Белинский Виссарион Григорьевич - (Статьи о народной поэзии)

естами, тогда как в поэмах метр, хотя и силлабический, и притом не всегда правильный, составляет их необходимую принадлежность. Сверх того, есть некоторая разница в манере, в замашке рассказа между сказкою и поэмою: первая объемлет собою всю жизнь богатыря, начинается его рождением, а оканчивается смертию; поэма, напротив, схватывает один какой-нибудь момент из жизни богатыря и силится создать из него нечто отдельное и цельное. И потому одна сказка заключает в себе два, три и более эпические рапсода, как, например, о Добрыне и об Илье Муромце. В тоне сказок больше простонародного, житейского, прозаического; в тоне поэм больше поэзии, полету, одушевления, хотя те и другие рассказывают часто об одном и том же предмете и очень сходно, нередко одними и теми же выражениями. Так как русский человек почитал сказку "пересыпаньем из пустого в порожнее", то он не только не гонялся за правдоподобием и естественностию, а еще как будто поставлял себе за непременную обязанность умышленно нарушать и искажать их до бессмыслицы. По его понятию, чем сказка неправдоподобнее и нелепее, тем лучше и занимательнее. Это перешло и в поэмы, которые преисполнены самыми резкими несообразностями. Мы сейчас дадим это увидеть самим читателям нашим, - для чего и перескажем им вкратце содержание всех поэм, находящихся в сборнике Кирши Данилова.

  Нам удавалось слышать до крайности странное мнение, будто из наших сказочных поэм можно составить одну большую целую поэму, подобно тому, как будто бы из рапсодов была составлена "Илиада" {132}. Теперь уже и о происхождении "Илиады" многими оставлено такое мнение, как неосновательное; что же до наших рапсодов, то мысль склеить их в одну поэму есть злая насмешка над ними. Поэма требует единства мысли, а вследствие ее - гармонии в частях и целости в общем. Из содержания наших рапсодов мы увидим, что искать в них общей мысли - все равно, что ловить жемчужные раковины в реке Фонтанке. Они ничем не связаны между собою; содержание всех их одинаково, обильно словами, скудно делом, чуждо мысли. Поэзия к прозе содержится в них, как ложка меду к бочке дегтю. В них нет никакой последовательности, даже внешней; каждая из них - сама по себе, ни вытекает из предыдущей, ни заключает в себе начала последующей. Внешнее единство "Илиады" основано на гневе Ахиллеса против Агамемнона за пленницу Бризеиду; Ахиллес отказывается от боя, и вследствие этого эллины претерпевают страшные поражения от троян, и погибает Патрокл; тогда Ахилл мирится с Агамемноном, поражает торжествовавших троян и убийством Гектора выполняет свою клятву мщения за смерть Патрокла. Потому-то в "Илиаде" вторая песня следует за первою, а третья за второю, и так далее, от первой до 24-й включительно, не по цифрам, в начале их произвольно поставленным собирателем, а по внутреннему развитию хода событий. В наших же рапсодах нет общего события, нет одного героя. Хоть и наберется поэм двадцать, в которых упоминается имя великого князя Владимира Красна-солнышка, но он является в них внешним только героем: сам не действует ни в одной и везде только пирует да похаживает по гриднице светлой, расчесывая кудри черные. Что же касается до связи этих поэм, то некоторые из них точно должны бы следовать в книге одна за другою, чего, к сожалению, не сделал Калайдович, напечатавший их, вероятно, в таком порядке, в каком они находились в сборнике Кирши Данилова. Но это относится к очень немногим, так что не более трех могут составить одно, - и это одно всегда имеет своего героя, помимо Владимира, о котором во всех равно упоминается. Герои эти - богатыри, составлявшие двор Владимира. Они со всех сторон стекаются к нему на службу. Это очевидно отголосок старины, отражение давней были, в которой есть своя доля истины. Владимир не является в этих поэмах ни лицом действительным, ни характером определенным, а, напротив, какою-то мифическою полутенью, каким-то сказочным полуобразом, более именем, нежели человеком. Так-то поэзия всегда верна истории: чего не сохранила история, того не передаст и поэзия; а история не сохранила нам образа Владимира-язычника, поэзия же не дерзнула коснуться Владимира-христианина. Некоторые из богатырей Владимира переданы нам этою сказочною поэзиею, как-то: Алеша Попович с другом своим Екимом Ивановичем, Дунай, сын Иванович, Чурило Пленкович, Иван Гостиный сын, Добрыня Никитич, Поток Михайло Иванович, Илья Муромец, Михайло Казаринов, Дюк Степанович, Иван Годинович, Гордей Блудович, жена Ставра-боярина, Касьян Михайлович; некоторые только упоминаются по имени, как-то: Самсон Колыванович, Сухан Домантьевич, "Светогор-богатырь и Полкан другой", Семь братов Сбродовичей и два брата Хапиловы... Но пусть само дело говорит за себя. Начнем с Алеши Поповича.

