Муравьев-Апостол Иван Матвеевич - Письма из Москвы в Нижний Новгород

nt troublées et cependant l'onde est transparente! {Воды мутны, в то время как волны прозрачны! (франц.).} Англичанин бы на это сказал: this is indeed french reasoning! {Вот они, французские умозаключения! (англ.).} - Но я, не называя этого вообще французским заключением, спрошу только переводчика, где он нашел эти болотные воды вблизи Пергуса, на полях Энны, где вечно царствует весна - perpetuum ver est {... (там) вечная весна (лат.).} -

   Как говорит Овидий о самых сих местах? ¹⁵ - Каким образом воды могут быть и мутны, и прозрачны в одно время? - Вот как нынешние французы переводят древних, а мы древних будем ли переводить все только с французов?

   Page 39. Хор нимф и богинь рассыпается по лугу; Минерва и Диана не гнушаются участвовать в забавах и украшают головы свои цветочными венками.

  

   (Tritonia) hastamque reponit,

   Insolitisque docet galeam mitescere sertis;

   Ferretis lascivit apex, horrorque recescit

   Martius, et cristae placoto fulgure vernant.

   Nec, quae Parthenium canibus scrutatur odoris,

   Aspernata choros, libertatemque comarum

   Injecta voluit tandem fraenare corona! {*}

   {* (Тритония) откладывает в сторону копье и смягчает шлем непривычными венками; веселится железная верхушка и отступает страх Марса, и перья зеленеют умиротворенным блеском, вторя хороводам. Та, которая Парфенон обыскивала собаками по запаху, хочет укротить свободные волосы наброшенной на них короной (лат.).}

  

   Вот поэт! - Insolutis sertis galea mitescit! Apex ferratus lassivit! - horror recessit! - placato fulgure cristae vernant! {Непривычными венками смягчает шлем! - верхушка железная веселится! - страх отступает! - умиротворенным сиянием зеленеют перья! (лат.).} - Вот черты истинной живописи ума! - Вот перевод французской:

   Sa lance (de Pallas) repose sur le gazon; des tresses voluptueuses effacent Thorreur de son casque, et son panache dont le fer se joue avec les zéphyrs (joli petit jeu du fer avec les zéphyrs!); non une fureur martialle (какой поэтической оборот: non une - и это вместо: horror recessit!) et lts feux de la foudre, mais les charmes de l'aimable printemps. Diane, qui dédaignait les choeurs des Nymphes... {Ee копье (Паллады) лежит на траве; роскошные жгуты скрывают ужасный вид ее шлема, и железо его султана играет с зефирами (премиленькая игра железа с зефирами!); не воинственный пыл (какой поэтический оборот: не, и это вместо: страх отступает!) и блеск молний, а очарование милой весны. Диана, которая презирала хоры нимф... (франц.).} Где он нашел, что Диана презирает хоры нимф?..

   Отвращение и скука отнимают охоту продолжать! Взгляну только на брачный пир Плутона, и конец разбору. - Уже Прозерпина похищена, и все жители Эреба готовятся праздновать бракосочетание владыки своего. - Надобно заметить, что Клаудиан в сем описании следует в точности существующим брачным обрядам земли своей: - Из толпы теней отличнейшие избираются в прислужники, - к вратам чертогов привешивают цветочные венки; жены Елисейские окружают невесту; вид тартара переменяется; преступники отдыхают от мучений; струя не утекает из уст Танталовых;¹⁶ и даже Эвмениды, отложив страшные угрозы свои, тихо припевают в Эпиталаме.¹⁷

  

   Occurunt propere lecta de plebe ministri. -

   - - - alii praetexere ramis

   Limina -

   Reginam casto cinxerunt agmine maires

   Elysiae, -

   Non aqua Tantalicus subducitur invida labris. -

   Eumenides - flexisque minis jam lene canentes -

   - - - {*}

   {* Являются быстро избранные из толпы в прислужники.-

   - - - другие украшают венками порог -

   Невесту окружают священным кругом жены Елисейские,

   - Не убегает враждебная вода от уст Танталовых. -

   И Эвмениды, смягчив угрозы, уже нежно поют

   - - - (лат.).}

  

   Soudain accourent des esclaves choisis dans le peuple des mânes: (ils) jonchent le palais de feuillages; - les matrones de l'Elysée entourent Pro-serpine de leurs chastes essaims: - le Tartare respire - et Tonde, naguère jalouse, humecte les lèvres de Tantale {Внезапно прибегают рабы, избранные среди душ умерших: (они) засыпают дворец листвой; - елисейские матроны окружают Прозерпину целомудренным роем; - Тартар отдыхает - и струя, некогда ревнивая, смачивает губы Тантала (франц.).} (мало прибыли, что humecte: в этом-то и вся казнь состояла, что по усу текло, да в рот не попадало!). - Les Eumenides enchaînent leur courroux des doux concerts!!! {Эвмениды смиряют свой гнев нежным (сладким) пением (франц.).} - Этого лучше ничего не найдешь, и сладкое, говоря о пении Эвменид (les doux concerts), никому, конечно, не приходило в голову, разве в одном том смысле, в котором фурии названы Эвменидами. Page 51 et 59.

