Главная » Книги

Плеханов Георгий Валентинович - Экономическая теория Карла Родбертуса - Ягецова, Страница 7

Плеханов Георгий Валентинович - Экономическая теория Карла Родбертуса - Ягецова


1 2 3 4 5 6 7 8

менные производительные силы могли бы, пожалуй, удвоить национальное производство" {"Briefe und Aufsätze", 1 Band, S. 216.}. Низкий уровень заработной платы, со всеми проистекающими из него последствиями, разрушает материальное благосостояние современных цивилизованных народов. "Дешевый труд страшно дорого стоит обществу!" - восклицает Родбертус.
   Изложенные планы нашего автора относятся, как мы уже знаем, к переходному времени, за которым открывается блестящая перспектива "нового всемирно-исторического периода". В этом периоде "общественный организм" достигнет, наконец, высшего типа своего развития и так же будет относиться к современному обществу, как позвоночное животное относится к суставчатому.
   Переход всех средств производства в распоряжение государства "даст общественному организму позвоночный столб", которому будет соответствовать высшая, централизованная организация всего общественного тела и единство во всех действиях, внутренних и внешних. К сожалению, по понятиям Родбертуса, история не только "не делает скачков", но держится еще правила: "тише едешь, - дальше будешь". Осуществление его "практических предложений" требует, по его словам, более столетия, а для перехода "суставчатого социального организма" в "позвоночный" нужен чуть не геологический период времени. В переписке с Лассалем Родбертус запрашивает для этого перехода целых 500 лет!

XIII.

  
   Мы закончили изложение экономической теории Родбертуса.
   Мы познакомили теперь читателя с общими взглядами нашего автора на задачи и метод экономической науки, с учением его о пауперизме и торговых кризисах, с его теорией распределения национального дохода и, наконец, с практическими его планами. Мы старались в то же время оттенить его отношение к писателям, предшествовавшим ему в истории политической экономии, показать, в чем расходился и в чем соглашался с ними Родбертус. Нам остается теперь бросить общий взгляд на теорию нашего автора с точки зрения новейших политико-экономических учений. Уместнее всего будет начать этот критический обзор с оценки общих историко-экономических воззрений Родбертуса, игравших такую важную роль во всем его миросозерцании.
   Мы говорили уже в первой статье, что литературная деятельность Родбертуса началась в то время, когда экономическая наука пришла в критический период своего развития, когда, "достигнувши в учениях Рикардо до последних своих выводов, она нашла, по словам Маркса, в Сисмонди выразителя ее отчаяния в самой себе". После того как обновленная Европа сбросила, наконец, последние цепи феодализма, оказалось, что в пресловутом золотом "щеке разума" было, как в евангельской притче, много званых, но мало избранных. Повторилась старая, но до сих пор вечно новая история: эксплуатация переменила только формы, а борьба приняла еще более острый характер. Тогда за поправку и пересмотр "вечных истин" буржуазных экономистов взялись люди самых различных направлений. Одни стремились отстоять те формы общественных отношений, при которых так растет "национальное" богатство, так увеличивается производительность труда. Другие взглянули на дело с точки зрения интересов пролетариата и находили, что более справедливое распределение национального дохода нисколько не препятствовало бы экономическому прогрессу общества. Наконец, третьи старались уверить себя и других, что они стоят выше всяких классовых интересов и предрассудков и стремятся лишь к изучению законов общественного развития и к осуществлению необходимых и достаточных в данное время реформ. Родбертус несомненно принадлежит к этой последней категории. Убежденный в своем беспристрастии, он ни в каком случае не согласился бы признать себя ученым представителем какого-нибудь отдельного класса общества. Чтобы понять характер его беспристрастия, нужно, впрочем, определить, что означает это слово в применении его к общественным отношениям. Беспристрастие не тождественно, конечно, с бесстрастием, с индифферентным отношением ко всем общественным классам явлений. Понятие о беспристрастии не исключает сочувствия и самой горячей симпатии, оно требует только, чтобы симпатия эта более справедливым образом распределялась между всеми сторонами, заинтересованными в решении того или другого исторического спора. Но как найти эту точку равновесия? Мы не говорим о том непосредственном отношении к общественным явлениям, которое обусловливается самим положением данного лица или класса. Для целого класса все важные общественные вопросы сводятся к одному роковому вопросу: "быть или не быть", все задачи сводятся к одной задаче: отстоять или создать условия, необходимые для его существования или его дальнейшего развития. Ни один народ, ни один общественный класс не может признать справедливым то, что противоречит самым насущным его интересам. Каждый класс, каждый народ считает наиболее справедливыми те отношения, которые наиболее способствуют его развитию и благосостоянию. Потому-то мы и видим, что "истинное по одну сторону Пиренеев считается ложным по другую". Но отдельные личности могут, конечно, отделаться от исключительно классовой точки зрения и руководствоваться в своей деятельности лишь общими понятиями своими о законах исторического развития. Они могут возвыситься до беспристрастного отношения к общественным явлениям. К чему же, однако, приведет их такое беспристрастие? История до такой степени неблагодарна или, если угодно, "пристрастна", что как только данный общественный слой свершает все, что дано было ему свершить, она немедленно становится к нему в совершенно отрицательное отношение.