  

  

  

  

  ---

  Из славного Ростова, красна города, вылетывали два ясные сокола, выезжали два могучие богатыря,

  

  

   Что по имени Алешинька Попович млад

  

  

   А со молодом Екимом Ивановичем.

  Наехали они в чистом поле на три дороги широкие, а при тех дорогах лежит горюч камень с надписями; Алеша Попович просит Екима Ивановича, "как в грамоте поученого человека", прочесть те надписи. Одна из них означала путь в Муром, другая в Чернигов, третья - "ко городу Киеву, ко _ласкову_ князю Владимиру". Еким Иванович спрашивает, куда ехать; Алеша Попович решает - к Киеву. Не доехавши до _Сафат_-реки (?), остановились на зеленых лугах покормить добрых коней. Здесь мы остановимся с ними, чтоб спросить, что это была за река _Сафат_, протекавшая между Ростовом и Киевом? Вероятно, она заплыла туда из Палестины... Разбив шатры, стреножив коней, добры молодцы стали "опочив держать".

  

  

   Прошла та ночь осенняя,

  

  

   Ото сна пробуждается,

  

  

   Встает рано-ранешенько,

  

  

   Утреннею зарею умывается,

  

  

   Белою ширинкою утирается,

  

  

   На восток он, Алеша, богу молится.

  Еким Иванович поймал коней, напоил их в Сафат-реке и, _по приказанию Алеши_, оседлал их. Лишь только хотели они ехать "ко городу Киеву", как попадается им _калика перехожий_.

  

  

   Лапотки на нем семи шелков,

  

  

   Подковырены чистым серебром,

  

  

   Личико унизано красным золотом,

  

  

   Шуба соболиная, долгополая.

  

  

   Шляпа сорочинская, земли греческой,

  

  

   В тридцать пуд шелепуга подорожная,

  

  

   В пятьдесят пуд налита свинцу чебурацкого.

  Вопрос: как же шелепуга могла быть в _тридцать_ пуд, если одного свинцу в ней было _пятьдесят_ пуд?.. Калика говорил им таково слово:

  

  

   "Гой вы еси, удалы добры молодцы!

  

  

   Видел я Тугарина Змеевича:

  

  

   В вышину ли он, Тугарин, трех сажен,

  

  

   Промеж плечей косая сажень,

  

  

   Промежду глаз калена стрела;

  

  

   Конь под ним, как лютый зверь,

  

  

   Из хайлища пламень пышет,

  

  

   Из ушей дым столбом стоит".

  Алеша Попович _привязался_ к калике, отдает ему свое платье богатырское, а у него просит себе каличьего, - и его просьба состоит в повторении слово в слово выписанных нами стихов, изображающих одеяние и оружие калики. Калика соглашается, и Алеша Попович, кроме шелепуги, берет еще про запас чингалище булатное и идет за Сафат-реку:

  

  

   Завидел тут Тугарин Змеевич млад,

  

  

   Заревел зычным голосом,

  

  

   Продрогнула дубровушка зеленая,

  

  

   _Алеша Попович едва жив идет_.

  

  

   Говорил тут Тугарин Змеевич млад:

  

  

   "Гой еси, калика перехожая!

  

  

   А где ты слыхал и где видал

  

  

   Про млада Алешу Поповича:

  

  

   А и я бы Алешу копьем заколол,

  

  

   Копьем заколол и огнем спалил".

