Станюкович Константин Михайлович - Похождения одного матроса

  - Служил матросом, вышескобродие.

   - Где?

   - На купеческом бриге, вашескобродие.

   - А теперь?

   - Поступаю на ферму.

   - И хорошо тебе здесь? - задал вопрос молодой лейтенант.

   - Очень даже хорошо, ваше благородие.

   - Хорошее жалованье получал матросом?

   - Сперва пятнадцать, а как сделался рулевым, двадцать пять долларов, ваше благородие.

   - И по-английски выучился?

   - Выучился.

   - И, кажется, газеты читаешь? - спрашивал лейтенант, заметивший газету, торчавшую из кармана пиджака Чайкина.

   - Читаю... Любопытно, что на свете делается, ваше благородие.

   - И как ты поправился... Загорел... Совсем молодцом стал! - ласково говорил Погожин.

   - Спасибо на добром слове и за то, что вы о матросах только что изволили говорить, ваше благородие! Бог за это вам счастия пошлет!.. - взволнованно произнес Чайкин.

   - И тебе спасибо, и тебе дай бог счастия, Чайкин.

   - А за то, что и вы меня пожалели, дозвольте поблагодарить вашескобродие... И осмелюсь просить пожалеть и прочих матросиков... А затем счастливо оставаться, вашескобродие! Прощайте, добрый барин! - обратился Чайкин к молодому лейтенанту.

   И, снявши шляпу, он поклонился и ушел.

   - Прощай, Чайкин! - крикнул ему вдогонку Погожин.

   Несколько минут оба офицера стояли в молчании.

   - Каков! - проговорил наконец старший офицер. - Ну, едем, что ли?..

   Старший офицер поднялся мрачный, и два русских офицера молча пошли к выходу из сада, вдруг окутанного темнотой быстро спустившегося вечера.

  

  

   Чайкин нашел дом, в котором он остановился с Дунаевым, не без расспросов у полисменов.

   Наконец он поднялся на четвертый этаж и позвонил.

   Ему отворила двери хозяйка квартиры, пожилая дама, и сказала, что без него приходил и спрашивал его какой-то молодой человек.

   - А как фамилия?

   - Спрашивала - не сказал.

   - А какой наружности?

   - Очень приятный джентльмен... Брюнет... Сказал, что завтра зайдет, и просил передать свое почтение.

   "Верно, Дэк, не кто другой, и, верно, от Дунаева узнал о квартире", - подумал Чайкин, входя в комнату, и, усталый после ходьбы, бросился на маленький диванчик.

   Незаметно для себя он уснул и около одиннадцати часов был разбужен своим сожителем Дунаевым.

   Тот имел вид именинника и весело говорил Чайкину:

   - Вечер такой чудесный, а ты, братец ты мой, спишь... А я только что гулял... С невестой гулял! Толковали насчет лавки, - прибавил он.

   - Столковались? - протирая глаза, спросил Чайкин.

   - Одобряет. И отличная из нее выйдет торговка, я тебе, братец, скажу! Все, можно сказать, наскрозь понимает...

   - Это что... А главное, душевная ли? - спросил Чайкин.

   - Должно быть. Здесь, братец ты мой, душевность свою люди не так скоро оказывают, как у нас в России. Здесь на деле больше оказывается человек, а разговору не любят... Ну, а ты что сегодня делал? Был насчет места? - спрашивал Дунаев и стал раздеваться.

   Чайкин рассказал, где был, и сообщил о встрече в саду со старшим офицером и лейтенантом Погожиным.

   - Хочется и мне землячков повидать! - сказал Дунаев. - И я завтра пойду на пристань; вместе пойдем... И толковитая, братец ты мой, моя невеста... Ах, какая толковитая... И умна понятием... И деньги мои к себе спрятала, чтобы целы были... "А то, говорит, ты опять ими хвастать начнешь!" - добродушно смеясь, снова стал нахваливать Дунаев свою будущую подругу жизни.

   - А Дэка видел?

   - Видел. Кланяется тебе. Адрес взял.

   - Он заходил.

   - Тебя благодарить за жизнь хотел еще раз. И форсисто как он одет! при цепочке, на перстах кольца...

   - Видно, при деньгах?..

   - Должно быть. И только он больше не Дэк...

   - А кто?

   - Брум...

   - Это настоящая его фамилия?