   Так отвернулась она когда-то от католического духовенства, так покинула она веселое и воинственное феодальное дворянство. Ненужный более для целей истории и покинутый ею класс общества играет роль пятого колеса или даже тормоза, препятствующею движению общественной колесницы. Условия его существования исключают условия общественного развития, интересы его противоречат интересам всего остального общества. Как должен относиться к такому классу беспристрастный человек, руководящийся в своей деятельности лишь общими соображениями о законах исторического развития? При самом аристидовском беспристрастии, он не может не видеть, что сочувствовать общественному развитию и в то же время отстаивать интересы этого класса значит желать движения вперед и неподвижности, прогресса и реакции. Отсюда следует, что беспристрастное и отрицательное отношение к известным явлениям не только не исключают друг друга, но в известные исторические моменты положительно немыслимы одно без другого. Иначе, желая согласить несогласимое, человек будет препятствовать обществу сделать тот исторический шаг, значение которого он сам хорошо оценил и понял. Примеры такого рода непоследовательности было бы затруднительно привести лишь потому, что они многочисленны; Родбертус является, между прочим, одним из таких примеров. При всем своем стремлении к беспристрастию, он никогда не мог возвыситься до того возвышенного бесстрастия, которое заставляет окончательно разорвать с отжившими и осужденными историей традициями. Он был и до конца жизни остался землевладельцем не только по положению, но отчасти и по симпатиям. Этим объясняется его стремление воспользоваться рабочим движением, между прочим, и в интересах землевладельцев, до сих пор еще не окончивших своей исторической распри с капиталистами; этим объясняется убеждение его в том, что "при современном положении дел землевладельцы и рабочие являются естественными союзниками" {"Briefe und Aufsätze", I Band. S. 341.}.
   Отсюда же проистекают все противоречия его "практических предложений", его настойчивое желание придумать такую хитроумную комбинацию общественных реформ, которая дала бы возможность увеличить заработную плату, не уменьшая доходов предпринимателей. "Для меня ясно, как день, - говорит он в одном ив писем к Вагнеру, - что мой милый "Ягецов" только до тех пор останется во владении моих наследников, пока потомки Блейхредера будут беспрепятственно продолжать накопление капитала". В этих немногих словах заключается разгадка стремления сесть между двумя стульями, которое замечается во всех практических планах Родбертуса.
   Но пока работа мысли нашего автора ограничивалась чисто-теоретической сферой, он имел достаточно беспристрастия для того, чтобы видеть в улучшении положения рабочего класса важнейшую задачу экономической науки. Он очень хорошо понимал, что если "вечные истины" буржуазной экономии были удачной гиперболой в борьбе "третьего сословия" против феодального дворянства, то они ни в каком случае не могут служить критерием для оценки дальнейших стремлений человечества. Общество представлялось ему не законченным совершенно зданием, а развивающимся организмом, который переходит с возрастом из низшего типа в высший. При этих переходах все общественные отношения людей подвергаются самым коренным изменениям. В античном обществе сам человек является, в виде раба, объектом частной собственности. Мало-помалу рабство и крепостная зависимость уступают место свободному труду, и в "германском государственном порядке" уже только средства производства составляют предмет частной собственности. Родбертус "слышал уже и приближение новой эры", новой формы общественных отношений, в которой частному присвоению будут подлежать лишь предметы непосредственного потребления.
   Чем же обусловливается это постоянное изменение общественной организации? Родбертус не дает удовлетворительного ответа на этот вопрос. В некоторых случаях он совершенно недвусмысленно заявляет, что "правовая идея издавна шла рука об руку с экономической необходимостью", и в сочинениях его рассыпано множество неопровержимых доказательств этого положения. Если бы он внимательнее проследил влияние "экономической необходимости"; если бы для каждой из указанных им ступеней общественного развития он постарался найти связь между этой "необходимостью" и политическими учреждениями, то он поставил бы философию истории на совершенно реальную почву. К сожалению, он не всегда держался высказанной им светлой мысли. Общественный строй античного и "германского" периодов кажется ему результатом простого насилия; в решении рабочего вопроса он видит только "акт общественной справедливости". Мы видели уже в предыдущих статьях, что именно насилием, и только насилием, объясняет он возникновение рабства и частной собственности на землю и капиталы. "Как прежде правовая идея опиралась на силу, так и теперь она основывается на постоянном принуждении", - вот все, что говорит он в объяснение современного общественно-экономического строя. Оставаясь на этой точке зрения, Родбертус не вышел еще из области той философии истории, которая в начале XIX столетия пыталась, в лице Огюстена Тьерри, объяснить весь ход английской истории тем обстоятельством, что "il y a une conquête là-dessous, tout cela date d'une conquête".
   Уже в сочинениях Тьерри можно заметить всю непоследовательность и несостоятельность такого взгляда. Сохраняя еще некоторое подобие вероятности, пока речь идет о "статике" данного общественного строя, теория насилия оказывается абсолютно неспособной выяснить ход его развития, открыть причины, видоизменяющие соотношение общественных сил. Не говоря уже об "Histoire du tiers-état", представляющей собою блестящее опровержение теории насилия, даже в статьях своих об "английских революциях" Тьерри вынужден апеллировать к экономическому прогрессу "третьего сословия", обусловившему постепенное его возвышение. Еще более таких противоречий у Родбертуса, как писателя, несравненно более Тьерри обращавшего внимание на экономическую историю народов. "На той ступени развития производительности труда, на которой знают лишь ручную мельницу, необходимо должно существовать рабство", - говорит он в одной статье, написанной им еще в 1837 году. Точно также статья его о римском колонате указывает на экономические причины тех правовых изменений, которыми ознаменовался переход от рабства к крепостничеству. Его сочинение "Zur Erklärung der Kreditnoth" изобилует примечаниями, которые самым остроумным образом раскрывают связь между правовыми учреждениями античного общества и экономическим его строем.
