Муравьев-Апостол Иван Матвеевич - Письма из Москвы в Нижний Новгород

ign="justify">   {* Hic vivimus ambitiosa

   Paupertate omnes.

   Juv. Sat. III. vers. 185. (Это здесь общий порок: у всех нас кичливая бедность.

   (Ювенал. Сатира III, ст. 183) (Перевод Д. Недовича и Ф. Петровского)}

   Часто врачи советуют больным своим жить в деревне для воздуха: я бы и здоровым советовал почаще жить в деревне для исправления или подкрепления нравственного здоровья. Никто не оспоривает существования тесной связи между телом и душою и что, вследствие сего, чистый воздух, какого никогда в больших городах не бывает, принося пользу физическому нашему составу, должен непременно иметь сильное влияние и на душу.

   Но это еще действие посредственное, а я утверждаю, что сельская жизнь должна непосредственно излечивать многие нравственные недуги, лишь бы одержимые оными не противились предписаниям благотворной природы. Не говоря теперь о прочих болезнях, заражающих в многолюдстве, я назову только честолюбие: от него деревня - радикальное лекарство; и вот сему доказательство в повести, которую напишу теми самыми словами, коими слышал оную от соседа моего.

   "Филотим родился с душею доброю и с умом, способным к истинному просвещению, но воспитание дало самолюбию его ложное направление, и он взрос и возмужал, полагая все блаженство жизни в том, чтобы достичь до такой степени, на которой любимец счастия отличается от толпы смертных - шитым золотом кафтаном и лентами. Стремление к превосходству, конечно, есть потребность души благородной, но, по несчастию, Филотим смешивал в понятиях своих превосходство с превосходительством, а Фортуна, благосклонная ко многим другим, ничем его не лучше, против него одного заупрямилась и ни в малейшем не хотела угодить его самолюбию. Такая неудача хотя во всякое время раздражала его, но пока он был еще молод, то поддерживала его надежда на лучшее счастие; когда же он переступил за тридцать и увидел, что все сверстники его ездят цугом, а он один четверней, что на всех сыплются ленты, а на него ни одна не упадает - тогда потерял надежду, и бодрость его оставила. Он изнемог под бременем гнетущей его горести: мрачная меланхолия им овладела, и бедный Филотим, унылый, бледный, не в силах уже был даже и притворно улыбаться, когда слышал о чьем-либо производстве.

   В таком положении жизнь его висела на нитке, и та было порвалась от шутки. Несколько шпыней, приметивших слабость Филотимову, согласились между собою позабавиться на его счет. Они уверили его, что в какое-то наступающее торжество он получит чин и ленту и что они видели доклад у министра и сами читали имя его в списке производства. - Чего очень хочется, тому легко верится: Филотим ожил. Наступил день торжества, и он до света встал и разрядился.

   Первая его карета гремит на дворцовой площади; первый он вбегает в залы, в которых полотеры еще натирали пол - и без того скользкой. - С каким нетерпением Филотим ожидал обнародования производства - это можно легко вообразить.

   Но кто может представить себе положение его, когда, перечитав несколько раз список, он не нашел в нем своего имени! - Лист, заключавший в себе столько обрадованных, для него одного был Медузиною головою: он остолбенел, лишился языка, движения. Увидя его в таком положении, один из его знакомых отвез его домой. Филотим опомнился только на другой день, окруженный врачами, и тут пошли ежедневные консультации, на которых не было двух человек одного мнения.

   Один говорил: Левкофлегматия; другой кричал: Эретизм; третий того громче утверждал, что есть замешательство в Пересталтике; и один Бог знает, сколько бы продолжалося ученое прение сие, на счет жизни и кармана бедного Филотима, если бы, наконец, не одержал победы один из громогласнейших Эскулаповых детей, тем упорнее устоявший в мнении своем, что во всех случаях он видел всегда одно и то же, именно: Метастаз, вследствие чего и Филотиму должно было покориться приговору, иметь в печени желчевый Метастаз. На этом остановилось.

   Врач-победитель взял больного на свои руки, лечил его год, два и, наконец, до того долечил, что он не мог уже и пальцем пошевелить. Дело становилось плохо: но как поборнику Метастазов надобно было устоять в своем и доказать, что Метастаз и он правы,⁶ а виноват один только Филотим, то он и послал его оправляться (чуть не сказать отправляться) на чистом воздухе в деревне: точно так, как лондонские врачи посылают неизлечимо больных своих - к Бристольским водам.⁷

   Филотим был так слаб, что не мог и сидеть в карете: его лежащего отвезли в деревню. Это было в первых числах мая, когда природа, обновляясь, дарует жизненные силы всему творению и, волнуя сердце человеческое неизъяснимым чувствованием радости, внушает ему какое-то таинственное предчувствие счастия. Больной был так слаб, что не мог пользоваться сим благотворным влиянием; однако же и над ним природа подействовала, как паллиатив.

   В городе он не мог и подумать вставать с постели; в деревне, с самых первых дней, начал сидеть в креслах и вскоре потом ходить по комнате. Тело, как будто против воли его, приходило в силу, тогда как мучительный призрак все еще гнездился в сердце и терзал его. Мечты, источник его несчастия, преследовали его в деревне и не давали ему покоя ни днем, ни ночью. То тот, то другой из знакомых представлялись воображению его обвешанные лентами, осыпанные звездами; и призраки сии нарушали спокойствие его даже и там, где ленты и звезды всего менее нужны.

