Белинский Виссарион Григорьевич - (Статьи о народной поэзии)

нах было буйством и разбойничеством. Новогородцы целыми шайками отправлялись в Пермь и Вятку, резали, жгли и грабили по Каме. На них жаловались московским царям, - и они иногда являлись с повинною головой, как чересчур задурившиеся удальцы, а не как воры и разбойники. Их вызывали на подобные подвиги не бедность, не нищета, не разврат и кровожадность, а жажда какой бы то ни было деятельности, лишь бы сопряженной с опасностями, отвагою и удалью. Новгород можно смело назвать гнездом русской удали {169}, и теперь составляющей отличительную черту характера русского народа, но уже такую черту, которая, благодаря успехам цивилизации, делает ему честь, а не бесчестье. Дурно направленная сила души дурно и действует, а хорошо направленная и действует хорошо; но срам и горе народу, у которого нет того, что бы могло дурно или хорошо быть направляемо! И потому Васька Буслаев, _мот_ и _пьяница_, право, был лучше многих тысяч людей, которые тихо и мирно прожили век свой: он был мотом и пьяницей от избытка душевного огня, лишенного истинной пищи, а те жили тихо и мирно по недостатку силы. Заметьте, что наш Буслаевич говорит слова: _смолоду бито много, граблено_, как будто мимоходом, без пояснений, без сентенций, без самообвинения и как будто с каким-то хвастовством; можно поручиться, что гости-корабельщики выслушали его без удивления, без ужаса, но с тою улыбкою, с какою пожилой человек выслушивает любовные похождения юноши, воспоминая о своих собственных во время оно. Да и почему не пошалить, если поездка в Иерусалим могла загладить все шалости...

  И Буслаевич поехал совсем не смиренным пилигримом: удальство и молодечество заглушают в нем всякое другое чувство, если только было что заглушать в нем... Узнав, что прямая дорога сопряжена с опасностию, он выбирает ее, говоря, что "не верует он, Васинька, ни в соп, ни в чох, а верует в свой червленый вяз". Не доезжая до казачьей заставы, он видит гору: ему надо побывать на ней - а зачем? - да так, из удали. Роковое предвещание мертвой головы и надпись на камне не только не отвращают его от безумного желания "тешиться, забавлятися, поперек того каменю поскакивати", но вызывают на эту потеху. Что такое эта Сорочинская гора, мертвая голова и камень с надписью, и почему можно было скакать только поперек его, а не вдоль, - все это имеет смысл разве того пошлого мистицизма, который видит таинственное и глубокое во всем, что, за отсутствием здравого смысла, непонятно рассудку. Скачи поперек, а вдоль не скачи: это так нелепо, что простому, неразвитому размышлением и наукою уму непременно должно было показаться необыкновенно таинственным и глубоко знаменательным, подобно мистическим числам _семь, девять, двенадцать_, подобно молодому месяцу с левой стороны, зайцу, перебежавшему дорогу, и другим предрассудкам. Замечательно, впрочем, что, несмотря на прямой путь из Ильменя в Каспийское море, а из него прямо в реку Иордан, есть в поэме и признаки географической достоверности: на вершине Сорочинской горы находится сопка - явление, возможное на юго-западном берегу Каспийского моря.

  Страх, а вследствие его и уважение, обнаруженные казаками к герою поэмы, указывают на славу Василья Буслаева, как удальца из удальцов, как человека, с которым плохи шутки. Баба залесная, которая предсказывает купающейся в Ердане дружине Василья о гибели его, - одно из тех чудовищных порождений лишенной всякого содержания фантазии, которыми особенно любит щеголять русская народная поэзия. Смерть Василья выходит прямо из его характера, удалого и буйного, который как бы напрашивается на беду и гибель. Слова матери Василья к его осиротелой дружине не отличаются особенною материнскою нежностию; однако видна истинная грусть по безвременно погибшем сыне в выражении: _у меня ныне вам делать нечего_. Есть также что-то глубоко грустное в умеренности молодцов Василья, которые "брали казны по малу числу"; они были и сильны, и могучи, и удалы, и веселы только с своим лихим предводителем, а без него на что им и золота казна? При нем они составляли дружину и братчину, а без него - "пошли добры молодцы, кому куда захотелося"... Так бывает не в одних сказках, так бывает и в действительности: сильный и богатый дарами природы дух собирает вокруг себя кружок людей, способных понимать его, и соединяет их между собою союзом братства; но нет его - и осиротелый круг, лишенный своего центра, распадается сам собою... {170}

  

  

  

  

  ---

  Теперь мы должны перейти к другому герою, по преимуществу новогородскому. Это уже не богатырь, даже не силач и не удалец в смысле забияки и человека, который никому и ничему не дает спуску, который, подобно Васиньке Буслаевичу, не верует ни в сон, ни в чох, а верует в свой червленый вяз; это и не боярин, не дворянин: нет, это сила, удаль и богатырство денежное, это аристократия богатства, приобретенного торговлею, - это купец, это апофеоза купеческого сословия.