   Наконец, приведенное выше мнение его об исторической роли акционерных обществ ясно доказывает, что соотношение сил различных классов современного общества находится в теснейшей связи с экономическим его строем. Конечно, в борьбе общественных классов за свое существование сила всегда являлась высшей инстанцией, к кото; ой апеллировали спорящие стороны; в этом смысле сила имела огромное прогрессивное значение, так как она служила "повивальной бабкой старому обществу, беременному новым". Но сказав, что в настоящее время данный класс общества сильнее всех других, мы не объясняем ровно ничего, потому что остается открытым вопрос как о происхождении силы этого класса, так и о способах пользования ею. Средневековые варвары так же мало церемонились с побежденными народами, как и греки или римляне; однако завоевание Пелопоннеса дорическим племенем дало совершенно другие результаты, чем завоевание Англии норманнами или Галлии - франками. Эмансипация городских коммун была результатом победы средневековых горожан над их феодальными господами, точно так же, как великая французская революция была победой буржуазии над аристократией; тем не менее, общественный строй городских коммун не имел ничего общего с послереволюционной Францией. Впрочем, непоследовательность Родбертуса объясняется тем обстоятельством, что многие фазисы развития социальных отношений остались для него закрытою книгою. Установленная им схема общественно-исторического развития - рабство, наемный труд, "новая эра"- страдает значительной неполнотою. Он совершенно игнорирует сельские общины, история которых показывает, что начало рабства далеко не совпадает с началом оседлости и земледелия.
   Нужно удивляться, каким образом, будучи замечательным знатоком римской истории, Родбертус упустил из виду, что в первые века республики рабство существовало лишь в очень незначительных размерах. Полноправные граждане, а иногда даже знаменитые полководцы и диктаторы собственными руками обрабатывали принадлежащие им участки земли, и рабский труд служил подспорьем, а не основой древнеримского земледелия. Только мало-помалу, с развитием неравенства в поземельных отношениях, с концентрацией поземельной собственности в немногих руках, рабский труд вытесняет из деревень свободное население. Та же постепенность в образовании крупного, основанного на рабском труде землевладения замечается и в Греции. Наконец, разработка истории общинного землевладения в различных странах и этнографические исследования показали, какую огромную роль играли первобытные сельские общины в развитии правовых и социальных отношений всех цивилизованных народов.
   Все эти исследования оставались как бы совершенно неизвестными Родбертусу. Возражая против теории поземельной ренты Рикардо, он допускает, правда, что первоначально земля могла принадлежать не только частным собственникам, но и сельским общинам. Однако он немедленно делает крупную ошибку, утверждая, что общинное землевладение так же точно исключало свободное занятие необработанных земель, как и частное. Когда население возрастало до такой степени, что незанятых земель оставалось очень немного, со стороны общинников было весьма естественно приберегать их для подрастающего поколения. Но "первоначально" общины вовсе не так ревниво оберегали неприкосновенность своих владений. Они принимали в свою среду новых членов, при чем, разумеется, и речи не могло быть о "поземельной ренте". Новые члены получали даже пособие от общины и пользовались некоторыми льготами; по истечении же льготного времени они обязывались лишь принимать участие во всех расходах общины наравне со старыми членами. В книге Беляева "Крестьяне на Руси" можно насчитать немало таких примеров. "А как отыдет льготный год, и мне всякая подать платить со крестьяны вместе", - говорит новый член общины в одной из договорных грамот XVI века. Кроме общинных и частных земель существовало, - вопреки мнению Родбертуса, - много земли, ровно никому не принадлежащей, - "дикой", как называлась она в древней России, - которую свободно мог занимать каждый желающий {"Крестьяне на Руси", стр. 19.}. То же мы видим и в Германии, где, по словам Маурера, "первоначально, пока существовало право свободного занятия, свободный человек мог селиться повсюду, где находил никому не принадлежащую землю"; потом для таких "поселений нужно было согласие общин или короля... но это новое право не скоро получило всеобщее признание, и своевольные занятия земель долго не прекращались. Таким образом селились не только германцы, да и славяне в Баварии и других местах" {"Einleitung zur Geschichte der Mark-Hof-Dorf-und Stadtverfassung", S. 183.}. Вообще, история крестьянского землевладения у всех народов может служить опровержением того положения Родбертуса, что и первоначально, с тех самых пор, как существует разделение труда, земля принадлежала не тем, которые занимались ее обработкой; те же, которым она принадлежала, никогда не были бы в состоянии обработать ее собственными силами. По исследованиям Маурера, оказывается, что величина участков, находящихся в пользовании членов общины, определялась именно их "собственными рабочими силами"; это видно из самого названия различных мер земли, Tagwerk, terra jurnalis, Mannskraft, Mannwerk и т. д. {Ibid., S. 129-134.}.