   В одно утро, предавшись, более обыкновенного, мучительным размышлениям своим, он подошел к открытому окну и машинально устремил взоры на поле. Крестьянские дети, здоровые, прекрасные, резвились на лугу и взапуски гонялись за бабочками. - "Счастливый возраст! - сказал, вздохнув, Филотим, - когда мечты занимают, веселят и не оставляют горечи в обманутом сердце... мечты! - Филотим!.." - И он отошел от окна, как будто устыдясь самого себя. - Это было первое благотворное впечатление.

   Филотим мыслями пронесся к прелестным явлениям детских лет своих. - Кто не любит вспоминать о них! - Представил себе, как он сам бегивал по тем же лугам, где теперь видел мальчиков, вспомнил и о сверстниках своих, но без лент, без звезд, а играющих с ним и от всего сердца веселящихся.

   В таких размышлениях он опять подошел к окну и в первый раз почувствовал ароматный запах березок, приметил цветы на лугу и услышал голос жаворонка. Он сел в приятной задумчивости, из коей вскоре извлек его крестьянской мальчик, быстро идущий по дороге и поющий во все горло. - "Куда, молодец?" - закричал Филотим. - "На пашню, барин!" - был ответ юноши, с которым он еще удвоил шаг. - "Постой, друг, куда спешить?" - "На пашню, барин. Батюшка пашет на милость твою под яровое, а вот уже солнце высоко, так я несу ему покушать". - "Спеши, любезный, спеши покормить отца; только скажи мне одно слово: счастлив ли ты?" - "Ах, барин, как не быть счастливу! Видишь ли, какую нам Бог дает погоду! Взгляни на рожь: этакой всход, что как посмотришь на ниву, так сердце запрыгает от радости. А ведь нам, барин, здоровье, урожай, да добрый помещик, так мы и счастливы". - Сказав это, он пустился бежать во всю мочь.

   Здоровье да хлеб - и с этим он счастлив! - говорил про себя Филотим. - Он думает... Но на что думать о счастии? надобно чувствовать его! - Так, дитя природы! я верю тебе: ты счастлив! Ты исполняешь священный долг, ты служишь отцу своему, ты... - а я! - кому служил? - Отцу? - Нет, в 15 лет голова моя кружилась химерами в столице; я изредка посещал старика, и то еще вменял в большую жертву, что на несколько дней вырывался из вихря сует, для того, чтобы предаваться в объятия родителя и природы. Тень священная, суди меня! - Я не заслужил быть счастливым!" - Проговорив это, Филотим горько зарыдал.

   Слезы для скорбного сердца то, что дождь для земли после долгой засухи: душа Филотимова облегчилась и оживилась; он почувствовал себя другим человеком, и с самой этой минуты природа престала быть мертвою в глазах его. Во весь день сей он не вспоминал ни о звездах, ни о чинах, и даже ночь провел спокойно: мечты не возмущали его сна. Когда он проснулся, первое его движение было подойти к окну: ему опять хотелось видеть играющих детей; но утро было ненастливое, и на лугу не было никого.

   "Вот образ жизни моей! - сказал Филотим. - Вчера солнце светило, дети резвились; день прошел, и сегодня уже пасмурно! - Но всем ли так, как мне? - Нет! - Родитель мой! Солнце на тебя светило во всю жизнь твою! Небесная улыбка сопроводила последний вздох твой, и жизнь твоя, как тихая вечерняя заря, погасла на земле для того, чтобы возобновиться в чистых источниках бессмертия! - Как все предметы здесь напоминают мне о тебе!.." Сказав это, он подошел к отцовской библиотеке.

   Надобно знать, что тогда уже несколько лет прошло, как Филотим лишился отца своего. Он был при кончине его, отдал ему последний долг и на другой же день, отправясь обратно в столицу, запер библиотеку и взял с собою ключ, который всегда держал при себе. - С тех пор он теперь только, в первый раз, решился войти в эту комнату. Отворяя дверь - рука его задрожала. Он переступил за порог - и священный трепет объял все чувства его. Все в комнате было на том же месте, как при жизни отца; все так же, как накануне болезни его; одна только перемена: кресла стариковы стояли пустые. - Филотим оставался долго неподвижен у порога; тысячи воспоминаний, сладких и горьких вместе, представляли воображению его ряд минувших лет: ему казалось, что тень отцовская окружала его со всех сторон.

   Наконец, устыдясь собственной своей слабости, он решился подойти к креслам и увидел пред ними то, чего в первом смущении не приметил - налой, а на нем открытую псалтырь, ту самую, которую отец его ежедневно читал. Филотим взглянул на книгу, и первый стих, который представился глазам его, был следующий:

   "Человек яко трава; дни его, яко цвет сельний. Яко дух пройде в нем, и не будет, и не познает к тому места своего, - милость же Господня от века и до века на боящихся его!"⁸

   Что псалтырь случилась открытою на этом самом месте, это обстоятельство самое простое - действие случайности; но в расположении ума, в котором находился Филотим, оно представилося ему сверхъестественным; ему казалось слышать глас отца, взывающего к нему из могилы. - "Так! - вскричал он, - я слышу тебя, родитель мой! Ты вещаешь мне из гроба и указываешь путь, по которому ты прошел поприще добродетельной и безмятежной жизни своей. Клянусь тебе, клянусь сею священною книгою, на которую я столько раз видел каплющие слезы твои, слезы благоговения и небесной радости, - клянусь посвятить остаток дней моих на подражание тебе!" С сею клятвою, в восторге произнесенною, Филотим вдруг почувствовал радость, которой давно душа его не вмещала: яркий луч надежды блеснул в оживленном его сердце.