  

  

  

  

  ---

  По славной матушке Волге-реке а гулял Садко молодец тут двенадцать лет; никакой над собою притки и скорби Садко не ведывал, а все молодец во здоровьи пребывал. Захотелось молодцу побывать в Новегороде, отрезал хлеба великий сукрой, а и солью насолил, его в Волгу опустил: "А спасибо тебе, матушка Волга-река! А гулял я по тебе двенадцать лет, никакой я притки, скорби не видывал над собой и в добром здоровьи от тебя отошел; а иду я, молодец, в Новгород побывать". Проговорит ему матка Волга-река: "Гой еси, удалой добрый молодец! когда придешь ты во Новгород, а стань ты под башню проезжую, поклонися от меня брату моему а славному озеру Ильменю". Правил Садко Ильменю-озеру челобитье великое: "А и гой еси, славный Ильмень-озеро! Сестра тебе Волга челобитье посылает _двою_" {171} (?). Приходил тут от Ильмень-озера удалой добрый молодец и спрашивал Садку: "Гой еси, с Волги удал молодец! как-де ты Волгусестру знаешь мою?" А и тот молодец Садко ответ держит: "Чтоде я гулял по Волге двенадцать лет, с вершины знаю и до устья ее, а и нижнего царства Астраханского". А и стал тот молодец наказывати, который послан от Ильмень-озера, чтоб Садко просил _бошлыков_ закинуть в Ильмень три невода: будет-де ему. Садке, божья милость. Первый невод к берегу пришел: и тут в нем рыба белая, белая ведь рыба мелкая; и другой-то ведь невод к берегу пришел: в том-то рыба красная; а и третий невод к берегу пришел: в том-то ведь рыба белая, белая рыба в три четверти. Перевозился Садко молодец на гостиный двор с тою рыбою ловленою, навалил ею три погреба глубокие, запирал те вогребы накрепко, ставил караул на гостином на дворе и давал тем бошлыкам за труды их сто рублев. А не ходит Садко на тот на гостиный двор по три дни, на четвертый день погулять захотел; заглянет он в первый погреб - котора была рыба мелкая, те-то ведь стали деньги дробные; заглянул он в другой погреб, где была рыба красная - очутились у Садки червонцы лежат; в третьем погребу, где была рыба белая, - а и тут у Садки все монеты лежат. Втапоры Садко купец, богатый гость, сходил он на Ильмень-озеро, а бьет челом поклоняется: "Батюшко мой, Ильмень-озеро! поучи меня жить в Новегороде". Ильмень дает ему совет поводиться со людьми со таможенными, да позвать молодцов посадских людей, а станут-де те знать и ведати. Позвал к себе Садко людей таможенных и стал водиться с людьми посадскими. Сходилися мужики новогородские у того ли Николы Можайского, во братчину Никольщину, пить канун, пива ячные; Садко бил челом, поклоняется принять его во братчину Никольщину, сулит им заплатить _сыпь_ немалую и дает им пятьдесят рублев. Когда молодцы напивались допьяна, а и с хмелю тут Садко захвастался: велит припасать товаров в Новегороде, он-де те товары все выкупит, не оставит ни на денежку, ни на малу разну полушечку: а не то - заплатит казны им сто тысячей. И ходит Садко по Новугороду, выкупает все товары повольной ценой, не оставил ни на денежку, ни на малу разну полушечку. Вложил бог желанье в ретиво сердце: а и шед Садко божий храм соорудил, а и во имя Стефана архидьякона: кресты, маковицы золотом золотил, он местны иконы изукрашивал, изукрашивал иконы, чистым жемчугом усадил, царские двери вызолачивал. На второй день он опять выкупил все товары в Новегороде и соорудил церковь во имя Софии премудрыя. По третий день по Новугороду товару больше старого, всякиих товаров заморскиих: он выкупил товары в половину дня и соорудил божий храм во имя Николы Можайского. А и ходит Садко по четвертый день, ходил Садко по Новугороду, а и целой день он до зечера, не нашел он товаров в Новегороде ни на денежку, ни на малу разну полушечку. Зайдет Садко он во темный в ряд, и стоят тут черепаны, гнилые торшки, а все горшки уже битые; _он сам Садко усмехается_, дает деньги за те горшки, сам говорит таково слово: "Пригодятся ребятам черепками играть, поминать Садку гостя богатого, _что не я, Садко, богат - богат Новгород всякими товарами заморскими и теми черепанами, гнилыми горшки_!"

  

  

  

  

  ---

  В этой поэме ощутительно присутствие _идеи_: она есть поэтическая апофеоза Новагорода, как торговой общины! Садко выражает собою бесконечную силу, бесконечную удаль; но эта сила и удаль основаны на бесконечных денежных средствах, приобретение которых возможно только в торговой общине. Русский человек во всем удал и во всем любит хвастнуть своею удалью. У нас и теперь всякий проживает вдвое больше того, что получает: исключения редки {172}. В этом отношении русские - совершенный контраст с немцами. Садко выкупает товары в Новегороде не по расчету, не по нужде, а потому что он расходился и ему море по колено. Он хочет насладиться чувством своего _золотого_ могущества: черта чисто русская! Русский человек любит похвастаться чем бог послал: и кулаком, и плечами, и речами, и безрассудною удалью, которая может стоить ему жизни. Что же до денег - известное дело, что у него последняя копейка ребром. Копит он иногда деньгу целый год, живет скрягой, во всем себе отказывает - и для чего все это? - чтоб под веселый час все разом спустить. Когда расходится, - он добр и тороват: вали к нему на двор званый и незваный, пей и ешь сколько душе угодно; нейдет в душу, - лей и бросай на пол. Тут он уже и не торгуется - дает без счету, сколько руки захватили; а завтра - хорошо, если осталось, чем опохмелиться {173}, и на пищу святого Антония, не жалея, не раскаиваясь, без вздохов и охов - до нового праздника... Конечно, в этом есть нечто дикое, если хотите, но в форме, а не в сущности: в сущности это - черта благородная, признак души сильной, широко разметывающейся.

  Но Садко обязан своим богатством не себе, а Волге да Ильменю, да Новугороду Великому. Волга прислала с ним поклон брату своему Ильменю; Ильмень разговаривает с Садкою в виде удалого доброго молодца; это олицетворение имеет великий смысл: реки и озера судоходные - божества торговых народов. Превращение рыбы в деньги - тоже не без смысла: это язык поэзии, выразивший собою прозаическое понятие о выгодном торговом обороте. Садко выкупил все товары в Новегороде; остались только битые горшки - и те надо скупить: пусть играют ребятишки да поминают Садку гостя богатого. Новгород унижен, оскорблен, опозорен в своем торговом могуществе и величии: частный человек скупил все его товары, и все остался богат, а товаров больше нет... Но этот Садко стал так богат благодаря Новугороду же, - и потому пусть ребятишки играют битыми черепками да поминают Садку гостя богатого, что _не Садко богат - богат Новгород всякими товарами заморскими и теми черепанами, гнилыми горшки_...

