Муравьев-Апостол Иван Матвеевич - Письма из Москвы в Нижний Новгород

то бы опасаясь какой заразы. В караульне, в обществе, в театре - везде оставляли меня одного, везде чуждались меня, так что, потеряв, наконец, последнее терпение, я вышел в отставку и поехал в Москву, предполагая, что в древней русской столице скорее, нежели в новой, можно русскому дворянину ужиться без чистого французского выговора; но и тут ращёт мой оказался ложным и, как сейчас услышите, весьма уничижительным для меня образом.

   Живучи еще в Петербурге, я столько наслышался о Московском дворянском собрании, что не хотел пропустить и первого вторника: явился на бал, и что тут увидел - превзошло все мои ожидания. Людство, богатство нарядов, сотни прелестных лиц - все приводило меня в восхищение; но все это ничего еще не значило против очарования, произведенного во мне парою черных глаз, которые, взглянув раза два на меня, казалось, будто сказали: "От нас решится здесь жребий твой". - Подошед к одному знакомому, я спросил: кто эта черноглазая девушка, которая танцует отсюда в 3-й паре? - Это Темира, - отвечал он, - прекрасная и любезная девушка, от которой не у тебя одного кружится голова... - Темира! Как, она чужестранка... - Ничего не бывало! Русская.

   При святом крещении ее назвали в угодность бабки ее Татьяною;² но это имя такое грубое, что ей никак нельзя было при нем оставаться, и для того, как в семействе своем, так и в городе, она слывет под именем Темиры. - Этакое перекрещение из русской Татьяны во французскую Темиру немного доброго обещало, и мне бы тут уже догадаться, что она не по моим затверделым носовым хрящам; но что может рассудок против заразы прелестного личика! Невольное побуждение влекло меня к Темире, как мотылька притягивает горящая свечка: долго я увивался около нее, хотел подойти и не смел; наконец, решился поднять ее танцовать и - бедный мотылек опалил себе крылья. -

   Так как в контр-дансе более говорят глазами, нежели языком, то в этом разговоре мне так посчастливилось, что бал еще не кончился, а мне нельзя уже было сомневаться в том, что я Темире не противен. Каким прелестным мечтаниям предавался я, приехавши домой! Сон не сводил глаз моих во всю ночь; я не мог дождаться утра, и лишь день настал, я начал наряжаться, чтобы как можно щеголеватее явиться пред Темирою.

   Знакомой, которой мне накануне сказал о ней на бале, под вечер представил меня отцу ее. Хозяином я был принят ласково, а дочерью еще вдвое того ласковее, и с тех пор не проходило дня, чтобы я не был у них в доме. В общем разговоре употреблялся между нами русской язык, по той причине, что Темирин отец, человек старинного покроя, ни слова не знал по-французски, - и этому я был чрезвычайно рад; когда же случалось мне пошептаться с дочерью, тогда я дерзал и на французской язык, но так тихо выговаривал и с такою осторожностию избирал речи, в которых как можно менее носовых энов, что хитрость моя удалась мне совершенно. - Не буду терять лишних слов, и скажу вам коротко, что чрез два месяца сватовства я объявил желание вступить в супружество с любезною; отец одобрил предложение мое; Темира, покраснев, дала мне руку, и я чуть не умер от радости. Близкой день нашего соединения был уже назначен; все к нему приготовлялось в доме, и, наконец, приспел девишник, долженствовавший быть кануном моего благополучия... Ах! и теперь тяжело мне вспоминать об этой несчастной вечеринке, которая навсегда решила судьбу мою.

   Лучшее общество было собрано в гостиной у Темиры; девушки перешептывались между собою; молодые люди прохаживались взад и вперед мимо зеркалов, оправляя галстухи свои; Темира нежно глядела на меня; я, вне себя, ею чувствовал, ею дышал, ею одною существовал, - как вдруг, на беду мою, прийди в голову старику сказать: "Что это молодежь так приуныла! хоть бы в фанты..." "В фанты! в фанты!" - закричали все девушки в один голос, и вдруг выскочил молодчик с предложением играть в забавную и остроумную игру "Je vous vends mon corbillon; qu'y met-on?!!" {Я продаю вам свою корзиночку, что вы в нее положите? (франц.).} "Corbillon! Corbillon!" - возопили все хором. - Меня подрал мороз по коже: представьте себе, сколько гнусных энов в одной речи; но что было делать! оставалось только повиноваться. Пошла игра круговая; начали молодцы друг перед другом щеголять остроумием, кто кого забавнее приищет слово, оканчивающееся на проклятый on; дошла очередь и до меня; спросила Темира: quy met-on? - А я, не придумав ничего слаще, в ответ ей: bon-bon! - Боже мой! какой хохот раздался по всей зале! - Темира покраснела, опустила глаза; а я, в изумлении и в досаде на участь мою, проклинал мысленно затверделые хрящи моего носа. Этим игра прервалась; молодежь возвратилась к прежнему упражнению, перешептываться; а Темира, с видом унылым и смущенным, ушла в ближнюю комнату. Я за нею вслед, схватил ее руку, хотел броситься к ногам ее и открыться ей, что хрящи в носу моем затвердели прежде, нежели я начал учиться по-французски; но Темира, не допустив меня ни до каких объяснений, вырвала руку свою из моей и с видом холодным сказала: "Извините меня. Несносно голова болит - не только ужинать, но и оставаться долее в обществе я не в силах..." - и при сих словах она скрылась, затворя за собою дверь; а я остался на месте неподвижен, без дыхания, как человек громом пораженный. -

   Не знаю, долго ли я был в этом положении, но помню только, что очутился дома, в постеле, и при мне лекарь, который рассказал мне, что внезапная болезнь невесты моей столь сильно меня поразила, что я лишился всех чувств и он привез меня домой и положил в постелю. - Я вспомнил тогда настоящее положение мое, но, скрыв его от врача и поблагодарив, уверил его, что чувствую себя лучше и в услугах его более нужды не имею.