   Таким образом Филотим сперва сделался способным чувствовать прелести природы; потом душа его наполнилась некоторою таинственною надеждою, предчувствием блага - и этим совершился первый, главный подвиг к его излечению. Не доставало еще уму его упражнений, которые, отвлекая его от ложных понятий, столько вреда ему причинивших, дали бы воображению его новое направление к предметам, вместе занимательным и полезным. И тут отцовская библиотека послужила главным орудием к совершенному его исцелению. Он был верен принятому обязательству: не проходило ни одного дня, чтобы он не провожал в ней по нескольку часов, и вскоре почувствовал, что для мыслящего человека хорошие книги лучшие друзья, коих укоризны справедливы без желчи, насмешки остры без злости, а советы всегда истинны и полезны. Чтение сделалось потребностию ума его, а плодом оного - убеждение в том, что в людстве человек теряется, а находит себя в уединении.

   Переродился Филотим. Душа его спокойна, ум занят; хлебопашество, садоводство доставляют ему приятные упражнения, а физические науки сделались страстию его. Никогда он прежде не желал, с такою жадностию, ленты, с каковою теперь ожидает успеха от химических опытов своих. Одним словом, Филотим здоров, счастлив и каждый день благодарит Бога, внушившего доктору мысль послать его в деревню.

   Однако при всем том, что ум его занят и душа спокойна, он чувствует в сердце какую-то пустоту, которой сам себе объяснить не может. Однажды случилось ему повстречаться на большой дороге с едущими стариком и старухою, крестьянами его. Он остановил их: "Куда, старинушка?" - "В город, отец наш". - "Зачем?" - "Купить кое-что: мы женим внука". - "Не раненько ли, друзья?" - "Может быть, и рано, да нам захотелось, чтобы он еще при нас женился. Вот, батюшко, мы с старухою 45 лет живем и друг от друга не слыхали дурнова слова. Как мы, так и сын наш живет с своею подругою. Авось Бог благословит и внучат наших, а они пусть при нас еще поучатся, как вести хозяйство, как угождать друг другу, как не всякое лыко ставить в строку. Мы (не в осуд бы сказать милости твоей), мы ведь, отец наш, не как господа: нам жена и друг помощник; вместе смеемся, вместе плачем. Худо с женою как ладу нет, а без жены и того хуже: одному кусок в горло нейдет..." - "Счастливый путь, друзья, Бог с вами!"

   Возвращаясь домой, Филотим неоднократно повторял: одному кусок в горло нейдет! - За ужином, против обыкновения, аппетит его не так был хорош. На другой день, в библиотеке, когда он читал Циммермана о уединении, слова стариковы: "одному кусок в горло нейдет" - невольно в мыслях повторялись и отвлекали внимание его от чтения. Он положил книгу и пошел по аллее, ведущей к большой дороге.

   Подходя к рогатке, видит проезжающую коляску. Это был сосед его, добрый и умный человек, приехавший, со всем семейством своим, погостить к Филотиму. Хозяин обрадовался гостям и повел их к дому. На дороге пошли расспросы.

   "Здоров ли наш друг?" - сказал сосед, - "Слава Богу, - отвечал Филотим, - однакоже..." - "Однако же! что, разве худо принимаются итальянские тополы или не удается сахар?" - "Совсем не то: и тополы принялись, и сахар удается - но..." - "Но! однако же! - это не ответ друзьям, сердечное участие принимающим во всем до тебя принадлежащем. Филотим, будь почистосердечнее". - "Так откровенно вам сказать: все хорошо, да только... одному кусок в горло нейдет". - В эту минуту Филотим и Ларисса, старшая соседова дочь, взглянули друг на друга. Ларисса покраснела и потупила глаза в землю; а Филотим, хотя сто раз прежде видел ее, но тут как будто впервые приметил, что она приятна, любезна, что ей лет под 30 и что с нею бы ему пошел кусок в горло.

   Предложение Филотима, соглашение Лариссы, брак, семейственное счастие - все это не входит в состав моей повести. Довольно сказать, что Филотим счастливый супруг, отец детей здоровых и прекрасных, одним словом, столько благополучен, сколько человеку дано быть благополучным на земле. - В один вечер, когда он сидел с женою за чайным столиком, принесли ему письма с почты и при них газеты и журналы.

   Первое, что попалось ему в руки, был список производства, по случаю какого-то торжества. Не мог он не вспомнить о действии, которое такие листки производили над ним за несколько тому лет, и не мог при том утерпеть, чтобы не расхохотаться, вообразив себе прежнее безумие свое. Ларисса спросила его о причине смеха.-

   "Здесь было бы долго об этом говорить, друг мой, - отвечал Филотим, - а мы пойдем гулять, и я тебе подробно расскажу, как глупость моя довела было меня до края гроба, в который бы я и сошел преждевременно, не вкусив счастия на земле, если бы доктор... не избавил меня от неизбежной смерти". - "О! этот доктор, - прервала жена, - заслуживает как твою, так и мою живейшую благодарность!" -

   "Правда твоя, - сказал Филотим, - и я теперь только вспоминаю, что ничем еще за то его не наградил: завтра же пошлю ему богатую золотую табакерку..." - "А я, - прибавила Ларисса, - наполню ее червонцами. Да чем же он вылечил тебя?" - "Деревнею". - "Как деревнею?" - "Предписал мне жить в деревне", - "Конечно, он расчел, что чистый деревенский воздух будет тебе полезен?" -

   "Нет! он расчел, что мне вовсе жить нельзя, и для того, чтобы сбыть меня с рук, отправил меня умирать в деревню..." - "Так за что же его дарить?" - "А вот за что: какая ни была причина, побудившая доктора выслать меня из города, не менее того я ему обязан, что я в деревне, что я здоров, что я твой муж. Впрочем, что нам за нужда до того, что он будет чуфариться, приписывая исцеление мое своему искусству? В душе своей он знает, что меня поставило на ноги, а потому и другим, может быть, посоветует - жить в деревне"".