  Итак, Садко велик и полон поэзии не сам по себе, но как один из представителей Великого Новагорода, в котором всего много, все есть - от драгоценнейших заморских товаров до битых черепков. Последние слова, выставленные нами курсивом, удивительно замыкают собою поэму, дают ей какое-то художественное единство и полноту, делают осязательно ясною скрытую в ней идею. Вся поэма проникнута необыкновенным одушевлением и полна поэзии. Это один из перлов русской народной поэзии.

  Последняя новогородская поэма едва ли уступает в поэтическом достоинстве этой {174}. Можно сказать утвердительно, что, уступая ей с одной стороны, она превосходит ее с другой. В ней опять два героя: один видимый - Садко, другой невидимый - Новгород, но уже не сам собою, а своими божествами-покровителями - морями, озерами и реками, особенно тою, которая поила его из своих берегов. Все эти моря, озера и реки олицетворены в поэме и являются поэтическими личностями, что придает поэме какой-то фантастический характер, столь вообще чуждый русской поэзии, и тем более поразительный в этой поэме.

  

  

  

  

  ---

  Плывут по синему морю тридцать кораблей, един сокол-корабль самого Садки, гостя богатого. Все корабли что соколы летят, а сокол Садкин корабль на море стоит. Садко _велит своим ярыжкам, людям наемныим, подначальныим_, резать жеребья валжены и бросить их на сине море, которы-де поверху плывут, а и те бы душеньки правые, и которы в море тонут, тех-то спихнемде мы во сине море. Садко кинул хмелево перо с своею подписью: а все жеребья по морю плывут, кабы яры гоголи по заводям; един жеребий во море тонет - в море тонет хмелево перо самого Садки гостя богатого. Садко велит резать жеребьи ветляные; которы-де жеребьи потонут, а и то бы душеньки правые. Сам он бросает жеребий булатный в десять пуд. И все жеребьи во море тонут, един жеребий поверху плывет - самого Садки гостя богатого. Говорит тут Садко-купец богатый гость: "Вы ярыжки, люди наемные, а наемны люди подначальные! Я Сад-Садко знаю-ведаю: бегаю по морю двенадцать лет, тому царю заморскому не платил я дани-пошлины, и во то сине море Хвалынское хлеба с солью не опускивал, - по меня Садку смерть пришла. И вы, купцы, гости богатые, а вы целовальники любимые, а и все приказчики хорошие, принесите шубу соболиную". И скоро Садко наряжается, берет он гусли звончаты со хороши струны золоты, и берет он шахматницу золоту со золоты тавлеями. На золотой шахматнице поплыл Садко по синю морю. Все корабли по морю пошли, и Садкин корабль что кречет бел летит. Отца, матери молитвы великие, самого Садки гостя богатого: подымалася погода тихая, прибила Садку к крутому берегу. Пошел Садко подле синя моря, нашел он избу великую, а избу великую - во все дерево, нашел он двери - и в избу вошел. И лежит на лавке царь морской: "А и гой еси, ты купец, богатый гость! А что душа радела, того бог мне дал, и ждал Садку двенадцать лет, а ныне Садко головой пришел; поиграй Садко в гусли ты звончаты". Стал Садко царя тешити, а царь морской зачал скакать, плясать; и того Садку напоил питьями разными - развалялся Садко, и пьян он стал, и уснул Садко купец, богатый гость. А во сне пришел святитель Николай к нему, говорит ему таковы слова: "Гой еси, ты Садко купец, богатый гость! А рви ты свои струны золоты, и бросай ты гусли звончаты: расплясался у тебя царь морской, а сине море всколебалося, а и быстры реки разливалися, топят много бусы, корабли, топят души напрасные того народу православного". Бросил Садко гусли звончаты, изорвал струны золоты; перестал царь морской скакать и плясать: утихло море синее, утихли реки быстрые. Поутру царь морской стал уговаривать Садку женитися и привел ему тридцать девиц; а Никола ему во сне наказывал, чтоб не выбирал он хорошей, _белыя, румяныя_, а взял бы девушку поваренную, котора хуже всех. Садко думался, не продумался, и взял девушку поваренную; царь морской положил Садку с новобрачного в подклете спать, а Никола святой во сне Садке наказывал не обнимать и не целовать жены. С молодой женой Садко на подклете спит, свои рученьки ко сердцу прижал; со полуночи ногу леву накинул он впросоньи на молоду жену; ото сна Садко пробуждался; он очутился под Новым городом, _а левая нога на Волх-реке_...

  Взглянул Садко на Новгород, узнал он церкву, приход свой, того Николу Можайского, перекрестился он крестом своим. И глядит Садко по Волх-реке: от того синя моря Хвалынского, по славной матушке Волх-реке, бегут, побегут тридцать кораблей, един корабль самого Садки гостя богатого. И встречает Садко-купец, богатый гость целовальников любимыих, и со всех кораблей в таможню положил казны своей сорок тысячей - по три дни не осматривали.

  

  

  

  

  ---

  Кто бы ожидал такой развязки от левой ноги?.. Какая широкая, размашистая фантазия! А пляска морского царя, от которой само море всколебалося, а и быстры реки разливалися!.. Да, это не сухие, аллегорические и реторические олицетворения: это живые образы идей, это поэтическое олицетворение покровительных для торговой общины водяных божеств, это поэтическая мифология Новагорода, которая в тысячу раз лучше религиозной славянской мифологии с ее семью дрянными богами!.. Замечательная черта характера русского человека видна в хитростях Садки, чтоб отделаться от наказания: видя, что его хмельное перо потонуло, он предлагает новую пробу, наоборот; но когда он видит, что его булатный жеребий в десять пуд поплыл поверх воды, а ветляные жеребьи товарищей потонули, - то уже более не отвертывается, но, по-русски, бросается страху прямо в глаза, со всею решимостию, отвагою и удалью...