  

  

   Говорил тут Алеша каликою:

  

  

   "А и ты ой еси, Тугарин Змеевич млад!

  

  

   Поезжай поближе ко мне,

  

  

   Не слышу я, что ты говоришь".

  

  

   Подъезжал к нему Тугарин Змеевич млад,

  

  

   Сверстался Алеша Попович млад

  

  

   Против Тугарина Змеевича,

  

  

   Хлестнул его шелепугою по буйной голове,

  

  

   Расшиб ему буйну голову -

  

  

   И упал Тугарин на сыру землю;

  

  

   Вскочил ему Алеша на черну грудь.

  

  

   Втапоры взмолится Тугарин Змеевич млад:

  

  

   "Гой еси ты, калика перехожая!

  

  

   Не ты ли Алеша Попович млад?

  

  

   Только ты Алеша Попович млад,

  

  

   Сем побратуемся с тобою".

  

  

   Втапоры Алеша врагу не веровал,

  

  

   Отрезал ему голову прочь,

  

  

   Платье с него снимал цветное

  

  

   На сто тысячей - и все платье на себя надевал.

  Увидев Алешу Поповича в платье Тугарина Змеевича, Еким Иванович и калика перехожая пустились от него бежать; когда ж он их нагнал, Еким Иванович бросил себе назад палицу в тридцать пуд, попал Алеше в грудь - и тот повалился с коня замертво.

  

  

   Втапоры Еким Иванович

  

  

   Скочил со добра коня, сел на груди ему:

  

  

   Хочет пороть груди белые -

  

  

   И увидел на нем золот чуден крест,

  

  

   Сам заплакал, говорил калике перехожему:

  

  

   "По грехам надо мною, Екимом, учинилося,

  

  

   Что убил своего братца родимого".

  

  

   И стали его оба трясти и качать,

  

  

   И потом подали ему вина заморского;

  

  

   От того он здрав стал.

  Алеша Попович обменялся с каликою платьем, а Тугариново положил себе в _чемодан_. Приехали в Киев.

  

  

   Скочили с добрых коней,

  

  

   Привязали к дубовым столбам,

  

  

   Пошли во светлы гридни;

  

  

   Молятся Спасову образу

  

  

   И бьют челом, поклоняются

  

  

   Князю Владимиру и княгине _Апраксеевне_,

  

  

   И на все четыре стороны;

  

  

   Говорил им ласковый Владимир-князь:

  

  

   "Гой вы еси, добры молодцы!

  

  

   Скажитеся, как вас по имени зовут:

  

  

   А по имени вам мочно место дать,

  

  

   По изотчеству можно пожаловати".

  

  

   Говорил тут Алеша Попович млад:

  

  

   "Меня, осударь, зовут Алешею Поповичем,

  

  

   Из города Ростова, старого попа соборного".

  

  

   Втапоры Владимир-князь обрадовался,

  

  

   Говорил таковы слова:

  

  

   "Гой еси, Алеша Попович млад!

  

  

   По отечеству садися в большое место, в передний уголок,

  

  

   В другое место богатырское,

  

  

   В дубову скамью против меня,

  

  

   В третье место, куда сам захочешь".

  

  

   Не садился Алеша в место большое

  

  

   И не садился в дубову скамью,

  

  

   Сел он со своими товарищи на полатный брус (!!??).

  Вдруг - о чудо! - на золотой доске двенадцать богатырей несут Тугарина Змеевича - того самого, которому так недавно Алеша отрубил голову, - несут живого и сажают на _большое место_.

  

  

   Тут повары были догадливы:

  

  

   Понесли яства сахарные и питья медвяные,

  

  

   А питья все заморские,

  

  

   Стали тут пить, есть, прохлаждатися;

  

  

   А Тугарин Змеевич нечестно хлеба ест:

  

  

   По целой ковриге за щеку мечет,

  

  

   Те ковриги монастырские;

  

  

   И нечестно Тугарин питья пьет:

  

  

   По целой чаше охлестывает,

  

  

   Котора чаша в полтретья ведра.

  

  

   И говорил втапоры Алеша Попович млад:

  

  

   "Гой еси ты, ласковый сударь, Владимир-князь!