   Русским читателям известно то же самое из истории русской общины. Наконец, история средневековых ремесленных корпораций показывает, что было время, когда и "капиталы" принадлежали самим трудящимся. Правда, доход средневекового мастера создавался только отчасти его собственным трудом: на него работали ученики и подмастерья. Но эти состояния были переходными, и каждый порядочный подмастерье становился со временем мастером, т. е. вполне самостоятельным производителем. "Почти до середины XIV столетия звание подмастерья было только ступенью в жизни ремесленника, а не постоянным его призванием... Цехи не представляли еще в то время замкнутых организаций, число мастеров не было ограничено ни непосредственно, ни посредственно, наконец, мастера были большею частью сами работниками, потому что если для самостоятельного ведения дела и тогда нужен был известный капитал, то капитал этот, по тогдашнему состоянию промышленности, был еще очень незначителен {Brentano "Das Arbeitsv. gem. dem heut. Recht", S. 30.}. Мы видим отсюда, что в споре своем с Бастиа и Тьером Родбертус становился на очень скользкую почву, так как на вопрос его: "когда и где принадлежали работнику земля и орудия труда?" - они могли бы сослаться на сельские общины и ремесленные корпорации.
   Неверная историческая точка зрения нашего автора лишена в то же время практического значения. Сущность современного социального вопроса ни в каком случае не может быть сведена к юридическому спору о том, когда и кому принадлежали средства производства.
   Этого спора не разрешил бы и сам Соломон, по той простой причине, что он никогда не мог бы иметь и миллионной доли необходимых для этого решения данных. Современные цивилизованные народы могут довольствоваться убеждением, что их экономические бедствия представляют собою необходимое следствие капиталистической организации производства и обмена. Им пришлось бы испытать те же бедствия даже в том случае, если бы никогда и нигде не совершалось ни одного насилия и "завоевания"; если бы труд служил "первоначально" единственным основанием собственности, а продукты всегда оценивались бы лишь по количеству труда, затраченного на их производство: словом, если бы в сфере товарного производства и обращения всегда господствовали, по выражению Маркса, "свобода, равенство, справедливость и Бэнтам". Рано или поздно вся эта идиллия привела бы к появлению на рынке самой рабочей силы, а влияние "Бэнтама", т. е. сознание собственной выгоды, привело бы туда же и покупщиков этого нового товара, предпринимателей. Тогда началась бы эра прибавочной стоимости и железного закона заработной платы, всемирного рынка и торговых кризисов, - и человечеству пришлось бы сознаться, что только конец венчает дело. На известной стадии товарного производства и обращения "основанный на них закон присвоения или закон частной собственности превращается в прямую противоположность, путем свойственной ему внутренней, неотвратимой диалектики... Разделение между собственностью и трудом является неизбежным следствием того закона, который исходит, по-видимому, из полного их совпадения" {"Das Kapital" S. 572.}. Именно в эту сторому, в сторону "неотразимой внутренней диалектики" товарного производства, и должны быть направлены исследования теоретиков и усилия практических деятелей.
   Если бы Родбертус обратил более внимания на этот фактор возникновения общественного неравенства, то решение социального вопроса представилось бы ему не только "актом общественной справедливости", но и неизбежным результатом все той же "внутренней диалектики" товарного производства. Впрочем, он не совсем, как кажется, уяснил себе динамические законы капиталистического способа производства. Потому-то и "будущий период" является у него скорее драгоценным подарком человечеству со стороны прихотливой истории, чем логическим выводом из посылок, коренящихся в современной жизни цивилизованных обществ. Потому-то и рабочие представляются ему, с одной стороны, угнетенной и обездоленной частью общества, неспособной к разумной самодеятельности; с другой стороны, они кажутся ему какими-то варварами, более грозными, чем "орды Алариха".
   Что касается до соображений Родбертуса о характере "будущего всемирно-исторического периода", то о них нельзя, разумеется, говорить с такой же уверенностью, как о вопросах прошедшего и настоящего времени. Несомненно, однако же, что относящиеся сюда представления нашего автора являются часто не совсем удачной абстракцией от современного общественного строя. Так, например, его "государство рабочих и чиновников" основывается на том же профессиональном разделении труда, которое исключает всякую возможность всестороннего развития современного среднего человека.
   Не говоря уже о различии функций двух больших классов будущего общества, - рабочих и "чиновников", сами работники физического труда остаются у него на всю жизнь ткачами, кузнецами, плотниками, рудокопами, земледельцами и т. д., и т. д. По крайней мере, Родбертус нигде не говорит о необходимости устранения современной профессиональной односторонности. Он как бы не слышал бесчисленных жалоб на то, что современное разделение общественного труда превращает всю производительную деятельность работника в ряд однообразных, отупляющих механических движений. Он как бы не видит того обстоятельства, что развитие технического разделения труда все более и более упрощает различные роды производительной деятельности и тем создает возможность перехода от одного к другому. Он целиком переносит на "будущее общество" понятие о современном разделении труда, не отдавая себе отчета в конечной его тенденции. Таким же перенесением в "будущий всемирно-исторический период" современных экономических понятий является и учение его о распределении продуктов по количеству труда, затраченного на их производство. Понятие о таком распределении заимствовано из современного товарного обращения, в котором стоимость продуктов определяется воплощенным в них трудом. Но едва ли можно признать рациональным такое превращение законов товарного обмена в норму для распределения продуктов в будущем. Сам Родбертус заметил совершенно справедливо, что правовая идея издавна шла рука об руку с экономической необходимостью. Мы думаем, что в будущем между ними будет полное согласие; а если это так, то рано или поздно общество должно будет остановиться на таком способе распределения продуктов, который окажется наиболее благоприятным для всестороннего развития производителей. Такой способ распределения будет вполне соответствовать "экономической необходимости", потому что развитие производителей равносильно увеличению производительных сил общества и бесконечному возрастанию власти человека над природой.