   Вот тебе, друг мой, образчик нынешней французской литературы. Если ты мне скажешь на это, что плохая была бы логика заключать по одному дурному переводу о состоянии словесности вообще, то я тебя попрошу, чтобы ты мне сказал: много ли в течение последних 30 лет вышло таких французских сочинений, которые по справедливости можно назвать книгами? - По философии - Дежерандо,¹⁸ да по истории Сисмонди,¹⁹ - вот все то, о чем могу вспомнить после Анахарисова путешествия.²⁰ Но переводятся ли Дежерандо и Сисмонди и часто ли их спрашивают во французских книжных лавках, не знаю; а вижу, что всех более теперь известен нам - Шатобриан.²^ Нельзя, конечно, отрицать в нем как пылкости воображения, так и чистоты слога, хотя последнее сие достоинство для французов, а не для нас. - Но что же он написал? - "Путешествие в Иерусалим". - Это в глазах моих лучшее его сочинение. Я с отличным удовольствием читал его поверку Тассовой топографии Иерусалима на самых святых местах и краткое обозрение африканской истории, но тут же должен признаться, что не мог видеть без крайнего сожаления, что человек, который захотел быть новым проповедником веры христианския во Франции, обесчестил перо свое, перо, истине посвященное, самым подлым ласкательством гнуснейшему из тиранов.-

   О "Мучениках" его я ничего не умею сказать: поэма ли это в прозе или исторический роман, не знаю; да и того не ведаю, какая цель этого сочинения. - Что же касается до "Гения христианства", то хотя бы восстали противу меня все благочестивые Гионши, со всем причетом русских, тайно в душе католичек, то я и тогда, несмотря на столь грозное ополчение, осмелюсь сказать, что не только цели этой книги не постигаю, но даже и заглавия оной не понимаю.

   Пусть ум мой туп и не в силах постигать выспренности мыслей г. Шатобриана, но пусть же кто-нибудь сжалится надо мною и растолкует мне, что разумеется под Гением Христианства? - Буде Гений тут значит Дух веры, сущность ее, то, с позволения сочинителя, я скорее буду искать его и найду в чистом его источнике, в Евангелии, нежели в томном звоне колоколов или на поминках родительских суббот.

   Если же Гений (как все уверяют) относится к поэзии, то есть к поэтическим красотам, отличительно принадлежащим вере христианской, - в таком случае я еще более теряюсь и представить себе не могу, как такой ревностный поборник религии, как Шатобриан, вздумал смотреть на нее с той единственной точки зрения, с которой, если можно сказать, она должна уступить идолослужению, по той самой причине, что политеизм основан на выдумках и чувственности, а христианская вера на отвлеченных истинах и нравственности.

   Шатобриан отвлек меня от предмета моего. Я к нему обращаюсь: желаю, чтобы завелась у нас умная, здравая критика, чтобы составилось у нас общество наподобие того, которое в Лондоне издает журнал под заглавием "Edinburg Review", общество, которое бы рассматривало беспристрастно все то, что приходит к нам извне, а особливо французское. Это весьма важно! Вкус наш начинает только образовываться и может при самом развитии своем портиться, наподобие цветка, который вянет, не совсем еще распустившись.

   Некто умный человек, которого мнения я уважаю, предложил мне однажды следующую дилемму: "Если бы вы, - сказал он, - находились принужденными избрать между латинским и французским языками, с тем условием, чтобы исключительно оставаться при одном из них: которому дадите вы преимущество, древнему или новому?" -

   С первого взгляда вопрос сей покажется довольно затруднительным: избирая латинской язык, я должен отречься от всех сокровищ философии и наук, накопленных тремя веками просвещения, - оставаясь же при одном французском, я лишаюсь источников всего изящного в литературе, - в одну сторону влечет меня польза ума, в другую чувства души и прелести воображения, и я, как Алкид на распутий, не знаю, чьим последую внушениям, разума или сердца. -

   Но дилемма сия, сколь ни хитра, а впрочем, похожа на Карнеадовы предложения о добродетели:²² сперва надобно принять непременное условие за основание, а не то рушится и предложение. Точно так, как если бы я сказал голодному человеку: выбирай одно из двух, хлеб или апельсин. Тут нет сомнения, что первый предпочтется: но посадим того же человека, без условия - одно из двух, - за стол, богатый разными яствами, и тогда мы увидим, что как питательное, так и вкусное, - все подлежит к насыщению его. - Мы сидим за богатым сим столом, и нужно нам только уметь выбирать себе пищу. Учиться новейшим языкам, в том числе и французскому, весьма хорошо; дурно только - исключительное предпочтение одного.

   Говоря же о французском, я нахожу, что он нам вреден еще и потому, что мы его слишком легко приобретаем, а учение, дабы быть полезным, непременно требует от ума усилия и трудов. - Вот ответ мой на дилемму, предложенную, мне умным тем человеком.

   Что же касается до толпы, которая кричит: - нам нельзя обойтися без французского языка; своих собственных произведений у нас еще мало, а ум требует пищи, следственно, нельзя обойтися без французского языка! - их жалко слушать. Заключение их изобличает или невежество, или упрямство в тех, которые, проведя век свой с одним французским языком, не хотят согласиться в том, что можно было заняться пополезнее.