  

  

   Что у тебя за болван пришел,

  

  

   Что за дурак неотесаной?

  

  

   Нечестно у князя за столом сидит,

  

  

   Ко княгине, он, собака, руки в пазуху кладет,

  

  

   Целует во уста сахарные,

  

  

   Тебе князю насмехается".

  Далее Алеша говорит, что у его отца была скверная {133} собака, которая подавилась костью и которую он, взявши за хвост, под гору махнул: "От меня Тугарину то же будет".

  

  

   Тугарин почернел, как осенняя ночь,

  

  

   Алеша Попович стал, как светел месяц.

  Начавши рушить лебедь белую, княгиня обрезала себе рученьку левую,

  

  

   Завернула рукавцом, под стол опустила,

  

  

   Говорила таково слово:

  

  

   "Гой вы еси, княгини, боярыни!

  

  

   Либо мне резать лебедь белую,

  

  

   Либо смотреть на мил живот,

  

  

   На молода Тугарина Змеевича".

  Тугарин схватил лебедь белую, да разом ее за щеку, да еще ковригу монастырскую. Алеша опять повторяет свое воззвание к Владимиру теми же словами; только, вместо собаки, говорит о коровище старой, которая, забившись в поварню, выпила чан _браги пресныя_ и от того лопнула и которую он, Алеша, за хвост да под гору: "От меня Тугарину то же будет". Потемнев, как осенняя ночь, Тугарин бросил в Алешу чингалищем булатным, но Попович "на то-то верток был", и Тугарин не попал в него. Еким спрашивает Алешу: сам ли он бросит в Тугарина али ему велит? Алеша сказал, что он завтра сам с ним переведается, под великий заклад - не о сте рублях, не о тысяче, а о своей буйной голове. Князья и бояре скочили на резвы ноги, и все за Тугарина поруки держат: князья кладут по сту рублев, бояре по пятидесяти, _крестьяне_ (?) по пяти рублев, а случившиеся тут гости купеческие подписывают под Тугарина три корабля свои с товарами заморскими, которы стоят на быстром Днепре; а за Алешу подписывал владыка черниговский.

  

  

   Втапоры Тугарин и вон ушел,

  

  

   Садился на своего добра коня,

  

  

   Поднялся на бумажных крыльях под небесью летать.

  

  

   Скочила княгиня Апраксеевна на резвы ноги,

  

  

   Стала пенять Алеше Поповичу:

  

  

   "Деревенщина ты, заселыцина!

  

  

   Не дал посидеть другу милому".

  

  

   Втапоры Алеша того не слушался,

  

  

   _Звился_ со товарищи и вон пошел.

  На берегу Сафат-реки пустили они коней в зеленые луга, разбили шатры и стали "опочив держать". Алеша всю ночь не спит, со слезами богу молится, чтоб послал тучу грозную; молитва Алешина дошла до Христа, послал он "тучу с градом дождя", подмочил Тугарину крылья бумажные, и лежит он, как собака, на сырой земле. Еким извещает Алешу, что видел Тугарина на сырой земле, - Алеша снаряжается, садится на добра коня, берет сабельку острую.

  

  

   И увидел Тугарин Змеевич Алешу Поповича,

  

  

   Заревел зычным голосом:

  

  

   "Гой еси, Алеша Попович млад!

  

  

   Хошь ли я тебя огнем спалю,

  

  

   Хошь ли, Алеша, конем стопчу,

  

  

   Али тебя, Алешу, копьем заколю!"

  

  

   Говорил ему Алеша Попович млад:

  

  

   "Гой ты еси, Тугарин Змеевич млад!

  

  

   Бился ты со мной о велик заклад,

  

  

   Биться, драться един на един:

  

  

   А за тобою ноне силы сметы нет"

  

  

   На меня Алешу Поповича".

  

  

   Оглянется Тугарин назад себя,

  

  

   Втапоры Алеша подскочил, ему голову срубил -

  

  

   И пала глава на сыру землю, как пивной котел.

  Проколов уши голове Тугарина, Алеша привязал ее к седлу, привез в Киев в княженецкий двор и бросил середи двора. А Владимир-князь повел его во светлы гридни, сажал за убраны столы - тут для Алеши и стол пошел. За столом говорит ему Владимир-князь:

  

  

   "Гой еси, Алеша Попович млад!

