Качалов Василий Иванович - А. В. Агапитова. Летопись жизни и творчества В. И. Качалова

  

   В. И. Качалов. Сборник статей, воспоминаний, писем.

   Государственное издательство "Искусство", Москва. 1954

   OCR Ловецкая Т. Ю.

  

  

   Василий Иванович Качалов (Шверубович) родился в Вильно 12 февраля 1875 года в семье православного священника. В роду, и со стороны отца и со стороны матери, было много лиц духовного звания. В семье он был младшим. От старшего поколения братьев и сестер его отделяли 10-15 лет. Старший брат Анастасий, которого товарищи за добродушие звали "Настенькой", был певцом-любителем, мечтал об оперной сцене, но кончил юридический факультет и стал чиновником. Эразм, увлекавшийся военной службой, был кавалеристом. Саша и Соня кончили гимназию, обзавелись семьями, но рано овдовели и оказались под опекой младшего брата. Последние 26 лет обе жили вместе с ним.

   В старом Вильно времен качаловской юности в 12 часов дня жители прислушивались к кряхтящему выстрелу ветхой пушки. Люди шли по кривым, узеньким переулкам, мимо крытых черепицей невысоких домов. А недалеко высились древние костелы, виднелись остатки замка Гедимина. По окраинам - следы еврейского гетто с покосившимися домами и нависающими над головой рядами мелких этажей.

   Родился и вырос Качалов в доме на Николаевской улице. Играл во дворе при старинной, немного мрачной, веющей холодком церкви со множеством закоулков, где для игр открывался большой простор. Уже в шестилетнем возрасте, по рассказам сестер, у него проявлялся инстинкт ребенка-актера: Вася любил в большой церковный праздник 9 мая итти перед крестным ходом с иконой. Этот день считался "Васиным" днем, и когда он выступал на этом торжестве, то как-то необычайно выпрямлялся, даже походка у него становилась "особенной".

   "Вася - первый затейник, изобретатель всяких забав, - вспоминал товарищ его детства проф. К. Галковский.- И вместе с тем он не забияка, никогда не горячится. Выражаясь по-взрослому, он корректен и выдержан" {Проф. К. Галковский. Встречи с В. И. Качаловым. "Советская Литва", 1945. No 45.}. Первая виленская гимназия, где учился Качалов, помещалась в университетском доме. "Знаки Зодиака на аркадах большого двора. Здесь опять Вася - изобретатель гимназических игр, не расстается с книжкой, зачитывается литературой, что-то декламирует".

   В черновых набросках воспоминаний Василий Иванович с присущим ему мягким юмором рисовал свое первое "революционное" выступление под влиянием двоюродного брата "Ваньки": "Был я, кажется, уже в четвертом классе, когда произошло знаменитое "чудесное" крушение царского поезда 17 октября. По классу пустили подписной лист на сооружение "неугасимой" лампады перед иконой, по случаю "чудесного" спасения царской семьи.

   "Разорви! - шепеляво зашептал мне брат Ванька. - К цортовой матери эту парсывую бумаску, когда эта сволоц тебе ее поднесет!"

   Бумажка была разорвана.

   Настоящее влечение к театру Качалов почувствовал под впечатлением спектаклей в виленском театре. Четырнадцатилетним гимназистом он попал на оперу "Демон" с участием баритона Брыкина, приятеля брата Анастасия. Это было решающим моментом - в Качалове стал "расти актер". В. И. вспоминал: "В поповской отцовской рясе с широкими засученными рукавами, с обнаженными до плеч руками... я влезал на большой шкаф и, стоя на нем, под самым потолком, орал на всю квартиру: "Проклятый мир!" или: "Я тот, кого никто не любит и все живущее клянет!" И меня действительно проклинало все живущее в доме" {В. И. Качалов. Мои первые шаги на сцене. "Экран", 1928, NoNo 6, 7. 8.}. На шкафу мальчик был способен в увлечении пробыть целые часы: он мечтал стать оперным певцом. От отца страсть к театру приходилось скрывать, а остальные члены семьи были зрителями все новых и новых "героических" представлений. Задрапированный в сестрины платки, Вася выскакивал из-под стола со злодейским шопотом, иногда с настоящим топором в руке.

   В. И. полагал, что на его страсть к театру имела влияние профессия отца-священника, относившегося к церковной службе "артистически". Сильный голос, священнически-актерский пафос во время "богослужения" не могли не производить впечатления на сына. Несомненно и его моральное воздействие на мальчика. В Вильно, где было много бедного еврейского населения, отец Качалова, в противовес многим другим представителям церкви, тепло и дружески относился к евреям. В этой домашней атмосфере надо искать истоки убеждений, характерных для зрелого Качалова: В. И. всегда считал антисемитизм одним из самых гнусных человеческих преступлений.

   Впервые он выступил на сцене в роли Хлестакова, в гимназическом общежитии. Он учился в шестом классе. "До сих пор помню ощущение своего восторга от полного успеха,- вспоминал Качалов.- Я стал кумиром Большой улицы и "Телятника" (сквер в Вильно)" {В. И. Качалов. Мои первые шаги на сцене. "Экран", 192 Я NoNo 6, 7, 8.}. Началось увлечение драматическим театром, вечера на галерке. На переменах между уроками юный актер "жарил" монологи Гамлета, Отелло, Уриэля Акосты, рассказывал комические истории. В том же 1891 году, 16-летним гимназистом, он сыграл Подколесина и Ноздрева. Уже в этом возрасте он знал и ценил величайшие литературные памятники. Один из гимназических товарищей Василия Ивановича, увидав в 1935 году в Музее MX AT портрет Качалова в гимназическом мундире, писал ему: "Я живо вспомнил тогда, как я, забыв все и вся на свете, смотрел Вам в рот, из которого лились удивительные стихи "Илиады". Вы читали их в полутемном гимназическом актовом зале, кажется, в присутствии попечителя Сершевского. Экспрессия и удивительный уже и тогда качаловский тембр голоса до сих пор живут в моей памяти. Мы были тогда, кажется, в 6 классе. Много лет прошло с тех пор, а качаловское обаяние не только осталось, но так беспредельно выросло. И я ощущаю в себе что-то огромное уж от одного того, что сейчас, на склоне лет, могу сказать, как живой свидетель, что я помню Качалова гимназистом, помню, как уже тогда он пленял наши молодые сердца так, что ненавистный нам греческий язык в его устах и в его передаче получал для нас особенную прелесть".