  

  

   Слава Богу, друг мой! После долгого отсутствия из России ты опять на пепелище своем, на родимых берегах Волги. Радуюсь возвращению твоему, и особливо радуюсь тому, что ты возвратился со всею живостию чувства любви к отечеству. Шесть лет прожил ты в блистательнейших столицах Европы; как человек образованный, примечал свойства, нравы, обычаи, законы разных народов; как просвещенный знаток в художествах восхищался произведениями изящных искусств; как философ, наблюдал успехи разума в обществе - и наконец, обогащенный неистощимым сокровищем мыслей, понятий, воспоминаний, ты опять приютился в уголке своем и живешь в нем, как будто бы не выезжал из него; а что всего лучше, он тебе нравится, может быть, еще более прежнего.

   Поверь мне, друг мой, в этом чувстве заключается очень много хорошего: полупросвещение делает человека взыскательным, снисходительность есть печать истинного просвещения. С нею человек ума превосходного, хотя мыслями царит над толпою, но в общении уживается со всеми, потому что ни от кого не требует невозможного, довольствуется ловить рассеянные черты добра, семена будущего и гнушается одним тем, что нарушает нравственную красоту человека.

   На упрек твой, что я с лишком год не писал к тебе, я бы мог оправдаться тем, что не знал, куда посылать к тебе письма мои; но лучше правду сказать: все это время я был озабочен переездом моим сюда. Ты давно заметил во мне свойство, противное магнитной стрелке: ту неведомая какая-то сила влечет на Север; меня - все тянет к Полудню. Двенадцать лет и более, проведенных мною в землях, на которые солнце не всегда косо глядит, так меня отучили от холода, что я уже сделался нежильцом для мест, где ртуть слишком сжимается. Правда, я и здесь не под Неаполитанским небом, однако же в саду моем, на открытом воздухе, растет виноград, иногда доспевает - и этого уже для меня довольно.

   На предложение твое возобновить переписку, которую я вел с тобою в разлуке нашей в Нижнем Новгороде, я охотно соглашаюсь, и не боюсь того, чтобы письма мои показалися тебе незанимательными, потому что они будут писаны из глуши. Нет места, общества, сословия, состояния, в которых бы нечего было наблюдать. Где есть люди, тут есть чему и учиться, а я чем долее живу на свете, тем более уверяюсь в том, что первая наука для человека есть человек. Она не только что нужна, она и прекрасна: примиряет нас с другими и с собою, открывает утешительную истину, что если нет совершенно доброго, зато нет и совершенно худого человека.

   Из рук Творца все исходит совершенным, и может ли статься, чтоб исключением была одна душа человеческая? Нет, конечно, нет: предрассудки помрачают ее, страсти вводят в заблуждение, пороки искажают - но это кора: под нею душа всё душа, т. е. в существе по превосходству прекрасное, временно страждущее, угнетенное и которое когда-нибудь должно возвратиться к первобытной чистоте своей. Плодом сего убеждения будет к злу - ненависть, к злым - сожаление.

   В рассуждении самого себя скажу тебе, что я положением своим здесь доволен. В доме занимают время мое книги, сельское хозяйство, а вне дома я нахожу рассеяние в обществе соседей моих, из коих одни просто добрые, другие добрые простяки, а некоторые и не просто чудаки - и все это вместе не без занимательности для наблюдателя. В картинах общества больших городов, особливо столиц, все краски сливаются в один тон, и едва можно различить одно лицо от другого; в деревнях, напротив того, где люди большую часть года живут в тесном кругу семейств своих, в независимости от суждения посторонних и никогда не носив или сбросив с себя оковы подражания, каждое лицо имеет свои резко отличительные черты, в которых по образу жизни, обхождению и малейшим особенностям живо выражается на поверхности то, что происходит внутри. От этого живописцу нравственного человека искать должно оригиналов не в городах, а в деревнях, ибо там мода одевает рабов своих в ливрею единообразия, а здесь свобода оставляет на волю каждого наряжаться, как ему хочется.

   Как в переписке моей с тобою я буду часто иметь случай говорить о сношениях моих с тем или с другим из моих соседей, то нужно тебя предварительно познакомить с ними. Для этого я, снаряжая здесь волшебный фонарик мой, в котором ты увидишь главные черты действующих лиц драмы, в коей я играю свою маленькую ролю. Смотри!

   Вот! - В семи верстах от меня поместье, или, как сам помещик называет, latifundium г-на А. - Примечаешь ли эти куполы, выглядывающие из густоты лесной? Это храмы сельских божков, Пана, Сильвана, Нимф.¹ Классическая земля! - Там открывается дом - надобно бы ожидать в греческом вкусе или по крайней мере италиянскую виллу - но вместо того готическое здание с огромными воротами, украшенными египетскими Кариатидами,² Сфинксами, гиероглифами и с крупною надписью на верхней перекладине: Inveni portum! {Найди пристанище! (лат.).}

   Ты уже догадываешься, что это жилище не просто чудака, и этого бы довольно на первый случай - но жизнь его до переселения в здешние места представляет столь любопытные черты, что я решился, закрыв теперь фонарик мой, занять тебя некоторыми из его приключений.

   А. - с нескольких лет воспитывался в Германии, и долго там учился в университетах. Слушав предпочтительно Гейне³ и других сему подобных эллинистов и филологов, он исключительно пристрастился к древней литературе, и с тех еще пор археология сделалась его страстию. Возвратившись в отечество свое, А. - по примеру всех молодых дворян - вступил в военную службу; а как он хорошо учился не одним языкам, но и математическим наукам, то его тот же час определили в какую-то крепость инженерным офицером.

