Белинский Виссарион Григорьевич - (Статьи о народной поэзии), Страница 10 - Книги

Еще нам, веселым молодцам, на потешенье,

Сидючи в беседе смиренный;

Испиваючи мед, зелено вино,

Где-ко пиво пьем, тут и честь воздаем

Тому боярину великому

И хозяину своему ласковому.

В другой песне царь Алексий Михайлович три года стоит под Ригою, потом едет в Москву; войско просит царя не оставлять его под Ригою: "Она скучила нам Рига, напрокучила: много голоду, холоду приняли, наготы, босоты вдвое того". Царь отвечает: "Когда прибудем в каменну Москву, забудем бедность, нужу великую, а и выставлю вам погреба царские, что с пивом, с вином, меды сладкие".

Лучшие исторические песни - об Иване Грозном. Тон их чисто сказочный, но образ Грозного просвечивает сквозь сказочную неопределенность со всею яркостию громовой молнии. В драгоценном сборнике Кирши Данилова {190}, к сожалению, далеко не вполне перепечатанном г. Сахаровым, есть песня под названием "Мастрюк Темрюкович", в которой описывается кулачный бой царского шурина, Мастрюка, с двумя московскими удальцами. Грозный пировал по случаю женитьбы своей на Марье Темрюковне, сестре Мастрюковне, купаве крымской, царевне благоверной, дочери Темрюка Степановича, царя Золотой Орды (о история!..). На пиру все были веселы; не весел один Мастрюк Темрюкович, шурин царский: он еще нигде не нашел борца по себе и думает Москву загонять, сильно царство Московское. Узнав о причине его кручины-раздумья, царь велел боярину Никите Романовичу искать бойцов по Москве. Два братца родимые по базару похаживают, а и бороды бритые, усы торженые, а платье саксонское, сапоги с раструбами. Они спрашивают боярина: "Сметь ли нога ступить с царским шурином и сметь ли его побороть?" Царь велел боярину сказать им: "Кто бы Мастрюка поборол, царского шурина, платья бы с плеч снял, да нагого с круга спустил, а нагого как мать родила, а и мать на свет пустила". Прослышав борцов, "скачет прямо Мастрюк из места большого, угла переднего, через столы белодубовы, повалил он тридцать столов, да прибил триста гостей: живы - да негодны, на карачках ползают по палате белокаменной: _то похвальба Мастрюку, Мастрюку Темрюковичу_". Но эта похвала худо кончилась для Мастрюка: Мишка Борисович его с носка бросил о землю; похвалил его царь-государь: "Исполать тебе молодцу, что чисто борешься". А и Мишка к стороне пошел, ему полно боротися. А Потанька бороться пошел, костылем подпирается, сам вперед подвигается, к Мастрюку приближается; смотрит царь-государь, что кому будет божья помочь; Потанька справился, за плеча сграбился, согнет корчагою, воздымал выше головы своей, опустил о сыру землю - Мастрюк без памяти лежит, не слыхал, как платье сняли: был Мастрюк во всем, стал Мастрюк ни в чем, со стыда и сорома окарачках под крылец ползет. Как бы бела лебедушка по заре она проклинала, говорила царица царю, Марья Темрюковна: "Свет ты, вольный царь Иван Васильевич! такова у тебя честь добра до любимого шурина, а детина наругается, что детина деревенской; а почто он платье снимает?" Говорил тут царь-государь: "Гой еси ты, царица во Москве, да ты Марья Темрюковна! _а не то у меня честь во Москве, что татары-те борются; то-то честь в Москве, что русак тешится_; хотя бы ему голову сломил, до люби бы я пожаловал двух братцов родимыих, двух удалых Борисовичев".

