Станюкович Константин Михайлович - Похождения одного матроса

ороший этот жид. Пожалел и приютил человека!" - подумал Чайкин, полный благодарности к еврею.

   Если б он только понимал, о чем говорили в соседней комнате, то едва ли чувствовал бы благодарность к еврею. Рядом в комнате решалась его судьба.

   Дело в том, что этот еврей, когда-то русский солдат, занимался в Сан-Франциско очень позорной профессией: он сторожил на пристани матросов с военных кораблей и заводил к себе какого-нибудь доверчивого или очень захмелевшего и отбившегося от товарищей, напаивал стаканчиком грога, в который всыпался сонный порошок, заставлял подписывать какую-то бумагу и отвозил ночью матроса на какое-нибудь купеческое судно, нуждавшееся в матросе. За это он получал "комиссию" от капитана, и она была тем больше, чем меньше поставлено было количество жалованья на бумаге.

   И нередко случалось, что матрос просыпался под утро в море, на незнакомом корабле и в ужасе видел себя дезертиром и закабаленным на год, а то и больше за самое незначительное жалованье. И дезертир уже боится вернуться на родину, где его ждет тюремное заключение за побег, и поневоле становится одним из тех вечно скитающихся без родины моряков, которых много на купеческих кораблях и особенно на таких, где капитаны не разборчивы в найме людей, документы которых иногда так же подозрительны, как и прошлое таких матросов.

   Этот доверчивый русский молодой матрос обещал еврею хороший гешефт. Его можно сдать на купеческий корабль за очень маленькое жалованье и получить за это с капитана долларов тридцать пять, а то и все пятьдесят, так как очень уж тих и смирен этот матросик и, конечно, не надумает сбежать с корабля. А сегодня как раз нужен матрос на один американский клипер, уже совсем готовый к отплытию и с рассветом уходящий в Австралию. С этого клипера убежало накануне два матроса, а в Сан-Франциско их трудно найти, и капитан обещал г.Абрамсону, называвшему себя агентом По найму матросов, хорошие деньги, если ему в ночь доставит матроса.

   Все это в значительной степени усиливало красноречие старого еврея, убеждавшего жену приготовить стаканчик "настоящего" грога матросу, которого сам бог послал для того, чтобы дать заработок бедному человеку. И матросу же лучше будет...

   Несмотря на все его доводы, пожилая еврейка решительно отказывалась приготовить настоящий грог этому бедному молодому матросу и убеждала мужа пожалеть человека и не продавать его в неволю и уж если и найти ему место на купеческом корабле, то за настоящее, хорошее жалованье. А теперь она ему даст хорошего грога, от которого ничего не случится, и он будет спать и во сне увидит все только хорошее.

   - И ты, Абрам, обещай мне, что ничего не сделаешь дурного этому человеку. Подумай, и у нас мог быть сын.

   Абрам горячился, доказывая, что Сара напрасно с чего-то жалеет других, когда надобно и себя пожалеть, и удивлялся, что она вдруг отказывается быть помощницей мужа, тогда как раньше...

   - Раньше ты приводил все пьяниц и не таких молодых, и их не так было жалко, и я делала дурное, а теперь...

   Вот в это самое время вмешалась и Ривка, их дочь, и прямо-таки объявила отцу, что она скажет сейчас же матросу, что против него замышляют недоброе.

   И старый Абрам, которого долгие годы нужды в маленьком городке юго-западного края, потом солдатчина и, наконец, не особенно задачливая, трудная жизнь после переселения в Америку сделали неразборчивым на средства и довели до позорного ремесла, в конце концов уступил просьбам и настояниям жены и дочери, которых очень любил и ради которых зачерствело его сердце.

   И - странное дело - несмотря на то, что он лишился хорошего гешефта, это вынужденное решение пощадить матроса смягчило жестокие черты лица старого еврея, и в душе его пробудилось что-то похожее на жалость, когда он вместе с женой вошел в комнату и увидел задумчивое и необыкновенно тоскливое лицо Чайкина. Вся его худощавая, тонкая фигура производила впечатление чего-то хрупкого, деликатного.

   - А вы, земляк, не очень-то печальтесь... Бог захочет, все хорошо пойдет! - проговорил не без искренного участия старый еврей, присаживаясь около матроса.

   Ради бережливости он уже снял сюртук и был в толстой вязаной фуфайке, засаленной и грязной до невозможности.

   - Спасибо на добром слове, Абрам Исакыч! - горячо проговорил благодарный Чайкин. - Но только очень, я вам скажу, тоска сосет... У нас старший офицер и не приведи бог...