   Оставшись один, я предался мучительнейшим размышлениям, ожидая дня, чтобы идти к невесте моей и спросить ее о причине столь внезапной ее ко мне перемены. - День настал; уже я был одет и готов ехать со двора, как принесли мне письмо от Темиры. Сердце во мне затрепетало; надежда и страх вместе так сильно возмутили все чувства мои, что я насилу, дрожащею рукою, мог развернуть письмо. - Вот, что оно содержало в себе: {Письмо было написано по-французски.}

   "Я больна - теперь... никогда не должно более помышлять о нашем соединении. Простите мне откровенность мою: я со вчерашнего дня только узнала, что мы друг для друга не сотворены. Отдавая полную справедливость достоинствам ума вашего и сердца, должна я, однако же, признаться, что вижу в вас недостаток, для других, может быть, незначущий, но в моих глазах такой, что я никогда бы не могла жить счастливо за вами. - Вы меня разумеете... и мне остается только пожелать вам всякого благополучия. - Темира".

   В каком я был положении, прочитав письмо, легче вам вообразить себе, нежели мне описать. Иногда в бешенстве хотел бежать к Темире с тем, чтобы и ее, и себя вместе лишить жизни; иногда доходил до такого малодушия, что желал быть у ног изменницы и умолять ее сжалиться надо мною; приходила и такая мысль, чтобы идти к оператору и исправить во что бы то ни стало затверделые хрящи моего носа. Душа моя подобилась морю, ветрами колеблемому, и как после бури настает обыкновенно тишина, так точно кончилось и мое душевное волнение: я схлебнул жестокую горячку; в десятой день только опомнился; но с такою спокойною душою, с такими мыслями светлыми и веселыми, что не только не заботился более о Темире или Татьяне, но еще благодарил Бога за то, что он избавил меня от нее.

   Весна и молодость поставили меня на ноги скорее, нежели можно было надеяться после столь сильной болезни, и лишь я почувствовал себя в силах вынести дорогу, то и в коляску, да в Рязань, на старое пепелище отцов моих.

   Здесь, м. г. м., я живу 20 уже лет безвыездно; упражняюсь в хозяйстве, в чтении, а иногда для движения хожу с ружьем по болоту или верхом скачу по полю за зайцем. От такой жизни здоровье мое сохранилось так крепко, как в 20 лет, а оттого, конечно, что я не знаю здесь ни зависти, ни злословия, цвет лица моего почти таков же, каков был в тот год, как мне досталось в офицеры. Я счастлив... однакоже, признаюсь вам, чего-то недостает к совершенному моему благополучию: подчас я чувствую какую-то пустоту в сердце, от которой невольно обращаюсь на протекшие годы жизни моей и невольно проклинаю нос мой, лишивший меня сладостного дня каждого человека сообщества с единоземцами, равными себе. Сколько раз я собирался возвратиться в Петербург! Но размышление о хрящах носа моего всегда удерживало меня. Теперь - кажется, будто бы обстоятельствам должно быть поблагоприятнее для меня и подобных мне, и эта надежда побудила меня приказать готовить зимние повозки. Однакоже, чтобы не вышло по пословице: поспешить да людей насмешить - я решился вас, м. г. м., утрудить этим длинным письмом, с тем, чтобы, известив вас подробно о моем положении, осмелиться испросить себе вашего совета: Могу ль я теперь без опасности пуститься опять в свет, или оставаться мне доживать век в деревне? -

   Заключение ваше о гнусном эне доказывает, что, живучи в свете, вы наблюдаете и самые мелочные обстоятельства, когда они имеют какое-нибудь влияние на общество; а ненависть ваша к французам утверждает меня в уповании, что вы не откажетесь дать ваш благой совет доброму, честному русскому дворянину, которого вся вина против общества в том только и состоит, что по причине затверделости носовых хрящей он не может чисто выговаривать: mon dindon!

   С отличным уважением и проч.

   Африкан Назутовский, Отставный гвардии капитан-порутчик.

   P. S. Позвольте спросить вас откровенно: каково вы сами произносите носовой эн?

  

  

   Милостивый государь мой! Дурно бы заплатил я за лестную вашу ко мне доверенность, если бы я посоветовал вам по первому пути выехать из вашего Старожилова; погодите немного, в том потери не будет. Благомыслящих людей у нас много; они сильно действуют над общим мнением, но привычка, как вы сами знаете, всего сильнее. Надобно дать ей время порасслабнуть, и кажется, что она уже начинает хилеть. Несчастие - великая школа не только для умных людей, но даже и для дураков!

   Хотя французов до сих пор никакое несчастие не могло еще образумить, но надобно надеяться, что мы в этом будем их умнее. - Впрочем, ничто не мешает вам держать повозки ваши, как говорится, на мази и между тем жить спокойно, в уверении, что я ни минуты не замедлю отправить к вам эстафету, коль скоро только замечу, что вам смело можно явиться в общество, не подвергая себя вновь неприятностям, которые вы столько раз испытали от негибкости ваших носовых хрящей. Остаюсь и проч.