   Там был комендантом человек добрый, невзыскательный, и который требовал от подчиненных своих, чтобы они только по должности своей поступали по силе Военного Регламента; но молодой наш офицер по вверенной ему части вздумал руководствоваться правилами древней Полиоркетики, и от этого возникло между ним и начальником его несогласие.

   Случилось им обедать вместе у протопопа. Разговор, хотя в доме служителя церкви, зашел не о богословии, но о военном ремесле. Комендант стал выхвалять Фридриха II;⁴ А. - вопреки ему, превозносил Ксенофона;⁵ тот ставил выше всех сражение Кагульское;⁶ молодой офицер отдавал справедливость баталионам-кареям,⁷ но все эти, говорил он, agmina quadrata и cuneata {войска, построенные четырехугольником и клинообразно (лат.).} должны уступить превосходному устройству легионов в битве Фарсальской.⁸ Слово за слово - из разговора вышел спор.

   Хозяин, приметив, что комендантский нос необыкновенно побагровел (что, впрочем, могло быть последствием весьма вкусных наливок, коими трапеза была уставлена), и, желая восстановить согласие между собеседниками, начал поучительное слово свое к А.: Juvenem oportet esse... {Юноше подобает быть... (лат.).} Но комендант, не дав миротворцу кончить речь свою, перебил ее, сказав: "Батюшка! отложим теперь латынь в сторону, а как я слыхал от вас, что у г-на офицера много книг, то пожалуйте спросить его, читал ли он когда-нибудь Воинский Устав?" - "Я, ваше высокоблагородие, - отвечал Полиоркет, - читал и Энея Тактика".⁹ - "Энея!" - вскричал с сердцем комендант (при этом встали из-за стола); "Энея!" - повторял он, взяв шляпу и трость. - "Энея! Энея!" - бормотал он еще про себя, сходя с крыльца и шагая скорым маршем по соборной площади.

   Самые невинные речи могут иногда сделаться предосудительными, потому только, что они некстати выговорены. Например, в этом случае А. не имел намерения ни оскорблять начальника своего, ни чваниться перед ним преимуществом своим в классической стратегии, а просто, увлеченный любовью к древности (trahit sua quemque voluptas, {каждого влечет собственная страсть (лат.).} как он сам говорил о себе),¹⁰ он ошибся в том только, что назвал Тактика, о коем начальник его никогда не слыхал.

   Это бы еще ничего, но по несчастию комендант наш знал об одном Энее, именно о малороссийском наизнанку,¹¹ а как он сам был малороссиянин, то тотчас и представилось ему, что офицер смеется над ним, шпыняет, ругается, одним словом, всё то, что воображение малюет на уме, когда раздражение водит кистью его.

   Последствия сего раздражения для бедного А. были весьма неприятны. По жалобе коменданта наряжен был над ним суд за поношение начальника грубыми словами. По счастию, аудитор был человек умный, который, открыв все дело при первом допросе, представил его начальству в настоящем оного виде, и это спасло молодого офицера. Он отделался от суда только с выговором и с приказанием впредь быть осторожнее, особливо же по службе всегда согласоваться с волею командира, а не с Полиоркетикою Энея. - Слушаю, - отвечал А. - судившим его. - Victrix causa Dus placuit, sed victa Catoni! {Дело победителей было угодно богам, а побежденных - Катону (лат.).}¹² - и с сими словами подал просьбу в отставку.

   Если мне не удалось, рассуждал он, полезным быть отечеству на поприще оружия, то почему бы не искать другого, на котором я могу также отличиться? Ничто не мешает: Cedant arma togae! {Пусть оружие уступит место тоге! (лат.).}¹³ и вот А. - преобразованный в наместническую тогу,¹⁴ сидит за красным столом асессором уголовной палаты. Кто бы подумал, что он тут занимается уложением, тот бы весьма ошибся: у него в голове были иустиниановы институты,¹⁵ пандекты и особливо Pro Rabirio, Pro Muneribus, Pro Roscio Amerino {"В защиту Риберия", "О дарах", "В защиту Росция Америна" (лат.).} и вообще все Pro и In, {"В защиту" и "Против" (лат.).} какие только есть в Цицероне.

   Долго он был только слушателем и хотя плохо понимал дела из экстрактов, коих слог казался ему не довольно ясным, однако же не мог не заметить странности в председателе своем, который, по какому-то особенному убеждению, всегда находил богатых правыми, а бедных виноватыми. Наскучило ему наконец только что подписывать определения и с другой стороны горя нетерпением отличиться защитою какого-нибудь невинно осуждаемого, он решился познавать дела не по экстрактам, а из целого производства оных. Предприятие страшное! И кто знает, каковы диалектика и слог сего рода бумаг, тот должен признаться, что не легко на такой подвиг пуститься; однако же, как от него зависит честь и жизнь гражданина, то, сколь бы ни велик был труд, он не может остановить благородной души человека. Так рассуждал А., принявшись за работу; и действительно, скоро представился ему случай отличиться. Это было дело, как называется у нас, казусное.

   Некто морской офицер, служивши лет 20, возвратился от антиподов в Кронштадт¹⁶ и выпросился в отпуск, чтобы посетить бедное отцовское пепелище и оставшихся на нем сестер своих. Приехав на родину, он нашел дом свой разоренным, имущество расхищенным, сестер прибитых; и это все от доброго соседа, которому нравилось поместьице его, слишком близкое, чтобы не пожелать его.