Другая песня содержит в себе сказочное описание исторического происшествия, касающегося до ужасной личности грозного царя - убийства сына его Василия, смешанного в сказке, ради вящей исторической истины, с Федором Ивановичем. У Грозного пир во дворце, "а все тут князья и бояра на пиру напивалися, промеж собой расхвасталися; а сильный хвастает силою, богатой-ет хвастает богатством. Злата труба в царстве протрубила, прогласил царь-государь, слово выговорил: "А глупы бояра, вы неразумные! и все вы безделицей хвастаетесь; а смею я, царь, похвалитися, похвалитися и похвастати: что вывел измену я из Киева, да вывел измену из Новагорода, а взял я Казань, взял и Астрахань". Царевич Федор говорит отцу, что не вывел он измены в Москве, что три большие боярина, а три Годуновы изменники. Царь велит сыну назвать трех изменников, говоря, что одного велит в котле сварить, другого - на кол посадить, а третьего - скоро казнить. "Ты пьешь с ними, ешь с единого блюда, единую чару с ними требуешь", - отвечал царевич; но царю то слово за беду стало, за великую досаду показалося, скричал он, царь, зычным голосом: "А есть ли в Москве немилостивы палачи? возьмите царевича за белы ручки, ведите царевича со царского стола, за те за вороты москворецкие, за славную матушку Москву-реку, за те живы мосты калиновы, к тому болоту поганому, ко той ко луже кровавыя, ко той ко плахе белодубовой". Все палачи испужалися, по Москве разбежалися: един палач не пужается, един злодей выстунается - Малюта-палач, сын Скурлатович. До старого боярина Никиты Романовича дошла весть нерадошна, кручинная, что-де "упала звездочка поднебесная, потухла во соборе свеча местная, не стало царевича у нас в Москве, а меньша-то Федора Ивановича". Боярин скачет к болоту поганому, настиг палача на полупути, кричит ему зычным голосом: "Малюта-палач, сын Скурлатович! не за свойский кус ты хватаешься, а этим куском ты подавишься; не переводи ты роды царские". Малюта отвечает, что дело невольное, что не самому же ему быть сказнену; чем окровенить саблю острую, руки белые, и с чем прийти к царю пред очи, пред его очи царские? Никита Романович советует ему сказнить его конюха любимого и в его крови предстать пред очи царские. Как завидел царь Малюту в крови, "а где-ко стоял, он и туто упал, что резвы ноги подломилися, царски очи помутилися, что по три дня не пьет, не ест". А Никита Романович увез царевича в село Романовское. Царю докладывают: у тебя-де кручина великая, а у старого Никиты Романовича пир идет навеселе. _А грозный царь, он и крут добре_, велит схватить боярина нечестно; когда привели его к нему, он пригвоздил ему к полу ногу жезлом своим, грозит его в котле сварить либо на кол посадить. Когда дело объяснилось, царь дает боярину село Романовское, с такою привилегиею: "Кто церкву покрадет, мужика ли убьет, али у жива мужа жену уведет и уйдет во село боярское, ко старому Никите Романовичу, и там быть им не на выдаче".

Покорение Казанского царства воспето в целых двух песнях, на основании которых, однако ж, нельзя сделать и одной поэмы. Одна из этих песен рассказывает, как Иван Васильевич под Казанью с войском стоял, за Сулай-реку бочки с порохом катал, а пушки и снаряды в чистом поле расставлял; как татары по городу похаживали и всяко грубиянство оказывали, и грозному царю насмехалися, что не быть-де нашей Казани за белым царем; как царь на пушкарей осерчался, приказал пушкарей казнить, что подрыв так долго медлился; и как - лишь пушкари слово молвить поотважились, - взрыв воспоследовал, а "все татары тут, братцы; устрашилися, они белому царю покорилися".

Другая песня почти вся состоит из сна казанской царицы Елены, который она рассказывает своему мужу, Симеону, что ей привиделось, "как от сильного царства Московского кабы сизый орлище встрепенулся, кабы грозная туча подымалася, что на наше ведь царство наплывала; а из сильного царства Московского подымался великий князь московский, а Иван, сударь, Васильевич, _прозритель_". Далее следует содержание первой песни. Когда подрыв грянул, Иван Васильевич побежал в палаты царские, а Елена догадалася: посыпала соли на ковригу и с радостью встречала московского князя, - за что он ее пожаловал: привел в крещеную веру и постриг в монастырь; а царю Симеону за гордость, что не встретил он великого князя, "вынял ясны очи косицами", взял с него царскую корону, порфиру и царский костыль из рук принял. _И в то время князь воцарился и насел на Московское царство, что тогда-де Москва основалася; и с тех пор великая слава_.