   P. S. Худо ли, хорошо ли я произношу носовой эн, но поверьте, что личностей я не употребляю никогда, ни против эна и ни против кого на свете.

  

  

  

   Я заходил вчера к книгопродавцу моему и застал его в презабавном споре с одним здешним гравером, хотевшим навязать на него целую кипу разных портретов. - "Как можете вы требовать от меня, - сказал, наконец, книгопродавец, - чтоб я загромоздил лавку мою товаром, который, как и сами вы признаетесь, не сходит с рук!" - Последний сей довод поразил бедного гравера: он замолчал, потупил глаза в землю, покраснел, вздохнул, поднял тяжелую кипу свою и медленно понес ее укладывать на роспуски.² Мне стало его жалко. Я сказал себе на уме: он потупил глаза - это значит обманутые надежды; покраснел - это оскорбленное самолюбие художника. - Он вздохнул... Ах! может быть, у него жена и дети, которых он питает произведениями резца своего!.. И с этою последнею мыслию я выбежал за ним на улицу и спросил у него на 25 рублей портретов. - Каких? - Кутузова. - Все вышли. - Витгенштейна...³ - И тех ни одного не осталось. - Ну так дайте же мне какие сверху лежат и поскорее: мне недосуг. - Гравер исполнил желание мое, и между тем, как развязывал кипу и вынимал товар свой, он расспросил меня о имени моем и жительстве. - Я удовлетворил ему ответами; но опасаясь, чтобы не вздумалось ему ко мне явиться с грузом портретов и чтобы избавиться неудовольствия оскорбить его отказом, я прибавил, что завтра же, рано поутру, еду в Подмосковную. - Мы тут с ним расстались. Я целый день провел вне дома и, возвратясь уже поздно, после ужина, нашел у себя письмо от гравера, с которого при сем препровождаю к тебе копию. -

   "Я приметил, м<илостивый> г<осударь>, что, купив у меня на 25 рублей работы моей, вы желали не портретов, а способа помочь бедному человеку. - Благодарю вас душевно за себя, за жену и за детей моих. - Но когда вы отгадали, а я признался перед вами в том, что я бедный человеку то позвольте же открыть вам, почему я таков, дабы вы не подумали, что я навлек на себя заслуженное несчастие праздностию или распущенною жизнию.

   Я питомец Академии Художеств. Дарования мои... что мне себя и вас обманывать! - мои дарования дюжинные. - Однако же и с ними я мог бы иметь хлеб насущный, ибо я учился прилежно, а в художествах то хорошо, что хотя прилежание и не награждает отсутствия гения, но оно еще достаточно для того, чтобы сделать человека не бесполезным обществу; одним словом, я мог быть - без хвастовства скажу - очень хорошим рисовальным учителем. С этого я и начал по выпуске меня из Академии. Выигрыш мой в Петербурге был изрядный, и холостым я мог бы и теперь так жить - но я женат; и по несчастию, нет более благодетеля моего! Нет друга Муз! Друга человечества! Графа Александра Сергеевича Строгонова!..⁴ Ах, сударь, если б вы знали этого человека!..

   Не стало моего благотворителя, и мне нельзя было оставаться в столице по причине дороговизны ее; я поехал искать себе пропитания по губернским городам. Прожил несколько времени в Калуге, Туле, в Рязани и в Тамбове; нигде мне не посчастливилось: платили мне мало, а требовали с меня много. В одном из сих городов рассердились на меня за то, что я начинаю учение рисованием глаз и носов: родители говорили, что благородным детям такою мелочью заниматься непристойно. В последнем месте пребывания моего случилося со мною еще хуже: я имел двух учениц, которых дарования обещали мне самые лестные успехи. Уже начинали они любить искусство, прилепляться к нему и видеть в рисунке более, нежели бумагу и карандаш, - как на беду мою появился в городе приехавший из Москвы танцмейстер для цыганской пляски. Я прихожу к ученицам моим раз - говорят: дома нет. - В другой мне отказывают, а между тем я из передней слышу: За горами, за долами! - жги! говори! - топот ног. - Не утерпел я, вошел в залу... Бедные мои Настя и Груша! Прелестные идеалы Ивии и Психеи!⁵ Они немилосердно кривлялись перед учителем своим; то пожимали плечами, то моргали и кивали глазами. Я сел, задумавшись в углу. Хозяйка подошла ко мне и с торжественным, веселым видом спросила: что, сударь, скажете на это? - Ничего, сударыня. - Что? разве не прелестно? - Если говорить правду, сударыня, так нет. - А почему же? - Потому что я привык с малолетства заниматься прелестными аттитудами⁶ и знаю, что к чему идет: например, дочерям Вашим следовало бы подражать Грациям, а не Вакханкам,⁷ потому что благопристойность всегда неразлучна с Грациями. - Не знаю, поняла ли что матушка из моих слов, а кончилось тем, что дочерей с тех пор я в глаза не видал. - На другой день прислали мне деньги за билеты, которые еще были у меня, поблагодарили и объявили мне, что в уроках моих нет более нужды. Не за чем мне было долее оставаться в городе сем, и я переехал сюда с своим семейством. - Но как в разоренной Москве учениц и учеников еще мало, а жить чем-нибудь надобно, то и принялся я опять за свой резец и, ободренный удачною продажею некоторых портретов, возмечтал, что стоит мне только гравировать какие ни попало, и деньги будут сыпаться на меня дождем. В таком упоении обманчивой надежды я все, что ни оставалось денег у меня, употребил на медные доски, на станки и на прочие потребности художества моего; начал гравировать всех, кто ни попадется, трудился день и ночь без отдыха, почти лишился глаз и... вы видели сами, чем кончились мои ожидания.