   О гимназическом режиме и старых учителях теплых воспоминаний не осталось. В старших классах Качалов и его товарищи вырастали под впечатлением книг и традиций русских революционных демократов - Белинского, Добролюбова, Некрасова, Чернышевского, Щедрина. Были близки и особенно волновали гимназиста-театрала Пушкин, Гоголь, Лев Толстой, Достоевский. Многие стихи Пушкина и Некрасова он знал наизусть. Сильно увлек его репертуар Андреева-Бурлака, заезжавшего в Вильно.

   В 7 классе Качалов "гастролировал" в Минске, "конечно, конспиративно - для усиления фонда какой-то рабочей организации". В 1892 году произошла знаменательная встреча гимназиста Качалова с молодым актером П. Н. Орленевым, снимавшим комнату у дьячка в том же самом дворе, где жила семья Шверубовичей. Для водевиля "Школьная пара" Орленеву понадобился гимназический мундир. Качалов с удовольствием предложил ему свой, но рукава оказались длинны. Мундир пришлось взять у другого гимназиста - Квашнина-Самарина. Завязались дружеские отношения. "После одного из спектаклей, - рассказывает в своей книге "Жизнь и творчество" П. Н. Орленев,- пришел ко мне на квартиру один гимназист и просил прослушать его чтение. Я сказал ему, что свободен в субботу, и просил его притти в 7 часов вечера. Гимназист пришел. Я принял профессорскую позу и начал слушать. По мере того, как он читал, он все более захватывал меня; во время некоторых его интонаций у меня слезы подступали к горлу. Когда он кончил, я бросился к нему на шею и сказал: "Вы просите у меня совета, поступать ли вам в драматическую школу. Да вы сам - школа! Вы учиться никуда не ходите. Вас только испортят. Поступайте прямо на сцену, страдайте и работайте". Гимназист был ученик VII класса виленской гимназии Василий Шверубович, теперь знаменитый актер Василий Иванович Качалов".

   В последнем классе гимназии Качалов сыграл Несчастливцева в "Лесе" и Ихарева в "Игроках". "Орленев решил мою судьбу,- рассказывал В. И.- Он первый сказал, что я должен быть актером. И я уже знал, что буду им, что мой путь - в театр".

   После Несчастливцева Качалов получил признание друзей: "Ты готовый актер!" По окончании гимназии, ранней осенью 1893 года, он уехал в Петербург и поступил на юридический факультет Петербургского университета.

  

  

   Восемнадцатилетний Качалов занимался в университете, сдавал экзамены, жил интересами студенческой среды, но мысли его были заняты театром. Он упорно искал путей в искусство. Александрийский театр стал его вторым университетом. "Я воспитывался на искусстве таких крупнейших актеров Александрийского театра, как Давыдов, Варламов, Дальский, Далматов, Сазонов, Савина, Комиссаржевская, Мичурина-Самойлова, Потоцкая, Стрельская" {Статья В. И. Качалова в сборнике "А. А. Яблочкина. К 50-ле-гию сценической деятельности", "Искусство", М.-Л., 1937.},- вспоминал Качалов уже в наши дни. Было трудно разобраться в многообразии впечатлений, расчленить свои симпатии, разгадать, в чем сила воздействия того или другого актера,- рассказывал он. Хотелось все запомнить и всем подражать: правдивости и глубине Давыдова, неудержимой жизнерадостности Варламова, Мамонту Дальскому с его стихийными, вулканическими взрывами темперамента, завершенности и пластичности образов Далматова. Не могли не покорить удивительное мастерство М. Г. Савиной, внутренняя красота и поэтическая одухотворенность В. Ф. Комиссаржевской, только что переступившей порог императорского театра. Наиболее сильное воздействие на студента Качалова оказало, по-видимому, громадное мастерство Давыдова и проникновенное дарование Комиссаржевской, в природе творчества которой были элементы, родственные Качалову. Очень помог ему крупный актер М. И. Писарев, популярный среди молодежи. Он выслушал чтение студента, заинтересовался, захотел посмотреть его в спектакле. По его рекомендации Качалов получил роль Валера в мольеровском "Скупом" в театре за Невской заставой, где режиссировал Евт. Карпов. Взволновав всех своим неожиданным появлением, Писарев после спектакля сказал Качалову: "У вас несомненное дарование. Не бросайте, учитесь, играйте... Хотите, буду с вами заниматься. А пока играйте" {Н. Е. Эфрос. В. И. Качалов, 1919.}. Это было новое признание и первая роль в настоящем театре. Студенты создали свой собственный кружок, которым руководил В. Н. Давыдов, большой артист и признанный театральный педагог. Уроки Давыдова Качалов считал "прекрасной сценической школой". Давыдов воспитывал в молодежи "сознательное отношение к делу", "требовал постоянного контроля мысли над собой и делился всем, что имел, ничего не скрывая, не делая никаких тайн, никаких секретов из творчества". До Художественного театра В. Н. Давыдов был, в сущности, первым и единственным учителем Качалова.