   - А бог его знает. Здесь не разберешь. Называйся как хочешь: сегодня - Дэк, завтра - Брум... Вот я открою лавку, буду себе торговать мясом, чего лучше... Небось не прогорим... На хорошем месте наймем помещение... А главное - толковитая у меня будет жена, Чайкин... Умная! Уж ей обещали в гостинице, где она горничной, что будут брать мясо у нас... Деловая баба! Ох, деловая! - сонным голосом говорил Дунаев и скоро захрапел.

   Лег спать и Чайкин и, перед тем как заснуть, подумал, что если он женится, то выберет не деловую, а душевную бабу.

  

  

   На следующее утро Чайкин проснулся рано. Дунаев еще спал.

   Тихонько одевшись, чтобы не разбудить сожителя, Чайкин стал читать газету, которую он вчера вечером купил, и внимание его было привлечено напечатанным крупным шрифтом перечислением содержания газеты, в котором между прочим значилось: "Убийство в Сакраменто".

   В телеграфном сообщении передавалось, что третьего дня (в тот самый день, когда там были наши путешественники) был застрелен на улице джентльмен, принадлежавший, как уверяли многие, к шайке агентов большой дороги. Убийца ускакал.

   По описанию наружности убитого Чайкин почти не сомневался, что был убит тот самый спутник в дилижансе, которого Билль хотел повесить и которого отстоял он, Чайкин.

   Когда Дунаев встал, Чайкин дал ему прочитать газету.

   - Укокошили мерзавца, что нас так отблагодарил! - довольно равнодушно промолвил Дунаев.

   - А ты думаешь, кто?

   - А черт их знает. Свои, верно... А может, и Дэк наказал его за подлость...

   - Дэк не решится быть убийцей! - заступился за Дэка Чайкин.

   - За других не ручайся, Чайкин... И знаешь, что я тебе скажу?

   - Что?

   - Вовсе ты прост! Вот поживешь здесь, Америка обломает тебя... Многому научишься, братец ты мой! - хвастливо говорил Дунаев, считавший себя американцем.

   Позавтракавши, оба сожителя вышли вместе в девять часов.

   Чайкин пошел к адвокату, Дунаев - к невесте, чтобы вместе с ней нанять помещение для лавки.

   Они условились встретиться на пристани в первом часу, когда должен подойти баркас с отпущенными на берег матросами с "Проворного".

   На этот раз щегольски одетая горничная отворила двери немедленно после звонка и не имела такого сердитого вида, как вчера.

   - Здравствуйте! - приветствовал ее Чайкин. - Можно видеть адвоката?

   Горничная слегка кивнула головой и оглядела его с ног до головы с нескрываемой улыбкой, очевидно удивленная вопросом. Чайкин покраснел.

   - Конечно, можно, раз он принимает с восьми до одиннадцати! - проговорила она и снова засмеялась, показывая свои белые мелкие зубы.

   - Извините меня! - смущенно вымолвил Чайкин.

   - Вы, верно, зеленый?

   - Да.

   - От этого и предлагаете глупые вопросы. Надо прежде подумать, а потом спрашивать.

   - Это верно... Еще раз извините.

   - Извиняю! - милостиво произнесла молодая девушка.

   И с этими словами вручила Чайкину жестянку с десятым номером и указала белой, почти что холеной рукой с кольцом на мизинце на одну из дверей.

   Чайкин удивленно смотрел на жестянку.

   - Ну, что еще? Чему удивляетесь? - спросила горничная, очевидно слегка потешавшаяся над этим застенчивым глупым иностранцем.

   - А можно спросить? - робко спросил Чайкин, в свою очередь несколько удивленный, что горничная так форсисто одета и выглядит совсем барышней.

   "И руки какие белые. Видно, черной работой не занимается!" - подумал он.

   - Спрашивайте, если не очень глупо!

   - Зачем мне эта жестянка?

   - Вы первый раз у адвоката?

   - В первый.

   - И у докторов никогда не бывали? - со смехом допрашивала молодая девушка.

   - Никогда.

   - Ну, так знайте, что это очередной номер. До вас пришло девять человек, вы - десятый. Адвокат вас примет десятым. Поняли?

   - Понял. Благодарю вас.

   Он хотел было идти, но молодая девушка остановила его и, переставши смеяться, проговорила не без участливой нотки в голосе:

   - Вы, может быть, не знаете, что адвокат, к которому вы идете, очень дорогой: меньше пятидесяти долларов за совет не берет, и если у вас дело, то приготовляйте денежки.

   - Я не за советом...

   - А зачем?