   Я более всего чувствую себя виноватым перед женою: она не заслуживает страдать за меня; тем более, что она лучше меня видела вещи и судила о них основательнее. "Эй! - говаривала она часто во время работы моей. - Эй! муж, остерегись! чтоб не было раскаяния! - Товар этот не то, что требование необходимости или моды: на башмаки да на шляпки всегда будут покупщики, а на твое изделие надобны охотники, и эти охотники, как сказывают, покупают портреты не по резцу, а по образцу. Эй! говорю, остерегись! вспомни, что Державин пишет про себя, да не о себе:

  

   На смех ли детям представлять,

   Чтоб видели меня потомки

   Под паутиною в пыли...⁸

  

   Поздно уже теперь остерегаться. Я разорен, и если мне не поможет Бог, то придет<ся> с детьми и женою идти по миру. Войдите великодушно в мое состояние, помогите мне и бедному семейству моему! - Я нечто придумал такое, от чего, если вы мне пособите, все портреты мои могут сойти с рук у меня. Вот в чем дело состоит: мне хочется выдать на будущий 1814 год "Адрес-календарь", в котором, до 8 класса включительно, на каждое имя будет портрет.⁹ - Но, чтобы не вышло с календарем того, что последовало с портретами, то для безопасности моей нужна подписка, и в этом я полагаюсь на пособие ваше. Сделайте благодеяние, объявите публике о намерении моем; опишите оное красками, приличными предприятию, которому подобного ни у нас и нигде не бывало никогда. Скажите, как приятно будет с таким календарем не только знать имена всех чиновников в России, но даже судить некоторым образом о характере каждого, имея перед глазами изображение лиц. Случись кому, например, из Перми писать по делу в Москву или в Петербург, к такому человеку, которого он в глаза не видал и не слыхивал о нем: способом моего календаря он тотчас лично с ним познакомится; узнает по портрету, угрюм ли он или весел, задумчив или рассеян, и если к тому он еще будет иметь у себя Лафатера,¹⁰ то смело можно ручаться, что дело будет в шляпе, лишь бы только умел проситель приладить слог свой к нраву того, к которому он пишет.

   Буде вы одобрите намерение мое и не откажете мне вашего покровительства, то я снова примусь за работу, и к 1 январю обещаюсь отделать штатских всех, хотя в mezzo-tinto. {Здесь: в сдержанной манере (итал.).} Вас же, м<илостивый> г<осударь>, особенно представлю с возможным рачением, и образ ваш останется врезанным в сердце моем неизгладимым резцом благодарности, с которою по гроб мой буду

  

   Вот еще тебе письмо, полученное мною сегодня:

  

   "Вы, как я примечаю, м<илостивый> г<осударь> м<ой>, занимаетесь наблюдением в обществе предрассудков, внесенных к нам вместе с французским языком и французским воспитанием; это похвально, но позвольте сказать, что наблюдателю не мешало бы иногда замечать и те заблуждения и странности, которые, не будучи заняты от чужих, могут назваться у нас - доморощенными. Из первых таковых я смело назову принятое ныне барынями нашими понятие о шалях. - За 20 лет тому назад можно было иметь за 200 рублей порядочную шаль; можно было порядочной женщине и обходиться без шали; и тогда пятисотные и тысячные почиталися исключительно или преимуществом богатства, или знаком мотовства. Теперь же 4 и 5 тысяч рублей обыкновенная цена хорошей шали, да к тому еще предрассудок, которого прежде не бывало: что женщина, не имеющая толь дорогого наряда, почти теряет право считаться в числе тех, которых мы на рус<ском> языке определить не умеем, а по-французски называем: "Femmes comme il faut". {"Порядочные женщины" (франц.).}

   Весьма бы я доволен был, м<илостивый> г<осударь> м<ой>, если бы вы взяли на себя труд вывести наружу: 1-е, что в течение 20 лет доходы наши не умножились в прогрессии от 200 до 5000. - 2-е, что женщина может быть очень порядочная или comme il faut, без шали, и самая беспорядочная или - comme il ne faut pas - с шалью в 10 000 рублей. 3-е, что лучшее украшение женщины, особливо матери семейства, есть - скромность и умеренность. И, наконец, 4-е, - что та, которая вздевает себе на плечи целый годовой доход, вместо того, чтобы внушать к себе уважение благомыслящих людей, производит в них одно только то чувство, о котором, говоря о прекрасном поле, я упоминать не смею.

   М<илостивый> г<осударь> мой! Не даром я восстаю противу шалей: я столько счастливых лет провел с женою и детьми в деревне! - Там никакие предрассудки не мешали нам жить по-своему, то есть следовать одним уставам природы и благоразумия. Сюда приехали мы для воспитания подрастающих детей наших - и все переменилось. Бедной жене моей вскружили голову; уверили ее, что без шали ей и в люди показаться нельзя. Она долго колебалась, но наконец годовой доход наш отправился в Царьград,¹¹ а жена моя облеклась в 5-тысячную шаль. Еще одна такая шаль, и жена моя, подобно Энею, понесет на плечах своих будущий жребий наших детей:

  

   Attollens humero famanque et fata nepotum {*}¹²

   {Принимая на плечи (груз) славы и судьбы потомков (лат.).}

  

   С почтением пребываю и проч."