   Вечная их опора - век Лудовика XIV. - Прелестный! а я еще и в том соглашусь, что чрез отличных писателей помянутого века французский язык стал наряду с классическими. Но тем лучше для него: а для нас неужели он один классический? Неужели мы всегда будем давать ему преимущество над греческим и латинским? - Если и на это упрямство скажет да, так я скажу: пусть же Егоровы наши, отложив в сторону Ра-фаелевы подлинники, предпочтительно учатся над копиями Луки Джиордана.²³ - Настанет ли скоро время, когда иностранцы не будут иметь права сказать о нас то, что некто испанец Мерула²⁴ говаривал о единоземцах своих: Felices ingenio, infeliciter discunti! {Счастливые умы несчастливо учатся! (лат.).}

  

  

   Когда Гораций написал, что Nil admirari (ничему не удивляться) есть способ быть счастливым,¹ то, конечно, он тогда потерял из виду прекрасное свое правило середка на половине, потому что, если и положить, что всему удивляться есть свойство дурака, зато ничему не удивляться принадлежит такой апатии, которую один только Пиррон мог поставлять целью человеческого блаженства.

   Я думаю, напротив того, что удивление есть единственный источник всех наших познаний, ибо оно есть причина любопытства, без которого ничто не было бы в силах преодолеть врожденную в нас лень и внушить непреоборимое желание познать причины всему тому, что мы видим вне и ощущаем в себе. Неизмеримое поле удивлению!

   И вменит ли мне кто в порок, что я изумляюсь при наблюдении каждого феномена зримого или нравственного мира, или паче еще при созерцании таинственного обоих сих миров сочетания! - Нет, конечно! Итак, удивлению можно дать полную свободу: но где должно остановиться любопытству? - Вот вопрос, вот камень преткновения метафизики, которая и до сих пор, кажется, более занимается определением ума и действий его, a priori, нежели показанием пределов, за которые нельзя вступить без опасности, показанием того рубежа, где природа, останавливая полет дерзкого испытателя, гласит ему: Hucusque licet!.. {До какой степени можно! (лат.).}

   Тщетно гласит природа! Гений Рима не удержал Кесаря; он переступил за Рубикон:² так и дерзкий ум человеческий всегда прейдет за пределы возможного; стяжанные им сокровища возбудят в нем лишь вящую жадность к новым; он все будет стремиться выше и выше. - Обман, конечно, но обман великолепный, ибо в нем кроется таинственное предчувствие нашего предназначения - вечности.

   Память и воображение суть два первые орудия, служащие к сооружению всех наук, следовательно и философии. К памяти принадлежит прошедшее: ряд минувших наблюдений; к воображению - будущее: созерцание возможного, - анализ и синтезис. Тот и другой, без взаимной помощи, недостаточны: первый увлекает к самому грубому эмпиризму; последний удобен теряться в идеализме, и следствием злоупотребления того и другого - мучительное сомнение. - Где же искать спасения от сих противуположных крайностей? - В равном употреблении обоих орудий: памяти и воображения, - в слиянии обеих метод, аналитической и синтетической, в этой счастливой средине, которая равно отстоит как от Гоббова эмпиризма, так и от идеализма Спинозы.³

   Как над каждым человеком в юности, так и над обществом человеческим в младенчестве его всего сильнее действует воображение: оттого мы видим, что и первые порывы ума к познаниям основываются более на догадках, нежели на испытаниях. Школы Талесова в Ионии, Пифагорова в Италии⁴ стремятся проникнуть в тайну природы, изыскать начало вещей; но первая видит в стихиях причину всех явлений, последняя в таинственном сочетании чисел. Это первый шаг Философии.

   Она заблуждалася, конечно, но и в самом заблуждении своем принесла пользу и расширила пределы ума: ибо, хотя обманывалася в методе, но предмет ее - "постичь вещей начало" - не переставал быть великим; довольно было бы услуги ее в том, что она произвела Анаксагора,⁵ сего мудреца, который силою духа своего уразумел, что стихии одни лишь орудия всемогущего и всеблагого Существа. Это был второй шаг Философии, приготовивший блистательнейший век в Греции, век Сократа, Платона и Аристотеля.

   Величайший из мудрецов древности, страдалец за истину, Сократ первый начал не доверять увлекающим воображение ипотезисам и, обратив внимание внутрь себя, принял здравый смысл руководителем в исследованиях нравственных истин: дилемма в учении его сделалась первою степенью к опытной Философии. Он ясно постиг, что рассудку должно быть посредником между памятью и воображением, между опытом и умозрением, между действительным и возможным. Богатое наследие, сии сокровища ума его перешли к ученику его Платону, а по нем к Аристотелю.

   Оба они соорудили здание умозрительной философии; но первый успел более в украшении, и с тех пор Метафизика, подобно реке, текла в тех же берегах, разливалась по ту или другую сторону, мелела в туманные дни невежества и, наконец, с XVI века снова восприяла быстрое течение и снова разливается из берегов своих.