XIV.

  
   Переходя теперь к экономической теории Родбертуса в тесном смысле этого слова, мы прежде всего обратим внимание читателя на учение нашего автора о меновой стоимости. Мы видели уже, как твердо держался он того "великого положения", что "все предметы потребления стоят труда и только труда". Стоя на этой точке зрения, Родбертус разрушал, как карточные домики, аргументы, экономистов, стремившихся доказать, что "рента вообще" обязана своим существованием не труду работников, а производительным "услугам" почвы и капитала. С этой стороны, навсегда останется неоспоримой заслуга его, как писателя, много способствовавшего распространению здравых экономических понятий. Но признание труда единственным источником материального богатства общества не предохранило Родбертуса, как и многих других экономистов, от некоторой неясности в понятии о меновой стоимости.
   Так, например, он говорит в одном из писем к Вагнеру, что "потребительная стоимость представляет собою сущность понятия о стоимости", и что "из понятия о потребительной стоимости мы выводим так называемую меновую стоимость". уществует только один под стоимости, говорит он далее, - стоимость потребительная. Противопоставлять ему меновую стоимость, как другой род стоимости, значит делать логическую ошибку. Но эта единая потребительная стоимость является или в виде индивидуальной или в виде социальной потребительной стоимости. Первая определяется потребностями индивидуума, без всякого отношения к общественной организации; вторая потребительная стоимость - по отношению к общественному организму, состоящему из многих индивидуальных организмов... Она становится меновою стоимостью лишь путем исторического развития и, следовательно, переходящим образом". В настоящее время "социальная потребительная стоимость необходимо должна принять вид меновой стоимости, но на следующей ступени общественного развития весь этот маскарад прекращается, продукты не будут уже обмениваться на рынке, социальная потребительная стоимость выступит во всей ее чистоте" {"Zeitschrift für die ges. Staatswissensch.", I u. II Heft. 1878. S. 22-3-4.}.
   Как видит читатель, Родбертус развивает в этом письме одну из любимейших своих идей, необходимость "строгого отделения логических категорий от исторических". Имеет ли это противопоставление такой глубокий смысл, какой усматривал в нем наш автор, это мы увидим ниже, перейдя к учению его о капитале. Теперь же мы заметим, что ради "отделения" различных родов категорий Родбертус отказался от точного определения понятий о меновой и потребительной стоимости. Сказать, что не было и не будет меновой стоимости там, где не было и не будет обмена продуктов, - значит высказать очень верную мысль, которая представляет собою, однако, не более как тавтологию. Заключать же отсюда, что "существует только один род стоимости", - значит погрешать против того самого "великого положения Смита и Рикардо", которое легло в основание всей теории Родбертуса. И Смит и Рикардо говорили о труде именно как об источнике меновой стоимости продуктов. Им и в голову не приходило, что можно признавать справедливость их "великого положения" и в то же время отождествлять меновую стоимость продуктов с их "социальною потребительною стоимостью". Они сказали бы, что, конечно, производство должно иметь в виду удовлетворение известной общественной потребности, так как вне этого условия продукты не могут стать товарами; но не все удовлетворяющие общественным потребностям продукты имеют одинаковую меновую стоимость. Меновая стоимость алмаза несравненно больше меновой стоимости хлеба, несмотря на то, что хлеб удовлетворяет одну из самых насущнейших "социальных потребностей", а алмазы служат почти единственно для украшения. Говоря о потребительной стоимости продукта, мы имеем в виду ту услугу, которую оказывает этот продукт целому обществу или отдельному человеку; между тем как меновая его стоимость определяется, по прекрасному выражению Маркса, тою услугою, которая была оказана самому продукту в процессе его производства. Никому не придет мысль определять меновую стоимость машины тем количеством труда, которое она сберегает в производстве; а ведь это количество труда и представляет собою "социальную потребительную стоимость машины". Если бы меновая стоимость машин определялась их социальною потребительною стоимостью, то какой смысл имело бы их употребление? Капиталист должен был бы платить за них именно то количество труда, которое они сберегают в производстве, и применение их было бы делом каприза, а не экономической выгоды. "Социальная потребительная стоимость" не только не "является теперь в виде меновой стоимости", но представляет собою совершенно отличное от нее понятие.
   "Историческое развитие" совсем не ведет к превращению одного рода стоимости в другой, а только к превращению продуктов в товары. Из этого хода "исторического развития" можно сделать лишь тот вывод, что продукты не всегда бывают товарами и что не всякое производство продуктов есть производство меновых стоимостей. Если бы Родбертус ограничился этим выводом, то он не стал бы заботиться о способах определения меновой стоимости в "будущем всемирно-историческом периоде", характерную особенность которого составляет, по его учению, отсутствие товарного производства. Тогда рассуждения его о "будущем периоде" не противоречили бы его понятию о меновой стоимости, как "исторической категории". Нo, не выяснивши себе разницы между продуктом и товаром, Родбертус попадает в целый ряд самых удивительных противоречий. С одной стороны, он упрекает Рикардо и Маркса в том, что они "приняли тяготение меновой стоимости к известной норме за достижение этой нормы", т. е. что они ошибочно думают, будто меновая стоимость продуктов уже в настоящее время определяется воплощенным в них трудом.