  

  

   _Час ты мне свет дал_;

  

  

   Пожалуй ты живи в Киеве,

  

  

   Служи мне, князю Владимиру, -

  

  

   До люби тебя пожалую".

  

  

   Втапоры Алеша Попович млад кпязя не ослушался,

  

  

   Стал служить верою и правдою;

  

  

   А княгиня говорила Алеше Поповичу:

  

  

   "Деревенщина ты, заселыцина!

  

  

   Разлучил меня с другом милым,

  

  

   С молодым Змеем Тугаретиным".

  

  

   Отвечает Алеша Попович млад:

  

  

   "А ты гой еси, матушка княгиня Апраксссвна!

  

  

   Чуть не назвал я тебя сукою,

  

  

   Сукою-то, волочайкою".

  

  

   То старина, то и деянье!

  

  

  

  

  ---

  И вот, читатели, вы уже знакомы с одним из богатырей _ласкова князя Владимира Красна солнышка_; вы уже знаете, за какую службу и с какими обрядами Алеша был принят ко двору его. Тут не было рыцарского посвящения; не ударяли по плечу шпагою, не надевали серебряных шпор; битва была не за красоту, а против красоты, красоты весьма неграциозной и в словах, и в манерах, и в характере. Не ищите тут мифов с общечеловеческим содержанием; не ищите художественных красот поэзии; но в этих странных и оригинальных оборотах все-таки есть поэтические элементы, если не поэзия; в этих диких и неопределенных образах народной фантазии все-таки есть смысл и значение, если нет мысли, - даже, если хотите, есть мысль, только частная, а не общая, народу, а не человечеству принадлежащая; и - повторяем - несмотря на дубоватую неграциозпость образов, выражение, чуждое мысли, очень и очень не чуждо поэзии. Что же касается до героя, он является с характером. Попович - это богатырь больше хитрый, чем храбрый, больше находчивый, чем сильный. Он идет на битву с Тугариным переодевшись, под чужим видом; завидя врага, он _едва жив идет_ (разумеется, от трусости); {134} на возглас Тугарина прикидывается глухим, - иногда тот подходит к нему ближе, чтоб говорить с ним, а не сражаться, - он вдруг хватает его по голове шелепугою в тридцать пуд; Тугарин предлагает ему побрататься, но не на таковского напал: Алеша не дастся в обман по великодушию рыцарскому - "втапоры Алеша врагу не веровал". Готовясь ко второй битве, он, в смиренном сознании своих богатырских сил, молится о дожде, чтоб подмочило у Змея бумажные крылья, - и когда тот полетел на него, он опять прибегает к обману: "Ты, - говорит он ему, - держал заклад биться со мною един на един, а за тобою сила несметная против меня"; Змей оглядывается назад и Алеша в эту минуту рубит ему голову. Еким Иванович - добрый и честный богатырь; но он служит Алеше и без его спросу ничего не делает. Это - меньшой названый брат его; это добродушная, честная сила, добровольно покорившаяся хитрому уму. Тугарин - хвастун, нахал, невежа; он при всех весьма не по-рыцарски, весьма неграциозно любезничает с Апраксеевною; он у князя, как у себя дома: ковригами глотает, ушатами запивает, как бы для показания полного своего презрения к обиженному супругу, как бы для того, чтоб при всех наругаться над ним. Неужели это идеал старинного русского любовника чужой жены, которому мало наслаждения - нужно еще и ругаться и ломаться над несчастным мужем?.. {135} Мы еще не раз встретимся с этим лицом, состоящим, как видно, на ролях _любовников_ в репертуаре народного театра жизни; он еще явится нам и под другим именем, но всегда змеем. В его безобразном и безобразном лице православный народ осуществил свое сознание о любви, - и если этот русский Дон Хуан, этот Ромео не совсем благообразен, - причина тому народное созерцание чувства любви {136}. Любовь до того изгнана у нас из тесного круга народного созерцания жизни, что в самом браке является каким-то чуждым, греховным элементом, враждебным святости союза, освящаемого религиею; вне же брака, она - бесовская прелесть, дьявольское наваждение, нечистое вожделение Змея Горынчата, преступная контрабанда жизни. Удивительно ли после этого, что эта любовь является в наших народных поэмах так простонародно-неэстетическою, так цинически чувственною, так оскорбительною и возмутительною для чувства, в таких грубых кабацких формах? Удивительно ли после того, что любовник в наших народных поэмах является в виде змея с характером хвастуна, наглеца и труса, а любовница представляется в виде грубой, наглой и бесстыдной бабы, с манерами площадной торговки, и даже, - как увидим это ниже, - в виде колдуньи, злой еретички?.. И самый разврат может иметь свою поэзию и свою грацию, если он выходит из пламенного клокотания необузданной страсти, из неукротимого стремления к наслаждению; но в наших "любовницах" не заметно ни тени поэзии или грации. Здесь опять та же причина: любовь, по нашему народному созерцанию, не есть чувство, не есть страсть, а какой-то холодный цинический разврат. В княгине Апраксеевне олицетворен идеал любовницы, - идеал, которого полное осуществление мы увидим в Марине, неприятельнице Добрыни Никитича и любовнице Змея Горынчата {137}. Странно только, каким образом народная фантазия, выразившая в Апраксеевне народный идеал эманципированной женщины {138} (femme emancipee), навязала ее в жены любимцу предания, солнцу своей древней жизни и поэзии - князю Владимиру. Нет сомнения, что Владимир _мифический_, Владимир, окруженный богатырями, женящийся от живой жены, есть Владимир-язычник: народная поэзия, как мы сказали, не смела коснуться Владимира _исторического_, и потому не передала нам ни его похода в Корсунь, ни отношений к Византии, ни последовавшего затем времени его царствования, переданного историею и церковью. Если же в этих поэмах нет ни языческих имен действующих лиц, ни языческих богов, а, напротив, часто упоминается о церквах, об образах, о венчании, - то это анахронизм, вроде того, что Владимировы богатыри, как мы увидим это ниже, беспрестанно сражаются с татарскими ханами, мурзами и улановьями и беспрестанно ездят в Золотую Орду. Это служит новым доказательством нашей мысли, что эти поэмы или сложены были во время татарщины, если не после ее (а от старины воспользовались только мифическими, смутными преданиями и именами), или что они были переиначены и переделаны во время или после татарщины.