И вся-то песня - сказка, поводом к которой было, впрочем, историческое событие; но что такое конец ее?.. Когда царь Иван Васильевич Казань взял, тогда только и на Московское царство насел, а до тех пор словно был без царства... И вот как отразился в народной поэзии колоссальный образ и отозвалась страшная память Грозного - этого исполина телом и духом {191}, который так ужасно рвался из тесных оков ограниченной народности и, явившись не вовремя, бессильный с самого себя свергнуть и разбить их, нашел в себе силу страшно выместить на своем народе враждебную себе народность!..

Из песни о Гришке Расстриге ясно видно, что этот даровитый и пылкий, но неблагоразумный и нерасчетливый удалец пал в глазах народа не за самозванство, а за то, что в ту пору, как "князи и бояра пошли к заутрени, а Гришка Расстрига, он в баню с женой; уже князи и бояра от заутрени, а Гришка Расстрига из бани с женой; выходит Расстрига на красный крылец, кричит, ревет зычным голосом: "Гой еси, ключники мои, приспешники, приспевайте кушанье разное, а и постное и скоромное: заутра будет ко мне гость дорогой, Юрья пан с паньею". Тогда, вишь, стрельцы догадалися, в Боголюбов монастырь бросалися, к царице Марфе Матвеевне; а узнав от нее всю правду, ко красному царскому крылечику металися и тут в Москве взбунтовалися; злая жена Расстриги, Маринка-безбожница, сорокою обернулась и из палат вон вылетела; а Расстрига догадается, на копья стрелецкие с крыльца бросается - и тут ему такова смерть случилась".

Но следующая песня, о "Борисе Шереметеве", достойном сподвижнике Петра Великого, лице нисколько не мифическом, вполне историческом и современном песне, - лучше всего обнаруживает историческую субстанциальность наших исторических песен. Шереметев, подходя с войсками к славному городу Орешку, послал в объезд донских и яицких казаков - снять шведские караулы. Они полонили майора и привели его к самому государю; злата труба в поле протрубила, прогласил государь, слово молвил государь московский - первый император: "А и гой еси, Борис сын Петрович! изволь ты майора допросити тихонько, помалешеньку: а сколько-де силы в Орешке у вашего короля шведского?" Майор наговорил силы несметное множество; тогда император велел Шереметеву морить его голодом. А втапоры Борис Петрович Шереметев _на то-то больно догадлив_: и двои-де сутки майора не кормили, в третьи винца ему подносили; втапоры майор правду сказал: "Всех с королем нашим и генералом силы семь тысячей, а боле того нету". И тут государь взвеселился - велел ему, майору, голову отляпать".

И вот как народная фантазия поняла великого преобразователя Руси!.. Какого же исторического содержания, какой исторической жизни можно требовать от русских народных песен, относящихся к эпохе Петра Великого!.. Не такова историческая поэзия Малороссии. История ее не принадлежит к истории всемирно-человеческой; круг ее тесен, политическое и государственное значение ее - то же, что в искусстве гротеск; но, несмотря на все это, Малороссия была органически-политическим телом, где всякая отдельная личность сознавала себя, жила и дышала в стихии своего общественного существования и потому знала хорошо дела своей родины, столь близкие к ее сердцу и душе. Народная поэзия Малороссии была верным зеркалом ее исторической жизни. И как много поэзии в этой поэзии! Вот на выдержку одна {192} песня, которую выписываем из сборника г. Максимовича, для лучшего уразумения, в русском прозаическом переводе, сделанном самим собирателем: {193}

Вот пошли казаки на четыре поля - что на четыре поля, а на пятое на Подолье. Что одним полем, то пошел Самко Мушкет; а за паном хорунжим мало-мало не три тысячи, все храбрые товарищи запорожцы - на конях гарцуют, саблями поблескивают, бьют в бубны, богу молитвы воссылают, кресты полагают.