   Обогатилась ли река сия водами против того, что она была в источнике своем?.. Кажется, очень мало: но она обогатила, утучнила разлитиями своими земли, к берегам прилежащие, и в этом судьба ее была подобна алхимии: камень философской не отыскался, но те, которые искали его, хотя тщетно рыли землю для себя, зато приготовили основание, на котором Лавуазье соорудил здание нынешней химии.

   Дети часто бывают скучны вопросами своими: зачем? почему? - Мы сердимся и с нетерпением заставляем их молчать; полагая, с основа-тельностию, что любопытство дерзко, когда рассудок еще не образован. - Но ум человеческий в некоторых отношениях не то ли же самое дитя? -

   Где пределы любопытству? Где остановятся вопросы его? - Я мыьилю: следственно, я есмъ. - Есмь я, есть и не я. - Что такое я и не я? Это все - мир. - Что такое мир? - Общий порядок. - Что есть общий порядок? - Законы согласия. - Кто дал законы? - Бог. - Что такое Бог?.. - Дерзкое дитя! умолкни:

  

   Wait the great Teacher Death, and God adore! {*}

   {* Жди великого Учителя - смерть, и почитай Бога! (англ.).}

  

   Три предмета занимают метафизика: основательность человеческих познаний; начало оных; их действительность. - На вопрос: "Есть ли что-нибудь основательное в наших познаниях?" - Ничего - отвечает скептик; Догматист утверждает: все то, что увлекает внутреннее мое убеждение. - На вопрос: где начало наших познаний? - В впечатлениях на чувства, - отвечает эмпирик; умозритель полагает его единственно в доводах разума. - В чем действительность познаний? - Материалист относит ее к действию внешних предметов на органы чувственности; идеалист - исключительно к внутренним действиям ума. - Не таким ли образом решены были вопросы сии от Пиррона до Беля и Юма, от Платона до Лейбница и Канта, от Демокрита до Гобба и Эльвециуса? ⁶

   Если бы можно было мне осмелиться сделать свое заключение, то я бы сказал: главная ошибка состоит в том, что метафизики вздумали доказывать то, что не подлежит никакому доказательству. Индийские космографы, дабы дать себе отчет в равновесии земли, утвердили ее - на черепахе. Кантовы ученики сравнили с сими индийцами предшественников своих в Метафизике. -

   Умный, почтенный Якоби⁷ соглашается с ними и признает в них еще то достоинство, что они под черепаху подставили другую черепаху. - Сколько еще будет черепах!... Но я, дерзновенный! мне ли осмелиться судить о судьях разума! О тех, которые, силою идеализма, поставили себя вне круга человеческих понятий, для того чтобы лучше судить о орудиях самих сих понятий! - Весьма бы уничижительна была для меня неспособность моя постигать все отвлеченности трансцендентальной философии, если бы не примирило меня с самим собою приключение, которое навсегда живо останется в памяти моей.

   В 1797 году, проезжая в первый раз чрез Кенигсберг и почитая первым долгом путешественника видеть в каждом городе все то, что заключается в нем достойнейшего примечания, я добился чести, хотя с некоторым трудом, быть представлену Канту. Он принял меня благосклонно и ласково. Откуда я еду, куда, зачем: после первых сих вопросов речь зашла о немецком языке, о литературе, и я, обрадовавшись встрече такого предмета, на счет которого могу что-нибудь сказать, завел разговор о знаменитейших писателях, как то: о Лессинге, Гердере, Шиллере и, наконец, о Клопштоке.⁸ О сем последнем я осмелился спросить мнения Кенигсбергского Философа. - Выспренность мыслей его, - отвечал мне Кант, - удивительна; но признаюсь вам... я не всегда его понимаю. - Такое заключение первого Философа Германии о первом поэте, земляке его и современнике, поразило меня так, что я и теперь как будто вижу перед собою Канта и улыбку его, которою он сопровождал признание свое, - улыбку, напоминающую мне нечто Вольтеровское, судя по изображению его Гудоном.⁹

   По прошествии некоторого времени я поселился в Гамбурге. Тогда жил в Альтоне¹⁰ Клопшток: я с ним познакомился. Жена его любила петь, а он страстно любил жену и музыку. Это послужило первым поводом к нашему сближению, ибо в то время Дюссек был у меня каждый день, а Жарновик и жил у меня в доме.¹¹ Далее - связь наша стала короче; она произвела искреннюю привязанность, основанную - с моей стороны, на боготворении в нем всех дарований, чарующих ум, со всеми добродетелями, пленящими сердце, - с его стороны, может быть, единственно на том, что мы невольно платим любовью тем, которые нас любят. -

   Никогда я не забуду счастливых минут, которые я провел с добрым, почтенным Клопштоком! - Благосклонность его ко мне была столь велика, что он сам прочел со мною несколько отрывков из "Мессиады", несколько од своих. В одно из сих чтений Кантово о нем заключение так живо мне пришло на память, что я не мог утерпеть, чтобы не спросить Клопштока, что он думает о трансцендентальной Философии? - Что я думаю? - отвечал любезный старец. - Она очень хороша, только слишком высока. Мы, поэты, ищем красоты; Философы - истины. Наши предметы в природе, а Философы нередко ищут, на что бы опереться за пределами природы; от чего исходит, что я - не всегда понимаю Канта.