   Первой работой студенческого кружка был "Трудовой хлеб" А. Н. Островского, где В. И. играл роль Грунцова. Во второй половине сезона 1894/95 года было уже четыре спектакля, из которых надо отметить "Тайны" Николаева, где роль профессора Доронина с Качаловым проходил сам Давыдов, игравший эту роль в Александрийском театре, и "Лес" Островского, где Качалов выступил в роли Несчастливцева. Этот последний спектакль был настолько удачен, что его 19 ноября 1895 года вынесли на широкую публику в помещение так называемого "Благородного собрания" и в том же зале повторили 11 декабря. Сбор шел в уплату за неимущих студентов в университет. По окончании спектакля 19 ноября Давыдов вышел на аплодисменты вместе с 20-летним Качаловым. Этот спектакль был крупнейшей вехой на творческом пути Василия Ивановича. H. E. Эфрос сравнивал его по значению в истории театра со спектаклем 30 января 1870 года - дебютом юной M. H. Ермоловой. После спектакля 11 декабря уже не две-три, а почти все петербургские газеты отмечали успех студентов и выделяли Качалова: "большой талант", "тонкая и артистическая игра", "бесспорно мог бы выработаться недюжинный артист", "в его игре замечается неподдельное чувство", "истинный самородок", "играть самостоятельно эти роли, созданные Писаревым и Бурлаком, - заслуга". Выделяли пленительный тембр голоса, пластичность фигуры, открытое лицо и угадывали те качества, которые впоследствии раскроются в артистической индивидуальности Качалова: тонкую мысль, завершенность художественного рисунка, острую характерность и искренность сценического чувства. И. Е. Репин и Н. Г. Гарин-Михайловский (автор "Детства Темы") пришли к Качалову за кулисы. Н. Г. Гарин поместил в одной из газет восторженную рецензию. Передавали, что восхищение Давыдова игрой Качалова было так велико, что при встрече с Варламовым он сказал: после Рыбакова я еще не видел такого Несчастливцева. Он советовал Варламову посмотреть этот спектакль. Уже в первых работах любителя-студента чувствовались глубокое обдумывание роли, отсутствие "голого" темперамента, мягкость в передаче чувств. У Качалова не было стремления играть непременно роли первых любовников.

   В годы своих первых театральных выступлений Качалов был тесно связан со студенческой средой, с землячеством, с кружками самообразования. "Вспомните 1894-1895 годы. Петербург. Петербургская сторона. Большой проспект, дом No 2. Мезонин маленького домика, - писала ему в 1937 году Т. Кузьмина-Михайлова из Опочки, посылая старые фотографии. - Студенческая вечеринка, на которой Вы читали так много и так интересно. Затем рабочий район за Невской заставой. Вы в роли Любима Торцова".

   После успеха в "Лесе" студенты были приглашены участвовать в сборном утреннем спектакле в Михайловском театре в пользу "Литературного фонда". Им была поручена постановка комедии Тургенева "Завтрак у предводителя". Режиссировал М. И. Писарев. Центральную роль играл Качалов. Первый актерский гонорар - 3 рубля - был получен Василием Ивановичем в рабочем театре за Невской заставой 18 декабря 1895 года.

   Весной 1896 года, не порывая с университетом, он становится актером-профессионалом. После спектакля "Лес" 19 ноября 1895 года И. Е. Репин посоветовал Качалову начать работать в каком-нибудь настоящем театре. Н. Г. Гарин дал рекомендацию к Суворину, видевшему Василия Ивановича в "Завтраке у предводителя", и Качалов поступил в Суворинский театр на оклад 50 руб. в месяц. При оформлении договора Суворин посоветовал молодому актеру переменить свою "тяжелую фамилию" (Шверубович). В ожидании заключения контракта студент прочел в лежавшем на столе номере "Нового времени" объявление о смерти Василия Ивановича Качалова. Фамилию "Качалов" он сделал своим псевдонимом. Постепенно эта фамилия слилась с его именем органически.

   Почувствовав себя актером-профессионалом, Качалов в радостном настроении вступил на летний сезон 1896 года в товарищество актеров в Стрельне, под Петербургом, и там начал с увлечением играть в маленьком театрике Л. А. Ленского. За два месяца он сыграл свыше 35 ролей, преимущественно в водевилях и комедиях, таких, как "Школьная пара" Бабецкого (Дедушка), "Супружеское счастье" Северина (Виленский). Но здесь же он сыграл чеховского Иванова, Досужева, Жадова и Несчастливцева. И материальные условия и обстановка сценической работы были, конечно, тяжелы, но в воспоминаниях Василия Ивановича эти месяцы, когда на остатки сборов покупали картофель и колбасу для всей артели и кормились сообща, вставали в розовой дымке. Молодежь умела обходиться без чая и без обедов. Качалов иногда даже гастролировал по соседству в селе Мартышкине - в поместительном сарае семьи Цветковых. После блестящего успеха в "Иванове" был получен гонорар - 3 рубля, который тоже пошел в общий котел. Последующие гонорары, доходившие до 5-10-15 рублей, "мартышкин гастролер" (его прозвище) вносил в общую кассу, и деньги шли на покупку белья и еды для всей труппы.

   С осени Качалов стал работать в Суворинском театре. В состав труппы входили Яворская, Далматов, Судьбинин. Молодежью не интересовались. В. И. очень скоро почувствовал себя лишним. Он переиграл десятки крохотных ролей: в "Графе Ризооре" (4 роли), в "Дачном женихе", в "Ожерелье Афродиты". Все это не давало ничего ни уму, ни сердцу. Выполнить совет Суворина - "требовать роли" - Качалов по свойствам своей натуры не мог: он никогда ничего не требовал. Артистическую радость он получал, выступая на других сценах Петербурга в ролях Дудукина, Незнамова, Бориса, Жадова, Несчастливцева.

   1 ноября в "Благородном собрании" под руководством В. Н. Давыдова ставился студенческий спектакль "Доходное место". Жадова играл Качалов и оказался в положении гастролера, имевшего наибольший успех (остальные участники спектакля "только подыгрывали"). Рецензент подчеркнул своеобразие качаловского Жадова. В том же сезоне в постановке артиста Александрийского театра П. Д. Ленского шел в зале Кононова в пользу студенческой столовой спектакль "Без вины виноватые". "Особенно хорош был г. Качалов, - говорилось в рецензии, - так сыгравший старого барина (Дудукина), как дай бог сыграть его самому Ленскому". В той же роли и с тем же успехом выступил В. И. в зале "Благородного собрания" с актерами театра Литературно-артистического кружка в пользу больного баритона Кручинина. "За отсутствием собственных брюк пристойных играл в сереньких брюках П. Н. Михайловского и усердно гримировал башмаки: чернил под их дырами белые носки" {Н. Е. Эфрос. В. И. Качалов, 1919.},- рассказывал Качалов; но все это покрывалось беззаботностью молодости и страстным увлечением сценой. Сохранялась связь со студенчеством: книги, вечеринки виленского землячества, политические споры, столкновения марксистов c народниками. На репетицию Качалов нередко приносил с собой том Плеханова (Бельтова).