А Самко Мушкет - он на коне не гарцует, коня сдерживает, к себе притягивает, - думает, гадает... Да чтоб сто чертей бедою пришибли его думу, гаданье! Самко Мушкет думает, гадает, говорит словами:

А что, как наше казачество, словно в аду, ляхи спалят? Да из наших казацких костей пир себе на похмелье сварят?..

А что, как наши головы казацкие, молодецкие по степи-полю полягут, да еще и родною кровью омоются, пощепанными саблями покроются?.. Пропадет, как порох из дула, та казацкая слава, что по всему свету дыбом стала, - что по всему свету степью разлеглась, протянулась, - да по всему свету шумом лесов раздалась, - Туречине да Татарщине добрым лихом знать далась, - да и ляхам-ворогам на копье отдалась?..

Закрячет ворон, степью летучи,

Заплачет кукушка, лесом скачучи,

Закуркуют сизые кречеты,

Задумаются сизые орлы -

И все, все по своих братьях,

По буйных товарищах казаках!..

Или их сугробом занесло, или в аду потопило: что не видно чубатых - ни по степям, ни по лугам, ни по татарским землям, ни по Черным морям, ни по ляшским полям?..

Закрячет ворон, загрует, зашумит, да и полетит в чужую землю... Ан нет! кости лежат, сабли торчат, кости хрустят, пощепанные сабли бренчат...

А черная, сивая сорока оскалилась и скачет... А головы казацкие - словно швец Семен шкуру потерял! А чубы - словно черт жгуты повил: в крови все посохли: то-то и славы набрались! {194}

Это дифирамб исторической поэзии, это пафос патриотического сознания! Что перед одним этим отрывком скудный сборник всех русских исторических песен!..

Донские казачьи песни можно причислить к циклу исторических, - и они в самом деле более заслуживают название исторических, чем собственно так называемые исторические русские народные песни. В них весь быт и вся история этой военной общины, где русская удаль, отвага, молодечество и разгулье нашли себе гнездо широкое и привольное. Они и числом несравненно больше исторических песен; в них и исторической действительности больше, в них и поэзия размашистее и удалее. Взглянем бегло на те только, героем которых является Ермак.

На Бузане-острове сидели атаманы и есаулы - Ермак Тимофеевич, Самбур Андреевич, Анофрий Степанович; они думушку думали крепкую про дело ратное, про добычу казацкую. Есаул кричит голосом во всю буйну голову: "А и вы, гой еси, братцы, атаманы казачие! У _нас кто на море не бывал, морской волны не видал, - не видал дела ратного, человека кровавого, от желанья те богу не маливались_; останьтесь таковы молодцы на Бузане-острове". И садилися молодцы во свои струги легкие, они грянули молодцы вниз по матушке Волге-реке, по протоке по Ахтубе {195}.

Какая широкая и размашистая поэзия, сколько в ней силы и простору душевного! {196} Но дальнейшее содержание этой песни мы расскажем своею прозою... Молодцам нашим повстречались двенадцать турецких кораблей - они взяли их в плен, а с ними и душу красну девицу, молоду Урзамовну, дочь мурзы турецкого. Потом они повстречались с послом царским, Семеном Константиновичем, возвращавшимся из Персии с своими солдатами и матросами. _Казаки были пьяные, а солдаты не со всем умом_, попущалися на них дратися ради корысти своея. Не разобрав дела, посол выслал на казаков сто человек из своей свиты: Ермак велел своим бить их и бросать в Волгу. Казаки перебили всю посольскую свиту и самого посла, а все животы пограбили; приехали в Астрахань, назвались купцами, заплатили пошлины и пошли торговать без запрещения. Тем старина и кончилась - в первой песне.