   Он говорит, что эта "естественная норма" может быть достигнута меновою стоимостью только в "будущем периоде". С другой стороны, он утверждает, что в этом периоде прекратится маскарад, благодаря которому социальная "потребительная стоимость превращается в меновую", так что последняя исчезнет, как преходящая "историческая катетория", а первая "выступит во всей ее чистоте". Выходит, что воплощенным в продуктах трудом будет определяться их "социальная потребительная стоимость", и что Рикардо и Маркс ошибались, считая воплощенный в продуктах труд "естественной нормой" их современной "социальной потребительной стоимости". Но ни Рикардо, ни Маркс никогда, разумеется, и не думали утверждать чего-либо подобного. "Ошибались" не они, а Родбертус, которому пришла охота оспаривать у Прудона сомнительную честь измышления особого рода стоимости, так называемой "valeur constituée". Но Прудон был последователен, по крайней мере, в том отношении, что, даря человечеству свое мнимое изобретение, он рекомендовал ему в то же время навсегда удержать товарное производство и обращение. Зачем понадобилась "valeur constituée" Родбертусу, который никогда не думал переносить в свой "будущий период" современного производства товаров, - понять решительно невозможно. Для чего определять меновую стоимость товаров там, где продукты не принимают товарной формы? Как видно по всему, под меновою стоимостью продуктов будущего "всемирно-исторического периода" Родбертус понимает просто издержки их производства. Но в таком случае упрек, делаемый им Рикардо и Марксу, окончательно утрачивает всякое значение. Они оказываются виновными в непонимании того, что только в "будущем периоде" меновая стоимость продуктов, т. е. издержки их производства, будут равняться воплощенному в них труду, т. е. издержкам их производства. Такие упреки едва ли могут повредить ученой репутации Рикардо и Маркса.
   Как это ни странно, но путаницей Родбертус обязан именно своему излюбленному приему противопоставления "логических категорий" историческим. Как создавались в его уме понятия о "логических категориях в экономической науке", наглядно показывает учение его о капитале. "Капитал сам по себе, капитал в логическом или национально-хозяйственном смысле этого слова, есть продукт, предназначенный для дальнейшего производства... предварительно совершенный труд. По отношению же к прибыли, которую он должен приносить, или с точки зрения современного предпринимателя, он должен явиться в виде издержек предприятия, чтобы быть капиталом. Таким образом, современный исторический капитал обнимает собою стоимость материала, орудий труда и заработной платы" {"Zur Beleucht. etc.", В. I, S. 98.}. Содержание понятия об историческом капитале различно в различные исторические эпохи. В античном обществе сами рабочие являются составною частью капитала, в "будущем периоде" все средства производства перейдут в распоряжение общества так, что исторический капитал сольется с "капиталом в логическом смысле этого слова": он явится в виде продукта, предназначенного для дальнейшего производства, а не в виде "издержек частного предпринимателя". Из этого определения "капитала, в логическом смысле этого слова", видно, во-первых, что до сих пор он существовал только в головах экономистов, и что понятие о нем получит реальное значение лишь в более или менее отдаленном будущем, вследствие отождествления Ормузда с Ариманом, исторического капитала с логическим. Из него следует далее, что до понятия о "логическом капитале" экономисты достигают, лишая понятие "об историческом капитале" некоторой части его содержания. Какой именно? Это зависит от того, к какому направлению принадлежит экономист, производящий эту "логическую" операцию. Родбертус, например, думает, что понятие о заработной плате, как части "логического капитала", противоречило бы "современному правовому положению работника". Поэтому он относит ее к категории дохода и понимает под "капиталом в логическом смысле этого слова" лишь материал и орудия труда. Другие экономисты и на рабочего смотрят, как на "машину, на постройку которой был затрачен известный капитал, начинающий приносить проценты с тех пор, как машина становится полезным работником в производстве" (Флорез Эстрада). Эти "ученые" рассматривают веши, как они существуют de facto, и не заботятся о разладе наших юридических понятий с печальной действительностью. Они сказали бы, что понятие о логическом капитале уже в настоящее время совершенно совпало с понятием об историческом капитале, так что "будущий период" может уже не заботиться о заключении мира между Ормуздом и Ариманом. Разногласия эти могли бы подать повод к самым ожесточенным и продолжительным спорам, которые нисколько не уяснили бы, однако, наших понятий о капитале в каком угодно смысле этого слова. Они остались бы бесплодными по той простой причине, что сами спорящие стороны, несмотря на кажущуюся тонкость их определений, не знали бы хорошенько, о каком значении "капитала" идет речь, рассматривают ли они его с технической или общественно-экономической точки зрения.