   - Так не езжайте. Сюда многие из разных местов приезжают! - ласково сказала пожилая еврейка.

   - Пропадешь здесь... Ни слова не знаю по-здешнему.

   - Научитесь. И мы приехали - ни слова не знали, а научились.

   - А трудно?

   - И вовсе не трудно. А у вас в России папенька и маменька?

   - Мать одна, а братьев ровно и нет.

   - Маменьку можно сюда выписать, ежели, бог даст, разживетесь!.. А вы покушать не хотите ли, господин матрос? Там у меня рыба холодная есть. Хотите?

   Чайкин поблагодарил, отказался и сказал:

   - И никакого я ремесла не знаю, окромя мужицкого да вот по флотской, значит, части.

   - По этой части хорошее жалованье можно получать... Пятнадцать долларов в месяц на всем готовом, а? Это не то, что казенный человек получает... Хе-хе-хе.

   И старый еврей замолчал, открывая ряд скверных зубов.

   - Неужели пятнадцать? - спросил Чайкин.

   - И больше можно иметь, если вы, например, хороший рулевой... А ведь пятнадцать в месяц - это сто восемьдесят долларов в год. Верно я говорю, Василий Егорыч?

   - Верно, Абрам Исакыч.

   - И если откладывать по десяти долларов, то в год будет сто двадцать, а ежели в три года?

   - Триста шестьдесят! - подсчитал Чайкин.

   - Уф!.. Вы хорошо считаете... А ежели у умного человека есть капитал в триста шестьдесят долларов, то через пять лет сколько у него будет?

   Чайкин не мог решить этого вопроса.

   - Тридцать пять тысяч у него будет! - воскликнул Абрам.

   В эту минуту Ривка принесла два стакана горячего грога и присела сама.

   Обе женщины расспрашивали молодого матроса про Россию, а Чайкин расспрашивал про Америку, и через час Чайкину показали маленькую каморку, в которой обыкновенно укладывали спать "жертв" еврея. На этот раз маленькая каморка не была безмолвной свидетельницей преступлений, совершаемых старым евреем. Чайкин скоро крепко заснул; сновиденья его были приятные.

  

  

  

  

   Солнечные яркие лучи заглянули в маленькое окно деревянного флигеля, заливая светом и блеском каморку с голыми грязными стенами, в которой спал Чайкин, и заиграли на его лице.

   Он проснулся, удивленно щуря спросонок глаза, и, не вполне освободившийся еще от чар сновидений, казалось, не понимал, где он находится.

   Но прошло несколько мгновений, и матрос все припомнил и понял. Понял - и ужаснулся при мысли о том, что он на берегу, вместо того чтобы быть на клипере. А если "Проворный" уже ушел, и он останется один-одинешенек на чужбине, далеко-далеко от родной стороны? Никогда уж не видать ему родины.

   И он вскочил с приплюснутого, тонкого и жесткого тюфяка с такой стремительностью, словно бы в тюфяке вдруг оказалась игла. Вскочил и торопливо стал одеваться, чтобы немедленно бежать на пристань, нанять шлюпку и ехать на клипер.

   "А там будь что будет!" - подумал он в отчаянии...

   В нем, в этом молодом матросе благодаря счастливым условиям его прежней жизни еще жило присущее каждому человеку чувство человеческого достоинства.

   Вот почему при мысли о том, как его будут наказывать на клипере, решимость молодого матроса ослабевала. Сомнения закрадывались в душу. Вчерашние слова старого еврея, его жены и дочери о том, как хорошо и свободно можно жить в Америке, невольно припоминались Чайкину и смущали его какими-то смутными надеждами на светлое будущее.

   Не зная, на что решиться, он отворил двери и в большой комнате увидал молодую Ревекку.

   Довольно красивая, с смуглым, почти бронзовым лицом и густыми черными волосами, пряди которых падали на лоб, одетая в ярко-пунцовую кофточку, она не спеша собирала на стол, расставляя чашки.

   - Здравствуйте! - ласково промолвила она, увидав матросика.

   - Здравствуйте!

   - Сейчас будет готов кофе. Хорошо ли спали? - спрашивала она, глядя на Чайкина своими большими черными глазами.

   В этом сочувственном взгляде было что-то такое скорбное, что Чайкин невольно пожалел еврейку, решив про себя, что у нее, должно быть, на сердце тяжкое горе.

   И он также сочувственно взглянул на нее, когда ответил:

   - Покорнейше благодарим. Очень даже хорошо спал, но только надо мне уходить.

   - Зачем уходить? Куда уходить?