   Летний сезон 1897 года он провел в артистической поездке с В. П. Далматовым. Труппа побывала в Кишиневе, Елисаветграде, Полтаве, Харькове, Смоленске. Качалов играл первые после Далматова роли: Годунова в "Смерти Иоанна Грозного" А. К. Толстого, доктора Пальмьери в "Семье преступника" Джакометти, Таффи в "Трильби" Гр. Ге. В фарсе "С места в карьер" Орленев играл мальчишку-сапожника, Качалов - "актера Несчастливцева". В этой поездке он семь раз сыграл в "Лесе" Островского роль Несчастливцева.

   По совету и рекомендации В- Н. Давыдова и П. Д. Ленского с осени 1897 года Качалов, не найдя себе применения в Суворинском театре, решил уехать в провинцию. У него были сданы экзамены и зачеты за восемь семестров юридического факультета. Он надеялся перейти в Казанский университет и через год закончить курс.

  

  

   "В клетчатых штанах, в цилиндре на голове и в огненнорыжем пальто явился я в Казань" {В. И. Качалов. Мои первые шаги на сцене. "Экран", 1928, NoNo 6, 7, 8.}, - воспоминал Качалов. Он вступил в "Казанско-Саратовское товарищество актеров". Антрепренером, или, вернее, представителем коллектива, был M. M. Бородай, по словам Василия Ивановича, "один из талантливейших людей театрального мира". Далекий от художественных исканий, Бородай страстно и неутомимо руководил своим "делом". В связи с 60-летием Саратовского театра Станиславский приветствовал этот "рассадник национального искусства...- колыбель Качалова" и называл Бородая "умнейшим театральным деятелем" {В. И. Качалов в Саратове. "Коммунист", 8 октября 1935 г.}. Пройдя тяжелую жизненную школу от мальчика-рассыльного до директора театра, M. M. Бородай умело и любовно подбирал труппу, угадывал молодые дарования, давал толковые советы, но в работу режиссера не вмешивался. Да и вообще режиссерской работы, по существу, не велось. Труппа была на редкость сильной: Каширин, Лепковский, Михайлович-Дольский, Неделин, Соколовский, Свободина-Барышева, Шателен, Чарусская. Гастролеры - Шувалов, братья Адельгейм, П. В. Самойлов. Труппа играла половину сезона в Казани, половину - в Саратове. Скоро выяснилось, что продолжать занятия в университете, как предполагал Качалов, нет возможности: утро постоянно занято на репетиции, потому что почти каждый день "премьера" (в первый месяц было до сорока премьер). Такие спектакли, как "Бедность не порок" и "Мадам Сан-Жен", шли в один вечер. В репертуаре было до восьми пьес Островского, несколько переводных и пьесы Суворина, Невежина, Шпажинского, Евтихия Карпова. Ставились чеховские пьесы ("Иванов" и "Дядя Ваня"), Мольер и даже Расин. Первое выступление Качалова состоялось в массовой сцене спектакля "Таланты и поклонники".

   Академик А. Е. Арбузов в своих воспоминаниях рассказывает: "Это было более пятидесяти лет тому назад. Казанский драматический театр был на вершине своей славы. В 1897 году я был студентом второго курса университета и страстно увлекался театром. Здесь я увидел Василия Ивановича Качалова. Когда из глубины сцены раздался голос еще неизвестного артиста, в театре произошло что-то небывалое. Весь зрительный зал насторожился и затаил дыхание. Это впервые прозвучал голос Качалова. Голос артиста, обладающий какой-то особой тембровой окраской, проникал всюду, и казалось, для него не существует физических преград. Это первое впечатление музыки голоса сохранилось у меня на всю жизнь" {А. Е. Арбузов. Великий артист. "Красная Татария", 28 октября 1948 г.}. Среди 33 ролей казанского полусезона роль Досужева в "Доходном месте" была самой значительной. В Саратове Василия Ивановича ждала удача: после роли жандарма в "Ревизоре" он - с одной репетиции - сыграл Бориса Годунова в "Смерти Грозного" (эта роль была им сыграна не раз в далматовской поездке). Критика отмечала успех и хорошие данные, красоту тембра и гибкость голоса, "обдуманность и достаточную рельефность исполнения". Вместе с тем указывали, что "создать характер Бориса артисту не удалось", упрекали в "декламации", однотонной и тусклой. Напевность звуковой волны рецензент называл "несчастным" свойством артиста. Не был найден тон "умного, сильного, жаждущего царской власти царедворца" {"Саратовский вестник", 9 ноября 1897 г.},- утверждал рецензент.

   Качалов по-прежнему тщательно играл Барина с большими усами в "Горячем сердце", г-на Д. в "Горе от ума". Но ему уже поручили Горацио в "Гамлете". В этот сезон критикой было установлено, что "рубашечных" ролей ему не следует давать. По окончании сезона, 18 февраля, он уехал в Вильно. С виленскими актерами и любителями сыграл Митю в спектакле "Бедность не порок", старика Пришельцева в "Семье" В. Крылова и Вафлю (Телегина) в "Дяде Ване". Во всех ролях заслужил похвалы рецензентов ("прекрасно", "талантливо", "выразительно"). В Телегине "дал тип обиженного природой обедневшего помещика", но "пересолил" в гриме. Весенний сезон 1898 года оказался для Качалова немного более интересным: Шпекин, Горич, Муров, Арриго ("Семья преступника"), Досужев (во время гастролей П. В. Самойлова). По поводу качаловского Мурова рецензент писал: "Артист этот, если будет работать, может заметно выиграться; теперь ему мешают еще не совсем свободные манеры". Летний сезон труппа работала в Тамбове. Играли в убогой обстановке, в деревянном театрике, при керосиновых лампах. Качалов играл Годунова, Мурова, а главное - Грозного в "Василисе Мелентьевой" и Скалозуба с Фамусовым - Давыдовым (во время гастролей Давыдова).