  

  

  

  

  ---

  Есть еще новогородское сказание, но то уже не поэма, а сказка, в которой новогородского - только герой. Мы говорим об "Акундине", помещенном в первой части "Русских народных сказок", изданных г. Сахаровым {175}. Так как мы теперь, кончив весь цикл богатырских поэм, должны сказать что-нибудь и о сказках, - то кстати перейти прямо к "Акундину". На этот раз мы ограничимся только общею характеристикою, не пускаясь в подробности. Акундин - богатырь в сказочном роде. Жил он в старом Новегороде, а был со посадской стороны, со торговой, - ни пива не варил, ни вина не курил, ни в торгу торговал; а- ходил он, Акундин, со повольницей и гулял по Волге по реке на суденышках. Понаскучило ему, Акундину, повольницу водить; вот и думает Акундин: кабы ему до Киева дойти, в Москве побывать. Сел он на суденышко и поплыл по Волге-реке, через тридцать три дня увидел себя у крута бережка. Навстречу ему попался калечище перехожий, он спрашивает у него: что то за сторона, что за город? И узнает Акундин от калечища, что "сторона та широкая, что от Оки-реки потягла до Дону глубокого, зовут Рязанью, а правит тою стороной стольный князь Олег; и что город-то поселен по Оке-реке, то зовут Ростиславль, а на столе княжит рязанского роду князь молодой Глеб Олегович". Акундин призадумался, да и сказал себе невзначай: "А кабы ту широкую сторону Рязань и с молодым князем Глебом Олеговичем и со всеми его исконными слугами покорить Новугороду". Здесь виден новгородец, член вольной и торговой общины, который все относит к своей родине и о ее выгодах заботится, как о своих собственных. Слушая Акундина, калечище думает: "Не корыстна сторона для Новагорода! кабы Рязань не полонили злые татарове, да не обложили данью великою, постояла б Рязань за себя. Да и Рязань не та чета Новугороду" {176}.

  Калечище показывает Акундину, что на Оке плывет чудовище невиданное - Змей Тугарин. Длиною-то был тот Змей Туггрин в триста сажень, хвостом бьет рать рязанскую, спиною валит круты берега, а сам все просит стару дань. Разгорелось богатырское сердце у Акундина: хочет он сражаться с Змеем за Рязань. Калечище, узнав о роде-племени Акундина, снимал с себя платье перехожее, надевал платье посадничье и называется Замятнею Путятичем, дядею Акундина: брат его, отец Акундина, был посадским в Новегороде, и невзлюбили его люди новогородские - вишь, правил ими не так, и порешили сгубить с родом, с племенем, сокрушили его со всем домом; а Замятия Путятич пошел в Киев, и с той-де поры во тоске, во кручине, горе-гореваньицем качу, свое милое детище (Акундина) дожидаючи. Но каким образом, дожидаясь в Киеве, увиделся он с племянником на Оке - бог весть... {177} Не помолвивши речи вестные, стал Замятия Путятич кончатися, со белым светом расставатися: )_видно на роду ему, братцы, так написано, что довелось посередь поля переставиться_!.. Как стал Замятия Путятич со белым светом расставатися и учал отповедь чинить: "А и гой еси ты, мое милое детище, Акундин Акундинович! как и будешь ты во славном во Новегороде, и ты ударь челом ему, Новугороду, и ты скажи, скажи ему, Новугороду: "И дай же то ты, боже! тебе ли, Новугороду, век вековать, твоим ли детушкам славы добывать! Как и быть ли тебе, Новугороду, во могучестве, а твоим ли детушкам во богачестве!.."

  Какая поэтическая и умилительная картина любви к родине со стороны оскорбленного ею сына!.. Сколько простодушия, чувства, любви, бесконечного стремления и порывания выражаются в простых, но глубоко поэтических словах умирающего гражданина Великого Новагорода! Последняя мысль, последнее слово изгнанника - благословение неправой, но все милой родине!.. Да, это поэзия! Тут есть мысль - и мысль глубокая!..