  Мы еще два раза встретимся с Алешею Поповичем и увидим, что, даже являясь вскользь, он не изменяет своего характера - Поповича; теперь же перейдем к другому богатырю, женившему князя Владимира.

  

  

  

  

  ---

  

  

  В стольном городе во Киеве,

  

  

  Что у ласкова, сударь, князя Владимира.

  

  

  А и было пированье, почестный пир,

  

  

  Было столованье, почестный стол,

  

  

  Много на пиру было князей и бояр

  

  

  И русских могучих богатырей;

  

  

  А и будет день в половину дня,

  

  

  Княженецкий стол во полустоле;

  

  

  Владимир-князь распотешился,

  

  

  По светлой гридне похаживает,

  

  

  Черные кудри расчесывает;

  

  

  Говорит он, сударь, ласковой

  

  

  Владимир-князь таково слово:

  

  

  "Гой еси вы, князи и бояра и могучие богатыри!

  

  

  Все вы в Киеве переженены,

  

  

  Только я, Владимир-князь, холост хожу,

  

  

  А и холост я хожу, не женат гуляю:

  

  

  А кто мне-ка знает супротивницу,

  

  

  Супротивницу знает красну девицу:

  

  

  Как бы та девица станом статна,

  

  

  Станом бы статна и умом свершна,

  

  

  Ее белое лицо, как бы белый снег,

  

  

  И ягодицы, как бы маков цвет,

  

  

  А и черные брови, как бы соболи,

  

  

  А и ясные очи, как бы у сокола".