   За неполных три месяца саратовского полусезона Качалов сыграл свыше 70 ролей. Наряду с Карноуховым в "Простушке и воспитанной", Раулем Медаром в "Контролере спальных вагонов" и десятком таких же пустых ролей он играл Бориса Годунова и президента фон Вальтера в "Коварстве и любви". За роль графа де Гиша в спектакле "Сирано де Бержерак" был отмечен в журнале "Театр и искусство". В рецензии наряду с лестным отзывом о сценических данных молодого актера указывалось, что для роли пожилого человека у него не хватает еще надлежащего тона, жеста и грима. В бенефис Агарева в "Горе-злосчастьи" Качалов был выделен "в крошечной роли начальника отделения". Какого-то саратовского рецензента он восхитил в роли Деларю ("Теща" Онэ): "Сделать живое лицо из этого ходячего благородства и страдания - большая заслуга артиста".

   H. A. Соколовская вспоминала Саратов тех лет: "Домишки маленькие, все в один рост... У Бородая труппа была хорошая, и сам он любил дело. В. И. играл еще маленькие роли, а Литовцева уже играла Юдифь. Внешность подходила к этой роли, умная, красивая. Жила она со своей матерью и актрисой Милич. По субботам небольшой компанией, человек восемь, собирались у них - вскладчину: по рублю с человека. До чего весело, бывало, В. И. смешные истории рассказывает! Чудесный, добрый, мягкий. Его и тогда все любили".

   С 27 ноября в Казани у Качалова - то же фантастическое количество ролей. Среди театрального мусора ("Стрелы Амура", "Клуб обманутых мужей") на этот раз рядом с Годуновым - Кнуров в "Бесприданнице". Очень хвалили Качалова в роли президента ("Коварство и любовь") и особенно Годунова: "Холодная, расчетливая, властолюбивая натура Годунова очень удалась Качалову. Длинный и в исполнении многих скучноватый монолог Бориса "Чего душа моя давно желала" артист провел превосходно, ни на минуту не теряя внимания зрителя" ("Волжский вестник").

   Года за два до Великой Отечественной войны, во время спектакля, В. И. получил письмо от старого врача: "Пишу под свежим впечатлением Вашей чудесной игры. Нахлынули воспоминания дней молодости. Много-много лет тому назад я познакомился с Вами в Казани, когда Вы играли в труппе Бородая, а я был студентом медицинского факультета. Мы, студенты, любили Вас, предчувствуя в Вас будущую гордость русской сцены. Спектакли с "нашим дорогим Васей" (так любовно мы звали Вас между собой) были радостными днями нашей студенческой жизни. Самым горячим Вашим поклонником был я... И вот сегодня смотрю на Вас, слушаю Ваш по-прежнему чарующий голос, наслаждаюсь Вашей высокохудожественной игрой, и мне кажется, что я не старый обыкновенный врач, а снова студент казанского университета. Спасибо Вам, дорогой Василий Иванович, за эти сегодняшние радостные минуты!"

   Решающей ролью для Качалова казанско-саратовского периода следует считать, по-видимому, не столько Годунова, сколько шекспировского Кассия в "Юлии Цезаре", которого В. И. сыграл в 23 года. Всегда преувеличенно требовательный к себе и снисходительный к другим, терпеливо пробираясь сквозь чащу провинциальных актерских будней, не уставая с любовью готовить свои маленькие роли, Качалов уже после революции, в беседе с H. E. Эфросом, отзывался о себе, казанском актере, очень скептически, как об "актере актеровиче", который играл, как и все, по готовым образцам, с установленными "тончиками", "с выразительностью лишь внешней". Если это так, то чем же объяснить исполнение им роли Кассия, где необходима была тонкая, умная, выразительная характерность? В то время как роль Марка Антония не удалась Агареву, качаловский Кассий получил единодушное признание. Было ясно, что актер еще не овладел искусством перевоплощения, не совсем свободно чувствует себя на сцене, еще неопытен в области мастерства художественного слова. Но налицо был природный ум Качалова, его артистическое дарование, большая стойкость в любимой работе, что-то свое, вынесенное из студенческих лет. "Качалов был превосходным Кассием",- признала казанская пресса. Эта роль отмечалась как "большой шаг вперед": она требовала "тонкой обдуманности и строгой выдержанности". "Качалов безукоризнен. Он одинаково ярок во всем - и в читке, и в жесте, и в гриме" ("Волжский вестник"). Наиболее требовательные зрители, ценя труппу Бородая, все-таки вспоминали блестящую антрепризу П. М. Медведева. Шекспировская постановка на сцене казанского театра не вызывала у них доверия. К такой категории театральных критиков принадлежал П. П. Перцов. По его словам, Цезарь - Соколовский казался не столько Цезарем, сколько самим собой, Каширин - Брут был "непереносен". "Но вот Кассий... Среди общей нелепицы выделялась на сцене эта фигура. Худое, с острыми чертами, взаправду "римское" лицо. Спокойные и верные, вовсе не шокирующие жесты, уверенная и в то же время верная декламация - без всякого крика. А главное - настоящее слияние с ролью. Эти зловещие, колючие черты, превосходно подчеркивающие знаменитые слова Цезаря о худобе, которой надо бояться... Словом, Кассий" {"Декада московских зрелищ", 11 февраля 1940 г., No 5.}.

   Когда 7 марта 1899 года, в день открытия весеннего сезона, Качалов должен был выступить в роли Несчастливцева, в газетах появился анонс о дебюте молодого артиста в "большой серьезной роли", с напоминанием о его успехе в ролях Кассия и Годунова. Теперь он играл Карлоса в "Дон Жуане" Мольера, Бен Иохаи в "Уриэле Акосте", Эдгара в "Короле Аире". Когда с членами "Общества изящных искусств" он выступил в пушкинском вечере и читал монолог из "Скупого рыцаря", "Волжский вестник" отмечал "наибольший успех" Качалова, но грим его вызвал недоумение: "Такого добродушного лица у скупого рыцаря не может быть".