   - У меня есть к нему рекомендательное письмо... насчет места на ферме... За передачу письма платить ведь не нужно?

   - Не нужно. Идите!

   И Чайкин вошел в приемную.

   В большой, роскошно и в то же время просто убранной приемной с массивными, обитыми темно-зеленой кожей креслами и двумя диванами, с дорогим ковром во всю комнату, дожидалось девять человек: шесть мужчин и три молодые дамы.

   Одни сидели у большого круглого стола посреди комнаты, заваленного роскошными кипсеками {Альбомами с гравюрами (англ. keepsake).}, книгами, журналами, газетами и фотографиями, и читали или разглядывали картинки и фотографии. Другие развалились в креслах, задравши, по обычаю американцев, высоко ноги.

   На отдельном столе, у раскрытого окна, выходившего в сад, стояли бутылки с вином, графины с прохладительными напитками, ваза со льдом, стаканы и рюмки.

   Чайкин присел на ближнее к дверям кресло и озирал публику.

   - Номер второй! - произнес торопливый и резкий голос из полуотворенной двери кабинета, и Чайкин успел увидеть смуглое длинное худощавое лицо с резкими чертами и клинообразной, черной как смоль бородой.

   Какой-то толстяк медленно выползал из большого глубокого кресла.

   - Попрошу джентльмена поторопиться! - отчеканил адвокат резким суховатым тоном. - У меня времени немного.

   Толстяк с трудом вылез из кресла и торопливо, насколько позволял ему его громадный живот, вошел в двери.

   Не прошло и десяти минут, как двери кабинета отворились снова, и из двери раздался тот же отрывистый голос:

   - Номер третий!

   Молодая, очень красивая женщина под вуалью, с крупными брильянтами в ушах, одетая в роскошное серое шелковое платье, обшитое кружевами, чуть-чуть шелестя им, быстро двинулась к дверям.

   "Должно, тут все богатые!" - решил Чайкин, вспомнив слова горничной о том, что адвокат меньше пятидесяти долларов за совет не берет, что, если дело придется вести, то надо припасать денежки.

   И он прикинул в уме, сколько может получить адвокат в одно только утро, считая, что все девять человек пришли только за советом: оказывалось четыреста пятьдесят долларов, а в год, рассчитал Чайкин, до ста шестидесяти тысяч.

   И он только дивился, как это можно наживать такие деньги и, главное, брать за какие-нибудь десять минут разговора по пятьдесят долларов. Это казалось матросу ни с чем не сообразным и просто-таки большою и возмутительною несправедливостью.

   "Уж не подшутила ли надо мной горничная?" - подумал Чайкин.

   Но словно чтобы уверить Чайкина, что горничная не подшутила, один из ожидавших джентльменов, потягивавший из рюмки херес, сидя в кресле, обратился к соседу:

   - Третий раз прихожу... Сто пятьдесят долларов из кармана.

   - А я дело веду...

   - Большое?

   - Не маленькое.

   - И что платите ему? - кивнул на двери джентльмен с рюмкой хереса.

   - В случае выигрыша пятьдесят тысяч.

   - А в случае проигрыша?

   - Двадцать тысяч!

   Чайкин чуть не ахнул.

   "Чистый грабеж!" - подумал он.

   Между тем посетители прибывали, и когда был вызван девятый номер, в приемной уже снова набралось до десяти человек, и Чайкин должен был в уме удвоить цифру дохода адвоката, к которому имел рекомендательное письмо от Блэка-Джемсона, и все-таки был далек от истины, так как этот первый и действительно талантливый адвокат зарабатывал во время своей популярности, как говорили, до полумиллиона долларов в год, спуская эти деньги на безумные аферы.

   - Номер десятый!

   Чайкин вошел в громадный кабинет, с большими шкапами, полными книг, по стенам, с картинами и бюстами на подставках. Большой стол, стоявший посредине, был полон разных красивых вещиц. Фотографии какой-то красавицы и двух детей красовались на видном месте.

   - Садитесь!.. Что угодно?.. Прошу коротко изложить дело.

   И когда Чайкин уселся в кресло и хотел было открыть рот, адвокат продолжал:

   - Одну сущность, и покороче... И не тяните... Ну, в чем дело? Смошенничали? Хотите разводиться? Получили наследство? Не хотите платить по обязательствам? - закидал Чайкина вопросами этот худой нервный смуглый господин, лет сорока на вид, осматривая своими зоркими и пронзительными глазами Чайкина.