   - А на свое, значит, судно, на "Проворный". И хотя очень мне достанется...

   - Наказывать будут? - перебила молодая еврейка с выражением ужаса на лице.

   - Еще как будут-то! - произнес Чайкин с тоской. - Я - щуплый! - виновато прибавил матрос.

   - Так вы не ходите! Оставайтесь в Америке!

   Чайкин стоял в грустном раздумье. Наконец он сказал:

   - Страшно оставаться.

   - Отчего страшно?

   - На чужбине словно в домовине... Жаль родного места... Пропадешь здесь... Надо, видно, пропадать на клипере. Прощайте, девушка! Спасибо на ласковом слове, и дай вам бог счастья! И папеньке с маменькой передайте нижайший мой поклон и как я благодарен за ласку... А я пойду!

   - Подождите! Прежде хоть кофе напейтесь... Сейчас подам... И маменька скоро придет. Она пошла в лавки. И папенька в семь часов вернется. Он вас и на пристань сведет, ежели вы не боитесь, как вас наказывать будут... Ой-ой-ой! Спаси вас бог!

   - Одна надежда на бога и есть...

   - Садитесь к столу, Василий Егорыч. Еще успеете горе принять, ежели бог не надоумит вас остаться. У всякого свое горе! - как-то загадочно прибавила Ревекка и вышла в маленькую кухню.

   Чайкин присел.

   Через несколько минут явилась Ревекка с кофейником и тарелкой поджаренных в масле ломтей белого хлеба. Затем принесла горячее молоко.

   Она налила Чайкину большую чашку кофе с молоком, предварительно положив в чашку две ложки сахарного песку, и, подвигая тарелку с хлебом, говорила:

   - Кушайте на здоровье! Кушайте, прошу вас!

   Сама она не пила. Она присела около стола, по-прежнему задумчивая, и по временам поднимала свои печальные большие глаза, полные чувства сострадания, на матроса.

   "Ишь какая жалостливая жидовка!" - думал благодарный Чайкин, перехватывая взгляды Ревекки.

   Когда матрос с видимым удовольствием выпил большую чашку, Ревекка предложила ему выпить еще чашку.

   Но матрос из деликатности отказывался.

   Тогда молодая еврейка налила в чашку матроса кофе и молока и проговорила:

   - Кушайте, земляк! Кофе хороший. По сорока центов платили.

   Чайкин поблагодарил и стал пить вторую чашку, закусывая поджаренным хлебом.

   Опять наступило молчание.

   Наконец Чайкин, желая быть вежливым, проговорил:

   - Очень скусный кофий.

   - Понравился? Может, еще чашку?

   - Вовсе не могу. Сыт по горло... Вот вы давеча сказали: "У каждого свое горе!" Это вы правильно сказали. Только разное оно бывает. Наше матросское горе одно, а на сухой пути - другое. Но только здесь, я полагаю, меньше горя, потому как люди без прижимки живут. Сам себе господин.

   - Это, положим... Но самое большое горе на свете не от тиранства, а когда ежели совесть непокойная! - грустно промолвила еврейка и покачала головой, словно бы хотела избавиться от каких-то мучительных дум.

   - Без совести - беда! Обманом жить вовсе нельзя.

   - Вы думаете?

   - То-то, думаю.

   - А живут же люди.

   - Это разве которые бесстыжие.

   - Может, и я обманом живу. Как вы полагаете?

   Чайкина точно резануло по сердцу. Сам правдивый и доверчивый, он считал такими же и других.

   И, тронутый ласковым вниманием, оказанным ему в этом доме, он порывисто проговорил:

   - Этого не может быть.

   - Почему не может быть?

   - Человека сейчас видно. Он себя оказывает.

   Еврейка грустно усмехнулась.

   - Это вы зря на себя обсказываете. Зачем вам обманом жить?.. Какая такая нужда? - снова заговорил Чайкин.

   - Верно, душа у вас чистая, что вы этого не понимаете... И вот что я вам скажу: ежели вы останетесь здесь, вы не очень-то верьте людям... Вот к нам вы пришли, а мало ли что с вами могло случиться... Тут надо во всем опасение иметь... Многие обманом живут...

   Матрос ничего не понимал. "Что с ним могло случиться? Его здесь приютили, обошлись ласково, а жидовка точно от чего-то предостерегает..."

   - Есть тут много таких людей... Заманят вас, напоят чем-нибудь, да и свезут на какое-нибудь судно матросом... Потом ищите, кто это заманил вас!.. - заметила Ревекка.

   - Это нехорошо! - наивно произнес Чайкин.