  Глеб Олегович женится, а Змей Тугарин грозит потопить Ростиславль. Старый посадник Юрья Никитич дает совет князю - послать послов к Тугарину. Змею понравилось смирение князя; он вступил в переговоры, принимал от послов хлеб-соль и съедал за единый раз. Послы говорили, что мир готовы урядить, а дани не ведают за собою никакой. Змей называет их смердами Ростиславичами и ссылается на записи. Хитрый старый дьяк Чеботок развернул записи поручные и свел по ним, что долгу нет. Змей требует мешка золота за Ростиславичей, мешка серебра за отцов их и мешка каменьев самоцветных за дедов; иначе грозит затопить город, а жен в Орду продать. Здесь Змей Тугарин - ясно апофеоза татар, обыкновенно делавших набеги свои из-за Оки, и прежде всего опустошивших Рязанское княжество. Хитрый дьяк Чеботок просит у Тугарина мешков и, получив, думает их сжечь: без мешков-де не во что будет и дани собирать. Но посадский Юрья Никитич думает иначе: ему жаль золотой казны княжеской, и он напустил на дьяка Чеботка: "А постой ты, дьяк! А и погоди ты, дьяк! А ты-то, дьяк, злой еретик, заодно с Тугариным держишься еретичества. А и знаю я, как тебя изнять, а и знаю я, как тебя со бела света согнать!" Взял да и посадил дьяка в мешки, да и послал к Змею. И он, дьяк Чеботок, на ту пору догадлив был: давай мешки глодать, свету божьего искать; как проедал он един мешок, два зуба сломал; как проедал он второй мешок, три зуба сломал; как проедал он третий мешок, все пять сломал. И начал дьяк Тугарину всю вину на посадника слагать, что жаль ему золотой казны княжеской. И стал Тугарин пытать дьяка, сколько-де у князя золотой казны, каменьев самоцветных и силы ратной. "А и право скажу, ничего не утаю: лишь, дядюшка, окунись в Оку, да достань белосыпучего песку". Змей достал и подал дьяку, а дьяк учал бегать по полю, утекаючи к городу, крича: "А и вот какова сила ратная у молода князя Глеба Олеговича!" И туто Тугарин догадался, что дьяку в обман дался, а догадавшись, давай Оку-реку гонять, город Ростиславль затоплять. А дьяк, пришедши в город, объявил князю, что Змей готов на мир, да только хочет переговоры вести с одним посадником Юрьем Никитичем. И тому-то старый посадник веру имал. А и не знал он, старый посадник, что дьяк-то его избывал. _Да и дьяку ли веру имать? И волчья снасть у дьяка на зубах; пулы берет, на суды_ сыды (?) _ведет_. Змей почел посадника за дьяка, в другоряд в обман не хотел даться, и туто его, старого посадника, съел за един раз. И дьяк Чеботок на ту пору догадлив был: он, злодей, в воротах за старичища стоял, да на стара посадника смотрел. Как-де завидел он, дьяк, что Змей Тугарин стара посадника съел, то и давай кричать: "Ай, батюшки, беда! Ай, родимые, беда! Не стало нашего посадника, Юрья Микитича, на белом свете. Уж его ли, родимого, Змей Тугарин съел. А что мы, сироты, будем без него!" И его дьячьи слова скоро до князя дошли; а никто про то во городе не ведает, а никто про то не узнает, _что то дьячья стряпня, стара дьяка Чобота_.

  Этот интересный эпизод о хитрых проделках дьяка Чобота показывает, что поэзия иногда лучше всех летописей может быть историческим фактом 178. Дьяки Чоботы мало изменились с тех пор...

  Князь Глеб собирает войско, идет на Тугарина, попадает ему стрелою в правый глаз; но рязанцам скоро стало не в мочь. Тогда Акундин напустился на Змея Тугарина и убил его. Князь Глеб одарил его шубою соболиною, гривною золотою, а князья и бояре повели его, Акундина, под белые руки во гридницы княженецкие, сажали за столы дубовые, за скатерти браные, за ества сахарные, прошали хлеба-соли покушать, белыих лебедей рушить. Князь оставлял его у себя, жаловал боярством, давал усадьбище немалое, палаты посадничьи. Но Акундин от всего отказывался и поехал на своем суденышке оснащенном в Киевград. Доехав до Мурома, он узнал, что татары полонили много народу из Мурома и дочь воеводы муромского, Настасью Ивановну. Акундину стало жаль добрых муромцев, а жальчей того (дочь) воеводы муромского. Он отправился на своем суденышке в Орду немирную, перебил ее всю до одного человека, и выручил из полону Настасью Ивановну, и отправил ее вперед в Муром с молодым боярином Замятнею Микитичем, который ходил с ним в Орду из Мурома. На дороге ему попалась другая Орда - он и ту изрубил. Приехал в Муром, а там свадьба: Настасья Ивановна выходит за Замятию Микитича. Воевода говорит Акундину: "А и думали мы, что тебя в живых не стало; за твои услуги великие награжу я тебя золотой казной, а на нашей лебедушке не погневайся". Уезжая, Акундин слово молвил: "Не дай же то, боже, вовек в Муроме бывать, того воеводу муромского видать; а и его-то, воеводины, слова перелетные - _на посулях висят_". Неждан Иванович за то слово велит слугам гнать его вон со двора: "А и он ли, невежа, деревенский мужик, смел свататься за боярску дочь". Но Акундин уж был далеко. В Киеве он угостил и оделил золотой казной сорок калик с каликою, и один из них сказал ему таково слово: "За твою хлеб-соль великую, за твой канун варен, поведаю твою судьбинушку: тебе ли, доброму молодцу, на роду счастье написано - женитися на молодой вдове во чужом городу. Не умел ты, добрый молодец, изловить белую лебедушку, так сумей же ты, добрый молодец, достать серу утицу". Акундин идет в Муром, застает там Настасью Ивановну вдовою и женится на ней.

  Эта сказка - целый роман; мы выжали из нее, так сказать, один сок и опустили множество подробностей, превосходно характеризующих общественный и семейный быт древней Русн. В этом отношении сказка "Акундин" имеет даже исторический интерес - и г. Сахаров {179} заслуживает особенную благодарность за спасение от забвения этого во всех отношениях любопытнейшего факта русской народной поэзии, русского духа и русского быта {180}.