   И, сразу решивши, что этот клиент ничего не стоит, выражаясь по-американски, адвокат прибавил:

   - Имейте в виду, что я за совет беру пятьдесят долларов.

   - Я не за советом... я...

   Но адвокат не дал ему договорить и воскликнул:

   - Так для какого же дьявола вы пришли сюда отнимать у меня время?.. Если не за советом, то уходите вон.

   Чайкин догадался вынуть из кармана письмо Блэка и подать его адвокату.

   - Так бы и сказали, - проговорил адвокат, оглядывая Чайкина с ног до головы, как нечто в высшей степени курьезное.

   - Вы не давали мне сказать...

   - Вы, пожалуй, правы, - рассмеялся вдруг адвокат самым добродушным образом и начал быстро писать письмо и потом, вручая его, проговорил:

   - Можете немедленно получить место на ферме... На конверте есть адрес... Джемсон уже писал мне о вас...

   - Он здоров? - осведомился Чайкин.

   - Здоров.

   - И женился?

   - Женился.

   - Ну, слава богу! - радостно вырвалось у Чайкина.

   Адвокат снова взглянул на Чайкина.

   - А вы действительно из редких экземпляров человеческой породы. Вы - благодарное существо. Так место, говорю, вас ждет. Можете ехать хоть сегодня...

   - Сегодня я не могу.

   - Ну завтра, послезавтра, все равно. Вы будете жить у родственницы Джемсона... Но только Джемсон не хочет, чтобы она знала, что вы были матросом у капитана Блэка... Понимаете?

   - Она не будет знать...

   - Затем получите тысячу долларов... Джемсон просил передать вам их.

   - Мне не надо.

   Адвокат снова посмотрел на Чайкина, как на человека не в своем уме.

   - Не надо? Значит, вы счастливейший в мире человек! - насмешливо проговорил он, пряча банковый билет в карман. - Но, во всяком случае, я должен объявить вам, по поручению Джемсона, что эту тысячу вы можете получить, когда настолько поумнеете, что поймете, что деньги всегда нужны. А если вам понадобится и более, то Джемсон поручил выдать вам и больше. Обратитесь тогда ко мне. А затем можете идти, Чайк... Хоть вы и задержали меня, но я не в претензии, что увидал человека, который отказывается от денег и спасает негодяя, который чуть было его не убил. Мне Джемсон сообщил кое-что о вас! Прощайте, мистер Чайк!

   - Позвольте мне только адрес господина Джемсона: я хочу поблагодарить его, - попросил Чайкин.

   - Вот!

   Адвокат дал адрес, надавил пуговку на столе и, наскоро пожавши Чайкину руку, указал ему на двери в глубине кабинета, а сам торопливо подошел к двери, ведущей в приемную, и нетерпеливо крикнул:

   - Номер одиннадцатый.

   Чайкин из дверей вышел в какой-то коридорчик, который привел его в прихожую.

   Там уже была горничная.

   - Ну, что?.. Уладили ваше дело?

   - Уладил. Получил место на ферме.

   - Какое?

   - Да простым работником... Какое же другое! - радостно проговорил Чайкин.

   - Да вы не русский ли?.. мистер Чайк? - вдруг спросила молодая девушка.

   - Я самый... А вы почем знаете?.. - удивился Чайкин.

   - Да о вас за столом много говорил хозяин с женой... О вас господин Джемсон писал... Очень вы курьезный человек, господин Чайк! - прибавила горничная, с насмешливым любопытством глядя на Чайкина.

   - Прощайте, мисс... как вас прикажете назвать?

   - Мисс Плимсон...

   - Прощайте, мисс Плимсон!

   - Прощайте, мистер Чайк! Верно, еще придете к нам?

   - Едва ли... Зачем?

   - А получить деньги?

   - И это знаете?

   - Знаю! - со смехом проговорила молодая девушка. - Горничные все знают! - лукаво прибавила она.

   - Я денег получать не буду.

   - Посылать будут?

   - И посылать не будут.

   - Вы, значит, и так богаты? - насмешливо спросила молодая девушка.

   - Очень! - смеясь ответил Чайкин.

   Мисс Плимсон соблаговолила протянуть Чайкину руку.

   Он почтительно пожал ее и ушел, радостный и счастливый, что скоро будет на месте, которое ему так по душе и которого он так желал.

   "Действительно, мне везет в Америке!" - подумал он, благодарно вспоминая капитана Блэка.