Но во второй мы видим результаты этой старины: во славном понизовом городе Астрахани, против пристани матки Волгиреки, наши молодцы снова сходились думать думушку крепкую. Ермак Тимофеевич говорил: "А и вы, гой еси, братцы, атаманы молодцы! не корыстна у нас шутка зашучена; убили мы посла персидского и всем животом его покорыстовались: и как нам на то будет ответствовать? В Астрахани жить нельзя; на Волге жить - ворами слыть; на Яик идти - переход велик; в Казань идти - грозен царь стоит, грозен царь-осударь Иван Васильевич; в Москву идти - перехваченным быть, по разным городам разосланным и по темным тюрьмам рассаженным; пойдемте мы в усолья ко Строгановым, ко тому Григорью Григорьевичу, ко тем господам ко Вороновым - возьмем мы много свинцу, пороху и запасу хлебного". Дальнейшее содержание песни состоит в рассказе, как молодцы пошли в Сибирь, добрались до Тагиль-реки, до горы Магницкой, зимовали, настроили коломенок, наделали соломенных людей и, добравшись до Тоболя, обманули ими татар и выиграли великую битву; как Ермак Тимофеевич взял в полон Кучума, царя татарского; как Ермак, пошивши казакам шубы и шапки соболиные, приехал в Москву с повинной головою к грозному царю Ивану Васильевичу; как государь прощал Ермаку все вины его и снова посылал его в Сибирь - брать с татар дани, выходы в казну государеву; как татары взбунтовались против Ермака и напали на него на Енисее, когда у него было казаков только на двух коломенках; и как в битве погиб храбрый и удалый завоеватель Сибири. "Он хотел перескочити на другую свою коломенку - и ступил на переходню обманчивую, правою ногою поскользнулся он - и та переходня с конца верхнего подымалася и на него опущалася, расшибла ему буйну голову и бросила его в тое Енисей быстру реку: _тут Ермаку такова смерть случилась_".

Исключая поездки Ермака в Москву, на место есаула его Кольца, все остальное довольно правдоподобно для русской народной исторической песни. Впрочем, историческая верность - качество почти чуждое историческим русским песням. Причина очевидна: так как все явления исторической жизни старой Руси возникали как бы случайно, всякое само по себе, и не имели корня в политическом устройстве государства {197}, - то и казались народу сказочными явлениями. Оттого всякое историческое лицо для народа казалось мифом, и он делал из его жизни сказку. Так, в одной казацкой песне Ермак сидит в Азове в тюрьме, мимо которой случилось пройти турецкому царю Салтану Салтановичу (Ермак, видите, был послан к султану из Москвы с подарками, а мурзы, улановья ограбили его, да и посадили в темницу). Султан, одарив его златом, серебром, с честью отпускает в Москву; но донской казак "загулялся по матушке Волге-реке, не явился в каменну Москву".

Солдатские песни образуют собою особый цикл народной поэзии. По форме своей они ничем не отличаются от других русских песен; но содержание их оригинально по русско-простонародному разумению европейских вещей и по смеси чисто русских выражений с терминами и словами из сферы регулярно-военного быта. Недостаток места {198} не позволяет нам распространиться о солдатских песнях, а потому ограничимся только выпискою одной из них, которая показывает, что великий преобразователь России прежде всех других своих подданных встретил к себе сочувствие в храбрых солдатах созданного им войска:

Ах ты, батюшка светел месяц!

Что ты светишь не по-старому,

Не по-старому и не по-прежнему?

Что со вечера не до полуночи,

Со полуночи не до бела света,

Все ты прячешься за облака,

Укрываешься тучей темною.

Что у нас было, на святой Руси,

В Петербурге, в славном городе,

Во соборе Петропавловском,

Что у правого у клироса,

У гробницы государевой,

У гробницы Петра Первого,

Петра Первого, Великого,

Молодой сержант богу молится,

Сам он плачет, как река льется,

По кончине вскоре государевой,

Государя Петра Первого;

В возрыданьи слово вымолвил:

"Расступись ты, мать сыра земля,

Что на все ли на четыре стороны!