  Мы не будем пересказывать содержания других сказок в сборнике г. Сахарова: все они, исключая "Акундина" и "Семи Семионов" - те же самые поэмы, которые уже рассказаны и разобраны нами в предыдущей статье: {181} разница, как мы заметили там же, состоит только в некоторых подробностях, в несколько особенной (сказочной) манере, а главное - в том, что сказка объемлет собою всю жизнь героя, от рождения до смерти, и, следовательно, заключает в себе содержание иногда нескольких поэм; ибо поэма схватывает только один, отдельный момент из жизни героя и представляет его как бы чем-то цельным и оконченным. Так, сказка о Добрыне начинается кручиною и печалью князя Владимира, испуганного каким-то неизвестным богатырем, разбившим свой шатер перед Киевом. Этот богатырь был уже знакомый нам Тугарин Змеевич. "Чохнул он чох по полю заповеданному - дрогнула сыра земля; попадали ничь могучие княжие богатыри. А и был же Тугарин Змеевич не в урост человечь: голова-то с пивной котел, глаза-то со пивные ковши, туловище-то со круту гору, ноги-то со дубовы колоды, руки-то со шесты вязовы. А и сам-то Тугарин Змеевич едет по лесу - ровен с лесом, едет по полю - ровен со поднебесью. А и держится Тугарин Змеевич еретичеством, да и хвастает, собака, он молодечеством". Когда от Тугарина пришлось плохо, вдруг откуда ни возьмись сильный могучий богатырь: это наш давнишний знакомец, Добрыня Никитич. Он родом из Новагорода, и приехал служить князю Владимиру верою и правдою. И вышел он, с своим Торопом слугою, на Тугарина Змеевича и, как у богатырей уж исстари заведено, дал ему карачун. "И со той-то поры Добрынюшка Никитич жил во славном городе во Киеве, у ласкова осударя Владимира-князя свет Святославьевича. Три года Добрынюшка стольничал, три года Добрынюшка приворотничал, три года Добрынюшка чашничал. Стало девять лет; на десятом году он погулять захотел". Дальнейшие похождения Добрынюшки уже известны нашим читателям.

  Сказка о Василии Буслаеве отличается от поэмы многими подробностями: в ней мужики новогородские, провидя в Буслаеве опасного для свободы общины человека, сами задирают его, чтоб заранее отделаться от него. Они приглашают его к себе на пир, сажают его на первое место, но Буслаев _скромно_ (из политики) отговаривается: "Вы, гой еси, люди степенные, честны мужики посадские! _велика честь моей молодости: есть постарше меня_".

  Застучали стопы с зеленым вином, понеслись яства сахарные. Пьют, едят, прохлаждаются, вполпьяна напиваются, речи держат крупные. Один Васька сидит не пьян, сидит не молвит ни словечушка. Стали мужики посадские похвальбу держать. Садко молвит: "А и нет нигде такого ворона коня супротив моего сокола: он броду не спрашивает, реки проскакивает, дороги промахивает, горы перелетывает". Чурило молвит: "А и нет нигде такой молодой жены супротив моей Настасьи Апраксеевны! Уж она ли ступит, не ступит по алу бархату; ест яства сахарные, запивает сытой медовой; уж у моей ли молодой жены очи сокольи, брови собольи, походка павлиная, грудь лебединая, а и краше ее нет нигде во всей околице поднебесной". Костя Новоторжении молвит: "А и нет нигде такого богачества супротив моего: три корабля плывут за синими морями с крупным жемчугом, три корабля плывут по лукоморью с соболями, три корабля плывут по морю Хвалынскому со камнями самоцветными; а золотом, серебром потягаюсь со всем Новым городом". Ставр молвит: "А и нет нигде такого удалого молодца супротив Ставра: едет ли он во поезде богатырском, не ветры в полях подымаются, не вихри бурные крутят пыль черную - выезжает сильный могуч богатырь Ставр Путятич, на своем коне богатырском, с своим слугой Акундином. На Ставре доспехи ратные словно жар горят; на бедре висит меч-кладенец, во правой руке копье булатное, во левой шелковая плеть, того ли шелку шемаханского, на коне сбруя красна золота. Наезжает Ставр на чудь поганую, вскрикивает богатырским голосом, заовистывает молодецким посвистом: сыры боры приклоняются, зелены листы опускаются; он бьет коня по крутым бедрам: богатырский конь осержается, мечет из-под копыт по сенной копне; бежит в поле - земля дрожит, изо рта пламя валит, из ноздрей пыль {182} столбом. Ставр гонит силу поганую: конем вернет - улица, копьем махнет - нет тысячи, мечом хватит - лежит тьма людей".

  Мужики спрашивают Буслаева, отчего сидит он задумался, сам ничем не похваляется. "На что мне, молодцу, радоватися, чем перед вами похвалятися? Оставил меня осударь батюшка во сиротстве, а сударыня матушка живет во вдовстве. Есть у меня золота казна, богатства несметные: _и то я не сам добыл_".

  От слова умного Васьки Буслаева мужики посадские дивовалися, стали его промеж себя перешептывать: "Зло держит Васька на сердце". Наливают братину зелена вина, ставят на столы дубовые, отошед кланяются и все едину речь говорят: "Кто хочет дружить Новугороду, тот пей зелено вино досуха!" Садятся мужики посадские за дубовы столы, усмехаючись, и ждут отповеди от Васьки. Встает Васька, поклоняется, принимает братину во белы руки, выпивает зелено вино единым духом. И стала братина пуста досуха, а Васька сидит вполпьяна. Заиграла хмелинушка, закипела кровь молодецкая, и стал Васька похвалятися: "Глупые вы, неразумные, мужики посадские! Взять будет Василию Вуслаевичу Новгород за себя; править будет мужиками посадскими на своей воле: брать будет пошлины даточные со всей земли; с лову заячьего и гоголиного, с заезжих гостей пошлины мытные, а мужикам посадскиим будет лежать у ног моих".

  Не любы стали мужикам посадскиим речи спорные; закричали все во едино слово: "Млад еще ты, детище неудалое; не зрел твой ум, не бывать за тобой Новугороду; потерять тебе буйну голову; не честь тебе с нами жить; нет про тебя с нами земли".

  Разгорается сердце молодецкое пуще прежнего; распаляется голова буйная. "Не честь мне с вами жить (отповедь держит Васька) - иду с вами переведаться". Встает Васька из-за стола дубового, встает, идет, не кланяется; и только его видели!