   Для другого самый простой способ был бы стараться куплею приобресть имение; но добрый этот сосед давно уж с успехом употреблял другой, гораздо проще: metaphorice {метафорически (лат.).} вытирать соседей, т. е. всячески обижать их, потом на них же жаловаться и, наконец, всякого рода истязаниями выводить их из терпения до того, чтобы они сами из домов своих бежали, не оглядываясь, лишь бы только не иметь с ним дела.

   В сем последнем периоде испытания находились несчастные сироты, когда явился к ним брат их, гость неожиданный, о котором лет 10 слуха не было. Легко представить себе можно, какое впечатление сделало на душе морского офицера состояние, в котором он нашел дом и ближних своих. Первое движение его было утешать сестер, ободрять их; ибо он и сам не сомневался, что найдет верную защиту в правосудии.

   В таком уповании подает он просьбу куда следует, и по первой инстанции - оправдан добрый сосед; по второй - прав сосед: одним словом, как ни явно обличены бесчеловечные поступки его следствием на месте и доказательствами свидетелей, он все прав; потому что офицер богат был только честию, а комиссары имели общую с председателем странность.

   Вышел, наконец, моряк из терпения. В минуту запальчивости говорит он при многих: "Если я столько несчастлив, что не могу найти суда против злодея, то останется мне только разведаться с ним по-своему". Худо, конечно, он сделал, что так погрозил сопернику, ибо, где есть законы, там никому не должно разведываться по-своему. Кто, однако же, не простит такого выражения, в пылу справедливого гнева из уст вырвавшегося, человеку, который беспрестанно видит у себя на левом боку орудие, которым слишком часто заглаживаются оскорбления,¹⁷ иногда на одном воображении основанные!

   Впрочем, он только сказал, а не сделал и тотчас поскакал в столицу искать защиты у самого источника правосудия. Между тем как он едет, кто-то неизвестный исполнил приговор свой над соперником его без согласия комиссаров. В один вечер, как уже смеркаться начинало, добрый сосед, возвращаясь домой, ехал под леском, как вдруг выскочили из него люди с лицами, сажею вымаранными, подхватили его, завели в чащу и - хотелось бы мне придумать выражение попристойнее, но, не находя оного, должен просто сказать - высекли его.

   Такое приключение для другого показалося бы не весьма приятным; для него, напротив того, оно обратилось в торжество, и если бы не беспокойный зуд части, которая называется одним именем с парламентом, {Rump-parliament in 1659.} бывшим в Англии по смерти Кромвеля,¹⁸ то он, конечно бы на радости дал сельский праздник. Да как не радоваться? - До сих пор он был только прав; недоставало ему, чтобы моряка сделать виноватым: чего лучше, как то, что с ним случилось! Офицер грозил ему; после угроз вскоре его... известно что; правда, что офицера уже тут не было, зато тут свидетели, готовые показать, хотя под присягою, что они в числе биченосцев видели такого-то. Этого ничего не может быть яснее. Закипело вновь дело, с тою только разницею, что истцем сделался сосед, а, впрочем, потекло оно старым порядком, т. е. по первой инстанции моряк виноват, по второй - виноват и, кажется, будет виноватым и в уголовной палате, где мы оставили дело его в руках А.

   Настал день к слушанию оного; а как председатель ни от кого не ожидал противоречия, то и определение уже заготовлено. Читают, А. молчит, рассуждают - он всё ни слова, поджидает определения, чтобы тут-то и грянуть: Quosque tandem! {Доколе, наконец!.. (лат.).}¹⁹ - и произвести действие тем сильнейшее, что оно неожиданно. Вот, наконец, и определение: "Поелику Иван Иванов сын такой-то, быв в компании и находясь в трезвом положении, произнес слова: я де с ним (имя рек) разведаюсь по-своему; поелику вслед за сим Петр Харитонов сын такой-то мучительски биен был батогами, от коих багровые знаки и поднесь носит на спине и прилежащих к спине частях тела своего; то поелику чрез сие и чрез свидетелей, к присяге приведенных, ясно доказано, что виновник много крат помянутого биения батогами Петра Трифонова сына есть много крат же помянутый Иван Иванов. Приказали...".

   - Постойте! - возразил А., прервав чтение: хотя malum minatum et damnum secutum... {угроза и воспоследовавший ущерб... (лат.).}

   "Позвольте, г-н асессор, - перебил речь его председатель, - доложить вам, что здесь в присутственном месте, пред зерцалом, не благопристойно говорить по-французски..." - По-латыни! - шепнул ему докладчик, бывший семинаристом. - "По-латыни? - продолжал председатель, - того хуже! Вы еще, государь мой, весьма зелены, мало опытны и плохо еще в делах сведущи".

   - Что я молод, - сказал асессор, - это справедливо; но я надеюсь со временем от сего порока исправиться; что же касается до сведений моих, то, сколь они ни малы, но я знаю, что, как асессор, я имею здесь голос: и потому представляю вам, что хотя бы alibi {Техническое слово. Значит: небытность подозреваемого в том месте, где сделано преступление неизвестным человеком. Ред.} и не было ясно доказано, то и в таком случае моральные доказательства недостаточны к осуждению, если они не подкрепляются материальными.

   "Те, те, те, те! - защелкал, надувшись, председатель. - Государь мой! вспомните, при чем и с кем вы говорите! Я, сударь, никогда никого не марал; здесь, сударь, речь не о материалах".

   - Вы меня не поняли, - продолжал асессор, - я никогда не говорил, чтобы вы кого-нибудь марали, и речи нет о материалах, а материя о деле. Намерение мое состоит в том, чтобы доказать вам, что все доводы, в определении приведенные, недостаточны к убеждению меня в винности обвиняемого; а напротив того, утверждают меня в мнении моем, что он ни в чем не виноват. Ясно доказанное его alibi не оставляет на сей счет ни малейшего сомнения. Итак, не лучше ли постараться отыскать настоящих виновников побоев, нежели поступить, как говорит пословица: Qui asinum non potest, Stratum ejus caedit {Кто не может (побить) осла, бьет его попону (лат.).}.