  

   На это последнее письмо отвечать я не хочу: в домашние сплетни и женские дела мешаться не люблю.

  

  

   Зима выгнала меня из уединенного моего загородного дома, и я снова, друг мой, вращаюсь вихрем городской жизни, так что визиты, обеды и бостон суть колеса, на которых обращается механическое существование мое. Я всегда себя спрашиваю: возможно ли так жить? и никогда иначе не живал в городах.

   Монтескье сказал, что честь - пружина всех новейших образованных государств.¹ В главных отношениях оно справедливо, но что касается до жизни нашей в обществе, то честь, или, лучше назвать, честолюбие не столько имеет действия над нами, как страх, чтоб не казаться странными или смешными. Ездить по гостям обедать, развозить по домам печатное имя свое, играть в бостон - тут нет ни чести, ни бесчестья, но если бы кто, живучи в городе, имея довольно обширный круг знакомства, вздумал сидеть дома, не рассылать визитных карточек, не играть в бостон - что бы сказали о нем? - Медведь! и это так страшно, что всякой скорее решится перестать быть человеком, нежели слыть медведем. Вот точно положение, в котором находится вся мыслящая часть городского общества, и ты, конечно, согласишься со мною, что в этом случае действует над нею не честь, а страх один и что если бы не этот страх, то ничто не понудило бы разумного существа посвящать из краткой и ненадежной жизни своей девяти десятых частей на упражнения, в которых нет ни чести, ни пользы, ни даже какого-либо истинного наслаждения.

   На сих днях разбирал я тетради, которые еще в малолетстве писал в школе; первая, что попалась мне в руки, начиналась так: "Omnes hommes qui sese student praectare celeris animalibus, summa ope niti decet, ne vilam silentio transeant, veluti pecora". {Все люди, старающиеся превзойти прочих животных, должны пещись о том, чтобы не безмолвно пройти путем жизни, подобно бессловесным тварям.} Хотя я неоднократно читал Саллустия,² но тут, не знаю почему, слова его поразили меня, как будто бы я впервые услышал их. - Veluti pecora! - повторил я с некоторым негодованием. - Разве зависит от каждого человека не безмолвно проходить путем жизни, отличаться, одним словом, быть полезным? Разве обстоятельства?..

   Признаюсь, для успокоения самолюбия моего хотелося мне убедиться в том, что обстоятельства, от нас не зависящие, много содействуют к тому, чтобы соделывать нас полезными или, против воли нашей, бесполезными. - Однако же умствование мое не успокоило меня, и я должен был признаться, что Саллустий прав и что каждый благомыслящий гражданин имеет три способа служить обществу: первый делом, вторый мыслями, третий сердцем.

   Защитник Отечества, блюститель законов его, проповедник веры - служат делом. Писатель, открывающий современникам и потомству великие истины, сильно и живо выраженные, - служит мыслями: ибо, заставляя читать себя, он заставляет мыслить читателей и находить пользы свои, всегда с истиною нераздельные. -

   Наконец, человек, который в тесном кругу частной жизни употребляет деятельность свою на то, чтобы помогать ближнему кошельком своим, состраданием, советами - тот служит сердцем; не столько гласно, как первые, однакоже с пользою для общества и со сладостным сознанием, что имя его останется в памяти людей, чтущих добродетель. -

   Прав Саллустий! Нет человека мыслящего, которому бы не предстояли или какой-нибудь из двух первых способов, или по крайней мере последний, опричь весьма немногих исключений, которые потому и не послабляют правила. - Конечно, быть полезну делом не всегда в нашей воле: оно зависит от доверенности правительства, которую самый превосходный человек может иметь или не иметь по одному случайному сплетению обстоятельств. -

   Полезну быть мыслями еще того менее зависит от каждого: ибо не довольно еще того, чтобы самому сильно чувствовать и постигать ясно истины; надобно к тому дарование выражать пером чувства, дабы сделаться писателем, заставляющим мыслить читателей своих. -

   Но что мешает доброму человеку быть деятельно добрым? - Ничто, конечно: пока есть на свете люди беднее меня, непросвещеннее, пока есть такие, у которых все сгорело, тогда как у меня только часть, - я до тех пор буду иметь средства пройти небезмолвно путем жизни. Счастлив, кто так живет!

   На сколько крат счастливее тот, который соединяет все три способа быть полезным Отечеству, современникам и потомству! - Таков был Цицерон,³ и для того не было человека на свете, который бы величественнее представлялся воображению моему, как Римский консул-философ. -

   Ревностный гражданин, он служит Отечеству, доколе оно было, с такою пользою, что приобрел священное титло Отца Отечества, не лестью данное, но Сенатом, тогда еще не порабощенным. Когда же не стало Рима, разумею Рима свободного, тогда Цицерон посвятил труды свои на пользу большего Отечества, рода человеческого, и оставил творения, которые прейдут во все роды, просвещая смертных внушением в них любви к добродетели.