   Вот первостатейные философ и поэт, которые друг друга не понимают! - Не мне разрушить такое недоумение -

   Non nostrum inter vos tantos componere lites {Не мое дело разрешать такие споры между вами (лат.).} - a скажу, что если некоторые только, особливо одаренные, люди будут в силах постигать отвлеченности Кенигсбергской школы, за то весьма многие будут восхищаться прелестью Клопштоковой музы. - Певец бессмертия и добродетели! Я ли тебя забуду? - Нет! - я вижу тебя пред собою; вижу на устах твоих улыбку, не сарказм обличающую, а всю доброту ангельской твоей души; слышу тот самый голос, которым ты мне читал:

  

   О dann sollen die Lippen sich erst, die den Liebenden sangen,

   Dann die Augen erst, die seinetwegen vor Freude!

   Oftmals weinten, sich schliessen; dann sollen mit leiserer

   Klage Meine Freunde mein Grab mit

   Lorbern und Palmen umpflanzen {*}

   {* О, тогда сперва должны сомкнуться уста, воспевавшие возлюбленного,

   Потом закрыться глаза, которые из-за него часто от радости плакали!

   Потом должны мои друзья с тихим стенанием

   Мою могилу обсадить лаврами и пальмами (нем.).}

  

   - Ах! и еще вижу тебя, держащего на коленях Лизу мою - тогда прекрасное дитя! - Ты обещал ей счастье... счастье! - Там! - там, Клопшток, сдержи слово свое! -

  

  

   Я, друг мой, бежал из Москвы от лихорадки, а еще вдвое того от разных слухов о Бонапарте.¹ Первая, промучив меня три месяца, отстала; от последних я сам отстал. Чистой деревенской воздух лучше хины лечит от лихорадки, а от политических недугов ума ничто так не полезно, как - уединение. Здесь я могу мыслить сам собою, сам себе давать отчет в понятиях моих; в большом городе это дело невозможное: там толпа толкователей заглушит криком своим и не мой рассудок. Есть умы, как говорит Шекспир, которые беспрерывно разъезжают по большой дороге; из чужой колеи ни направо, ни налево; своего ничего нет. От них уши вянут: если они слышали от кого-нибудь А, то повторяют за ним: А, А, А; услышат В - и закричат во все горло: В, В, В! - Здесь ни А, ни В до меня не доходят, и я, неразвлеченный чужими толками, могу следовать собственным моим понятиям о вещах.

   Признаюсь тебе, друг мой, что внезапное появление Бонапарта так поразило меня сначала, что я не скоро опомнился от удивления. Я долго мучил себя вопросами: зачем он появился? зачем выпустили его из Эльбы? зачем он оставался в живых? и проч. Мучил себя, и ничего удовлетворительного не мог сказать себе в ответ, потому что, обращая внимание мое на одного Бонапарта, а не на французский народ, я вращался в кругу ложных понятий. Из него я вырвался, коль скоро площадный шум перестал глушить меня; тогда завеса спала с глаз моих, и я увидел ясно, что задача Бонапартова появления давно уже была решена Тацитом: Nero a pessimo quoque semper desiderabitur, {Нечестивцы всегда будут тосковать по Нерону (лат.).} т. е. по Нероне всегда будут французы {Сколько я ни рылся в лексиконах, а для выражения слова Pessimus ничего лучше не приискал как: французы (Pessimus - злые, дурные по природе, безнравственные - лат.).} тосковать. Гальба или Оттон,² Массена или Ней³ - для них все равно, а чего же лучше, как и Нерон жив?⁴ - Им лишь бы не царствовал добрый король их, желавший счастия народу своему и хотевший дать ему правление представительное, с одним словом: на законах основанную свободу. Но в этом грубо ошибся Лудовик:⁵ народ, дошедший до такой степени разврата, на каковой стоят теперь французы, повинуется не законам, а одним только штыкам да палкам. Стихия его есть - безначалие, и в ней пребудет он до тех пор - не сказать ли словами Бонапарта? - пока имя Франции не сотрется с Европейской карты.

   Когда я смотрел на новейшие происшествия с этой точки зрения, то первый мой выигрыш состоял в том, что я понял ясно, сколь безрассудно упрекать великодушию, оставившему Бонапарта в живых. Если бы не он, так был бы другой: в этом нет никакого сомнения. Якобинцы употребили давнишнее орудие свое - метлою, чтобы вымести вон из Франции Бурбонов, и не жалели бы о ней, если бы она и изломалась в предприятии.

   Напротив того, она послужила им лучше, может быть, нежели они сами ожидали. Клятвопреступник с 1000 разбойниками проходит безо всякой остановки от песков Канны⁶ до Парижа, посреди миллионов народа, который, сложа руки, смотрит спокойно на шествие его и ожидает равнодушно, кому велят поклоняться и кого проклинать.