  Тут большой за меньшого хоронится, а от меньшого ответа князю нет; тогда выступает из стола Иван Гостиный сын и кричит зычным голосом, прося слово молвити, слово единое, безопальное: "Я ли-де Иван в Золотой Орде бывал у грозного короля Етмануйла Етмануйловича и видел его двух дочерей: первая дочь Настасья королевишна, а другая Афросинья королевишна; сидит Афросинья в высоком терему, за тридесять замками булатными; а и буйные ветры не вихнут на ее, а красное солнце по печет лицо: а то-то, сударь, девушка станом статна, станом статна и умом свершна (следует повторение четырех последних стихов из речи князя Владимира); посылай ты, сударь, Дуная свататься". Князь приказал налить чашу зелена вина в полтора ведра и подносить ее Ивану Гостиному за те слова его хорошие. Призвал он, князь, Дуная Ивановича в спальню к себе и посылал его на доброе дело, на сватанье, и давал ему золотой казны, триста жеребцов и могучих богатырей; подносил он ему, Дунаю, чару зелена вина в полтора ведра, турий рог меду сладкого в полтретья ведра, разгорелася утроба богатырская, и могучие плечи расходилися, как у молода Дуная Ивановича; не берет он золотой казны, не надо ему триста жеребцов и могучих богатырей, а просит он себе одного молодца, как бы молода Екима Ивановича, который служит Алеше Поповичу. А и князь тотчас сам Екима руками привел: "Вот-де те, Дунаю, будет паробочек". И приехали добры молодцы, Дунай да Еким, в Золоту Орду, к тому ли грозному королю Етмануйлу Етмануйловичу. Говорит тут Дунай таково слово:

  

  

  "Гой еси, король в Золотой орде!

  

  

  У тебя ли во палатах белокаменных

  

  

  Нету Спасова образа,

  

  

  Некому у тебя помолитися,

  

  

  А и не за что тебе поклонимся".

  

  

  Говорит тут король Золотой орды,

  

  

  А и сам он, король, усмехается:

  

  

  "Гой еси, Дунай сын Иванович!

  

  

  Али ты ко мне приехал по-старому служить

  

  

  

  

  

  

  и по-прежнему?"

  Дунай объявляет королю о цели своего приезда. А и тут королю за беду стало, а рвет на главе кудри черные и бросает о _кирпищет_ пол и говорит, как бы не его, Дуиая, прежняя служба, велел бы посадить его в погреба глубокие и уморил бы смертью голодною за те его слова за бездельные. Тут Дунаю за беду стало, разгорелось его сердце богатырское, вынимал он сабельку острую и говорил таковы слова: "Как бы-де у тебя во дому не бывал, хлеба-соли не едал, ссек бы по плечи буйную голову". Тут король _неладом_ заревел зычным голосом, псы борзы заходили на цепях, а и хочет Дуная живьем стравить теми кобелями _меделянскими_. Дунай закричал к Екиму, а те мурзы, улановья не допустят Екима до добра коня, до его палицы тяжкия, _медныя_, в три тысячи пуд; не попала ему палица _железная_, что попала ому ось-то тележная, а и зачал Еким помахивати, и побил он силы семь тысячей, да пятьсот кобелей меделянских. Король на все соглашался, и Дунай унимал своего слугу верного, н пошел к высокому терему, где сидит Афросинья, - двери у палат были железные, а крюки, пробои по булату злачены. "Хоть нога изломить, а двери выставить". Все тут палаты зашаталися, бросится девица, испужалася, хочет Дуная в уста целовать. Проговорил Дунай сын Иванович: "А и ряженый кус, да не суженому есть! Достанешься ты князю Владимиру". И хотят они ехать; спохватился тут король Золотой Орды, отрядил триста свои мурзы и улановья на тридцати телегах везти за Дунаем золото, серебро, жемчуг скатный и каменья самоцветные. Не доехав до Киева за сто верст, наехал Дунай на бродучий след, велел Екиму везти невесту ко Владимиру "честно, хвально и радостно", а сам поехал по тому следу свежему, бродучему. В четвертые сутки наехал он на тех на лугах на потешныих, - куда ездил ласковый Владимир-князь всегда за охотою, - на бел шатер, а во том шатре опочив держит красна девица, а и та ли Настасья королевишна {Сестра Афросиньи, невесты Владимира. Как она туда зашла - не спрашивайте: ведь песня - быль, а сказка - ложь...}. Молодой Дунай он догадлив был: пустил о