   Мои письма к тебе, друг мой, часто похожи на эти картинки, называемые quodlibet, {мешанина (лат.).} где представляются разбросанные на столе газеты, визитные билеты, оды на победы, карты и проч. - Так точно и у меня: я начал с бостона и привел к Цицерону. Тут, кажется, нет никакой связи: однако ж она была в голове моей. - Прочти приложенное здесь письмо, которое я получил вчера от неизвестного, и ты увидишь, что в голове моей бостон и польза могли иметь между собою связь самую тесную.

  

   "М<илостивый> г<осударь> м<ой>. - Я провел целую жизнь мою в проэктах, и доказательство, что весьма упорно ими занимался, состоит в том, что от тысячи душ, которые наследовал я после отца моего, остались у меня только модели, махины и прекраснейшие теории: о превращении глинистой почвы в чернозем, о искусственных лугах, о делании сахара из капусты, водки из грибов, о извлечении поташных солей из битых стекол и питательных соков из старых подошв и проч. и проч. - Признаться одним словом, я до сих пор был философ без огурцов.⁴ -

   Не подумайте, однако ж, что неудачи мои отвадили меня от проектов: нет, м<илостивый> г<осударь> м<ой>, каков я был в колыбельке, таков пойду и в могилку. Пусть кто хочет, ищет во всем своей собственной пользы, я всегда искал и буду искать общей. - Ошибусь в средствах, так и быть! - По крайней мере, доброе мое намерение останется всегда при мне. -

   Цель всех экономических и политических проэктов не состоит ли в том, чтобы производить величайшее действие способами самыми простыми, легкими и удобными? - Буде оно так, то дело мое в шляпе; я напал на такую мысль, которая заключает в себе все необходимые условия: действие превеличайшее - вспоможение бедным, не временное, но постоянное; способ наилегчайший - бостон. - Точно так, м<илостивый> г<осударь> м<ой>, выслушайте меня терпеливо. -

   Судя по владычеству бостона в обществе и по пространству нашей империи, ничего лишнего не будет, если мы положим, что в день играется в России 1000 бостонов, т. е. партий, каждая по 12 туров втроем и по 6 и по 4 вчетвером.

   Я полагаю, чтобы игрок за каждую выигранную игру откладывал по одной фишке в особливое блюдечко для бедных. - Самый меньший выигрыш состоит из 20 фиш, половины ремиза и одной фишки за игру, и тут ничего не стоит уделить 1 фишку из 21. - Когда же выигрывается целой ремиз 40, да сверх того берется по 8 фиш за игру, всего 24, вместе 64 фишки (что еще не составляет самого величайшего выигрыша в бостон), тогда, я думаю, и Арпагон не приметил бы, что 1/64 его выигрыша отделяется на вспоможение бедным. - В этом состоит вся тайна моего проэкта, и стоит только, чтобы все захотели и положили непреложным правилом, чтобы одна фишка откладывалась за каждую выигранную игру в пользу бедных, а я отвечаю, что от этих крупиц насытятся миллионы; что и готов доказать математически.

   В бостон играют у нас по 10 рублей фишку и по 5 копеек. - Если из 1000 бостонов 200 превышают 1 рубль, да 200 ниже 10 копеек, то можно смело сказать, что остальные 600 бостонов играют по 25 копеек. - Итак, я принимаю четвертный за средний пропорционал, и если ошибусь в расчете, то, конечно, уменьшая, а не увеличивая.

   Бостон играют в 12 туров втроем и в 6 и в 4 тура вчетвером, т. е. в 36 сдач, в 24 и в 16, - но бостон без ремизов вещь столько же редкая, как писатель без самолюбия или красавица без кокетства: следственно, тут и нейдет простое арифметическое счисление, а должно руководствоваться аксиомами, основанными на познании сердца человеческого; ибо из 10 проигранных бостонов или записанных ремизов в 9 игрок должен пенять не на счастие, а сам на себя: что также весьма легко доказать. - Против одного искусного и воздержного игрока, т. е. такого, который если поставит ремиз, так это от того только, что никакая человеческая предусмотрительность не может предохранить бостониста от ударов слепой богини, должно полагать 9 таковых:

   1. Незнающий игрок.

   2. Невоздержанный игрок.

   3. Сердитый игрок.

   4. Нетерпеливый игрок.

   5. Задумчивый игрок.

   6. Болтливый игрок.

   7. Спесивый игрок.

   8. Больной игрок.

   9. Влюбленный игрок.

   Против одной разумеющей и воздержной в игре барыни можно бы насчитать множество таковых, которые должны непременно ставить ремизы; но поелику я взял уже пропорцию 1 : 10, то и буду продолжать ее:

   1. Барыня, плохо играющая в бостон.

   2. Барыня, не считающая козырей.

   3. Барыня, делающая от скорости ренонсы.

   4. Барыня чувствительная.

   5. Барыня говорливая.

   6. Барыня, которой соседка ее не нравится.

   7. Барыня, которой сосед ее нравится.

   8. Барыня, томная, от расстроенных нервов.

   9. Барыня, влюбленная (всегда, разумеется, в мужа своего).

   Из сего исчисления я вывожу следующее заключение: поелику из 1000 бостонов 900 не проходят без ремизов, то без всякого увеличения я могу принять за основание бостон в 6 туров, и говорю: в 6-турном бостоне 24 ремиза законных - следственно 24 выигрыша, за каждый выигрыш по фишке в блюдечко для бедных, партия бостона принесет 24 фишки, т. е. 24 четверти, или 6 рублей.