   Неужели и тут действовал заговор Нея и подобных ему, или заговор целой армии, которой и не было на пути в довольном числе, чтобы подать изменнику сильную руку помощи, в случае, если бы народу вздумалось противиться намерениям его? -

   Нет! тут действовали, с одной стороны, общая воля развратнейших из смертных (Pessimi quique), {Худшие из развратнейших (лат.).} с другой - скотская апатия людей, родившихся и взросших в безначалии, которым, подобно римлянам 3-го века, все равно, кому ни служить рабами: Иллирийскому ли мужику или потомку Флавианского дома.⁷

   Просмотри, пожалуй, друг мой, письмо, которое я писал к тебе в прошлом годе и где обещался не говорить более о Бонапарте. Я, так же как и он, не сдержал слова моего. Виноват: но, по крайней мере, в утешение мое согласись, что я тогда не разделял общего мнения на счет французов. "Как космополит (сказал я) не смею еще предаваться надеждам на постоянство счастия..." Я знал французов, и происшествия слишком оправдали предчувствия мои.

   Хоть я подвергаюсь прослыть Нострадамусом, а не утерплю, друг мой, чтобы не сказать тебе, что я предвижу не много доброго французам. По мнению моему, Бонапарту не сносить головы своей: от внешних или домашних ударов (я скорее ожидаю от последних) он падет, и скоро. Якобинцы восстановили его, они же ему и шею сломят, тем легче теперь, что талисман его уже за 3 года пред сим сокрушился в России.

   Тогда пойдет перелад вещей, обыкновенный и естественный такому народу, каковы французы: от законного правления к тирану; от тирана к республике, в смысле французском, т. е. к общей вещи для одних только разбойников, и от такой республики опять к тирану. Между тем, и Бонапарту нет другой роли, кроме той, которую он прежде играл: снова угождать вооруженным шайкам своим и, буде удастся, занять их грабежом вне Франции; снова отличать, из миллионов гнусных рабов своих, некоторых отпущенников и вручать им власть грабить народ, дабы набивать свои и их карманы; снова учреждать в Елисейских полях и на Карусельной площади позорища и празднества, до коих так жадна чернь - la canaille de Paris. {Парижская чернь {франц.).} Это всего меньше будет стоить ему, а не менее прочего полезно. Монтань⁸ сказал: "On repaît les yeux du peuple de ce de quoi il avait à paître son ventre, a {Глаза народа кормят тем, чем он набивает себе чрево (франц.).} - сколь нужно кормить глаза народа, это знали все тираны, от времен оподлевших римлян до подлейших французов наших дней. Вдобавок ко всему Бонапарте пожалует еще доброму и великому народу своему новую конституцию... Французам конституцию! Можно ли это выговорить без смеха! Для вас, господа, Альфиери давно уже начертал⁹ ее, хорошо и ясно; вот она:

  

         Bastone е Borsa,

   Borsa e Bas tone; е a tuo placer poi gira,

   E voira, e scrivi, e chiaochiera, e connerti,

   E sconnetti: Baston, Borsa, Bastone, -

   Quest'e il cadice eterha... dei Francesi. {*}

   {* L'Uno. Comedia. Atto IL Sc. 1: "Палки да деньги; деньги да палки - и при этом ворочай, как душе угодно: переменяй, пиши, болтай, складывай и раскладывай, а палки, деньги да палки - вот тебе и вечная конституция", - только что не дописал: французам; а что тут подразумевал их, в этом нет ни малейшего сомнения. Я знал Альфиери в бытность мою во Флоренции. Знакомиться с ним было весьма трудно. Надобно было некоторым образом представить о себе свидетельства в ненависти к французам вообще, и к Бонапарту в особенности: мне небольшого труда стоило снискать к себе его благосклонность.}

   Может ли быть что свободнее хартии, дарованной Лудовиком французам! Но они ее отвергли, по той единственно причине, что не свобода им нужна, а освобождение от наказания и от всех уз, которые налагают законы на гражданина. Без веры, без чистоты в нравах никакая Республика существовать не может; а поелику во Франции веры почти совсем нет, а нравы развращены до неимоверной гнусности, то ожидать в ней свободного правления так же смешно, как бы мечтать, что тигры вместе с ослами могут пастись в одном стаде.

   Отвратим взоры наши от сего печального зрелища. В самое ненастье, когда весь горизонт покрыт густыми, мрачными облаками и нет места на небе, где бы проглядывало солнце, барометр начинает подниматься и уже предвещает хорошую погоду, так и я, из самых недр густого политического мрака хочу предвидеть будущие счастливейшие дни.

   Назовем настоящее время Эпохою перерождения. В конце XVIII века Европа достигла до той степени благоденствия, на которой, по вечным законам движения, ей остановиться было невозможно. Она была не в силах более возвышаться, и ей должно было спуститься; сход ее был столь ужасным испытанием, что едва не возвратилась она к варварству, от которого веками и медленно избавлялась. Умы обуялись всеми родами фанатизма. Неизбежные сего последствия, безначалие и беспорядок расторгли все узы, связующие общества народов; и, наконец, зверская война, 20 лет продолжавшаяся, превратила всю Европу в дикий стан воинский, довела ее до той точки унижения, от которой, по тем же законам движения, ей должно было снова воспрянуть - и она восстает. Утомленная бедствиями, изнуренная в силах, но обогащенная опытами и изученная в великом училище народов и царей, в училище злополучия, она познает, что, если философу можно мечтать о совершенстве неограниченном, зато законодателям должно иметь в виду одно только возможное.