   С 25 апреля труппа переехала в Астрахань, Качалов в течение пяти недель сыграл 35 ролей. Среди них выделялись Грозный, Альмавива (с Сюзанной - Литовцевой) и князь Шаховской ("Царь Федор Иоаннович").

   В письме Качалову от 3 марта 1940 года Е. А. Мелкобродова, в 1899 году 16-летняя начинающая актриса, дочь оперного певца А. П. Петрова, вспоминала: "Как сейчас вижу и слышу: Астрахань. Летний театр. Идет репетиция "Федора Иоанновича". Бородай и Смирнов сидят в партере. Качалов репетирует сцену с княжной: "Ко мне, княжна! Она моя... ее сейчас веду я под венец, и первый, кто из вас..."

   - Пойдет! - сказал о Качалове Бородай.

   - Только не у тебя! - возразил Смирнов. - Ему Москва нужна".

   Несмотря на то, что в сезон 1899/1900 года Качалов был в труппе чем-то вроде премьера и было ясно, что в его судьбе назревает какая-то перемена, ему приходилось по-прежнему нести весь основной репертуар во второстепенных ролях. В Саратове он опять сыграл за неполных три месяца около 50 ролей, в Казани- около 60 (старых и новых). Стал играть Лаэрта в "Гамлете", Серебрякова в "Дяде Ване", Елецкого в "Нахлебнике", Лавра Мироныча в "Последней жертве", Стародума в "Недоросле", Митю в "Бедность не порок", Дудукина в "Без вины виноватые", Бориса в "Грозе", Ракитина в "Месяце в деревне" и т. д. Типичен был отзыв: "Качалов, по обыкновению, дал уверенный и яркий образ в своей второстепенной роли".

   В журнале "Театр и искусство" в заметке о труппе Бородая были строчки: "Сильно выдвинулся молодой артист Качалов, которому, без сомнения, будущее улыбается". В саратовских газетах появилась фотография - Качалов в роли Шаховского, с похвалой за "горячую сцену". На последнем спектакле "Царя Федора" Качалову был поднесен подарок. "Настоящее подношение, - писал рецензент, - надо считать выражением признательности публики, которая, очевидно, ценит игру много работающего и начинающего выдвигаться Качалова" {"Саратовский листок", 24 ноября 1899 г.}. К концу полусезона в той же газете появилось целое обращение ведущей части зрительного зала в Саратове к M. M. Бородаю: "...В персонале мужских молодых сил на первом плане Качалов. Приятный звучный голос, отличные, сдержанные манеры, умение преображаться в разных ролях от ворчливых стариков до бурливых молодцов и чванных джентльменов, естественная горячность в драматических местах - таков Качалов. Актер молодой, но уже достаточно опытный, актер, который ничему не повредит, а, напротив, всему окружающему поможет, - это Качалов. Сколько он переиграл - одному богу да Бородаю известно. И сколько наблюдательности и вдумчивости проявил он во всей длинной галлерее сценических образов. Этаким актером везде будут дорожить. Но надо же дать ему больше хода, больше размаха. Качалов рос и вырос до первой величины. Дайте же ему, г. Бородай, более выгодное место. Экзамен сдан прекрасно, курс кончен, позвольте этому таланту высшую программу службы". Казанская общественность поддержала Саратов, и в то время как какой-то рецензент хвалил Качалова в незначительной роли Застрахаева в "Соколах и воронах", внимательный зритель требовал: "Такого способного юношу грешно и стыдно совать везде и повсюду. Это значит мешать человеку работать и коверкать его" {"Казанский телеграф", 6 декабря 1899 г.}. "Голос из публики" звучал почти угрожающе: "Если Качалов и дальше будет итти в таком же направлении, тогда можно с уверенностью предрешить его печальное грядущее" {"Волжский вестник", 24 января 1900 г.}. Бородай должен был задуматься над тем, что Качалова выдвигало не актерское "товарищество", а широкая общественность двух крупных городов.

   Это признание совпало с решительным поворотом в качаловской судьбе: после того как его видели на сцене И. А. Тихомиров, товарищ по далматовской поездке, тогда уже московский актер, и М. В. Лентовский, Качалов получил телеграмму: "Предлагается служба в Художественном театре. Сообщите крайние условия". До тех пор В. И. в Москве не бывал, а о Художественном театре, возникшем только два года тому назад, имел смутное представление. Театральная молодежь, учившаяся в Москве (Литовцева, Голубева и др.), видела в Художественном театре явление большого искусства, но общий тон был недоверчивым и даже враждебным: "Театр плохой, актеров нет, мальчики-ученики, выдумщики-режиссеры..." Бородай всячески удерживал Качалова от московской "любительщины": "Да вы же там погибнете, да я же из вас всероссийскую знаменитость через год сделаю!" В своих черновых набросках (архив "Из далеких воспоминаний") В. И. писал: "Да не идите вы в этот театр! - убеждал меня своим полтавским говором казанский антрепренер Бородай. - Да вы же настоящий актер, вам бы к Коршу попасть, у Корша "имена" - Светлов, Яковлев! Кабы вас туда позвали, я бы не отговаривал. А этот "Художественный" - разве ж это театр! Ни одного имени..."

   Не только радость, но и острое сомнение и колебание вызвала у Качалова телеграмма москвичей. Что-то его тянуло к Художественному театру. Но казались странными отзывы о гениальных московских режиссерах. В. И. откровенно вспоминает свои размышления по этому поводу: "Зачем режиссеру быть гениальным?" Сомнения разрешил один старый актер: "Театр этот Художественный - конечно, вздор. Но... Москва! Увидит тебя Корш и возьмет к себе, а то еще, чем чорт не шутит, увидит тебя кто-нибудь из Малого театра, и возьмут тебя на императорскую сцену!"