   В самом деле, по смыслу предлагаемого Родбертусом определения, кремневый топор и кожа убитого дикарем зверя являются таким же "капиталом в логическом смысле этого слова", как и хлопчатая бумага и паровые машины современного фабриканта. Кремневый топор есть такой же "продукт, предназначенный для дальнейшего производства",
как и паровая машина. С точки зрения процесса производства определение это справедливо: орудия и материалы труда всегда играют одинаковую роль в этом процессе. Но общественные отношения, среди которых совершается этот процесс производства, далеко не одинаковы на различных ступенях общественного развития. Возьмем, для примера, отношение "продукта, предназначенного для дальнейшего производства", к самому производителю. Современный пролетарий порабощается машиной, между тем как дикарь, которого европеец презрительно называет фетишистом, не мог бы и вообразить себя в зависимости от своего собственного орудия труда. Дикарь эксплуатирует средства производства, современный же рабочий, напротив, эксплуатируется ими. Теперь уже не "капитал" существует для удовлетворения потребности трудящихся, а трудящийся существует ради удовлетворения потребностей капитала - создания так назыв. прибавочной стоимости. "Капитал" был вещью для дикаря; он является в виде общественного отношения для современного работника. Определяем ли мы хоть сколько-нибудь это отношение, говоря, что "капитал есть предварительно совершенный труд"? Нисколько: наше определение касается только роли "капитала" в процессе производства, внутри фабрики или мастерской. Чтобы пополнить его, мы должны были бы прибавить, что этот "продукт предварительного труда" господствует над трудом настоящего времени, что "мертвый схватывает живого", как говорят французы. Но и этого мало. Нам нужно было бы сказать еще, что целью этого господства является производство прибавочной стоимости, которая под различным соусом подается различным представителям господствующего класса. В этом смысле и употребляли слово "капитал" экономисты классики. Только они переносили современные им понятия на все фазисы общественного развития и полагали, что средства производства всегда играли одинаковую роль, что "продукт, предназначенный для дальнейшего производства", всегда приносил прибыль своему обладателю. Они не делали различия между средствами производства и капиталом по той же причине, по которой большинство их не могло себе представить продукт иначе, как в виде товара. Как меновая стоимость казалась им непременным свойством всякого продукта, так и "продукт, предназначенный для дальнейшего производства", всегда обладал, по их, мнению, способностью приносить прибавочную стоимость, т. е. процент и прибыль. Родбертус, лучше их знавший экономическую историю европейских обществ, понимал, что обычное представление о капитале справедливо только по отношению к буржуазному ее периоду. Он старался избежать неудобств принятой экономистами терминологии, установляя различие между историческими и логическими категориями, между капиталом в логическом и капиталом в историческом смысле этого слова. Первым термином он обозначал средства производства, вне всякой связи их с общественными отношениями людей, вторым - он хотел выразить именно эти общественные отношения. Но для него самого не было еще ясно, когда и при каких условиях "капитал в историческом смысле этого слова" может выражать собою общественные отношения производства. Критерием для определения различных видов исторического капитала он взял чисто юридический признак: большую или меньшую широту сферы частной собственности. Характеристическим признаком античного исторического капитала является у него то обстоятельство, что сами трудящиеся представляют собою объект собственности. С этой точки зрения исчезает всякое различие между античным историческим капиталом и капиталом американских рабовладельческих штатов. Однако сам Родбертус не согласился бы уподобить римского землевладельца американскому плантатору, хозяйство которого было обставлено совершенно иными условиями. Попытка Родбертуса установить различие между историческими и логическими категориями есть не более, как неудавшаяся попытка понять и формулировать ту особенность товарного способа производства, благодаря которой "общественные отношения людей являются в виде общественного отношения вещей". Если бы для него была ясна эта особенность, то он не стал бы обозначать одним и тем же термином "капитал" два совершенно различных понятия; о "продукте, предназначенном для дальнейшего производства" - с одной стороны, и об общественных отношениях производства, выразителем которых является этот "продукт", - с другой. Он понял бы далее, что эта двойственность характеризует только буржуазную эпоху общественного развития, и не стал бы искать ее в античном обществе, где товарное производство существовало только в зачаточном состоянии. Тогда в его терминологии не было бы тех странностей, которые мы видим в ней теперь; она не допускала бы отождествления совершенно несходных понятий и не допускала бы для античного и современного общества двух "капиталов": "логического", к которому относится "продукт, предназначенный для дальнейшего производства", и "исторического", который заключает в себе тот же "продукт" с "прибавкой", в первом случае, рабов, во втором - "стоимости заработной платы". Тогда "капитал в логическом смысле этого слова" был бы назван им просто средствами производства;
капиталом же эти средства производства явились бы для него лишь в известную эпоху общественно-экономического развития, когда посредством их эксплуатируется труд работника с целью производства прибавочной стоимости, и когда рабочая сила сама является товаром, продаваемым в розницу различным предпринимателям.

XV.

  
   От стоимости и капитала перейдем теперь к другим частям теории Родбертуса, к учению его о кризисах и пауперизме, о поземельной ренте и о способах устранения "недостатков современной общественной организации". Читатель помнит, что все ее недостатки Родбертус сводит к одному "коренному недостатку": постоянному уменьшению заработной платы, как части продукта. Этим обусловливается как обеднение рабочего класса, так и периодически возвращающиеся торговые кризисы. "Причина кризисов заключается единственно в несоответствии покупательной и производительной силы, - говорит он. - Покупательная сила есть не что иное, как участие в пользовании результатами производительной силы или в национальном доходе. Она отстает от производительной силы, потому что не регулировано пользование результатами этой последней" {"Zur Erkenntnis etc.", S. 29.}. Регулируйте пользование этими результатами, и пауперизм исчезнет вместе с торговыми кризисами. Уже этого предполагаемого Родбертусом результата достаточно, чтобы обратить на его учение о кризисах самое серьезное внимание.