   Пространное поле открывается для наблюдателя. Сколько предрассудков, освященных уважением веков, которые уже более не существуют! и сколько возникает новых мнений, которые также укоренятся и в очередь свою соделаются предрассудками, во зло или во благо рода человеческого! Феодализм, гражданская (а не политическая) свобода, всеобщая Монархия основаны были на тех предрассудках, которые уже более не существуют. Каких последствий ожидать от сей перемены в мнениях?

   Вместо феодализма, сего давно истлевшего и с просвещением несовместного политического тела, Германия ожидает нового порядка вещей, в котором с большею точностию и справедливостию определятся права народов и власть их повелителей.

   Франции - заплатившей истощением сил своих за то, что она гналася за двумя химерами: сперва за гражданскою свободою, потом за всеобщею Монархиею, - Франции предстоит или перестать быть, или покориться благодетельной силе, которая ее принудит, против воли ее, если не быть самой счастливою, то, по крайней мере, не мешать счастию других.

   Может быть, английские Катоны¹⁰ желают Франции первого: delenda Francia! {Франция подлежит уничтожению! (лат.).} - Но, подобно Риму, нашла ли бы Англия истинную свою пользу в уничтожении соперницы своей? - Англия, повелительница морей, удивление света законами своими, - и Англия, пресыщенная славою и сокровищами, может быть, уразумеет наконец, что эгоизм в последствиях своих столько же пагубен государству, как и частному человеку...

   Испания, обязанная злейшим врагам своим, Годою (принцу де ла Пас) и французам,¹¹ сознанием собственных сил своих, лишь оставлена была действовать сама собою, то и показала удивленному свету, что может совершить патриотизм, твердость духа и терпение, когда чувства сии не умерщвлены развратами двора. Конечно, набеги варваров-французов разорили землю ее, но зато и подвинули народ испанский вперед теми двумя веками, которыми он отставал от прочих европейских держав. Ему нельзя было слишком дорого заплатить за преимущество чувствовать свое достоинство и знать, что он в силах предпринять и исполнить. Может быть, невежество и суеверие будут и еще покушаться восстановить сокрушенные олтари свои; но вотще: разум человеческий, сделав шаг вперед, может на нем остановиться, но возвратиться - уже невозможно: времена средних веков протекли навсегда.

   Но при всех сих надеждах, которым так охотно верит сердце друга человечества, любитель изящного останется ли равнодушным к жребию, ожидающему Италию? - Италию - Отечество Героев! Колыбель просвещения Европы!

   Прежде, нежели позволить себе какие-нибудь догадки на счет будущего состояния сей любимой природою земли, нужно отвечать на следующий вопрос: "Какие причины осудили Италию на политическое ничтожество, из которого она не могла выйти с тех самых пор, как вечный град перестал давать законы вселенной?"

   Разнородность частей политического ее состава, - вот ответ мой. В Италии есть венецианцы, пьемонтезцы, тосканцы, римляне, неаполитанцы, а итальянцев - нет! Древний Рим, покорив весь полуостров, соединил все области оного во единое тело и превратил всех итальянцев в римлян: напротив того, ныне расторгнуты все узы, существовавшие между разнородными племенами Италии, и сим расторжением причинено ей более вреда, нежели и самыми набегами варваров.

   Я думаю, что если бы Лангобарды утвердились в Италии или бы императору Фридерику II удалось привести мысль свою в исполнение,¹² - скажу еще более, - если б папы, как владыки светские, овладели ею от гор Альпийских до мессинского пролива, то земля сия могла бы, в таком случае, принять совсем иной политических вид. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Раздробленная на враждебные между собою части Италия лишилась политического характера; ослабленная в нравственности примерами разврата, потеряла этот дух бодрости, которой в силах дать одна религия: ибо без нее никакой народ не может долго пребыть в независимости; с нею же какая бы внешняя опасность ни угрожала, всякое государство преодолеет ее и устоит: чему доказательство и пример мы видели незадолго и недалеко от себя. Повторим: разделение на части, между собою несогласные, и упадок в ней веры суть две главные причины ее порабощения!

   Чугунный скиптр суеверия и деспотизма лежит на развалинах Афин и Спарты. Отечество Леонида и Аристида¹³ стонет под двойным игом варварства и тиранства; новый Грек проходит по Марафонскому полю и не подозревая, какой священный прах он попирает ногами: но не будь турков в Европе, возвратись Греция образованию - и, кто знает! может быть, снова возникнут Греки. Я никогда не поверю, чтобы люди на земле перерожались, как горох: правление, воспитание' - вот что изменяет их. - А ты, Италия, земля благословенная, где начал рассветать день просвещения; земля, богатая сокровищами природы, всегда изобилующая великими мужами, Италия! - ты сама виновница всех бедствий своих.