   Бостонов я положил 1000 на день: умножаю 1000 6-ю, произведение будет 6000 рублей на день.

   В году простом дней 365, число, которое я умножаю, 6000, что дает мне 2 190 000 рублей в год. -

   Два миллиона сто девяносто тысяч рублей! - М<илостивый> г<осударь> м<ой>, писав эту строку, я насилу усидел на стуле от радости, что открыл такой легкий способ произвести столь славное дело. - Подумайте, ежегодно два миллиона!.. Сколько слез отрется! - Сколько сердец, сжатых чугунною рукою бедности, распустятся, как злак весною от благотворных лучей солнца! -

   Ах! Если б проэкт мой был принят! Если б только три или четыре барыни (из таковых, каких я знаю в Москве и в Петербурге, да только назвать не смею), милые, любезные барыни - если б они, говорю я, только захотели показать пример заведением у себя в домах платежа по 1 фишке за каждую выигранную игру в пользу бедных, - то я ручаюсь, что подражание им распространится по всей России, от Тобольска до Митавы, от Холмогор до Севастополя. - Тогда я не буду жалеть о потере моих 1000 душ; все модели, махины и теории мои даром раздам по экономическим и филантропическим обществам. Воздвигну себе монумент хотя из карт, но прочнее меди и пирамид;⁵ имя мое навсегда останется неизгладимо на дне каждой коробочки с фишками. - Non omnis moriar! {Не весь я умру (лат.).} - Какое торжество! какая слава! М<милостивый> г<осударь> м<ой>, не будучи проэктистом, вы не можете и постигать чувств моих; но имея добрую душу, каковую я полагаю на вас, я надеюсь, что вы не откажетесь обнародовать мой проэкт. - Удастся: и вам миллионы скажут спасибо; не удастся: попытка не шутка, а спрос не беда. - Эта неудача будет для меня не первая и не последняя, потому что я никогда не отстану от проэктов.

   Ваш и проч."

  

  

   Я был уже в дворянском собрании, мой друг, и сердцем восхищался, воображая, что, где с небольшим тому за год видны были смущение и ужас, - теперь тут радость и беспечность, где раздавалися вопль и стоны, тут гремит музыка и шумит веселье. - Сколько причин благодарить Провидение! Сколько причин гордиться именем Русского! - От сих торжественных размышлений я неприметно перешел к другим: то же собрание, хотя не в том же доме, напомнило мне приключение доброго моего приятеля Африкана Африкановича Назутовского. - Мне захотелось испытать, не пора ли его вызвать из Старожилова. - Я стал посреди залы; волны людей шумели около меня, но увы!.. Шумели все по-французски. - Редко, редко где выскакивало русское слово

  

   Rari nantes in gurgite vasto! {*}¹

   {* Редкие пловцы в пучине огромной! (лат.).}

  

   Мне пришло на мысль, что я волшебным жезлом² вдруг переношу сюда человека, путешествовавшего по всей Европе, кроме России; ставлю его посреди собрания, даю ему несколько минут осмотреться и вслушаться и потом спрашиваю его: где ты? - Он мне отвечает: кажется, в Бордо или в Марсели. - Почему же так? - "Вот почему: общий язык здесь, как я слышу, французской, - следственно, я во Франции. - Судя по богатству и вкусу нарядов, по великолепной зале, должно бы мне заключить, что я в Париже, но выговор французского языка здесь не чистой: какая-то смесь, похожая на то, что я слыхал в Провансе и на берегах Гаронны - следственно, я не в столице Франции, а в каком-нибудь из главных ее городов; в котором именно, отгадать не могу". - Милостивый государь мой! ваши умозаключения прекрасны и все основаны на самых острых догадках; но со всем тем вы ошибаетесь: здесь нет ни Провансалов, ни Гасконцев, а все русские: вы - в Москве! -

   Признаться надобно, мой друг, что на этот счет мы весьма несамолюбивы. - Изо ста человек у нас (и это самая умеренная пропорция) один говорит изрядно по-французски, а девяносто девять по-гасконски; не менее того все лепечут каким-то варварским диалектом, который они почитают французским потому только, что у нас это называется говорить по-французски. - Спроси же их: зачем это? - От того, - скажут они, - что так ввелось. - Боже мой! Да когда ж это выведется?

   Посреди сих размышлений я приметил в толпе Археонова и обрадовался, что нашел, кому сообщить мою мысль. - "Пойдем, - сказал он, - отыщем два порожние стула; отдохнем и поговорим". - По счастию нашему, начался польской; все поднялось, и мы нашли, где присесть.

   "Ты прав, - сказал мне Археонов, - утверждая, что мы на счет языка очень не самолюбивы. Если бы девяносто девять человек изо ста захотели только понять, что всякой благоразумный француз не может слышать их без сожаления, без презрения или, по крайней мере, без смеха, - то этого одного, я думаю, было бы довольно, чтобы вылечить их навсегда от несчастного упрямства целой век говорить и не договаривать. - Тогда бы ввелось в обществах наших употребление собственного своего языка, а от сего произошли бы две весьма важные выгоды: 1) собственные свои мысли, а не занятые; 2) составился бы язык размышления и умствования, или, просто сказать, язык книжный, которого до сих пор у нас еще нет, да и быть не может, потому что, сколько бы Академии ни потели над словарями и грамматиками, проза чистая, логическая не составится, доколе она сперва не обделается в обществах, образованных вежливостию и просвещением. - Язык разговорный к языку книжному точно то, что рисованье к живописи. - Не будет первого, не будет никогда и последнего: ибо вес и значение словам дает употребление, а не определение академиков. - Оттого-то все эти толстые словари кажутся мне похожими на арсеналы, в которых тьма древних и новых оружий, развешанных по стенам в систематическом порядке. - Войди в них, и с первого взгляда покажется тебе сокровище необъятное: но как дело дойдет до вооружения, так и не знаешь, за что и как приняться, потому что оружие знакомо тебе только по одной надписи, которая висит над ним, а не по ручному употреблению".