Ты раскройся, гробова доска,

Развернися, золота парча!

И ты встань, пробудись, государь,

Пробудись, батюшка, православный царь!

Погляди ты на свое войско милое,

Что на милое и на храброе:

Без тебя мы осиротели,

Осиротев, обессилели!" {199}

Так называемые "удалые" песни должны следовать непосредственно за казацкими: что такое были казаки, как не удальцы, промышлявшие на Волге чем бог послал; и что такое были удальцы, как не казаки, только не имевшие определенного места для жительства? Существование "удальцов" не было улегитимировано правительственною властью, но было улегитимировано общественным мнением, - и потому в одной песне они сами про себя говорят:

Мы по воры, - мы разбойнички:

Атамановы мы работнички {200}.

В подобных явлениях нет ничего унизительного для национальной чести, ибо в них виновато было неустройство и шаткость общественного здания, а совсем не национальный дух. Италия и Испания - классические страны разбойников: там эти господа еще недавно разгуливали {201} на улицах столичных городов, середи бела дня, и их боялись многие, но никто не презирал; с массою народа они всегда были даже в больших ладах. Теперь этого уже нет: {202} нация все та же, да порядок в обществе другой - вот и все. Теперь можно изъездить и исходить святую Русь вдоль и поперек с туго набитым бумажником: может быть, вас обокрадут или засудят, но уже не ограбят и не зарежут. А прежде было не так, особенно до эпохи Петра Великого. Стесненность и ограниченность условий общественной жизни, безусловная зависимость слабого и бедного от произвола сильного и богатого, словом, _кошихинский_ {203} характер администрации и общественной нравственности: все это заставляло людей, чаще всего с сильными натурами, искать какого бы то ни было выхода из тесноты и духоты на простор и приволье души. Низовые страны, особенно степи, прилегающие к Волге и Дону, давали полную возможность для подвигов удальства и молодечества. И наши удальцы того времени никогда не были ни казаками, ни разбойниками, а всегда тем и другим вместе: они били басурманов, крепко держались православия, оберегали границы и иногда, при стесненных обстоятельствах, грабили и посланников царских, и бояр, и кто попадется. Подвиги этих витязей такого рода никогда не были запечатлены ни зверством, ни жестокостию: они были удальцы и молодцы, а не злодеи. Конечно, опи не отличались и идеальным рыцарством; но можно ли было требовать рыцарства в те варварские времена, когда и войны походили на грабеж и разбой, когда само правосудие было свирепо и кровожадно? Повторяем: наши удальцы не были по крайней мере хуже всех других сословий своего времени, если не были лучше их. При дурной общественности падшие души часто бывают самые благороднейшие по своей натуре - и, уж конечно, скорее можно предполагать человечность, благородство и возвышенность в покорителе Сибири, чем во многих из знатных тунеядцев, богатых только спесью, невежеством и низостию.

В поэмах о Ермаке читатели могут сами видеть справедливость всего сказанного нами об удалых казаках. Теперь взглянем на удальцов собственно, в глазах которых удаль и успех извиняли всякое дело. Здесь опять господствующий элемент - удальстве и молодечество, а сверх того и ироническая веселость, как одна из характеристических черт народа русского. Следующий отрывок из большой песни может служить лучшим примером такого рода сочинений:

Ах, доселева Усов и слыхом не слыхать, а слыхом их не слыхать, видом не видать; а нонече Усы проявились на Руси. Собиралися Усы на царев на кабак, а садилися молодцы во единый круг. Большой Усище и всем атаман, а Гришка Мурышка, дворянский сын, сам говорит, сам усом шевелит: "А братцы Усы, удалы молодцы! А и лето проходит, зима настает, а и надо чем Усам голова кормить, на полатях спать п нам сытым быть. Ах, нуте-тко, Усы, за свои промыслы! А мечитеся по кузницам, накуйте топоры со подбородышами, а накуйте ножей по три четверти, а и сделайте бердыши и рогатины и готовьтесь все; ах, знаю я крестьянина - богат добре, живет на высокой горе, далеко в стороне, _хлеба он не пашет, да рожь продает, он деньги берет да в кубышку кладет, он пива не варит и соседей не поит, а прохожих-то людей ночевать не пущает, а прямые дороги не сказывает_. Ах, надо-де к крестьянину умеючи идти: а и по полю идти - не посвистывати, а и по бору идти - не покашливати, ко двору его идти - не пошаркивати. Ах, у крестьянина-то в доме борзые кобели, и ограда крепка, избушка заперта, у крестьянина ворота крепко заперты.