   Ты забыла бессмертного певца Воклюзы,¹⁴ который вотще кричал тебе: единство! вотще говорил:

  

   Virtù, contro al furore,

   Proverà, Гагте e fifa cpmbatter corto:

   Che Tantico valire

   Negli Italici cuor non è ancor morto. {*}¹⁵

   {* Доблесть вопреки страху

   Докажет в скоротечном бою,

   Что древняя храбрость

   Еще не умерла в сердцах итальянцев (итал.).}

  

  

   Я могу сказать о себе, что всегда страстно любил деревню. Когда был помоложе, когда пылкость страстей, рассеянность, честолюбие устремляли всю деятельность ума моего к шумному кругу большого общества, и тогда сердце мое тайно вздыхало по сельской жизни. Удавалось ли мне, хотя на короткое время, вырываться из городских стен, и я чувствовал себя совсем другим человеком: мне казалось, что я дышал и мыслил свободнее. Бродя по рощам, с Вергилием или Томсоном в руках, я, в беседе их, по целым дням забывал, что есть города на свете; а когда приходило время расставаться с полями и опять возвращаться туда, где все следы природы изглажены, то сердце мое сжималось от грусти, и я повторял за Горацием:

  

   О rus! quando ego te aspiciam!¹ quandoque licebit

   Nunc veterum libris nunc somno ac inertibus horis

   Ducere sollicitae jucunda oblivia vitae? {*}

   {* Жилища сельские! когда я вас узрю!

   Когда позволено мне будет небесами

   Иль чтением, иль сном, иль праздными часами

   Заботы жития в забвенье погрузить?-

   Перевод M, H. Муравьева.²}

  

   - Наконец пламенное желание мое исполнилось: я счастлив, друг мой! я в деревне! - Ты спросишь меня: в чем состоит благополучие мое? Я тебе скажу: оно такого рода, что его можно ощущать, а не описывать. Забываю прошедшее, не забочусь о будущем; все бытие мое сосредоточено в наслаждении настоящим; и все, что ни окружает меня, веселит сердце мое и услаждает чувства.

   Спокойство, ничем не нарушаемое, жизнь, не знающая злобы, тишина, обширные долины, ароматный воздух, священный сумрак дубрав... Чего более! Каждая мысль моя - чувство; каждое биение сердца - роскошь. Какие сладостные минуты, в которые человек может благодарить Бога за то, что он существует! И не лучше ли одна такая минута, в которую я, в полном убеждении совести, могу сказать: я счастлив! - чем целый век, проведенный в суетных исканиях честолюбия или в пустом шуме светской жизни?

   В проезд мой из Москвы сюда я имел случай удостовериться, что у нас еще очень мало охотников до сельской жизни. Едучи на долгих,³ я останавливался везде, где привлекала меня красота местоположения, и таким образом подробно осмотрел множество прелестных усадеб, в которых... Увы! по большой части живут только управители. Сколько видел я прекрасных, но опустелых домов, с садами, заросшими крапивою! - Здесь стоит замок с куполом, со всеми затеями великолепной архитектуры, но он 30 лет стоит недостроен, и гранитный помост его начинает уже зарастать мохом. Вид печальный запустения!

  

   A naked subject to the weeping cloud,

   And waste for churlish winters tyranny! {*}

   {* Беззащитный объект для дождевой тучи

   И лишняя работа для жестокой тирании зимы (англ.).}

  

   Инде видел барской дом, с кровлею, отчасти обвалившеюся, без окон, без дверей: развалина не от времени, а от небрежения. Где ни спросишь о помещике, везде почти один ответ: в Питере. - Давно ли был у вас? - Или: никогда, или: давно, проездом.

   Надобно признаться, что из европейских народов англичане лучше всех умеют и любят жить в деревнях, а что еще того похвальнее, любовь их к сельской жизни есть плод настоящего их просвещения. Совсем тому противное произошло у нас: мы с образованием начали покидать деревни, и от того у нас множество дворян, которые, по словам Ювенала, {*} в бедной пышности проживают в столицах, тогда как в поместьях своих и они бы могли жить боярами, а еще того лучше - наслаждаться жизнию. Конечно, есть люди, которым должно жертвовать собою для общей пользы, - о тех ни слова; но большая часть нашей братии, как говорится, коптит небо! Не лучше ли было бы нам дома унаваживать свои нивы? Так нет! проклятое честолюбие! - "В городах ведь толпа людей: сем-ко и я взмощусь на плечи народу и буду казаться выше другого". - Бедняк! народ расступится, а ты - плюх! и лежишь в грязи. - Не помню, где я читал и о котором английском короле, только анекдот мне очень понравился. - Вот он: - Лорды любили еще тесниться в дымном Лондоне, а королю их это не нравилось. Он им говорил: "Государи мои! я отдаю полную справедливость вашему усердию и благодарю вас за честь, которую вы мне делаете, - наливать мне вино, распоряжать моею кухнею, держать мне стремя или носить при себе ключ от моей спальни; но... согласитесь сами, что в ваших поместьях вы как военные корабли на Темзе, а здесь в Лондоне как рыбачьи лодки в море!" - Удачное сравнение и весьма ясное для того, кому случалось видеть суденочки, которые на Неве, как челноки, чуть мелькают, тогда как на Пахре⁵ и они бы казались, по крайней мере, барками.