   Пока он говорил пословицу, докладчик, понявший из нее одно только слово asinus, перевел его на ухо председателю, который, вскочив со стула, ударил кулаком по столу так, что чуть чернильницы не опрокинулись, и во всё горло закричал:

   "Протоколист! сюда, протоколист! пиши журнал: в заседании сего 6-го майя 1793 года в полном присутствии, пред сим зерцалом, асессор А. обругал председателя и прочих членов палаты сея, назвав их ослами".

   Все члены встали и в знак согласия повторили: ослами!

   - Я на это и похожего ничего не сказал, - возразил A.: qui asinum...

   "Слышите ли, господа? Господин секретарь! вы знаете по латыни: скажите, что значит азинус?"

   - Осел, ваше высокородие! - отвечал с низким поклоном латинист.

   "Протоколист! пиши: вторично ругаясь, обругал, назвав нас ослами".

   - Я, - перебил речь с досадою А., - никогда не называл вас... "Ослами! пиши, протоколист!" Ослами! ослами! - подтвердили все прочие члены, и эхо повторенного имени сего безвинного животного так громко раздалось по всей палате, что А. не удалось уже ни слова вымолвить в оправдание свое. Журнал написан, подписан, скреплен, заседание кончилось, и асессор наш пошел домой с твердым намерением подать челобитную в отставку.

   Этот род сочинения на гербовой бумаге, как всем известно, не многого труда стоит; но А. хотелось присовокупить к нему orationem apologeticam; {оправдательную речь (лат.).} и между тем как он ее писал, потребовали его в другую уголовную палату, однако же не асессором, а подсудимым.

   Там он промаялся года три - и слава Богу, что не долее! Дело было запутанное; нужны были справки, потом надобен был точный перевод пословицы; и хотя учитель губернской школы, а после оного один дьячок трудились над оным, но судимый асессор отверг оба их перевода как неверные. Ближняя семинария, наконец, разрешила трудную эту задачу; однако же и тем дело не кончилось: надобно было еще открыть, подлинно ли существует такая пословица или она выдумана асессором, в чем, без сомнения, заключалась немалая важность. По счастию, А., одаренный необыкновенною памятью, не запинаясь, объявил, что она находится в Тите Петронии Арбитре.²⁰

   Но где отыскать эту книгу, дабы удостовериться в истине слов ответчика? Один из присутствующих, поучёнее прочих, объявил, что о двух последних книгах он не знает, но в рассуждении первой помнит, что ему случилось брать у приятеля на прочтение весьма забавную трагедию "Титово милосердие"...²¹

   "Братец, - сказал, толкнув его, сосед, - ты говоришь о французской книге, а здесь речь о латинской".

   Это заключение как светом озарило собрание. Бросились в ближайшее книгохранилище и там лишь спросили о Тите, Петронии и Арбитре,²² то библиотекарь, побледнев, дрожащим голосом отвечал им: "Образумьтесь! какие книжицы ищете вы в месте сем?" - Они, полагая, что смущение старца происходит от неведения причины их посещения, рассказали ему все то, что надобно было знать о пословице. Тогда, покачав головою, библиотекарь сказал им: "Слепотствующие! Петроний, о коем вопрошаете, есть треклятый язычник,²³ коего единое имя сквернит уста, изрекающие оное. Не токмо призывающий его во свидетели, но и тайно читающий во храмине своей повинен уже есть истязанию".

   Приговор сей ученого библиотекаря дал самый дурной оборот делу А. - Однако же, как говорит Санчо, нет ничего на свете, что бы как-нибудь да не кончилось;²⁴ то и дело асессорово, хотя не хорошо, да кончилось тем, что его от должности отрешили и сверх того взыскали с него большую пеню за бесчестие, как водится, по чинам, начиная от председателя до сторожа.

   С тех пор А. - сказав: Spes et fortuna valete! {Прощайте, надежда и удача! (лат.).} - приехал сюда и начертал над воротами своими надпись, которую я тебе показывал в фонарик.

   И действительно, он обрел пристанище тихое и счастливое. Существенное благополучие его состоит в том, что он муж жены препочтенной и отец детей прекраснейших; но сверх того (и это весьма много для него значит) он еще блаженствует в том, что здесь ничто ему не мешает давать полную волю игре классического воображения своего.

   Здесь он пашет по Исиоду и Вергилию;²⁵ здесь завел псовую охоту по наставлениям. Ксенофона²⁶ и всем собакам своим дал имена из 7 гл. Кинигенетики.²⁷ Сельское хозяйство его заведено по Колумелле и Варрону,²⁸ а один хутор устроен им в точности по правилам Катона.²⁹

   Словом сказать, у него всё по-гречески и по-римски; и когда он дает обед, то советуется не столько с поваром своим, как с Афинеем.³⁰ Это последнее было бы довольно накладно для гостей; но жена его к классическим блюдам присовокупляет свои простые, а любезность ее и гостеприимство столь приятно оживляют беседу, которую муж ее называет симпосион, что я нигде с таким удовольствием не провожу времени, как в доме соседа А.

  

  

   В настоящее издание, помимо "Писем из Москвы в Нижний Новгород", включены произведения, так или иначе связанные с этим текстом: ранние и позднейшие статьи, заметки, письма Муравьева-Апостола. Из дошедшего до нас его литературного наследия в издание не включены "Путешествие по Тавриде", представляющее специальный интерес, ранние переделки пьес Р. Б. Шеридана "Школа злословия" (1793) и "Ночь ошибок" О. Голдсмита ("Ошибки, или Утро вечера мудренее"; 1794), прозаические переводы 1-й и 3-й сатир Горация (1811-1812) и перевод комедии Аристофана "Облака" (1821).