  

  

  

   После завтрака в одном из дешевых ресторанов на набережной, посещаемых преимущественно матросами с многочисленных кораблей на рейде и в гавани, Чайкин и Дунаев поджидали в первом часу дня на пристани земляков с "Проворного" и в то же время любовались входом на рейд русского корвета под адмиральским флагом.

   Оба бывшие хорошие марсовые на военных судах, они не без удовлетворенного чувства видели, как хорошо был выправлен рангоут на "Илье Муромце" и как быстро спустили на нем все гребные суда вслед за отдачей якоря.

   - Небось ловко стал наш конверт на якорь! - не без гордости воскликнул Дунаев.

   - То-то, ловко! - с таким же чувством произнес и Чайкин.

   Глазела на русский корвет и собравшаяся на пристани толпа, среди которой преобладали синие рубахи и сбитые на затылки шапки военных и купеческих матросов всевозможных национальностей.

   И в этой толпе похваливали корвет.

   Наши земляки слышали, как англичане, скупые на хвалу, одобряли выправку "Ильи Муромца", и им это было очень приятно.

   - Небось теперь матросикам на "Проворном" легче станет жить! - заговорил Чайкин.

   - По какой такой причине? - скептически спросил Дунаев.

   - Вельботные вчера сказывали, что ждут нового начальника эскадры. Вот он и пришел.

   - Ну так что ж? Что новый, что старый, все они, братец ты мой, одного шитья.

   - Новый, слышно, добер и справедливый человек.

   - Все они добры, только не к нашему брату! - сказал Дунаев, не забывший прошлого. - Положим, я рад, что так вышло: по крайней мере здесь человеком стал! - прибавил он.

   - Должна вскорости перемена выйти насчет матроса от царя. Он крестьян освободил... теперь и о матросиках вспомнил.

   - Какая такая перемена?

   - А чтобы не драть больше людей...

   - Не драть? Откуда ты это слышал, Чайкин?

   - Лейтенант Погожин насчет этого обсказывал старшему офицеру тогда в саду... Я слышал, как он говорил: "Теперича шабаш вашему безобразию... От царя, мол, указ скоро такой выйдет... Матросу права будут дадены!" - уверенно говорил Чайкин.

   - Дай-то бог! Давно пора...

   - Господь умудрил, и пришла пора...

   Прошел час, что наши приятели дожидались на пристани, а баркас с "Проворного" не шел.

   - Видно, сегодня земляков не пустят на берег! - вымолвил Дунаев.

   - Подождем еще... Может, и приедут.

   - А вот и концырь наш... К адмиралу едет являться!

   И Дунаев указал на высокого пожилого господина в форме, который садился в шлюпку.

   - Он русский?

   - Нет, из немцев...

   - И по-русски не говорит?

   - Говорит. Богат, сказывают...

   - А вон и гичка с адмиральского корвета отвалила. Видно, сам адмирал на ней...

   Щегольская адмиральская гичка скоро подошла к пристани. Вслед за ней пристал и консульский вельбот.

   Из гички выскочил адмирал в статском платье и за ним его флаг-офицер. К ним присоединился консул.

   Он предложил адмиралу свою роскошную коляску, но адмирал отказался и вместе со своим флаг-офицером сел в извозчичью.

   - С носом оставил концыря! - заметил Дунаев смеясь.

   - А лицо у адмирала доброе! - промолвил Чайкин.

   - Очень даже приветное! - подтвердил и Дунаев. - И гребцам отдал приказание, когда быть за ним, по-хорошему, не то что как другие... точно облаять хочет... Диковина! Вроде как был один командир у нас, редкостный командир... Ни разу не забижал... Недаром матросы его Голубем прозывали... Однако не было ему ходу по службе... В отставку вышел.

   - Мне и Кирюшкин об одном таком сказывал...

   - Кирюшкин? Иваныч? Пьяница?

   - Он самый.

   - Так мы с ним у самого этого Голубя на шкуне одно лето служили... Он, значит, про того же самого командира и говорил... Так Кирюшкин на "Проворном"... И цел еще... А я полагал, давно ему пропасть... Шибко запивал и до последней отчаянности...

   - Он и теперь шибко пьет... с отчаянности... Но только добер сердцем... Меня пожалел тогда, как меня первый раз наказывали, просил унтерцеров, чтобы полегче... Его-то я и поджидаю... Хочется повидать его да поблагодарить...

   - Добро-то помнишь?

   - Как его не помнить!

   - А редкий человек его помнит.

   - Вот и баркас идет! - объявил Чайкин.

   Баркас, полный людьми, показался из-за кормы корвета и медленно и тяжело подвигался на веслах к берегу.

   - Закутят сегодня земляки! - усмехнулся Дунаев. - Давно я российских матросиков не видал! - прибавил он радостно.

   Оба беглеца не спускали глаз с баркаса.

   Баркас уже был недалеко.

   - А вон и боцман наш! - проговорил Чайкин.

   - Ишь галдят землячки... Рады, что до берега добрались!..

   Действительно, с баркаса слышались шумные разговоры и веселые восклицания.

   Баркас между тем пристал. Дунаев и Чайкин подошли поближе к пристани.

   Молодой мичман, приехавший с матросами, выскочил из баркаса и проговорил:

   - Смотри, ребята! к восьми часам будьте на пристани!..

   - Будем, ваше благородие! - дружно отвечали матросы и стали выходить, весело озираясь по сторонам.

   Чайкин видел, как впереди прошли боцманы, два унтер-офицера и подшкипер, как затем, разбившись по кучкам, проходили матросы, направляясь в салуны, и увидал, наконец, Кирюшкина, отставшего от других и озиравшего своими темными глазами толпу зевак, стоявшую на набережной у пристани.

   - Он самый, Кирюшкин и есть! - весело проговорил Дунаев, узнавший старого сослуживца.

   - Иваныч! - окликнул старого матроса Чайкин.

   Кирюшкин повернул голову и сделал несколько шагов в ту сторону, откуда раздался голос.

   И хоть Чайкин и Дунаев были в нескольких шагах от него, он их не признал.

   - Иваныч! - повторил Чайкин, приближаясь к Кирюшкину.

   - Вась... это ты?

   Суровое испитое лицо старого матроса озарилось нежной, радостной улыбкой, и он порывисто протянул свою жилистую, шершавую и просмоленную руку.

   - И какой же ты, Вась, молодец стал... И щуплости в тебе меньше... Небось хорошо тебе здесь?..

   - Хорошо, Иваныч...

   - Лучше, братец ты мой, вашего! - промолвил Дунаев смеясь. - А меня не признал, Иваныч?

   - То-то, нет...

   - А Дунаева помнишь на шкуне "Дротик". У Голубя вместе служили...

   - Как не помнить! Только тебя не признал. И ты в мериканцах?

   - И я... Пять лет здесь живу...

   Они все трое пошли в один из кабачков подальше, где не было никого из русских матросов.

   - Так-то верней будет, - заметил Дунаев, - небось не узнают, что ты с беглыми!

   - А мне начхать!.. Я было за Чайкина боялся, как бы его не сволокли на клипер... Бульдога грозилась... Но такого закон-положения нет, чтобы можно было взять? Ведь нет, Вась?

   - То-то, нет! - отвечал Чайкин.

   Дунаев приказал бою подать два стаканчика рома и бутылку пива для Чайкина.

   - И вовсе он без рук остался, Вась... Его с клипера убирают... И Долговязого вон! Новый адмирал обоих их увольнил... Прослышал, верно, каковы идолы! И у нас на "Проворном" как узнали об этом, так креститься стали... Освобонили нас от двух разбойников... Таких других и не сыщешь... Теперь, бог даст, вздохнем! А тебя, Вась, Долговязый приказал было унтерцерам силком взять... Да как капитан побывал с лепортом у адмирала, так приказ отменил... "Не трожьте, мол, его". Да они и так бы не пошли на такое дело... Никто бы не пошел, чтобы Искариотской Иудой быть... Будь здоров, Вась! Будь здоров, Дунаев!

   И с этими словами Кирюшкин опрокинул в горло стаканчик рома.

   Проглотил стаканчик и Дунаев, отхлебнул пива из стакана и Чайкин.

   Дунаев велел подать еще два стаканчика.

   - Теперь форменная разборка над собаками пойдет! - продолжал Кирюшкин.

   - Судить будут?

   - Вроде бытто суда. Потребуют у них ответа... И как дадут они на все ответ на бумаге, гайда, голубчики, в Россию... Там, мол, ждите, какая выйдет лезорюция.

   - Увольнят, верно, в отставку! - заметил Дунаев.

   - То-то, другого закон-положения нет.

   Снова Кирюшкин выпил с Дунаевым по стаканчику.

   - Скусный здесь ром, братцы! - промолвил, вытирая усы, Кирюшкин. - Помнишь, Вась, в прошлом году вместе съезжали?

   - Как не помнить... Вовек не забуду.

   - Так из-за этого самого рому я все пропил...

   - А ты бы полегче, Иваныч! - участливо заметил Чайкин.

   - По-прежнему жалеешь?.. Ах ты, божья душа! - необыкновенно нежно проговорил Кирюшкин. - Но только сегодня за меня не бойся... Явлюсь в своем виде назло Долговязому...

   Выпили Дунаев и Кирюшкин по третьему стаканчику, а после потребовали уже бутылку.

   И с каждым стаканчиком Кирюшкин становился словоохотливее.

   Он расспрашивал Чайкина о том, как он провел год, дивился его похождениям и радовался, что он живет хорошо.

   Однако он в душе не одобрял поступка Чайкина и единственное извинение находил лишь в щуплости молодого матроса.

   И когда тот окончил свой рассказ, Кирюшкин проговорил:

   - Так-то оно так, Вась... Рад я, что ты живешь хорошо... и форсистым стал, вроде бытто господина, и по-здешнему чешешь... и вольный ты человек... иди куда хочешь и работай какую работу хочешь. А все-таки отбиваться от своих не годится, братец ты мой... В какой империи родился, там и живи... худо ли, хорошо, а живи, где показано...

   - Неправильно ты говоришь, Иваныч! - вступился Дунаев.

   - Очень даже правильно... Положим, Чайкин был щуплый и пропал бы на флоте, и ему можно простить, что он в мериканцы пошел. Но ежели ты матрос здоровый, - ты не должен бежать от линьков в чужую сторону... Недаром говорится: "На чужбине - словно в домовине".

   - Говорится и другое: "Рыба ищет, где глубже, а человек - где лучше".

   - Да еще лучше ли здесь-то? Небось тоже люди живут...

   - Люди, только поумнее... А что ж, по-твоему, у вас на "Проворном" лучше? Так на нем и терпи?

   - То-то, терпи... Как ни терпи, а ты все со своими российскими... Русским и останешься... А то что ты теперь? Какой нации стал человек?

   - Американской! - не без гордости проговорил Дунаев.

   - И ты, Вась, станешь мериканцем?

   - Стану, Иваныч.

   - Ну, вот видишь... мериканец! - не без презрения протянул Кирюшкин, имевший очень смутные понятия о странах, в которых бывал. - Какая такая сторона Америка?.. Какой здесь народ? Вовсе, можно сказать, оголтелый! Всяких нациев пособрались, и... здравствуйте! друг дружку не понимают... Здесь никакого порядка! Шлющий народ... - не без горячности говорил Кирюшкин, значительно возбужденный после пятого стаканчика рома.

   - Здесь, может быть, больше порядка!.. - попробовал возразить Дунаев.

   - По-ря-док!? Нечего сказать, порядок! - протянул Кирюшкин. - Шляются, галдят на улице... и все неизвестно какого звания.

   - Да полно вам спорить! - вступился Чайкин, видя, как горячился Кирюшкин, и хорошо понимавший, что его не разубедить.

   - Мне что спорить... Я российский и российским и останусь. А тебя, Вась, мне жалко, что ты в мериканцы пошел. Не будь ты таким щуплым, я сказал бы тебе: возвращайся на "Проворный"... А тебе нельзя... И очень тебя жаль, потому... как ты жалостливый. И я за твое здоровье... выпью еще. Эй, бой черномазый! - крикнул Кирюшкин, обращаясь к негру.

   - Будет, Иваныч.

   - Один стаканчик, Вась... Дозволь...

   - Право, не надо, Иваныч... Как бы тебя Долговязый опять не наказал, как вернешься.

   - Я в своем виде. И я никого не боюсь. А я тебя очень даже люблю, матросик. Жалеешь ты старую пьяницу! А ведь меня, братцы вы мои, не жалели! Никто не жалел Кирюшкина. Поэтому, может, я и пьяница.

   - А ты, Иваныч, брось.

   - Бросить? Никак это невозможно, Вась.

   - Я, Иваныч, бросил! - проговорил Дунаев. - Прежде здорово запивал, и бросил.

   - Как мериканцем стал?

   - Вначале и американцем пил! - засмеялся Дунаев.

   - Почему же ты бросил?

   - Чтобы при деле надлежаще быть.

   - И я свое дело сполняю как следовает. А ежели на берегу, то что мне и делать на берегу? Понял, Вась?

   - Понял, Иваныч. А все-таки... уважь... не пей больше!

   - Уважить?

   - То-то, уважь...

   - Тебя, Вась, уважу... Во как уважу... Изволь! Не буду больше, но только вы, братцы, меня караульте, пока я на ногах...

   Чайкин предложил Кирюшкину погулять по городу.

   - Ну его... Что там смотреть!

   - В сад пойдем.

   - Разве что в сад... Только пустое это дело!

   Дунаев запротестовал: увидит какой-нибудь офицер, что Кирюшкин гуляет с ними, его не похвалят.

   И они все остались в кабаке.

   Кирюшкин сдержал слово и больше не просил рома. Через несколько часов он совсем отрезвел, и когда Чайкин и Дунаев, обещавшие к шести часам обедать со Старым Биллем, поднялись, то Кирюшкин твердо держался на ногах.

   - Ну, прощай, Иваныч! - дрогнувшим голосом проговорил Чайкин.

   - Прощай, Вась! Дай тебе бог! - сказал Кирюшкин.

   И что-то необыкновенно нежное и грустное светилось в его глазах.

   - Не забывай Расеи, Вась!

   - Не забуду, Иваныч...

   - Может, бог даст, и вернешься потом?

   - Вряд ли, Иваныч.

   - А ежели манифест какой выйдет?

   - Тогда приеду... Беспременно...

   - То-то, приезжай.

   - А ты, Иваныч, брось пить... Я любя... Выйдешь в отставку, что тогда?

   - Что бог даст... Вот вернемся из дальней, - сказывают, в бессрочный пустят.

   - Куда ж ты пойдешь? В деревню?

   - Отбился я, Вась, от земли, околачиваясь пятнадцать лет в матросах. Что я буду делать в деревне? В Кронштадте останусь... Прокормлюсь как-нибудь.

   Прощаясь с Кирюшкиным, Дунаев полушутя сказал:

   - А здесь бы ты, Иваныч, в поправку вошел... Оставайся... Я тебе место предоставлю...

   - В мериканцы поступать?

   - То-то, в мериканцы...

   - Лучше последней собакой быть дома, чем в вашей Америке... Оголтелая она... То ли дело Россия-матушка... Прощайте, братцы! А я к своим пойду!

   Они вышли вместе из салуна и разошлись в разные стороны.

  

  

  

   Возвращаясь после свидания с Кирюшкиным в город, Дунаев сказал Чайкину:

   - Совсем без понятиев этот Кирюшкин! Как он насчет Америки говорил!

   - Откуда ему их взять. И напрасно ты только с ним спорил да сбивал его. Затосковал бы он здесь и вовсе пропал бы. Нешто легко от своей стороны отбиться?.. Он ведь правильно говорил, что не хочет в американцы. Разве ты, Дунаев, проживши здесь пять лет, стал американцем? Утенок между цыплятами все норовит к воде... Так и русскому человеку здесь: и сам себе господин, а душа все-таки болеть будет.

   - Это, Чайкин, вначале только. И у меня болела.

   - Небось и теперь когда болит... Скучаешь по России?

   - Скучаю не скучаю, а не вернулся бы от хорошей жизни. Прежде и я, как Кирюшкин, этого не понимал.

   - Я не про то. А душа все-таки тосковать будет. И никогда мы с тобой настоящими американцами не станем. И мы им чужие, и они нам чужие. И не понять нам друг дружки... Они вот все больше о том хлопочут, как бы богачами стать, у каждого одно это в уме. А насчет души и вовсе забывают и бедного человека считают вроде как бы нестоящего: пропадай, мол, пропадом... нет мне никакого дела. Совесть у них, знаешь, другая... У нас простые люди нищего пожалеют, а здесь обругают да насмеются... Разве ты этого не примечал?

   - Это точно... Не любят здесь нищего человека... Говорят: "На то ты и человек, чтобы сам умел добиться своего положения, если руки есть!.." Ну и все стараются изо всех сил, чтобы быть при капитале... Рвут друг у дружки кусок...

   - То-то я и говорю. И некогда им из-за этого самого вокруг себя взглянуть да подумать: правильно ли быть миллионщиком, когда другим нечего есть!

   - Ну, это на всем свете так. И наши богачи не лучше.

   - Положим, во всем свете по неправде живут. И наши миллионщики без всякой совести, но только здесь и простой человек хочет быть миллионщиком...

   - Нашему и думать об этом нельзя. Ему только бы прокормиться... До т