Теперь нам следовало бы перейти к собственно лирической поэзии; но это потребовало бы особой статьи, и мы ограничимся только теми песнями, которые особенно характеризуют дух народный; а для этого мы должны говорить и о песнях эпического содержания, но которых преобладающий элемент - лирический и которые могут служить зеркалом семейного быта древней Руси. Как отличительный характер эпической поэзии - дух удальства, отваги, молодечества, так отличительный характер лирической поэзии - заунывность, тоска и грусть души сильной и мощной. Климат и географическое положение страны имеют сильное влияние на образование характера нации. Ровное, степное положение России, этот климат срединный, ни южный, ни северный, ни жаркий, ни холодный; этот год, состоящий из краткого лета, длинной осени и длинной зимы, - все это не могло не способствовать развитию в русском народе чувства бесконечной и глубокой грусти, как основного мотива его поэзии и музыки. Не забудьте, что колыбелью настоящей, коренной Руси были Новгород, Владимир, Рязань, Москва и Тверь, где небо так часто бывает свинцово и мелкий дождь однообразно падает на скользкую траву и уличную слякоть... А продолжительная русская зима с ее трескучими морозами и усеянным звездами небом, с пушистыми метелями, залепляющими очи путника, и ее заунывным ветром, свободно гуляющим по необозримой снежной равнине, которой унылое однообразие изредка нарушается то печально зеленеющеюся елкою, то нагим лесом с беловатыми от инея сучьями!.. Вот скачет удалая тройка; борода лихого возничего покрыта пушистым инеем; путник глубоко забился в кибитку в своей тяжелой шубе; колокольчик надрывает ему сердце своим утомительным звоном; ямщик дает вздохнуть _родимым_ - медленно идут они; он затягивает заунывную песню; впереди ничего - только бесконечная снежная скатерть сливается вдали с свинцовым небом... Да, тут необходима заунывная, протяжная песня ямщика - душа упивается полнотою собственной грусти, ей так привольно в однообразной мелодии этих задушевных звуков:

Что-то слышится родное

В долгих песнях ямщика:

То разгулье удалое,

То сердечная тоска... {204}

Присовокупите ко всему этому медленное, тяжкое, испытательное историческое развитие Руси: междоусобия и темное владычество татар, которые приучили русского крестьянина считать свою жизнь, свое поле, свою жену, и дочь, и все свое скудное достояние, считать их чужою собственностию, которая ежеминутно готова отойти во владение первого, кто, с железом в руке, вздумает объявить на нее свое право... Далее, кровавое самовластительство Грозного, смуты междуцарствия - все это так гармонировало и с суровою зимою, и с свинцовым небом холодной весны и печальной осени, и с бесконечностию ровных и однообразных степей... Вспомните быт русского крестьянина того времени, его дымную, неопрятную хижину, так похожую на хлев, его поле, то орошаемое кровавым потом своего владельца, то пустое, незасеянное, или затоптанное татарскими отрядами, а иногда и псовою охотою помещика... Вспомните привычку русского человека, зашибив деньгу, зарывать ее в землю - и ходить в лохмотьях, есть черствый хлеб пополам с мякиною, стоная и жалуясь на нищету, - и поймите причину этой привычки... Если и этого мало, прочтите Кошихина, - и вам все будет ясно и без комментарий...