  И вот мы прошли весь цикл богатырских поэм. Что до сказок {183} - их в сборнике г. Сахарова так мало, что мы обо всех по крайней мере упомянули, а в хранилище народной памяти так много, что обо всех не переговоришь. Скажем коротко об общем характере этих поэм и сказок. Содержание их бедно до пустоты, а потому и однообразно до утомительности. Отсутствие мифических созерцаний, как зерна развития внутреннего и гражданственного, ограниченная сфера народного быта, так сказать, стоячесть жизни, вращавшейся вокруг себя без движения вперед, - вот причина скудости и однообразия в содержании этих поэм. Только в Новегороде, где, вследствие торговли и плода ее - всеобщего богатства и довольства - жизнь раскинулась пошире, поразмашистее, а дух предприимчивости, удальства и отваги, свойственных русскому племени, нашел себе более свободную сферу, - только в Новегороде народная поэзия могла явиться более яркими проблесками {184}. Мы уже говорили выше, что новогородский штемпель лежит на всем русском быте, а следовательно, и на всей русской народной поэзии; что даже сам Владимир, великий князь киевский стольный, и все богатыри его говорят, действуют и пируют как-то по-новогородски, как будто по-купечески.

  Но, несмотря на всю скудость и однообразие содержания наших народных поэм, нельзя не признать необыкновенной, исполинской силы заключающейся в них жизни, хотя эта жизнь и выражается, по-видимому, только в материальной силе, для которой все равно - побить ли целую рать ординскую, или единым духом выпить чару зелена вина в полтора ведра, турий рог меду сладкого в полтретья ведра. Богатырь всегда - богатырь, и сила, в чем бы ни выражалась она, - всегда сила: сильный пленяется только силою, и богатырь богатырством. В грезах народной фантазии оказываются идеалы народа, которые могут служить мерою его духа и достоинства. Русская народная поэзия кипит богатырями, и если в этих богатырях незаметно особенного избытка каких-либо нравственных начал, - их сила все-таки не может назваться лишь материальною: она соединялась с отвагою, удальством и молодечеством, которым - море по колено, а это уже начало духовности, ибо принадлежит не к комплексии, не к мышцам и телу, а к характеру и вообще нравственной стороне человека. И эта отвага, это удальство и молодечество, особливо в новогородских поэмах, являются в таких широких размерах, в такой несокрушимой, исполинской силе, что перед ними невольно преклоняешься. Одни эти качества - отвага, удаль и молодечество - еще далеко не составляют человека; но они - великое поручительство в том, что одаренная ими личность может быть по преимуществу человеком, если усвоит себе и разовьет в себе духовное содержание. Мы уже сказали и снова повторяем: Русь, в своих народных поэмах, является только телом, но телом огромным, великим, кипящим избытком исполинских физических сил, жаждущим приять в себя великий дух и вполне способным и достойным заключить его в себе... Долго ждала она своего духовного возрождения, приготовлялась к нему тяжелым и кровавым испытанием, долгою годиною ужасных бедствий и страданий - и дождалась: нестройный хаос ее существования огласился творческим глаголом "да будет!" - и бысть... {185}

  Форма народных поэм совершенно соответствует их содержанию: та же исполинская мощь - и та же скудость, та же неопределенность, то же однообразие в выражении и образах. Если у князя или гостя богатого пир, - то во всех поэмах описание его совершенно одинаково: "А и было пированье - нечестный пир, а и было столованье - почестный стол; а и будет день во полудне, а и будет пир во полупире, а и будет стол во полустоле". Если богатырь стреляет из лука, то непременно: "А и спела ведь тетивка у лука - взвыла да пошла калена стрела". Обезоруженный ли богатырь ищет своего оружия, то уже всегда: "Не попала ему его палица железная, что попала-то ему ось тележная". Если дело идет об удивительном убранстве палат, то: "На небе солнце - в тереме солнце" и проч. Одним словом, все источники нашей народной поэзии так немногочисленны, что как будто перечтены и отмечены общими выражениями, которые и употребляются по надобности.

  Форма русской народной поэзии вообще оригинальна в высшей степени. К главным ее особенностям принадлежит музыкальность, певучесть какая-то. Между русскими песнями есть такие, в которых слова как будто набраны не для составления какого-нибудь определенного смысла, а для последовательного ряда звуков, нужных для "голоса". Уху русский человек жертвовал всем - даже смыслом. Художник легко примиряет оба требования; но народный певец по необходимости должен прибегать к повторениям слов и даже целых стихов, чтоб не нарушить требований ритма. Сверх того, в русской народной поэзии большую роль играет рифма не слов, а смысла: русский человек не гоняется за рифмою - он полагает ее не в созвучии, а в кадансе, и полубогатые рифмы как бы предпочитает богатым; но настоящая его рифма есть - рифма смысла: мы разумеем под этим словом двойственность стихов, из которых второй рифмует с первым по смыслу. Отсюда эти частые и, по-видимому, ненужные повторения слов, выражений и целых стихов; отсюда же и эти отрицательные подобия, которыми, так сказать, оттеняется настоящий предмет речи: "Не грозна туча во широком поле подымалася, не полая вода на круты берега разливалася: а выводил то молодой князь Глеб Олегович рать на войну"; или: "Не высоко солнце по поднебесью восходило, не румяная заря на широком поле расстилалася: а выходил то молодой Акундин".

  

  

   Не допустят Екима до добра коня,

  

  

   До _своей его_ палицы _тяжкия_,

  

  

   А и _тяжкия_ палицы _медныя_,

  

  

   Лита она была в три тысячи пуд;

  

  

   Не _попала_ ему палица _железная_,

  

  

   Что _попала_ ему ось-то тележная.

  Все эти повторения и ненужные слова: _своей_ и _его, тяжкия_ и _тяжкия, попала_ и _попала_ сделаны явно для певучей гармонии размера и для рифмы смысла; для того же сделана и бессмыслица, то есть в третьем стихе палица названа _медною_, а в пятом _железною_; железная была необходима, сверх того, и для кадансовой, просодической (а не созвучной) рифмы: _железная - тележная_: U-UU и U-UU.