   "Как же у нас составиться разговорному языку?" - "Так невозможно, как нельзя было достроиться башне Вавилонской. - Войди в любое общество: презабавное смешение языков!³ Тут слышишь нормандское, гасконское, русильонское, прованское, женевское наречия; иногда и русское пополам с вышесказанными. - Уши вянут! - Я тогда невольно вспоминаю третью Ювеналову сатиру⁴ и нахожу, что мы с этой стороны удивительно как похожи на римлян, у которых под конец греки были точно то, что у нас французы. - К ним корабли с востока, вместе с черносливом и смоквою, {Advectus Roman, quo prima et coctona vento. Тот, кто в Рим завезен со сливами вместе и смоквой (лат.).} привозили греков всякого разбора - танцмейстеров, актеров и проч. и проч. и - учителей. - К нам, на Любских судах,⁵ вместе с устерсами и Лимбургским сыром, приплывали целые грузы французов, - парикмахеров, поваров, модных торговок и учителей. - Ювенал жалуется, что эти подлые Гречонки (Graeculi), вкравшись в знатные римские домы, умели делаться душою хозяев, хозяек и наследников их:

  

   Viscera magnarum dominium dominique futuri. {*}⁶

   {* В недра знатных домов, где будут они господами (лат.).}

  

   У нас не плоше этого французёнки не только в столицах, но и по всему пространству России рассыпались и находили средства овладеть умами во многих домах, как знатных, так и незнатных. - Если же к этому взять еще Ювеналово описание гибкости греков и их искусства подбиваться и угождать, то подумаешь, что сатира эта писана не в Риме, а здесь и что в ней речь не о греках, а о французах. - Я помню это место наизусть: позволь мне только вместо Graeculus сказать Franculus, и ты сам согласишься, что это выйдет не в бровь, а в глаз:

  

   Ingenium velox, audacia perdita, sermo

   Promtus, et Isaeo torrentior. Ede quid illum

   Esse putes? Quemvis hominem secum attulit ad nos:

   Grammaticus, Rhetor, Geometres, Pictor, Alyptes,

   Augur, Schoenobates, Medicus, Magus; omnia novit.

   Franculus esuriens in coelum, jusseris, ibit.

   Ad summam, non Maurus erat, neque Sarmata, nec Thrax,

   Qui sumsit pennas, mediis sed natus Athenis. {*}⁷

   {* Ум их проворен, отчаянна дерзость, а быстрая речь их

   Как у Исея течет. Скажи за кого ты считаешь

   Этого мужа, что носит в себе кого только хочешь:

   Ритор, грамматик, авгур, геометр, художник, цирюльник,

   Канатоходец и врач, и маг, - все с голоду знает

   Этот французик; велишь - залезет на небо;

   Тот, кто на крыльях летал, - не мавр, не сармат, не фракиец,

   Нет, это был человек, родившийся в самых Афинах (лат.).

   (Перевод Д. Недовича и Ф. Петровского).}

  

   Кто же в наши времена первый полетел по воздуху? Француз Монгольфье.⁸ - Далее:

  

   Natio comoeda est. Rides majore cachinno

   Concutitur; flet, si lacrimas conspexit amici,

   Nec dolet; iguiculum brumas si tempore poscas,

   Acciput endromydem; si dixeris, aestuo, sudat. {*}⁹

   {* ...комедианты - Весь их народ.

   Где смех у тебя - у них сотрясенье

   Громкого хохота, плач - при виде слезы у другого,

   Вовсе без скорби. Когда ты зимой попросишь жаровню,

   Грек оденется в шерсть; скажешь "жарко" - он уж потеет (лат.).

   (Перевод Д. Недовича и Ф. Петровского).}

  

   Сколько я видал на роду моем таких пройдох! Добрые наши отцы и матери, бывало, ими не могут нарадоваться: кто говорит - у меня предорогой француз! - другая - моя француженка бесподобная! Подлинно так: мы видим этому прекрасные плоды. - Дети ваши, вместо того чтобы изъясниться на своем природном языке, предпочитают болтать по-русильонски и бог знает как; да где же? на развалинах Москвы!! - Враги наши и рода человеческого пришли к нам, ограбили олтари, убили наших братий, смешали их кровь с пеплом сожженных наших жилищ, а мы - на этом самом пепле, еще не остылом, платим им дань уважения, говоря их языком. О!.."

   Археонов мой - человек предобрый и никого умышленно оскорбить не в состоянии, но одарен от природы душою сильною, горячею, и потому выражения его соразмерны пылкости его чувств, без этой робкой осторожности, которая часто других заставляет опасаться, чтобы сказанное вообще не было принято на чей-нибудь счет особливо. - Зная его с этой стороны и опасаясь, чтоб он