   Художественному театру нужен был актер "качаловского" типа, а на кандидатуре Качалова остановились все видевшие его на сцене. После обмена телеграммами и решительного: "Выезжайте!" Качалов решил ехать. Прощальное выступление Василия Ивановича состоялось в концерте в день годовщины Казанского университета. Он читал монолог Чацкого. Ему преподнесли большой лавровый венок с лентой от казанского студенчества и два громадных букета живых цветов. 27 февраля 1900 года Качалов приехал в Москву.

  

  

  

   Давно уже стала "качаловской легендой" встреча Василия Ивановича с Художественным театром. В "Романовке", где шли репетиции "Снегурочки", Качалов после двух-трех репетиций должен был показать руководителям театра Годунова в трагедии "Смерть Иоанна Грозного" и, перегримировавшись, Грозного. По провинциальной привычке Качалов решил на репетиции пробормотать роль, а "заиграть" только на дебюте. Но когда он убедился, что даже в самых маленьких ролях актеры Художественного театра живут подлинной жизнью, он растерялся и заволновался. "Насколько они были просты и естественны, настолько я ходулен и декламационно напыщен, - вспоминал В. И. - Помню, что к исполнителю самой маленькой роли (боярин в Думе - 3-4 строки вся роль), к громадному косому детине с наивным лицом - Баранову я почувствовал что-то вроде благоговения". Провал был полным - "на всех репетициях повторилось то же мучение". На дебюте в присутствии всей труппы Качалов, однако, собой владел, но веры и радости в душе, отравленной какой-то новой правдой, уже не было. По окончании дебюта в артистическую уборную Качалова пришел Константин Сергеевич и, застенчиво улыбаясь, пытался оттянуть момент беспощадного приговора и подготовить "обвиняемого". Наконец слова были произнесены: "Чужие друг другу, говорим на разных языках... испорчен провинцией". "В таком виде, какой вы сейчас из себя представляете, мы вами воспользоваться не можем" {В. И. Качалов. Мои первые шаги на сцене. "Экран", 1928, NoNo 6, 7, 8.}. Однако К. С. допускал возможность, что со временем - после большой работы над собой - Качалов, может быть, и сделается настоящим актером Художественного театра (формально он был уже принят в труппу). Приблизительно то же повторил и Вл. И. Немирович-Данченко.

   Качалову предстояло самое суровое испытание характера и всех свойств его личности. Решался вопрос будущего. Бежать обратно в "милую Казань"? Но, в сущности, прежней цельности казанского актера уже не было. Уверенность в "правде" своего прежнего дела была потеряна. Через 40 лет, в статье "Памятный день моей жизни", на вопрос редакции "Комсомольской правды", какие свойства характера помогли ему в жизни, он рассказал историю своего прихода в МХТ. Острая заинтересованность тем новым, что ему открылось, помогла Качалову преодолеть уколы самолюбия и заставила его в течение двух месяцев не пропускать ни одной репетиции "Снегурочки", хотя его никто не вызывал. Он первым приходил, последним уходил, жадно всматривался и вслушивался во все, и когда Станиславский предложил ему попробовать роль царя Берендея, которая ни у кого не ладилась, Качалов совершил то, что К. С. назвал "чудом". Через три дня после разговора со Станиславским, взгромоздясь на сооружение из табуретов, изображавшее трон, он почувствовал "приятнейшее спокойствие уверенности". После первого монолога Берендея, прослушанного в напряженной тишине, Качалов хотел уйти со сцены, но был остановлен: "Вдруг вижу, ко мне устремляется Станиславский с сияющим лицом и начинает аплодировать. В ту же минуту раздался другой взрыв аплодисментов всех присутствующих". К. С. попросил продолжать, прочесть сцену с Купавой. После этого он обнял Качалова, поцеловал и взволнованно произнес: "Это - чудо! Вы - наш! Вы все поняли! Поняли самое главное, самую суть нашего театра. Ура! У нас есть царь Берендей!" {В. И. Качалов. Мои первые шаги на сцене. "Экран", 1928, NoNo 6, 7, 8.}.

   Берендей был только началом нового пути, только счастливой находкой. Качалову предстояло расти и обогащаться, чтобы подготовить себя к сценическому разрешению социальных проблем, которые выдвигала эпоха.

   П. А. Марков раскрыл этот творческий перелом в жизни Качалова: "Качалов был юн, когда на сцене еще царил восторженный и преувеличенный героизм Дальского и когда Южин довел до блеска красоту жеста и речи... Качалов не пошел по этому, казавшемуся таким легким, пути. Напротив: он убил угасающего, торжественного, театрального "героя". Он, обладавший всеми данными для старого театра, встретившись с Художественным театром, со Станиславским и Немировичем-Данченко, по-новому оценил искусство актера и свою роль на сцене" {"Правда", 3 октября 1935 г.}.

   Когда 27 февраля 1900 года Качалов приехал в Москву из Казани, с ним была его невеста, молодая даровитая актриса Н. Н. Литовцева. По окончании сезона В. И. уехал в Вильно, H. H. - в Севастополь. Летом в Кисловодске состоялась их свадьба.

   24 сентября 1900 г. - исторический день в биографии Качалова: произошла его встреча с Москвой. Играли "Снегурочку". "Очарование тонких вымыслов" лилось со сцены. Среди гулко шумящего пестрого народа, на высоком сидении - "старик, какой-то необычайный, совсем особенный, точно даже не из плоти сотворенный, а из сгущенных сияний, лучезарностей. Прямой, тонкий, белый и словно прозрачный. Весь тихо-благостный и благородно-беспечальный",- вспоминал H. E. Эфрос. "Откуда взялся он? Где отыскали этот клад?" - спрашивала публика. Зрителей восхищала гармония внутреннего облика Берендея с его внешностью византийского письма.

   Горький писал Чехову: "Как все это было славно! Как сон, как сказка! Великолепен царь Берендей - Качалов, молодой парень, обладающий редкостным голосом по красоте и гибкости" {М. Горький и А. Чехов. Переписка, статьи, высказывания. М., 1951.}.