Но география (положение и климат) и история страны еще ничто в сравнении с семейным бытом древней Руси, о котором мы теперь, сравнивая его с нашим, современным, поневоле говорим, как о чем-то таком, что трудно понять, чему трудно поверить. Семейный быт - первый и непосредственный источник народной поэзии. Русская народная эпическая поэзия как будто совсем не приняла в себя элемента сердечной тоски и душевной грусти, составляющей основной элемент лирической поэзии. И это понятно: русская эпическая поэзия как будто совсем обошла и миновала семейный быт, посвятив себя преимущественно идее своей народности в общественном значении. И потому в эпической поэзии чувство отваги, удальства и молодечества составляет главный преобладающий мотив. Лирическая поэзия, напротив, вся посвящена семейному быту, вся выходит из него, - и потому она так грустна, так заунывна, нередко дышит таким сокрушительным чувством отчаяния и ожесточения... {205} Здесь кстати мы должны заметить, что грусть русской души имеет особенный характер: русский человек не расплывается в грусти, не падает под ее томительным бременем, но упивается ее муками с полным сосредоточением всех духовных сил своих. Грусть у него не мешает ни иронии, ни сарказму, ни буйному веселию, ни разгулу молодечества: это грусть души крепкой, мощной, несокрушимой. Все, что могло бы обессилить и уничтожить всякий другой народ, все это только закалило русский народ, - и то, что сказал Пушкин о России в отношении к ее борьбе с Карлом XII, можно применить к Руси в отношении ко всей ее истории:

Но в искушеньях долгой кары

Перетерпев судеб удары,

Окрепла Русь. Так тяжкий млат,

Дробя стекло, кует булат {206}.

Значительную часть семейных песен составляют так называемые "свадебные" песни. Их можно разделить на два рода - на веселые и печальные. В первых воспевается счастие обрученных и особенно обрученной. Следующая песня может служить образцом веселых свадебных песен:

С ранней утренней зари

Стояли кони на дворе.

Никто про тех коней не знает,

Никто про тех коней не ведает;

Одна знала, спознала Машенька,

Машенька свет Ефимовна.

Брала коней за поводы,

Ставила коней во стойла,

Сыпала сахар вместо овса,

Лила сыту вместо воды,

Отошедши, коням кланялась:

Уж вы кушайте, пейте, кони мои!

Завтра поутру свезите меня

Дале, подале от батюшки,

Ближе, поближе к свекру в дом;

Дале, подале от матушки,

Ближе, поближе к свекрови в дом.

Но в песнях такого рода личное чувство невест не принимало никакого участия: они слагались явно без их согласия, да и число их слишком невелико. Свадебные печальные песни гораздо многочисленнее и более исполнены поэзии. Все они выражают одно чувство - страх невесты к будущему, безусловному властителю ее участи, ужас при мысли о свекре и свекрови, горесть от разлуки с домом отца и матери.

Светел месяц, родимый батюшка!

Красно солнышко, родима матушка!

Не бейте вы полу о полу,

Не хлопайте вы пирог о пирог,

Не пробивайте вы меня, бедную,

Не давайте вы меня, горькую,

На чужду дальню сторонушку,

Ко чужому отцу, ко чужой матери.

Как чужие-то отец с матерью

Безжалостливы уродилися:

Без огня у них сердце разгорается,

Без смолы у них гнев раскипается;

Насижусь-то я у них, бедная,

На конце стола дубового.

Нагляжусь-то я, наплачуся.

И все песни, в которых изображается картина {207} зловещих предчувствий... И ни единой, ни единой, где бы жена не была жертвою насильственного брака, жестокости мужа и родни его...

Калинушку с малинушкой вода поняла:

На ту пору матушка меня родила;

Не собравшись с разумом, замуж отдала,

На чужедальнюю сторонушку.

Чужая сторонушка без ветру сушит;

Чужой отец с матерью безвинно крушит;

Не буду я к матушке ровно три годка,

На четвертый к матушке пташкой полечу,

Горемышной пташечкою, кукушечкой.

Сяду я у матушки в зеленом саду,

Своим кукованьем весь сад иссушу,

Слезами горючими весь сад потоплю,