегда и легко удовлетворяющихся, признаюсь, что размысливши, я начинаю гордиться своимъ пессимизмомъ, и что если-бы я почувствовалъ въ себѣ его смягченiе при томъ же состоянiи вѣка, я тщательно сталъ-бы искать, какая струна ослабѣла въ моемъ сердцѣ. Быть можетъ наступитъ время, когда такая строгость смягчится, и если что-нибудь могло-бы способствовать этой перемѣнѣ, то конечно то, чтобы лица, оптимизмъ которыхъ я не нахожу справедливымъ, не дѣлаясь меланхоликами (что, я думаю, вовсе не въ ихъ характерѣ) дошли до пониманiя, что то, что составляетъ радость однихъ, можетъ не составлять счастiя всѣхъ.
   Чудеса Русскаго Слова.
   Каждая книжка Русскаго

Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (24.11.2012)
Просмотров: 358 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа