Белинский Виссарион Григорьевич - (Статьи о народной поэзии)

н из лука калену стрелу семи четвертей -

  

  

  Хлестнет он, Дунай, по сыру дубу,

  

  

  А спела ведь тетивка у туга лука,

  

  

  А дрогнет матушка сыра земля

  

  

  От того удара богатырского, -

  

  

  Угодила стрела в сыр кряковистый дуб,

  

  

  Изломала его в черенья ножовые.

  

  

  Бросилася девица из бела шатра будто угорелая.

  

  

  А и молодой Дунай он догадлив был,

  

  

  Скочил он, Дунай, с добра коня {139},

  

  

  И горазд он с девицею дратися,

  

  

  Ударил он девицу по щеке,

  

  

  А пнул он девицу под... -

  

  

  Женский пол от того пухол живет,

  

  

  Сшиб он девицу с резвых ног,

  

  

  Он выдернул чингалище булатное,

  

  

  А и хочет взрезать груди белые;

  

  

  Втапоры девица взмолилася:

  

  

  "Гой еси ты, удалой добрый молодец!

  

  

  Не коли ты меня девицу до смерти,

  

  

  Я у батюшки, сударя, отпрошалася,

  

  

  _Кто меня побьет во чистом поле,

  

  

  За того мне девице замуж идти"_.

  А и туто Дунай тому ее слову обрадовался, думает он разумом своим: "Во семи ордах я служил семи королям, а не мог себе выжить красныя девицы; ноне я нашел во чистом поле обрушницу, сопротивницу". Тут они обручилися, _вокруг ракитова куста венчалися_. Приехали они во град Киев, а Владимир-князь от злата венца шел на свой княженецкий двор, и во светлы гридни убиралися, за убраные столы сажалися. А и Дунай приходил во церковь соборную просить честныя милости у того архиерея соборного обвенчать на той красной девице. Рады были тому попы соборные - _в те годы присяги не ведали_ - обвенчали Дуная Ивановича; венчального дал Дунай пятьсот рублей. Приехав ко двору князя Владимира, Дунай велел доложить ему, что не в чем идти княгине молодой - платья женского только одна и есть епанечка белая. А втапоры Владимир-князь он догадлив был, _знает он кого послать_: послал он Чурила Пленковича выдавать платьице женское цветное. (После этого пошло столованье.) А жили они время не малое. На пиру у князя Владимира пьяный Дунай расхвастался, что нет в Киеве стрельца супротив его. Тут взговорит молода княгиня _Апраксеевна_ (?), что нету-де в Киеве такого стрельца, как любезной сестрицы ее Настасьи королевишны. Тут Дунаю за беду стало, бросил с женою жребий, кому прежде стрелять. Досталось Дунаю на голове кольцо держать, отмерили версту тысячну, Настасья каленой стрелой сшибла с головы золото кольцо. Втапоры Дунай становил на примету свою молоду жену, и стала княгиня Апраксеевна его упрашивати: "то ведь шуточка пошучена".

  

  

  Да говорила же и его молода жена:

  

  

  "Оставим-де стрелять до другого дня,

  

  

  Есть-де в утробе у меня могуч богатырь;

  

  

  Первой-де стрелкой не дострелишь,

  

  

  А другой-де перестрелишь,

  

  

  А третьею-де стрелкой в меня угодишь".

  Князья и бояре и все сильны, могучи богатыри стали Дуная уговаривати, а он, Дунай, _озадорился_ и стрелял перву стрелу.

  

  

  И втапоры его молодая жена

  

  

  Стала ему кланятися и перед ним убиватися:

  

  

  "Гой еси ты, мой любезный ладушка,

  

  

  Молодой Дунай сын Иванович!

  

  

  Оставь шутку на три дни,

  

  

  Хоть не для меня, но для своего сына нерожденного.

  

  

  Завтра рожу тебе богатыря,

  

  

  Что не будет ему сопротивника".

  Тому Дунай не поверовал, и третьей стрелой в жену угодил; прибежавши Дунай к молодой жене, выдергивал чингалище булатное, скоро порол ей груди белые: - выскочил из утробы удал молодец, он сам говорит таково слово:

  

  

  "Гой еси, сударь, мой батюшка!

  

  

  Как бы дал мне сроку на три часа,

  

  

  А и я бы на свете был попрыжее

  

  

  И полутчее в семь семериц тебя".

  

  

  А и тут молодой Дунай сын Иванович запечалился,

  

  

  Ткнул себя чингалищем в белы груди,

  

  

  Сгоряча он бросился во быстру реку.

  

  

  Потому быстра река Дунай словет -

  

  

  Своим устьем впала в сине море.

  

  

  

  

  ---

  Теперь мы знакомы с тремя богатырями Владимира. Последний выше первых двух - не правда ли? В нем и ум, и сметливость, и богатырская рьяность, и прямота силы и храбрости, на себя опирающейся. Если Дунай не совсем вежливо и далеко не по-рыцарски обошелся с Настасьей королевишной - это не его вина: тут выразилось сознание целого народа о любви и об отношениях полов. Сама Настасья не видит ничего странного или обидного для нее ни в том, что Дунай бил ее по щекам и потчевал пинками, ни в том, что он чингалищем булатным хотел вспороть ей груди белые: она с тем и отпросилась у батюшки, что кто ее в поле побьет, тот и за себя замуж возьмет. Колоченая посуда два века живет - русский человек свято верит глубокой мудрости этой киргиз-кайсацкой пословицы и потому других бьет - не кается, и самого побьют - не гонится. Притом же если б Настасья одолела Дуная, - она не задумалась бы вспороть ему груди белые чингалищем булатныим. В Настасье королевишне осуществлен идеал амазонки по понятию русского человека. Жена богатыря должна рождать богатырей, а для этого сама должна быть богатырем своего пола. Поэтому Настасья и мастерица такая из лука стрелять, что за версту сшибла кольцо с головы мужа. Отношения полов, по народному сознанию, всего лучше выражаются в смерти Настасьи. Все богатыри хвастливы, особенно в русских сказках; все богатыри любят подпить, особенно русские: потому не удивителен вызов Дуная состязаться с женою в стрельбе. Просьбы других, слезы жены только более подстрекают его богатырскую рьяность и раздражают упорный характер. Убив жену, он спешит вспороть ей белые груди: ни слезы, ни вздоха для нее; но при виде сына, которому он не дал своею опрометчивости") созреть настоящим образом, в нем пробуждается отеческое, а следовательно, и человеческое чувство. Печаль его переходит в отчаяние, разрешающееся самоубийством. Обстоятельство, по которому приписывается быстрому Дунаю его имя, заключает в себе много поэзии, и простые, безыскусственные стихи:

  

  

  Потому быстра река Дунай словет -

  

  

  Своим устьем впала в сине море - дышат каким-то успокоительным и примирительным чувством; в них высказывается широкое, хотя и совершенно неопределенное созерцание.

  Каким образом Настасья королевишна могла разъезжать по полям, ища, кто бы побил ее и женился на ней, в то время как сестра ее Афросинья сидела взаперти, за двенадцатью булатными замками; каким образом Афросинья королевишна превращается, ни с того ни с сего, в княгиню Апраксеевну, которая Дуная называет зятем, а Настасью - сестрою, - об этом нечего и спрашивать у сказки. И неужели все жены Владимира превращались в Апраксеевну?.. Не забудьте притом, что в предшествовавшей поэме Апраксеевна уже отличалась с Тугарином Змеевичем; она не могла видеть Екима прежде замужства Афросиньи, а между тем Еким видел ее прежде, чем увидел Афросинью: стало быть, Владимир называл себя холостым и хотел жениться от живой жены, а Афросинья превратилась в Апраксеевну для того, чтоб избавить Владимира от греха двоеженства?.. Вот тут и извольте составлять одну целую поэму из народных рапсодов!..

  

  

  

  

  ---

  Читатели, конечно, заметили в предшествовавшей поэме, когда Дунай просит платья для своей жены, следующие стихи:

  

  

  А втапоры Владимир-князь он догадлив был,

  

  

  Знает он кого послать:

  

  

  Послал он Чурила Пленковича

  

  

  Выдавать платьице женское цветное.

  Стало быть, где касалось дело до чего-нибудь женского, Чурила Пленкович был на своем месте? Оно так и есть, как мы сейчас увидим. В лице Чурилы народное сознание о любви как бы попротиворечило себе, как бы невольно сдалось на обаяние соблазнительнейшего из грехов. Чурило - волокита, но не в змеином роде. Это молодец хоть куда и лихой богатырь. Но он нисколько не противоречит нашему взгляду на сознание народное о любви. Крайности сходятся; в фанатической Испании бывали примеры вольнодумства, а в Риме иерархия встретила себе оппозицию прежде, чем в самой Германии {140}. В этих случаях должно брать в соображение перевешивающий элемент, а в исключительных явлениях видеть или случайности, или возможность - в будущем вступления в свои права и даже перевеса противоположного элемента. И потому мы смотрим на Тугариных, как на нечто положительное, действительное и настоящее в жизни древней Руси; а на Чурилу - как на факт, свидетельствовавший о возможности в будущем другого рода любовников, как на новый элемент жизни, только подавленный, но не несуществующий.

  Думая, что мы уже довольно познакомили читателей с манерою и слогом поэмы, расскажем о Чуриле своими словами и короче {141}.

  Во время столования Владимира к нему являются незнаемые люди, человек за триста избитых, израненных молодцов:

  

  

  Булавами буйные головы пробиваны,

  

  

  Кушаками головы завязаны,

  

  

  Бьют челом, жалобу творят.

  Это стрельцы княжие; целый день они рыскали по займищам и не встретили ни одного зверя, а встретили триста молодцов, которые зверей всех повыгнали и повыловили, а их перебили и переранили, и оттого "князю добычи нет", а им жалованья нет, "дети, жены осиротели, пошли по миру скитаться".

  

  

  А Владимир-князь стольный киевский

  

  

  Пьет он, ест, прохлаждается,

  

  

  Их челобитья не слушает.

  Не успела эта толпа сойти со двора - валит другая. Это рыболовы: с ними та же история.

  

  

  А Владимир-князь стольный киевский,

  

  

  Пьет он, ест, прохлаждается,

  

  

  Их челобитья не слушает.

  Не успела и эта толпа свалить со двора - валят вдруг две новые: то сокольники и кречетники. И с ними то же. Против других, они прибавили в своем челобитье, что ограбившая и прибившая их ватага называется дружиною Чуриловою. Тут Владимир-князь за то слово спохватится: "Кто это Чурила есть таков?" Выступался тут старый боярин Бермята Васильевич:

  

  

  "Я-де, осударь, про Чурилу давно ведаю,

  

  

  Чурила живет не в Киеве,

  

  

  А живет он пониже малого Киовца.

  

  

  Двор у него на семя верстах,

  

  

  Около двора железный тын,

  

  

  На всякой тынинке по маковке,

  

  

  А и есть по жемчужинке, -

  

  

  Середи двора светлицы стоят,

  

  

  Гридни белодубовые,

  

  

  Покрыты седым бобром,

  

  

  Потолок черных соболей,

  

  

  Матица-то валженая,

  

  

  Пол середа одного серебра,

  

  

  Крюки да пробои по булату злачены.

  

  

  Первые у него ворота вальящетые,

  

  

  Другие ворота хрустальные,

  

  

  Третьи ворота оловянные".

  Итак, Чурила Пленкович - щеголь, франт, живет, как сатрап восточный. Владимир-князь едет к нему со двором своим, в числе пятисот человек. Встречает их старый Плен; для князя и княгини отворяет ворота вальящетые, а князьям и боярам - хрустальные, а простым людям - ворота оловянные. Пошло столованье великое - _веселая беседа, на радости день_. Увидев в окно толпу людей, князь говорил таково слово:

  

  

  "По грехам надо мною князем учинилося,

  

  

  Князя меня в доме не случилося,

  

  

  Едет ко мне король из

  

  

  Орды Или какой грозен посол".

  Старый Пленка Сароженин только усмехается, сам потчевает и говорит, что то не король и не посол едет, а едет-де дружина хорабрая сына его, молода Чурилы Пленковича. К вечеру, когда пир был во полупире, а и стол был во полустоле {*}, едет сам Чурила Пленкович, _а перед ним несут подсолнечник, чтоб не запекло солнце бела его лица_. Брал он, Чурила, ключи золотые, ходил в подвалы глубокие, вынимал золоту казну: сорок сороков черных соболей, другую сорок печерских лисиц и камку белохрущату, а цена камке сто тысячей; приносил он ко князю Владимиру, клал перед ним на дубовый стол.

  {* Не скоро ели предки наши,

  Не скоро двигались кругом

  Ковши, серебряные чаши

  С кипящим пивом и вином.

  

   "Руслан и Людмила".}

  

  

  Втапоры Владимир-князь стольный киевский

  

  

  Больно со княгинею возрадовалися,

  

  

  Говорил ему таково слово:

  

  

  "Гой еси ты, Чурила Пленкович!

  

  

  Не подобает тебе в деревне жить,

  

  

  Подобает тебе, Чуриле, в Киеве жить, князю служить!.."

  Втапоры Чурила князя Владимира не ослушался. И вот они в Киеве; посылает князь Чурилу князей и бояр в гости звать к себе, "а зватого приказал брать со всякого по десяти рублев". Обходя гостей звать, Чурила зашел ко старому боярину Бермяте Васильевичу, ко его молодой жене, к той Катерине прекрасный, - _и тут он позамешкался_. Князь Владимир то замешканье ему ни во что положил. Пошло столованье и пированье. Когда на другой день рано поутру князи и бояре к заутрени пошли, - в тот день выпадала пороха снегу белого - и нашли они свежий след, сами они дивуются: _либо зайка скакал, либо бел горностай_.

  

  

  А иные тут усмехаются, сами говорят:

  

  

  "Знать это не зайка скакал, не бел горностай,

  

  

  Это шел Чурила Пленкович

  

  

  К старому Бермяте Васильевичу,

  

  

  К его молодой жене Катерине прекрасныя".

  

  

  

  

  ---

  Чурила Пленкович выдается из всего круга Владимировых богатырей: это, так сказать, самая гуманная личность между ими, по крайней мере в отношении к женщинам, которым он, кажется, посвятил всю жизнь свою. И потому в поэме о нем нет ни одного грубого или сального выражения; напротив, его отношения к Катерине прекрасной отличаются какою-то рыцарскою грациозностию и означаются более намеками, нежели прямыми словами. В первый раз он _позамешкался_ у молодой жены старого Бермяты; во второй раз тайна его посещения выдается предательскою порошею и оглашается не его хвастовством, а речами других, и речами, против обыкновения, умеренными, даже поэтическими. За Чурилу можно поручиться, что он не стал бы ломаться над жертвою своего соблазна, не стал бы хвастаться победою во честном пиру; тем более можно поручиться, что он не стал бы бить женщину по щекам или толкать ее пинками - "женский-де пол от того пухол бывает". А между тем он не неженка, не сентиментальный воздыхатель, а сильный могучий богатырь, удалой предводитель дружины храброй. Конечно, он смешон, когда перед ним, вместо китайского зонтика, несут подсолнечник {142}, чтоб не загорелось от солнца его лицо белое; но он смешон грациозно: он женский угодник, который дорожит своею наружностию, а не неженка запечный, не беззубый и безкогтный лев нашего времени.

  

  

  

  

  ---

  Просим читателей вспомнить, что в поэме о женитьбе князя Владимира вскользь является лицо Ивана Гостиного сына: теперь мы познакомимся с ним., как с героем особенной поэмы. Это представитель другого сословия, всегда столь важного в начале гражданских обществ: хоть он не торговец, а богатырь, однако он явно сын купца, силою и храбростию севший при дворе князя Владимира на богатырское место.

  У князя Владимира было пирование - нечестный пир, а и было столование - почестный стол на многи князи, бояра и на русские могучие богатыри и гости богатые. Будет день в половину дня, будет пир во полупире: Владимир-князь распотешился, по светлой гридне похаживает, таковые слова поговаривает: "Есть ли-де кто в Киеве таков молодец, что похвалился бы на триста жеребцов - из Киева бежать до Чернигова два девяносто-та мерных верст, промеж обедней и заутреней?"

  Вызвался Иван Гостиный сын и побился о велик заклад - не о сте рублях, не о тысяче, о своей буйной головушке. Князья, бояре и гости-корабельщики держат заклад за Владимира на сто тысяч; а за Ивана никто поруки не держит; пригодился тут владыка черниговский и держит за него поруки крепкие на сто тысячей. Выпил Иван чару зелена вина в полтора ведра, походил он на конюшню белодубову, ко своему к доброму коню бурочке, косматочке, троелеточке, падал ему во пряное копытечко, сам плачет, что река льется. Выслушал добрый конь про кручину Ивана и сказал ему не печалиться:

  

  

  "Сива жеребца того не боюсь,

  

  

  Кологрива жеребца того не блюдусь,

  

  

  В задор войду - у Воронка уйду".

  Только велел он своему ласковому хозяину водить себя по три зари, поить сытою медвяною и кормить сорочинским пшеном. "А как, говорит, придет тот час урочный, ты не седлай, Иван, меня добра коня, только берись за шелков поводок; вздень на себя шубу соболиную, котора шуба в три тысячи, пуговки в пять тысячей; я стану бурка передом ходить, копытами за шубу посапывати и по черному соболю выхватывати, на все стороны побрасывати, - князи, бояры подивуются, и ты будешь жив - шубу наживешь, а не будешь жив - будто нашивал". И все было по сказанному, как по писанному. Зрявкает бурко по-туриному, он шип пустил по-змеиному; триста жеребцов испужалися, с княженецкого двора разбежалися; сив жеребец две ноги изломил, кологрив жеребец тот и голову сломил, полонен Воронко в Золоту Орду бежит, он, хвост подняв, сам всхрапывает, а князи, бояры и все люди купецкие испужалися, окарачь они по двору наползалися; а Владимир-князь со княгинею печален стал; кричит в окошко косящатое, чтоб 'Иван уродье увел со двора, "за просты поруки крепкие, записи все изодраны". Втапоры владыко черниговский на почестном пиру у великого князя велел захватить три корабля на быстром Днепре с товарами заморскими, - "а князи-де и бояры никуда от нас не уйдут".

  

  

  

  

  ---

  Трудно объяснить значение этой поэмы иначе, как народным апофеозом коня - животного высоко уважаемого в ратном деле, товарища, сподвижника и друга ратнику. Странна неустойка князя, отказавшегося платить проигранный заклад; еще страннее нецеремонная разделка с ним со стороны черниговского владыки. Не менее удивительно и то, что этот черниговский владыко всегда держит заклады против князя и всех за того, за кого никто не хочет поручиться. Все это должно быть или совсем без значения, просто сказочная болтовня, или от времени потерян ключ к разрешению этих вопросов.

  

  

  

  

  ---

  Теперь пора нам познакомиться с знаменитым Добрынею Никитичем, воспетым в трех поэмах и упоминаемом вскользь и прямо еще в нескольких. Он и Илья Муромец - знаменитейшие богатыри двора Владимира.

  Жил в Рязани богатый гость Никита, живучи-то Никита состарелся, - состарелся; после переставился; его веку долгого осталось житье-бытье, богатество: _матера_ жена Амелфа Тимофеевна да чадо милое Добрынюшка Никитич млад. Присадила его матушка грамоте учиться, а грамота Никите _в наук пошла_. А будет ему двенадцать лет, попросился он у матушки купаться на _Сафат-реку_; она вдова многоразумная его Добрыню отпускала, а сама наказывала: "Израй-де река быстрая, а быстрая она, сердитая; не плавай, Добрыня, за перву струю, не плавай ты, Никитич, за другу струю". Добрыня не послушался: две-то струи сам - переплыл, а третья струя подхватила молодца, унесла во пещеры белокаменны. Тут откуда ни возьмись лютый зверь - Змей Горынчище, сам приговаривает:

  

  

   "А стары люди пророчили,

  

  

   Что быть Змею убитому

  

  

   От молода Добрынюшки Никитича,

  

  

   А ныне Добрыня у меня сам в руках".

  Говорит Добрыня: "Не честь, хвала молодецкая, на нагое тело напутаешься". Хочет змей Добрыню огнем спалить, _хоботом_ ушибить; Добрыня нагреб в шапку песку желтого, и тем песком змею глаза запорошил, _два_ хобота ушиб. Попалась тут ему дубина, и он, Добрыня, той дубиной Змея до смерти убил. Поплыл он по реке и заплыл в пещеры белокаменны, в гнездо змея, и его малых детушек всех перебил, пополам перервал; нашел он в палатах у змея много злата, серебра и свою любимую тетушку Марью Дивовну. Владимир-князь о Добрыне больно запечалился - _сидит он, ничего свету не видит_, а увидел Добрыню, скочил на ноги резвые, целовал его в уста сахарные. Бросилася его матушка родимая, хватала за белы руки, целовала его во уста сахарные; стали его выспрашивати, а где был, где ночевал? Послали за тетушкою, привели ее к князю во светлу гридню.

  

  

   Владимир-князь светел, радошен;

  

  

   Пошла-то у них пир, радость великая,

  

  

   А для ради Добрынюшки Никитича,

  

  

   Для другой сестрицы родимыя - Марьи Дивовны.

  

  

  

  

  ---

  Что сказать об этой поэме? Это какая-то бессвязная болтовня больного похмельем воображения... Тут нет не только мысли - даже смысла. У Добрыни нет ни лица, ни характера; это просто - призрак. Подобная нелепица могла бы иметь значение мифа, если б от ее чудовищных образов веяло фантастическим ужасом; но в русских сказках, как и во всей народной русской поэзии, фантастического элемента почти вовсе нет. И потому странно слышать, когда человек, который на мир смотрит простыми глазами, не видя в нем ничего таинственного и необъяснимого, - странно слышать, когда такой человек спокойно, без увлечения, без экстаза, рассказывает несбыточные вещи. Что за тетушка Марья Дивовна была у Добрыни, как попала она к Змею Горынчату; что за река _Сафат_, которая через пять строк превращается в _Израй_-реку? как Владимир, живя в Киеве, мог знать двенадцатилетнего Добрыню, жившего в небывалой тогда Рязани, и печалиться, что тот ушел купаться на Сафат-реку?..

  Но вторая поэма о Добрыне - одна из интереснейших поэм. В ее диких, неопределенных образах есть смысл и значение, если нет мысли.

  В стольном в городе во Киеве, у славного, сударь, у князя у Владимира, _три_ года Добрынюшка стольничал, _три_ года Никитич приворотничал; он стольничал, чашничал _девять_ лет, на _десятый_ год погулять захотел по стольному городу по Киеву. Взявши он колчан с калеными стрелами, идет он по широким по улицам, по частым мелким переулочкам; по горницам стреляет воробушков, по повалушкам стреляет он сизых голубей. Зашел в улицу Игпатьевскую, в Маринин переулок, видит он у Марины у Игнатьевны, на ее высоком хорошем терему, сидят тут два сизые голубчика, они целуются, милуются, желты носами, обнимаются. Тут Добрыне за беду стало, будто над ним насмехаются: а спела ведь тетива у туга лука, взвыла да пошла калена стрела. Тут над Добрынею по грехам учинилося, нога его поскользнулася, рука удрогнула, не попал он в сизых голубей, попал в окошечко косящето, проломил он оконницу стекольчатую, отшиб все причалины серебряные, расшиб он зеркальцо стекольчатое; белодубовы столы пошаталися, что питья медвяные восплеснулися. А втапоры Марине безвременье было - она умывалася, снаряжалася; и бросилася она на свой на широкий двор: "А кто это _невежа_ на двор заходил? а кто это невежа в окошко стреляет?" Брала она, Марина, следы горячие молодецкие, клала беремя дров белодубовых в печку муравленую, разжигала их огнем палящатым, и сама дровам приговаривает: "Сколь жарко дрова разгораются со теми следы молодецкими, разгоралось бы сердце молодецкое, как у молода Добрынюшки Никитьевича". А и божье крепко, вражье-то лепко! Взяло Добрыню пуще острого ножа по его сердцу богатырскому, со полуночи Добрынюшке не уснется. По его-то щастки великие рано зазвонили ко заутреням; пошел Добрыня ко заутрени, прошел он церкву соборную, зайдет ко Марине на широкий двор, у высокого терема подслушает; у молодой Марины вечеринка была; сидели тут душечки красны девицы и молоденьки молодушки, все тут жены молодецкие. К ним бы Добрыня в терем не пошел, а стала его Марина в окошко бранить, ему больно пенять, да завидел он, Добрыня, Змея Горынчата - тут ему за беду стало, за великую досаду показалося. Ухватил он бревно в обхват толщины и вышиб им двери железные. Учала Марина Добрыню бранить, а Змеища Горынчшца чуть его огнем не спалил, а и чуть молодца хоботом не убил, а и сам тут Змей почал бранити его, больно пеняти: "Не хочу я звати Добрынею, не хощу величать Никитичем, называю те детиною деревенщиною и засельщиною; почто ты, Добрыня, в окошко стрелял?" Вынимал Добрыня сабельку острую, воздымал выше буйной головы своей, грозится Змея изрубить на мелкие части, туловище разбросать по чистому полю. А и тут Змей Горынич, хвост поджав, да и вон побежал; взяла страсть, так зачал...; околыши метал по три пуда...; бегучи он Змей у Марины бывать заклинается: "Есть-де у ней не один друг, есть лучше меня и _повежливее_". А Марина высунулась по пояс в окно в одной рубашке _без пояса_, Змея уговаривает: "Воротись, мил надежа; воротись, друг!" Обещает оборотить Добрыню во что он Змей похочет - клячею водовозною или гнедым туром. И оборотила она Добрыню гнедым туром, пустила далече во чисто поле, а где-то ходят девять туров, девять братаников, что Добрыня им будет десятый тур, всем атаман - золотые рога. И нету о Добрыне слуху шесть месяцев, _а по-нашему, по-сибирскому, словет полгода_.

  У великого князя вечеринка была, а на пиру были вдовы честные, и мать Добрыни, честна вдова Афимья Александровна (Амелфа Тимофеевна?!..), а друга честна вдова, молода Анна Ивановна, крестная матушка Добрынина. Промежду собою _разговоры говорят_ - все были речи прохладные. Не отколь взялась тут Марина Игнатьевна, водилася с дитятами княженецкими, она больно Марина упивалася, голова на плечах не держится. Она больно Марина похваляется: нет-де в Киеве и хитрее и умнее ее, обернула-де она гнедыми турами девять богатырей, десятого Добрыню Никитича. Втапоры за то слово изымается честна вдова Афимья Александровна, наливала она чару зелена вина, подносила любимой своей кумушке, а сама она за чарою заплакала: "Гой еси ты, любимая кумушка, молода Анна Ивановна! А и выпей чару зелена вина, поминай ты любимого крестника, а и молода Добрыню Никитича: извела его Марина Игнатьевна, а ныне на пиру похваляется". Проговорит Анна Ивановна: "Я-де сама эти речи слышала, а речи ее похваленые". А и молода Анна Ивановна выпила чару зелена вина, а Марину она по щеке ударила, сшибла с резвых ног и топчет ее по белым грудям, сама она Марину больно бранит: "А и сука ты, ...., еретница, ....! Я-де тебя хитрее и мудренее, сижу я на пиру не хвастаю; а и хошь ли я тебя сукой оберну? А станешь ты, сука, по городу ходить, много за собой псов водить: а и женское дело прелестивое, переходчивое".

  Марина обернулась касаткою, полетела в чисто поле, села Добрыне на правый рог, сама она Добрыню уговаривает: "Нагулялся ты, Добрыня, во чистом поле, тебе чистое поле наскучило и зыбучие болота _напрокучили_: а и хошь ли, Добрыня, женитися, возьмешь ли, Никитич, меня за себя?" - "А право возьму, ей-богу возьму, а и дам те, Марина, поученьице, как мужья жен своих учат".

  Обернувшись девицею, Марина обернула Добрыню добрым молодцом; они в чистом поле женилися, круг ракитова куста венчалися. Пришедши в Маринин терем, Добрыня говорит: "А и гой еси ты, моя молодая жена, Марина Игнатьевна! У тебя в высоких хороших теремах нету Спасова образа: некому у тебя помолитися, не за что стенам поклонитися; а и чай моя острая сабля заржавела". А и стал Добрыня свою жену учить, молоду Марину Игнатьевну, еретницу, ...., безбожницу; он первое ученье - ей руку отсек; сам приговаривает: "Эта мне рука не надобна: трепала она, рука, Змея Горынчища!" А второе ученье - ноги ей отсек: "А и эта-де нога мне не надобна: оплеталася со Змеем Горынчищем". А третье ученье - губы ей обрезал и с носом прочь: "А эти-де губы не надобны мне: целовали они Змея Горынчища!" Четвертое ученье - голову ей отсек и с языком прочь: "А и эта голова не надобна мне, и этот язык не надобен: знал он дела еретичные!"

  

  

  

  

  ---

  Какая холодная и ужасная ирония! Сколько в ней грубого и нечеловеческого! Это не казнь, а постепенное, продолжительное мучение. Здесь нет мгновенного порыва-страсти, которая разит вдруг, как молния: здесь долго скрываемое, медленно разгоравшееся чувство мести, вырывается сосредоточенно, холодно и медленно. Вдруг сверкающая и мгновенно убивающая страсть не в русской натуре: много нужно, чтоб возбудить в русском человеке страсть, и глухо, медленно разгорается она в неприступных и сокровенных глубинах сердца; зато и нескоро остывает, а выказывается с какою-то ужасающею ледяностию, тяжело и неповоротливо. От нее нет спасения, от нее нет пощады. И потому русский богатырь не тороплив на мщение: его мщение не остынет от сладкого обеда, не заснет от зелена вина; он может и покушать и выспаться, без всякого влияния на владеющее им чувство. Это чувство проявляется у него грубо и жестоко, как у Добрыни Никитича, который казнит злую еретницу Марину. Что такое эта Марина - не мудрено понять: это родная сестра княгини Апраксеевны, и притом старшая сестра, далеко превосходящая ее в полноте выражаемой ею идеи. Это тип женщины, живущей вне общественных условий, свободно предающейся своим страстям и склонностям. Она в связи со Змеем Горынчатым - типом русского любовника, как мы заметили выше; но она не должна отличаться излишнею верностию своему любовнику: она только больше других любит его. Она умеет и приворожить, и отлучить, и оборотить оборотнем. Она предается сама всем неистовствам и помогает другим: ее терем - приют для всех веселых людей обоего пола. Она горькая пьяница; она еретница и безбожница. О грациозности ее нечего и говорить. Но вот о чем следует заметить: Анна Ивановна, крестная мать Добрыни, еще _мудренее_ и _хитрее_ самой Марины: она и саму Марину может обратить во что захочет. Она друг _честной вдовы_ - матери Добрыни; она принимает горячее участие в правом деле; она сидит на пиру, не хвастается: по всему этому, она - представительница доброго начала, как Марина злого; она добрая, благодетельная волшебница, как Марина злая и вредная. Но она пьет зелено вино; ее слова к Марине дышат площадным цинизмом; она бьет Марину по щекам, валяет ее на пол, топчет ногами ее груди белые, словом: она в грации ни на волос не уступает Марине... Далее, из других сказок, мы увидим, что идеал женщины по русской фантазии всегда один и тот же: это все та же Марина, только в разных видах...

  

  

  

  

  ---

  Великий князь на пиру вызывает охотника очистить "дороги прямоезжие" до его зятя {143} любимого, до грозна короля Етмануйла Етмануйловича, вырубить чудь белоглазую, перекрошить сорочину долгополую, а и тех черкес пятигорскиих, и тех калмыков с татарами, чукчи все бы и алюторы (лютеране?) {144}. Вызвался только один Добрыня Никитич. Просил он у своей матушки благословенья на шесть лет, да еще в _запас_ на двенадцать. Мать спрашивает его, на кого он покидает свою молоду жену, когда еще не прошли и свадебные дни. "Что же мне делать и как же быть? _из чего же нас богатырей князю и жаловати_?" - отвечает Добрыня и наказывает своей молодой жене, душе Настасье Никулишне, ждать его двенадцать лет, а там, пожалуй, хоть и идти замуж за кого похочет, а только бы не ходить за его брата названого - Алешу Поповича. Добрыня удачно совершил свой подвиг, а между тем проходит шесть лет, проходит и двенадцать - и никто на Настасье не сватается; а посватал ее великий князь за Алешу Поповича. Когда ту свадьбу ко венцу повезли, едет Добрыня в Киев; старые люди переговаривают: "Знать-де полетка соколиная, видать и поездка молодецкая - что быть Добрыне Никитичу". Входит он в опустелый терем, некому его встретить - матушка его старехонька. Поздоровавшись с нею, он спешит к великому князю Владимиру отдать отчет в своем поручении. Втапоры за то князь похвалил: "Исполать тебе, добрый молодец, что служишь правдою и верою". Говорит тут Добрыня Никитич млад: "Гой еси, сударь, _мой дядюшка_, ласково солнце, Владимир-князь! _Не диво Алеше Поповичу_ - диво князю Владимиру: хочет у жива мужа жену отнять". Втапоры Настасья засовалася, _хочет прямо скочить, обесчестить столы_; говорил Добрыня Никитич млад: "А и ты, _душка_ Настасья Никулишна! прямо не скочи, не бесчести столы: будет пора, кругом обойдешь". Взял за руку ее и вышел из-за убранных столов, извинялся князю Владимиру да и молодому Алеше Поповичу: "Гой еси, мой названый брат, Алеша Попович млад! Здравствуй женившись - да не с кем спать!"

  

  

  

  

  ---

  Мы еще встретимся с Добрынею Никитичем; но и теперь уже видно, что он такое. Это честный и добрый богатырь, ненавистник лжи, притворства и хитростей, заклятый враг Змею Горынчату, которому стары люди напророчили погибнуть от него, от Добрыни. Хотя Алеша и названый брат Добрыне, но Добрыня всегда держит камень за пазухою против Алеши и не кладет ему пальца в рот: так противоположен его прямой и честный характер лукавому и на всякие пакости способному характеру Поповича. Добрыня, по прошествии двенадцати лет, позволяет жене своей идти за кого ей угодно, кроме одного Алеши. Упрекая князя за жену свою, он говорит: "_Не диво Алеше Поповичу_ - диво князю Владимиру: хочет у жива мужа жену отнять". А впрочем, они - братья названые и взаимно уважают друг друга в качестве сильных могучих богатырей. Оба эти характера - два разные типа народной фантазии, представители разных сторон народного сознания. К дополнению характера Добрыни, мы должны прибавить, что в нем есть какая-то простоватость, и хотя в одной поэме и говорится, что "у Алеши вежество нерожденное", а "у Добрыни вежество рожденное и ученое", - однако это должно отнести больше к честности и доброте, чем к рыцарской ловкости Добрыни. Никитич - нечего греха таить - простоват и мешковат, - гнет дугу - не парит, переломит - не тужит. Целуются голуби - ему за беду становится и за великую досаду учиняется. Хочет он застрелить голубей - и попадает в окно к Марине. Не для чего-нибудь, а для шутки, его можно назвать русским Аяксом Теламонидом.

  

  

  

  

  ---

  Илья Муромец отличается от всех других богатырей. Он - стар человек, на пирах не по