  Таких примеров можно найти бездну, но для пояснения нашей мысли довольно и этих {186}. Теперь, сообразно плану нашей статьи, мы должны перейти к песням историческим; этот отдел русской народной поэзии беден во всех отношениях: и числом, и содержанием, и поэзиею. Трудное и тяжкое историческое развитие Руси до Петра Великого было слишком сухою и бесплодною почвою для поэзии.

  Древнейшая историческая песня в рассматриваемых нами сборниках находится в книге Кирши Данилова и называется "Щелкан Дудентьевич". Она носит на себе характер сказочный; но явно, что историческое событие дало для нее содержание. Герой ее, Щелкан Дудентьевич, не получил себе от своего шурина, царя Азвяка Ставруловича, удела, потому что был во время раздачи уделов в Литве: "Брал он, млад Щелкан, дани, выходы {187}, царски невыплаты; с князей брал по сту рублев, со бояр по пятидесяти, с крестьян по пяти рублев; у которого денег нет, у того дитя возьмет, у которого дитя нет, у того жену возьмет; у которого жены-то нет, того самого головой возьмет". Возвратившись к царю Азвяку с данями, невыплатами, он просит у него себе в удел старую Тверь. Азвяк отвечает ему: "Гой еси, шурин мой, Щелкан Дудентьевич! заколи-тко ты сына своего любимого, крови ты чашу нацеди, выпей ты крови тоя, крови горячия, и тогда я тебя пожалую Тверью богатою, двумя братцами родимыми, дву удалыми Борисовичами". Выполнив это _гуманное требование_, Щелкан "судьею насел в Тверь ту старую, в Тверь ту богатую, а немного он судьею сидел: и вдовы-то бесчестити, красны девицы позорити, надо всеми наругатися, над домами насмехатися. Мужики-то старые, мужики-то богатые, мужики-то посадские, они жалобу приносили двум братьям родимыим, двум удалым Борисовичам; от народа они с поклоном пошли, с _честными подарками_. Изошли его в доме у себя Щелкана Дудентьевича; подарки принял от них, чести не воздал им. Втапоры млад Щелкан зачванился, он загординился, и они с ним раздорили - один ухватил за волосы, а другой за ноги и тут его разорвали. Тут смерть ему случилася, ни на ком не сыскалося". - Эта песня есть искаженная быль XIV столетия: Щелкан Дудентьевич есть не кто иной, как Шевкал, сын Дюденев, двоюродный брат хана Узбека (переименованного сказкою в Азвяка, да еще и Ставруловича), который, прибыв послом в Тверь в 1327 году, за свою жестокость и наглость был сожжен гражданами со всею свитою. Кроме этой песни, нет ни одной, которая бы относилась к эпохе татарщины; равным образом, нет ни одной исторической песни, которая бы относилась к Донскому, к Иоанну III; есть несколько песен об Иване Грозном да несколько песен, относящихся к эпохе самозванцев и борьбы России с Польшею за независимость; также из эпохи царя Алексия Михайловича и Петра Великого. Всех этих песен числом не более десяти, да и те совершенно ничтожны и по содержанию, и по форме, и по историческому значению. Русская народность еще сознавала себя в сказках: в истории она потерялась. Русский человек как бы не чувствовал себя членом государства и потому не знал, что в нем и делалось. До него доходили слухи, он и сам бывал свидетелем событий, как ратник, лил кровь свою по царскому наказу, боярскому приказу, но ничего не понимал в них {188} и перевирал их вопреки здравому смыслу и исторической действительности. Так, в одной песне "кругом сильна царства Московского _литва_ облегла со все четыре стороны, а и с нею сила, _сорочина долгополая_, и те _черкесы пятигорские_, еще ли _калмыки с татарами_, со _татарами_, со _башкирцами_, еще _чукши_ со _люторами_ (с лютеранами, из которых политический такт древней Руси сделал особый народ)"; {189} тогда Михайло Скопин, "правитель царству Московскому, оберегатель миру крещеному и всей нашей земли светорусския", приезжал в Новгород, "садился на ременчат стул, а и берет чернилицу золотую, как бы в ней перо лебединое, и берет он бумагу белую, писал ярлыки скорописчаты во свицкую (шведскую) землю, _саксонскую_, ко любимому брату названому, ко свицкому королю Карлосу, а от мудрости слово поставлено: "А и гой еси, названый брат, а ты свицкий король Карлус! а и смилуйся, смилосердуйся, смилосердуйся, покажи милость, а и дай мне силы на подмочь". Это послание - образец дипломатического красноречия, отослано к шведскому королю, который и прислал к Скопину на помощь сорок тысяч войска. Соединившись с шведами, наши войска пошли в восточную сторону и вырубили чудь белоглазую и сорочину долгополую; в полуденную сторону - перекрошили черкес пятигорских, "еще ноне тут Малороссия", и таким же образом уничтожили литву, чукчей, башкирцев, калмыков и "алюторов". В остальной половине пьесы перевирается по-сказочному отравление Скопина, которого причина - самая народная: Скопин на пиру у Воротынского больно начал похваляться: "Я, Скопин, очистил царство Московское и велико государство Российское, еще ли мне славу поют до веку, от старого до малого, от малого до веку моего". И тут боярам за беду стало: они подсыпали в чашу зелья лютого, а кума Скопина крестовая, дочь Малюты Скурлатова, поднесла ему отравленную чашу. Окончание пьесы отличается всею наивною и удалою прелестью русской народной поэзии:

  

  

  То старина, то и д_е_янье,

  

  

  Как бы синему морю на ут_и_шенье,

  

  

  А быстрым рекам слава д_о_ моря,

  

  

  Как бы добрым людям на посл_у_шанье,

  

  

  Молодым молодцам на перениманье,