   Учение это указывает, по нашему мнению, только на некоторые из элементов, обусловливающих возникновение и интенсивность торговых кризисов, но не рассматривает этого явления в исторической связи его с экономическим развитием общества. Торговые кризисы представляют собою явление гораздо более новое, чем понижение уровня заработной платы, как части продукта. По словам самого Родбертуса, заработная плата падает уже в течение пяти столетий, между тем как торговые кризисы являются характеристическим признаком общественного хозяйства только в XIX веке. Ясно, что одним понижением уровня заработной платы их объяснить невозможно. Притом же хотя кризисы и понижение уровня заработной платы и находятся в тесной связи друг с другом, но связь их не может быть названа причинною: низкий уровень заработной платы так же точно предполагает существование кризисов, как существование кризисов предполагает низкий уровень заработной платы. Оба эти явления представляют собою следствия глубже лежащей причины. Понижение рабочей платы до уровня насущнейших потребностей рабочего обусловливается тем обстоятельством, что с развитием капиталистического способа производства часть рабочего класса постепенно обращается в "относительно излишнее население", которое своею конкуренцией понижает заработок всех рабочих стран. Ход капитали-стического накопления имеет, как показал Маркс, ту особенность, что отношение между постоянным и переменным капиталами все более и более изменяется в пользу первого. "Если первоначально это отношение равнялось 1:1, то постепенно оно становится равным 2:1, 3 : 1,4 : 1 и т. д., так что при дальнейшем росте капитала уже не половина его идет на покупку рабочей силы, а только 1/3, 1/4, 1/5 и т. д. А так как спрос на труд зависит не от общей суммы капитала, а от переменной его части, то он прогрессивно уменьшается с возрастанием общих размеров капитала. Капиталистическое накопление создает, и притом в прямом отношении к своему объему и энергии, относительно, т. е. для средних потребностей капитала, ненужное, а потому и излишнее рабочее население" {Das Kapital, S. 615-616.}. Но, ненужное для средних потребностей капитала, "относительно излишнее рабочее население" составляет в то же время необходимое условие существования крупной промышленности. Не говоря уже о том, что оно понижает уровень заработной платы и тем "приковывает рабочих к капиталу", не говоря уже об этой "услуге" относительно излишнего населения, оно становится необходимым всякий раз, когда кризисы сменяются оживлением промышленной деятельности. Чтобы вознаградить себя за временные потери, предприниматели должны расширить размеры производства, а для этого нужно иметь под рукой незанятых рабочих. "Излишнее население служит резервной армией, пускаемой в дело в разгар промышленной горячки. Но оживление сменяется застоем, горячка ведет к кризису, и действующая армия рабочих снова доводится до минимума, остальные же остаются свободными и голодают в ожидании "лучшего будущего". Правильная смена периодов оживления, промышленной горячки, кризисов и застоя, "этот своеобразный жизненный ход современной промышленности, не встречающийся ни в одном из предшествующих фазисов развития человечества, был невозможен также и в детском периоде капиталистического способа производства. Взаимное отношение составных частей капитала изменялось лишь мало-помалу. Его накоплению соответствовало, в общем, относительное возрастание спроса на труд... Внезапное расширение производства предполагает внезапное его сокращение; последнее снова вызывает первое, но первое немыслимо без существования свободного контингента работников, без возрастания числа их, помимо абсолютного увеличения народонаселения" {Ibid., S. 619.}.
   Таким образом, кризисы немыслимы без существования "относительно излишнего населения" по той простой причине, что только это население дает возможность расширить производство до той степени, на которой кризис становится неизбежным. С другой стороны, неизбежность кризисов обусловливается общим ходом развития крупной промышленности и служит самым наглядным доказательством неспособности буржуазии распоряжаться созданными ею самою производительными силами. "Участие в пользовании результатами производительных сил" никогда не было "регулировано" в буржуазном обществе, но только крупная машинная промышленность до такой степени увеличила эти силы, что они стали в противоречие с данным способом производства. Возрастание производительных сил требует расширения рынков; но чем более расширяются рынки, тем труднее становится для каждого отдельного предпринимателя следить за всеми колебаниями спроса и предложения. Каждый предприниматель не может действовать иначе, как ощупью, тем не менее он должен спешить доставить на рынок возможно большее количество продуктов, если он не хочет упустить благоприятный момент и быть опереженным своими конкурентами. Некоторое время доставляемые на рынок продукты находят себе сбыт, и тогда производительные силы разных стран обнаруживают все свое могущество. Но вслед за тем рынки переполняются товарами, спрос отстает от предложения, и промышленная горячка сменяется кризисом. Находящиеся на рынке продукты являются излишними, конечно, только в относительном смысле этого слова. Мы видели уже, что рабочее население терпит страшную нужду именно в то время, когда товары не находят себе сбыта. Но капиталиста интересуют не общественные потребности, а так называемый "действительный спрос", т. е. спрос, опирающийся на покупательную силу. По справедливому замечанию одного экономиста, даже во время голода хлеб ввозится в страну не потому, что население голодает, а потому, что предприниматель надеется получить прибыль. Чтобы иметь возможность покупать переполняющие рынки тoвары, рабочие должны иметь заработок, а заработок они могут иметь только в том случае, когда предприниматель рассчитывает обратить труд их в прибавочную стоимость. Во время кризисов он лишается этой надежды, поэтому товары гниют в складах, производительные силы общества остаются без всякого почти приложения, а рабочие превращаются в нищих. Будучи употреблены в дело в широких размерах, производительные силы капиталистического общества приводят в полное расстройство весь ход его экономической жизни и наполняют ее целым рядом самых нелепых противоречий. Ясно, что механизм этой жиз

Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (24.11.2012)
Просмотров: 276 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа