Станюкович Константин Михайлович - Похождения одного матроса

   - Моя девочка... Там моя девочка... Спасите!

   Толпа замерла.

   - Где ваша девочка? - спросил один из пожарных.

   Молодая женщина, обезумевшая от ужаса, показывала вздрагивающей рукой на крайнее окно пятого этажа...

   - Она спала... Ее забыли... Пустите меня... Я поднимусь за ней...

   И она ринулась к лестнице.

   Но ее удержали.

   - Вы идете на верную смерть... Спасти невозможно.

   Молодая женщина вскрикнула и упала без чувств.

   - Девочка, верно, уж погибла! - проговорил кто-то около Чайкина.

   - Огонь сейчас вырвется над этим окном... Он рядом.

   - Она жива! Она у окна! - раздался чей-то голос.

   Чайкин поднял голову и увидал у окна ребенка, беспомощно простирающего руки.

   Вопль ужаса вырвался у толпы.

   Но никто не решался подняться по лестнице, приставленной к этому окну. Огонь, вырывавшийся из окон, и густой дым, казалось, делали невозможной всякую попытку. Смельчак, который решится полезть, или сгорит, или задохнется в дыму.

   И пожарные отвернулись от окна.

   - Поздно! - раздался голос брандмайора.

   Великая жалость охватила Чайкина при виде ребенка. Какая-то волна прилила к его сердцу, и в то же мгновение он решил не столько умом, сколько силою чувства, спасти малютку.

   И это внезапное решение словно бы окрылило его и придало ему мужества и ту веру, которые и делают людей способными на геройские подвиги во имя любви к ближнему.

   Словно бы какая-то посторонняя сила, которой сопротивляться было невозможно, выкинула Чайкина из толпы вперед.

   У одной из помп он увидал два ведра с водой и какой-то инстинкт заставил его вылить их на себя. Затем он ринулся к лестнице и побежал по ней с быстротою и ловкостью хорошего марсового, одним духом взлетавшего на марс.

   В первые минуты он почти не чувствовал охватившего его огня и дыма.

   Толпа ахнула и замерла.

   Глаза всех были устремлены на этого маленького белобрысого человека, бежавшего, казалось, на верную смерть. Многие женщины рыдали.

   Но вот он у окна. Вот он схватывает ребенка...

   Крик радости и одобрения, вырвавшийся из тысячи людских грудей, потрясает воздух.

   Очнувшись, мать с надеждой жадно смотрит наверх: слезы мешают ей видеть, как Чайкин прикрыл ребенка своим пиджаком и плотно прижал его к своей груди.

   Но спускаться было не так легко, как подняться.

   Весь обожженный, чувствуя невыносимую боль, но полный той несокрушимости духа, которая дает силы превозмогать физические страдания, он спускается вниз, крепко прижимая к груди своей ношу...

   На половине дороги силы его падают... Он задыхается от дыма и чувствует, что волосы его горят... Но пожарные догадались пустить в него снизу струю воды из брандспойта, и он почувствовал облегчение и двинулся дальше...

   Еще несколько ужасающих минут - и оглушительное ура раздается в воздухе.

   Мать схватывает ребенка и хочет благодарить спасителя, но он, весь почерневший, с обгорелыми ногами, едва ступивши на землю, падает без чувств.

   Его окружает толпа. Все хотят взглянуть на этого бесстрашного человека, так дорого поплатившегося за подвиг... Всем хочется узнать его имя...

   Но в эту минуту приносят носилки, и Чайкина бережно кладут на них и несут в госпиталь...

   Целая толпа сопровождает его.

   - Что, он жив? - спрашивают друг у друга.

   Доктор, шедший рядом с носилками, отвечает, что жив.

   - Может поправиться?

   Доктор пожимает плечами.

   В эту минуту к носилкам подбегает Макдональд-Дэк. Заглянув в лицо Чайкина, он восклицает:

   - Я так и думал... Это Чайк!..

   - Кто он такой? - спросил у Макдональда какой-то господин.

   - Русский эмигрант... матрос...

   Господин поспешно стал записывать сообщенное известие в записную книжку.

   - Превосходнейший человек... Золотое сердце...

   - Сколько ему лет?

   - Кажется, двадцать пять.

   - Какой он наружности?

   - Да вам зачем?

   - Я репортер...

   - В таком случае я вам могу о нем кое-что сообщить... Это... это единственный в своем роде парень! - проговорил взволнованно Макдональд.

   И он стал рассказывать репортеру о Чайкине.

   Когда носилки вынесли на гору, к Макдональду подошел Старый Билль, шедший на пожар.

   Когда Билль услыхал от Макдональда о подвиге Чайкина и о том, что он, еле живой, лежит в носилках, он угрюмо проговорил:

   - Вот и первые шаги его в Америке... Бедный Чайк!..

   И он пошел рядом с Макдональдом и, в свою очередь, сообщил репортеру о Чайкине, о том, как он бежал в прошлом году с клипера "Проворный" из-за того, что его наказали, о том, как он спас Чезаре, и так далее.

   Репортер был в восторге. У него была готова в уме превосходнейшая статейка.

   Чайкин застонал.

   Билль подошел к нему.

   - Сейчас, Чайк, в госпиталь вас принесут! - проговорил он необыкновенно нежно.

   Чайкин открыл глаза и, казалось, не узнал Старого Билля.

   - А ребенок... жив? - спросил он.

   - Жив... жив, Чайк.

   Чайкин закрыл глаза и очнулся только тогда, когда в госпитале его раздели и, уложивши в постель, стали перевязывать страшные ожоги, покрывавшие его тело.

   Во время перевязки он стонал, испытывая невыносимые страдания.

   Почти весь день у госпиталя стояла толпа, желавшая иметь сведения о положении больного. То и дело к госпиталю подходили и подъезжали разные лица, преимущественно женщины, справляться жив ли Чайкин, и есть ли надежда на спасение. Приезжали губернатор, шериф...

   Ответы докторов были не особенно утешительны.

   В вечерних газетах появились отчеты о пожаре и о подвиге русского матроса, а в одной была напечатана целая биография Чайкина, в которой, между прочим, описывалось, как он спас в море испанца.

   На другой день в газетах сообщали об его трудном положении, об его страданиях, переносимых им с необыкновенным мужеством и терпением, удивлявшими врачей и сиделок.

   Во всем Сан-Франциско только и говорили, что о Чайкине.

   Он сделался героем дня.

   Билль, Дунаев и Макдональд всю ночь продежурили по очереди у постели больного, но не тревожили его разговорами.

   Сиделка воспрещала разговаривать с Чайкиным. Всю ночь он стонал и часто бредил.

   Старый Билль, дежуривший у Чайкина с полуночи до шести часов утра, ушел от него мрачный. В полдень он должен был уезжать из Сан-Франциско и просил Макдональда прислать ему сказать о том, что скажут врачи.

   И Макдональд написал ему, что врачи не особенно надеются на спасение Чайка, и от себя прибавил, что Чайк очень слаб, но в памяти, просил кланяться Старому Биллю и зовет Дуна. "Очевидно, - писал Макдональд, - бедному Чайку хочется видеть в последние часы своей жизни соотечественника, который напоминает ему о родине, вдали от которой Чайк погибает благодаря великому своему сердцу".

   Получив эту записку, Билль объявил в конторе, что ему необходимо на полчаса отлучиться, и, наняв извозчичью коляску, полетел в госпиталь.

   Дунаев был уже там и, сменивши Дэка, сидел у постели Чайкина, употребляя чрезвычайные усилия, чтобы не зареветь.

   - Ну, как дела? - спросил Билль.

   - Спит после перевязки.

   Билль заглянул в обложенное ватой лицо Чайкина и увидал только страшно опухшие, без бровей и ресниц, закрытые глаза.

   - Что говорят доктора? - спросил Билль, отходя с Дунаевым к окну.

   - Резать сегодня будут ногу.

   - Зачем?

   - Надо, говорят, вырезать часть мяса, а то, если гнить начнет, беда... А ему и так плохо... Резать начнут того и гляди...

   Дунаев не договорил и усиленно заморгал глазами.

   - Если доктора хотят резать, значит надо резать! - прошептал Билль. - И вы не падайте духом, Дун, а то, глядя на ваше лицо, и Чайк упадет духом... Теперь он больной! - прибавил Билль, словно бы поясняя, почему Чайкин может упасть духом.

   - Я постараюсь.

   - Когда будут его резать?

   - В три часа.

   - Так вот что: получите три доллара и телеграфируйте мне после операции, что с Чайком, сегодня, завтра и послезавтра. - Билль объяснил, куда телеграфировать, и вслед за тем спросил: - Или вы уж уедете, Дун, с обозом?

   - Я не поеду! Сегодня отказался! Буду при Чайке, пока он не умрет или не поправится.

   - А деньги у вас есть, Дун? Или все до цента отдали на хранение Кларе?

   - Пятьдесят долларов осталось.

   - Возьмите у меня сотню.

   - Не надо. Если не хватит, буду на пристани работать.

   - Возьмите ради Чайка. Около него будьте... Не оставляйте его одного... Если он поправится, то не скоро...

   И Билль вынул из своего кошеля пять монет и передал Дунаеву.

   - А мне пора ехать. Прощайте, Дун, кланяйтесь Чайку! Скажите, что я заходил прощаться. И телеграфируйте через неделю - в Сакраменто, через две - на Соленое озеро, через три - в Денвер... Надеюсь, еще увидимся...

   Билль подошел к постели больного.

   Чайкин в эту минуту открыл глаза.

   При виде Старого Билля, одетого в старую куртку, в высоких сапогах на ногах, Чайкин, словно бы очнувшись от сновидений, унесших его совсем в другой мир, вспомнил свое путешествие, и его серые, впавшие, страдальческие глаза ласково остановились на Билле.

   - Спасибо, Билль... навестили. Едете сегодня?

   - Еду, Чайк.

   - Счастливого пути...

   - До свидания, Чайк. Надеюсь, как вернусь, поправитесь.

   - Как бог даст.

   - В вас духу, Чайк, много... Захотите - и поправитесь. И доктора говорят, что недельки через три прежним Чайком станете.

   Билль улыбнулся и, несколько раз кивнув головой, вышел и только на улице смахнул слезу, показавшуюся у него на глазах, и попросил извозчика ехать скорей в контору Общества дилижансов.

   - Добер Билль! - промолвил Чайкин.

   - Добер. Он вчера ночью около тебя сидел... И все о тебе беспокоятся, даром что чужие... Сам губернатор был... И народ стоял... и в газетах тебя пропечатали за твой подвиг... И эта самая барыня, которой девочку ты спас, была несколько раз... Только ее не допустили... И лейтенант Погожин был... И флаг-офицер от адмирала приезжал...

   Чайкин, казалось, слушал все это равнодушно и только спросил:

   - А девочка жива?

   - Живехонька, Вась.

   - А ты, Дунаев, место нашел?..

   - Нет. Через месяц выйдет! - нарочно из деликатности соврал Дунаев.

   - Так ты мои деньги возьми.

   - Не надо. Есть.

   - И знаешь, о чем попрошу тебя, голубчик?

   - О чем?

   - Если бог не пошлет поправки и мне придется помирать, то добудь ты мне священника. Верно, новый капитан позволит, чтобы батюшка с "Проворного" исповедал и причастил как следовает.

   - С чего ты взял?.. Небось на поправку пойдешь!

   - Там видно будет. А просьбу исполни.

   - Исполню. Консула попрошу.

   - Спасибо... А деньги, кои у меня есть, триста двадцать долларов...

   - У тебя ведь пятьсот было...

   - Я Абрамсону дал... Он ваксу продавать будет... ремесло свое бросит и дочь выправит... она больна... Так деньги возьми и на часть их похорони меня, а достальные дошли матери в деревню... Адрес при деньгах... Слышишь?

   - Слышу... Только ты все это напрасно, Вась!.. Одно сумление...

   - Сумления нет, Дунаев... А я на всякий случай...

   Вошедшая сиделка попросила Дунаева не разговаривать.

   - Больному вредно! - серьезно прибавила она и, приблизившись к Чайкину, необыкновенно ловко и умело приподняла сильными руками подушку и голову Чайкина и стала его поить молоком.

   Чайкин с видимым удовольствием глотал молоко.

   - А на ваше имя получено много писем и телеграмм, Чайк: верно, высказывают свое сочувствие и удивление к вашему подвигу. Как поправитесь, я принесу их вам!.. - проговорила сиделка, вполне уверенная, что сообщенное ею известие порадует и подбодрит больного.

  

  

  

  

   В это самое утро начальник русской эскадры Тихого океана, контр-адмирал Бороздин, только что перечитал вчерашние вечерние и сегодняшние утренние газеты и грустно покачивал головой, сидя у письменного стола в своем большом и роскошном номере гостиницы, в то время как его флаг-офицер, молодой мичман, заваривал чай, привезенный с корвета адмиралом на берег вместе с самоваром.

   - Читали газеты? - спросил адмирал мичмана.

   - Нет еще, ваше превосходительство!

   - Прочтите... Там описан подвиг нашего русского матроса Чайкина, - его здесь, конечно, в Чайка перекрестили, - бежавшего в прошлом году с "Проворного".

   - Мне уж рассказывал очевидец... Удивительный подвиг, ваше превосходительство.

   - Какой очевидец?

   - Лейтенант Погожин. Он был с пожарной командой при тушении пожара и узнал в этом смельчаке, бросившемся спасать ребенка, Чайкина... Он рассказывал, какое изумление вызвал во всех этот маленький, тщедушный на вид матросик... Он и на "Проворном" был общий любимец, ваше превосходительство! Погожин говорил, что Чайкин был самый тихий, скромный и усердный матрос... Он только одного боялся...

   - Чего?

   - Линьков, ваше превосходительство... И когда его вместе со всеми фор-марсовыми за опоздание на три секунды перемены марселя старший офицер приказал наказать линьками, то он пришел в ужас... Погожин видел и слышал, как он шептал молитву... И он, Погожин, просил за него старшего офицера...

   - И тот, конечно, отказал в ходатайстве; если всех, так всех!

   - Точно так, ваше превосходительство!.. Чай готов...

   Адмирал пересел на диван и, отхлебнув несколько глотков чая, проговорил серьезным тоном:

   - Счастие ваше, Аркашин, что вы служите в такие времена, когда линьки уничтожены. - И, помолчав, прибавил: - Как напьетесь чаю, немедленно съездите в госпиталь и узнайте, в каком положении Чайкин... И если что нужно ему... вот передайте деньги... сто долларов... старшему врачу или кому там... И если вас допустят к нему, скажите, что русский адмирал гордится подвигом русского матроса... И я сам его навещу, когда ему будет получше... Скажите ему, Аркашин...

   - Слушаю, ваше превосходительство! Я сию минуту поеду!

   - Выпейте хоть стакан чаю! - проговорил адмирал, одобрительно улыбаясь этой поспешности.

   Молодой мичман торопливо выпил стакан чаю и вышел.

   Через несколько минут постучали в двери.

   - Войдите! - крикнул по-русски адмирал.

   В комнату вошел капитан-лейтенант Изгоев, которого адмирал назначил командующим клипером "Проворный" и который был до того старшим офицером на "Илье Муромце", - довольно симпатичный на вид молодой еще человек, лет за тридцать, в черном элегантном сюртуке.

   - Что скажете, Николай Николаевич? - ласково встретил его адмирал, протягивая руку и прося садиться.

   - Приехал ходатайствовать у вашего превосходительства разрешить просьбу моего матроса. Сам я не решаюсь.

   - В чем дело?

   - Матрос Кирюшкин, по словам офицеров, отличный марсовой и отчаянный пьяница...

   - Знаю о нем, - перебил адмирал, - бывший старший офицер лично передавал мне о том, как он хотел его исправить. Так о чем просит Кирюшкин?

   - Разрешения навестить беглого матроса Чайкина, который лежит в госпитале. Изволили слышать об его подвиге на вчерашнем пожаре?

   - Как же. И только что послал Аркашина справиться об его положении... Разумеется, разрешите...

   - Этот Кирюшкин очень привязан к Чайкину...

   - И об этом слышал... Разрешите... И пусть Кирюшкин ежедневно навещает товарища... Ему тяжело болеть на чужбине... Кругом все чужие... И если еще кто с "Проворного" захочет навестить товарища - разрешите... Бедному Чайкину, вероятно, это будет очень приятно...

   - Очень, ваше превосходительство.

   - Очень запугана команда "Проворного"?

   - Очень, ваше превосходительство.

   - Надеюсь, Николай Николаевич, что при вас и при новом старшем офицере они вздохнут и вы сделаете все возможное, чтобы они забыли о прошлом.

   - Постараюсь, ваше превосходительство.

   - Завтра я буду у вас... Сделаю смотр... Знаю, что найду все в образцовом виде: бывший старший офицер недаром же мучил людей, полагая, что без жестокости нельзя держать судно в должном порядке. А между тем на "Муромце" и без линьков люди работают прекрасно... Не так ли?

   - Точно так, ваше превосходительство!

   - Так разрешите Кирюшкину и другим... И это делает честь Кирюшкину, что он не забыл товарища в беде...

   В эту минуту вошел флаг-офицер.

   - Ну что? - нетерпеливо спросил адмирал.

   Флаг-офицер доложил, что его не допустили к Чайкину, чтобы не утомлять и не волновать больного разговорами.

   - А есть ли надежда? Говорили вы с доктором?

   - Говорил, ваше превосходительство, и сиделку о Чайкине спрашивал. Доктор сказал, что еще надежда не потеряна, а сиделка просто в изумлении от мужества и терпения, с какими Чайкин переносит страдания... Денег, однако, не приняли, ваше превосходительство! - прибавил флаг-офицер и положил деньги на стол.

   - Почему?

   - Доктор заявил, что больной ни в чем не нуждается в госпитале. Когда он несколько поправится, тогда будет можно лично передать ему деньги... А как интересуются Чайкиным американцы, ваше превосходительство! Перед госпиталем толпа, чтоб узнать об его положении. Губернатор и многие власти заезжали, чтоб оставить Чайкину карточки... Дамы привозят цветы...

   - Но все-таки бедняга один... Никого при нем нет близких...

   - Он не один. К нему, по словам сиделки, допустили его друзей: одного русского и двух американцев. Они дежурят при нем.

   - Сегодня вечером опять поезжайте узнать о Чайкине! - сказал адмирал.

   - Слушаю, ваше превосходительство! Если прикажете, я каждый день утром и вечером буду ездить в госпиталь.

   - Отлично сделаете, Аркашин. - И, помолчав, адмирал прибавил, обращаясь к новому командиру "Проворного": - Я буду ходатайствовать о полном прощении Чайкина, если он вернется на клипер. Только я сомневаюсь, захочет ли он вернуться...

   - Бывший старший офицер "Проворного" ему предлагал...

   И командир рассказал, со слов лейтенанта Погожина, о встрече офицеров с Чайкиным в саду.

  

  

   Прошло три недели.

   Чайкин, благополучно выдержавший операцию, поправлялся. Доктора говорили, что через месяц он может выписаться из госпиталя.

   В последние дни у Чайкина перебывало множество лиц. Первыми гостями были репортеры и рисовальщики, и на другой день после их визита в газетах и иллюстрациях были помещены портреты Чайка. Множество писем и карточек с выражением радости по случаю его выздоровления лежало у него на столе у кровати вместе с букетами цветов.

   И Чайкин, смущенный, пожимал руки посетителям и, казалось, не понимал, за что его так чествуют, и утомлялся этими визитами, но не отказывал, боясь обидеть людей, желавших выразить ему сочувствие.

   В госпитале все относились к нему необыкновенно предупредительно, и две сиделки, по очереди дежурившие в его отдельной комнате, наперерыв старались угодить ему. Его кормили отлично и даже роскошно. Неизвестные лица посылали ему фрукты, вино, конфеты.

   Одною из первых навестила Чайкина, когда ему разрешили принимать посетителей, мать спасенной им девочки вместе с этой девочкой и мужем.

   Эта молодая женщина в трогательных выражениях благодарила Чайкина и, пожимая ему руку, говорила, что она его вечная и неоплатная должница.

   А маленькая черноглазая девочка поцеловала Чайкина и сказала:

   - Ведь вы придете к нам, когда поправитесь?

   - Мистер Чайк должен знать, что он всегда желанный гость у нас в доме! - заметил молодой янки. - И мы были бы счастливы, если бы он пожил у нас...

   И со свойственною американцам деловитостью прибавил:

   - И так как мистер Чайк только что начинает свою карьеру в нашей стране, то, конечно, он не откажется принять от нас дружеский подарок на память о том, что он нам возвратил дочь.

   С этими словами янки положил на стол чек в двадцать пять тысяч долларов.

   Чайкин вспыхнул до корней волос.

   - Что вы?.. Что вы? Разве это можно? - проговорил Чайкин.

   - Отчего же нельзя? Вы сделали для меня, подвергая свою жизнь опасности, великое благодеяние. Неужели вы не позволите хоть чем-нибудь отплатить вам?

   - Нет... прошу вас... возьмите назад... Я делал это не для вас... Возьмите эти деньги... Я спасал девочку не за деньги... Не обижайте меня.

   Янки положил чек в бумажник и пожал плечами.

   - Верьте, мистер Чайк, я не думал обидеть вас. Во всяком случае, я считаю себя вашим должником и буду счастлив, если вы примете мою дружбу! - проговорил взволнованно янки и потряс Чайкину руку.

   - Но от этой памяти вы, надеюсь, не откажетесь? - воскликнула молодая нарядная барыня.

   И, снявши с своего пальца кольцо с изумрудом, пробовала надеть его на мизинец Чайкина.

   Кольцо было мало, и молодая женщина проговорила:

   - Завтра я привезу его... И Нелли сама его наденет...

   Чайкин сконфуженно согласился, и семья ушла, взявши слово с Чайкина, что он навестит их, когда поправится.

   Но более всех посещений доставляли Чайкину удовольствие посещения Кирюшкина с "Проворного".

   Он бывал у больного каждый день от пяти до семи часов вечера и занимал его рассказами о том, как после Бульдога и Долговязого пошла совсем другая "линия".

   - Новый закон-положенье вышло, Вась... командир читал, - чтобы не драть, а судиться. И вовсе у нас ослабка пошла теперь... Вздохнули матросы. И капитан и старший офицер совсем не похожи на прежних. И адмирал на смотру обнадежил нас: "Теперь, говорит, братцы, линьками и розгами наказывать вас не будут... А если свиноватил кто, будут судить..." И ко мне подошел: "Ты, говорит, Кирюшкин, что навестить товарища просился?" - "Я, говорю, ваше превосходительство!" - "Доброе, говорит, дело навестить товарища. Навещай с богом. И я уверен, говорит, что будешь возвращаться на клипер в своем виде?.." - "Постараюсь, ваше превосходительство!" - "То-то, постарайся... Я прошу тебя об этом. Я, говорит, поручился за тебя перед командиром. Так ты оправдай, говорит, мое доверие, Кирюшкин!" И таково ласково говорит и ласково глазами смотрит. Давно уж я таких слов не слыхал, Вась! И что бы ты думал, братец ты мой? Вот я у тебя четвертый раз и возвращаюсь на "Проворный" в своем виде... Даже самому удивительно. И все ребята дивуются, что у Кирюшкина ни в одном глазе! А почему? - словно бы задавая самому себе вопрос, воскликнул матрос.

   И после паузы, во время которой он усиленно теребил рукой штанину, отвечал:

   - А потому самому, что не хочу оконфузить адмирала: пусть не говорит, что Кирюшкин его осрамил. Вот, братец, какая причина! Не ручайся он за меня, - обязательно после того, как я от тебя ухожу, пропустил бы несколько стаканчиков... А вот поручился и... держусь... Прямо от тебя на шлюпку и на "Проворный".

   - Умен, видно, адмирал! - промолвил Чайкин.

   - А что?

   - Понимает, как пронять добрым словом. И, видно, добер.

   - Добер. Матросы с "Муромца" сказывали, что страсть добер... Нет, ты только рассуди, Вась, - за меня, за пропойцу, поручился... Ведь обязан я оправдать его? - снова возвратился к тому же вопросу, видимо, польщенный этим поручительством, старый матрос.

   - Конечно, обязан! - ответил Чайкин.

   - То-то оно и есть. И я оправдаю, поколь к тебе хожу...

   - А потом? - с тревожным участием спрашивал Чайкин.

   - А ежели отпустят на берег по форме всю вахту, тогда я погуляю: адмирал, значит, за меня не ручался, и я по всем правам могу выпить.

   Затем Кирюшкин не без своеобразного своего остроумия давал краткие характеристики новых капитана и старшего офицера:

   - Капитан вроде бытто орел. Глаз зоркий - скрозь видит. Добер, однако с матросами горд. Душевности, значит, в нем к матросу нет... А должно полагать, по морской части капитан будет форменный, не хуже Бульдоги... Тот, надо прямо-таки сказать, по флотской части отчаянный был. Помнишь, как мы, Вась, у Надежного мыса {Мыс Доброй Надежды. (Примеч. автора.)} штурмовали?

   - Как не помнить! помню.

   - Так он небось свою отчаянность оказал. Ловко со штурмой справился!

   Чайкин невольно вспомнил про "отчаянность" капитана Блэка и сказал:

   - Я, Иваныч, еще более отчаянного капитана видел.

   - Где?

   - А на купеческом бриге, на котором год служил.

   И Чайкин рассказал о том, как они на бриге уходили от попутного шторма.

   - Да, дьявол был твой капитан! - похвалил Кирюшкин. - Моли бога, что целы тогда остались...

   - Небось все матросы тогда бога-то вспоминали. Ну, а новый старший офицер каков? - спрашивал Чайкин, видимо с большим интересом к "новой линии" на "Проворном", благодаря которой матросы вздохнули.

   - Проще капитана. Матроса до себя допускает. Когда и пошутит, когда и слово скажет... И затейно, я тебе скажу, ругается... И не то чтобы с сердцем, а для порядка... Так затейно, братец ты мой, такие смешные словечки подбирает, что... умора!.. Ребята слушают и смеются... И шустрый такой, маленький... как волчок по клиперу носится. Ему так и дали прозвище "Волчок". "Запылил, как порох, Волчок-то наш". А на аврале зря не суетится, нельзя сказать... Хорошо правит авралом...

   - И не дерется?

   - Пока еще раз только смазал по уху сигнальщика... И то легко, ровно комар пискнул, смазал... Однако боцманам и унтерцерам строго-настрого приказал не чистить зубы и линьков чтобы духу не было...

   - И не дерутся?

   - То-то, дерутся. Не так, как прежде, а дерутся. С рассудком дерутся! - И, помолчав, прибавил: - И никак им нельзя не драться, если правильно рассудить!

   - Будто бы и нельзя? - усомнился Чайкин.

   - Да как же! Ежели теперича ты не отдал, скажем, марс-фал или вовремя не раздернул шкота, как тебя не вдарить? Не бежать же из-за всякой малости жаловаться старшему офицеру. Вдарил - и шабаш! И матросу острастка, и никакой кляузы не выйдет... Не судиться же за все. Положим, сгрубил ты - ну, начисти зубы... отшлифуй, а не суди судом. Суд ведь засудит в карцырь, а то и в тюрьму, а то и в арестантские роты... человеку и крышка! А тут отдубасили - и вся недолга! Только надо дубасить с рассудком, вот в чем дело... И опомнясь боцман так и говорил на баке... насчет этого самого.

   - Что он говорил?

   - А говорил: "Так, мол, и так. Я, говорит, кляузы заводить не намерен и к старшему офицеру с лепортом изо всяких пустяков доходить не желаю, а если кто свиноватит, я буду сам шлифовать... Согласны? - спрашивает. Не станете на меня претензию оказывать?"

   - Что ж матросы?

   - Дали согласие, но только просили, чтобы дрался с рассудком...

   - Боцман обещал?

   - Обещал, что без вышиба зубов. И все унтерцеры обещали... А ежели не сдержат слова, так ведь небось и на них управу найдем.

   - Жаловаться станете? - спросил Чайкин.

   - Что ты, Вась! Небось кляузы и мы не заведем и жаловаться не станем, а проучим, как проучивали... Изобьем на берегу - будут помнить!

   Чайкин слушал Кирюшкина и доказывал, что можно жить и без того, чтобы драться: живут же здесь люди - и никто не смеет другого ударить.

   Но Кирюшкин лишь ввиду того, что Чайкин очень прост и лежит больной, не поддерживал спора и только скептически покачивал головой.

   Казалось, один только он не придавал героического значения поступку Чайкина, хотя и был очень доволен, что русский матросик показал свою "отчаянность" перед американцами. Он не видел в этом поступке ничего героического, потому что знал и чувствовал, что и он поступил бы точно так, как и Чайкин, да и не раз в течение службы совершал не менее героические поступки, рискуя жизнью, когда бросался за борт, чтобы спасти упавших в море товарищей. И за это никакой награды, кроме чарки водки, не получал и, разумеется, ни на какую награду не рассчитывал.

   Вот почему его дивили все эти чествования, которые устраивали американцы Чайкину, и нисколько не удивил отказ Чайкина от больших денег, предложенных ему отцом спасенной девочки. И когда об этом отказе Кирюшкин узнал от Дунаева, он только сказал Чайкину:

   - Правильно ты, Вась, поступил, что побрезговал деньгами...

   - А то как же?..

   - Оправдал, значит, себя...

   И Чайкину необыкновенно приятно было услышать одобрение именно от Кирюшкина.

   Обыкновенно за четверть часа до семи, вдоволь наговоривши Чайкину обо всем, более или менее интересном, что, по его мнению; происходило за день на клипере, Кирюшкин уходил, обещаясь завтра навестить своего любимца. И Чайкин всегда нетерпеливо ждал его прихода.

   Однажды, прощаясь с Кирюшкиным, он сказал:

   - Уважь, Иваныч, голубчик, принеси черного сухарика. Давно не пробовал... Тут все белый хлеб. И хотя меня кормят до отвала и всяких пирожных дают, а по ржаному сухарику я соскучился.

   Кирюшкин обещал принести и заметил:

   - То-то оно и есть... И по сухарику соскучился... Так как же останешься ты в этой Америке?.. Совсем пропадешь в ней...

  

  

   Однажды утром, когда Чайкин первый раз встал с постели и необыкновенно довольный, что раны его заживают и нет уже никаких болей, сидел в кресле около стола, на котором стоял чудный букет чайных роз, присланных ему матерью спасенной девочки, и разговаривал с верным Дунаевым, неотлучно находившимся при нем, в комнату вошла сиделка и сказала Чайкину:

   - Вас хочет видеть русский адмирал, начальник эскадры. Хотите его принять, Чайк?

   В первую минуту Чайкин был изумлен и испуган.

   "Зачем ко мне идет адмирал?" - думал Чайкин и не знал, как ему быть.

   - Если вам визит этот неприятен, Чайк, то я могу сказать, что вы чувствуете себя нехорошо и не можете его принять... Вы, кажется, не расположены видеть адмирала, Чайк? - прибавила в виде вопроса сиделка.

   - Нет, зачем же врать! - промолвил смущенно Чайкин.

   - Так, чтоб не врать, я просто скажу, что вы не хотите его видеть, Чайк. Сказать?

   - Это будет обидно для адмирала...

   - А ну его... Пусть обижается! - заметил по-русски Дунаев.

   - За что зря обиждать... Он, может, от доброго сердца пришел, а я скажу: "Уходи!.."

   И, обратившись к сиделке, Чайкин сказал:

   - Попросите адмирала...

   И с этими словами он несколько испуганно оправил свой халат; смахнул со стола хлебные соринки и не без некоторого страха прежнего матроса ждал появления адмирала, несмотря на то, что слышал о нем много хорошего.

   Тот же страх испытывал и Дунаев, хотя и хотел показать, что он совершенно равнодушен к приходу адмирала.

   - А я пока уйду... Может, он захочет с тобой о чем-нибудь секретно говорить, Вась...

   И Дунаев пошел к выходу и, встретившись около дверей с адмиралом, невольно вытянулся по-военному и провожал адмирала глазами.

   - Бывший матрос? - спросил, останавливаясь, адмирал и ласково улыбнулся.

   - Точно так, ваше превосходительство! - отвечал Дунаев по старой привычке.

   - С какого судна?

   - С "Люрика", ваше превосходительство.

   - Давно здесь?

   - Пять лет, ваше превосходительство.

   - Какие занятия?

   - Возчиком был, а теперь вот около Чайкина нахожусь, ваше превосходительство!

   - Слышал... хорошо, что Чайкин не один...

   - К нему еще российский ходит: Кирюшкин, ваше превосходительство.

   - Знаю. Тебе здесь нравится? Дунаев, кажется?

   - Точно так, ваше превосходительство. Очень нравится!..

   - А по какой причине ты оставил судно?

   - Претензию подавал адмиралу на капитана "Люрика", ваше превосходительство.

   Адмирал не сомневался, что Дунаев говорит правду: командир "Рюрика" даже и в те отдаленные времена считался жестоким командиром и был уволен от службы.

   - И не скучаешь по России?

   - Прежде скучал, а теперь мало скучаю, ваше превосходительство.

   - Совсем американцем стал! - улыбаясь, проговорил адмирал, оглядывая с ног до головы Дунаева, и направился к креслу, где сидел похудалый, побледневший и испуганный Чайкин.

   Когда адмирал подошел к Чайкину, тот стоял у кресла.

   - Здравствуй, Чайкин!

   - Здравия желаю, ваше превосходительство! - отвечал тихим, утомленным голосом Чайкин.

   От стояния на ногах он чувствовал, что у него кружится голова.

   - Садись, садись скорей! Тебе нельзя стоять! - участливо проговорил адмирал, увидавший побледневшее лицо Чайкина.

   - Трудно еще, ваше превосходительство... Первый раз встал с постели.

   И словно бы виновато улыбаясь, что не может стоять перед адмиралом, Чайкин опустился в кресло. Адмирал сел в другое.

   - Я давно собирался навестить тебя, да боялся потревожить! - проговорил он.

   - Чувствительно благодарен, ваше превосходительство.

   - А я пришел к тебе, чтобы сказать, как я рад был узнать о подвиге русского матроса.

   Чайкин застенчиво молчал.

   - Но мне, признаюсь, очень жаль было узнать, что ты русский человек и принужден оставаться на чужбине... Я знаю, что тебя вынудило остаться здесь... Страх перед наказанием? Да?

   - Точно так, ваше превосходительство... Я опоздал на шлюпку и боялся, что меня накажут... и остался...

   - Слушай, Чайкин, что я тебе скажу. Ты, конечно, волен остаться здесь, и никто тебя не может отсюда вытребовать... Но если ты хочешь вернуться, даю тебе слово, что ты никакому наказанию не подвергнешься. Я буду за тебя просить начальство. Оно уважит мою просьбу.

   - Премного благодарен на добром слове, ваше превосходительство! - с чувством произнес Чайкин.

   - И знай, что милостью нашего государя телесные наказания отменены... На клипере новое начальство, и того, что было прежде, не будет... Тебя сделают унтер-офицером.

   Чайкин молчал.

   - Так хочешь вернуться? Даю тебе слово, что тебе ничего не будет! - еще раз ласково повторил адмирал, объяснявший молчание матроса недоверием к его словам.

   - Никак нет, ваше превосходительство! - тихо, но твердо ответил Чайкин.

   - И ты не боишься, Чайкин, что стоскуешься на чужбине?

   - И теперь иной раз тоска берет, ваше превосходительство.

   - Что ж ты