   За помощь в переводе и атрибуции иноязычных текстов составитель выражает признательность О. В. Бударагиной, Н. П. Генераловой, В. В. Дудкину, В. В. Иваницкому, М. В. Никулиной.

  

  

   Появившись в 1813-1815 гг. в "Сыне Отечества" (далее СО), "Письма из Москвы в Нижний Новгород" никогда не переиздавались в полном виде. Первые 7 писем в качестве образчика публицистики времен наполеоновских войн были перепечатаны журналом "Русский архив" (1876. No 10. С. 129-154). "Письмо шестое" вошло в "Собрание образцовых сочинений и переводов в прозе" (СПб., 1824. С. VI). Отдельные фрагменты "Писем" перепечатывались в разного рода статьях и популярных пособиях вроде "Истории русской словесности" А. Д. Галахова (2-е изд. СПб., 1892. Т. 2. С. 276-281), книги М. Н. Каткова "Наша учебная реформа" (М., 1890. Прилож. 2) и т. д.

   В настоящем издании "Письма" приводятся по тексту первой публикации с сохранением некоторых характерных особенностей орфографии и пунктуации оригинала. Например, мы сохранили характерное для того времени написание таких слов, как "галстух", "безотговорочно", "естьли", "пропущал", "физиогномия", "имянно", "танцовать", "противуречия" и другие, а также употребление окончаний - ой ("английской мальчик", "конной завод" и т. п.) и - ый в случаях - "именный указ..." и др. Подстрочные примечания, не имеющие указания на источник (в том числе и переводы, не имеющие пометы), принадлежат автору. Переводы с указанием языка (в скобках) принадлежат составителю.

  

  

   СО. 1813. Ч. 8. No 35. С. 89-97.

  

   ¹ Расставаясь со мною на берегах Волги, где мы вместе ощутили... - Адресат "Писем" в данном случае условен: бывший житель Москвы, волею военных перипетий очутившийся на чужой стороне. К осени 1812 г. в Нижнем Новгороде оказалось большое количество москвичей, покинувших столицу перед приходом в нее неприятеля. Ср. в письме К. Н. Батюшкова к Н. И. Гнедичу от 13 октября 1813 г. из Нижнего Новгорода в Петербург: "Мы живем теперь в трех комнатах, мы - то есть Катерина Федоровна (Муравьева. - В. К.) с тремя детьми, Иван Матвеевич (Муравьев-Апостол. - В. К.), П. М. Дружинин, англичанин Евенс, которого мы спасли от французов, две иностранки, я, грешный, да шесть собак <...> Здесь Карамзины, Пушкины, здесь Архаровы, Апраксины, одним словом - вся Москва..." (Батюшков К. Н. Соч. М., 1989. Т. 2. С. 234). Батюшков уехал из Нижнего в феврале 1813 г.; Муравьев-Апостол - несколько раньше. Возможно, что, представляя условного "адресата" своих "Писем", автор имел в виду как раз Батюшкова, с которым в период изгнания в Нижнем общался наиболее часто и активно.

   ² ...довольствуйся не описанием Москвы, а описанием безо всякого систематического порядка впечатлений. - Известное "описание Москвы" Батюшкова - очерк "Прогулка по Москве" (1811) - могло быть известно Муравьеву-Апостолу; на него он здесь и намекает.

   ³ В событиях нашего Отечества все чудесно: как будто читаешь Ариоста. - Упоминание "чудес", напоминающих поэму Лодовико Ариосто (1474-1533) "Неистовый Роланд", тоже "отсылает" к беседам автора "Писем" с К. Н. Батюшковым, особенно выделявшим Ариосто среди мировой поэзии ("Возьмите душу Вергилия, воображение Тасса, ум Гомера, остроумие Вольтера, добродушие Лафонтена, гибкость Овидия: вот Ариосто!" - Батюшков К. Н. Соч. Т. 2. С. 202). В письме к Н. И. Гнедичу от 29 декабря 1811 г. сохранилось свидетельство, что Батюшков в этот период занимался переводом 34-й песни "Неистового Роланда"; из этого большого ("листа три") перевода до нас дошел (в составе того же письма) лишь небольшой фрагмент, посвященный как раз "Астольфову путешествию в луну" - "дурачеству" и "сумасбродности" окружающего мира: "Увы, мы носим все дурачества оковы..." (там же. С. 201-203). Можно предположить, что Муравьев-Апостол, сравнивая "события нашего Отечества" с "чудесами" Ариосто, имеет в виду как раз этот - не дошедший до нас - перевод Батюшкова.

   ⁴ ...Со времен Дария. - Имеется в виду древнеперсидский царь Дарий I (550- 485 до н. э.), сын Гистаспа, знаменитый завоеватель древности, распространивший свое господство в Азии до реки Инда. Дарий был популярен в русской культуре благодаря "Истории" Геродота.

   ⁵ Испанию я примечаю не в Европе, а в Мексике и Перу. - С XVI в. Мексика и Перу, завоеванные конкистадорами Кортеса и Писарро, были колониями ("вице-королевствами") Испании; в 1810 г. и в Мексике, и в Перу вспыхнули восстания против испанского владычества, в результате которых, после многолетней борьбы, Испания вынуждена была признать независимость того и другого государства. Положение Перу как испанской колонии вызывало сочувственные отклики в русской литературе; см., например, стихотворение Гнедича "Перуанец к испанцу" (1805)