   Критика выделяла не только голос артиста, но и большой сценический такт, сдержанную манеру игры, контроль мысли. Молодость Качалова (ему было 25 лет) заставляла предполагать "скованность" юных сил старостью Берендея и верить в исключительное исполнение молодых, горячих ролей. И тут Качалов загадал загадку: какого характера сценическим дарованием он обладает?

   Л. В. Собинов после спектакля "Снегурочки" записал: "Качалов фигурой, голосом, интонацией дает то, что мне всегда хотелось в опере, - столько мягкости, добродушия, какого-то патриархального величия в его Берендее" {Н. Д. Волков. Творческий путь Собинова. В кн. "Л. В. Собинов. Жизнь и творчество". Музгиз, М., 1937.}. Свой рисунок оперного Берендея Собинов делал с учетом трактовки Качалова. Не менее интересно впечатление юного А.А.Остужева: "С первым же его словом в груди моей что-то затеплилось, и меня охватило глубокое волнение... Какое благородство пластики, какой жест!" Остужев привел слова А. П. Ленского: "Какое изумительное дарование! Это будет огромный актер" {А. А. Остужев. Народный артист. "Правда", 12 февраля 1940 г.}. А между тем на этом спектакле В. И. волновался почти до физического недомогания.

   В черновых отрывках "Из далеких воспоминаний" В. И. рассказывает о впечатлениях первого сезона в Москве, об учителях-режиссерах и о товарищах, - о "тоненькому щупленьком" Москвине, о Книппер, Савицкой и Роксановой, - "типичных курсистках". Ясный, солнечный день сентября в саду "Эрмитаж". Нет репетиции - все свободны. "Как-то по-медвежьи приплясывает на месте Санин, возбужденный, умиленный. От восторга утыкается головой в живот Лужского.

   - А ну-ка, Васюша, дай нам теперь Федотову Гликерию Николаевну с Музилем Николаем Игнатьевичем - из "Волков" сцену. Только тише, дети! Абсолютная тишина! Уймите эту банду. Этот номер весь на полутонах..."

   Вспоминает Качалов "новгородское вече" - группу театральной молодежи, наперебой цитирующей Герцена, Чернышевского и Кропоткина. Вспоминает нападение на только что приехавшего в Москву Сулержицкого: "Вы, толстовцы, оказали медвежью услугу учителю..." "Та я ж не тоустовец! - истошным голосом уже вопит Сулержицкий.- Я тоустоуцев сам терпеть не могу, а Льва Никуаича уважаю и прекуоняюсь!"

   Через два месяца после "Снегурочки" Качалову была поручена ответственная роль Рубека в драме Ибсена "Когда мы, мертвые, пробуждаемся". Приемы символизма и импрессионизма, присущие этой пьесе Ибсена, были органически чужды такому актеру-реалисту, как Качалов, всегда искавшему опоры только в своих наблюдениях над действительностью, всегда идущему в искусстве от живого трепета жизни. Чтобы лепить образ, он всегда должен был его понимать и чувствовать до конца. Ставивший спектакль Вл. И. Немирович-Данченко позднее писал, что "Качалов вышел с честью из испытания". Однако больше всех остался неудовлетворен сам В. И.: "У Рубека громадное прошлое, им уже все пережито до начала пьесы, - этого я не мог передать и ясно чувствовал, что у меня не выходит. Я был совершенно измучен работой, удовлетворения она мне не давала". Качалову не помогало то, что среди театральных критиков были и сочувствующие, которые подчеркивали в своих отзывах "минуты истинного наслаждения" от его игры: стать "ибсеновским" актером он никогда не мог. "Он интересно играл Рубека,- писал Вл. И. Немирович-Данченко, - но, помню, он говорил мне потом, что ему понадобился год, чтобы понять, что такое настоящий темперамент: игра не на голосе, а на настоящем переживании" {"Московский Художественный театр". "Рампа и жизнь", 1913, т. I.}. Характерно, что в этой работе критика отметила "заслугу молодого исполнителя, заслугу совершенно личную, свидетельствующую о его любовном отношении к своему искусству и о труде, какой он кладет в своем служении ему".

   Когда в январе 1901 года "Царь Федор" шел в сотый раз, все роли исполнялись лучшими силами: Станиславский выступил в роли гусляра в сцене на Яузе, Качалов - в роли нищего, без слов, в толпе.

  

  

   На одной из репетиций ибсеновской пьесы А. П. Чехов подошел к Качалову и участливо спросил:

   "- Сколько вам лет?..

   - Двадцать шесть.

   - Слишком мало! Жалко, что вам сейчас не сорок шесть. Ну, да от этого недостатка вы еще исправитесь.

   И прибавил ласково, улыбаясь глазами:

   - А какой вы еще будете большой актер! Очень, очень большой! И какое счастье, что вам не сорок шесть" {H. Е. Эфрос. В. И. Качалов, 1919.}.

   В период работы над пьесой Чехова "Три сестры" Станиславский в письме к Чехову (в декабре 1900 г.) просил: "Дублером же вместо Судьбинина разрешите попробовать Качалова. Он будет приятен и благороден, Судьбинин же не годится даже в денщики к Вершинину", и прибавлял в январском письме 1901 года: "У Качалова гораздо больше данных для Вершинина" {Письма К. С. Станиславского и М. П. Лилиной к А. П. Чехову. "Ежегодник МХТ" за 1944 г., т. I.}. Позднее В. И. вспоминал, что в разговоре с ним Чехов сказал о Вершинине: "Он же настоящий полковник. Я думаю, что у вас это может выйти" {В. И. Качалов. Чехов и Горький в Художественном театре. "Правда", 19 октября 1938 г.}.

   В Москве Качалов заменял Станиславского в этой роли только раз, но был вызван для этой цели на весенние гастроли в Петербург. А в следующем сезоне ему пришлось дублировать Станиславского и в Тригорине ("Чайка"). Роль Вершинина Станиславскому удалась великолепно - у него этот чеховский полковник был действительно "красавец-человек". Тем более интересно впечатление зрителя первых спектаклей от качаловского Вершинина: "Когда Вершинин - Станиславский говорил о "прекрас