   - То-то я и говорю...

   - Да вы разве заманиваете?

   Еврейка молчала.

   - Судьба каждому человеку дана! - наконец проговорила она. - И ежели которому человеку судьба залезть в болото, не выйти ему из него. Никогда не выйти! - с бесконечной тоской прибавила она.

   Чайкин недоумевал и искренно жалел Ревекку, хотел было попросить ее объяснить ему, про какое болото она говорит и отчего нельзя из него выйти, но в эту минуту кто-то три раза постучал в двери.

   - Это отец. Не говорите ему ни слова о нашем разговоре! - промолвила еврейка и пошла отворять двери.

  

  

   При ярком свете роскошного солнечного утра господин Абрамсон показался Чайкину гораздо старее, чем вчера. И глаза его, глубоко засевшие во впадинах, острые и пронзительные, как у хищной птицы, невольно обращали на себя внимание и несколько пугали, несмотря на приветливую улыбку, игравшую на тонких бескровных губах старого еврея.

   - Честь имею поздравить вас, Василий Егорыч! - весело проговорил он, протягивая свою грязную костлявую руку молодому матросу.

   - С чем меня проздравлять, Абрам Исакыч? - удивленно спросил Чайкин.

   - Теперь уж вас наказывать не будут... Никто не посмеет. Шабаш!.. И теперь вы станете американцем...

   - Почему это?

   - Ваш клипер только что ушел... Я сам видел!..

   - Ушел? - упавшим голосом промолвил Чайкин.

   - То-то, ушел, и вы, значит, остались в Америке... Да вы что же повесили нос? Или недовольны, что стали вольным человеком?.. Так это можно поправить... Явитесь к консулу и скажите, что вы остались... Вас отправят на русское судно и...

   - Вы, папенька, не пужайте. И так они обескуражены! - заметила дочь.

   - А ты, Ривка, не очень-то мешайся не в свои дела, - сурово проговорил старик.

   И, обращаясь к Чайкину, сказал:

   - Не огорчайтесь... Я вас завтра определю к месту... матросом на хорошее жалованье, а пока оставайтесь у нас... Нам жалко земляка... А я вам и платье другое принес! - прибавил старый еврей, указывая на узел, бывший у него в руке. - Ваше, форменное, не годится на купеческих кораблях. Я его продам... Только за него больше доллара не дадут... А чего недохватит за новый костюм, вы мне заплатите, земляк... Не правда ли?

   - У меня всего-навсе два доллара, Абрам Исакыч.

   - Об этом не беспокойтесь. Я попрошу, чтобы вам дали жалованье за месяц вперед, мы и сочтемся. А капитан у вас будет хороший... Я для вас старался, земляк...

   - Спасибо вам, Абрам Исакыч! - доверчиво проговорил Чайкин.

   Но тон его был далеко не веселый.

   - А пока без меня никуда не выходите... А то могут поймать вас и отвести к консулу... А уж тогда вы пропали...

   Матрос обещал никуда не выходить.

   - Ривка! Ты займи земляка. Слышишь?

   - Слушаю, папенька.

   - Да скажи маме, чтобы хорошо угостила гостя. А мне давай скорей кофе. Мне надо идти по делам. А вы, Василий Егорыч, переоденьтесь. Я ваше платье понесу продавать.

   Чайкин покорно взял из рук Абрама Исаковича узелок и через пять минут возвратился в отвратительной матросской паре из темно-синего сукна. И рубаха, и штаны, и шапка были стары, почти ветхи и достаточно заношены.

   - Каков костюмчик? просто первый сорт и преотлично на вас сидит, будто на заказ шито! - воскликнул старый еврей, оглядывая Чайкина, который в мешковатой рубахе и в слишком длинных штанах казался совсем неуклюжим медвежонком. - А пока до свиданья! Смотри же, Ривка, займи гостя! - значительно повторил старик.

   И с этими словами он кивнул головой и вышел.

   Ревекка, которой отец приказал "занимать гостя", что в действительности значило "не выпускать" его, не раз исполняла такие поручения и не раз бывала преступной сообщницей в позорной профессии отца, хотя совесть ее и возмущалась.

   Но с этим простодушным, доверчивым молодым матросом она не хотела играть роли обманщицы. Ей было это противно, и она, ласково взглядывая на Чайкина, шепнула, предварительно заперев двери на запор:

   - А знаете, что я вам скажу?

   - Что?

   - Ежели хотите погулять, не бойтесь. Здесь никого не могут взять, если человек не сделал ничего дурного. И я вам адрес напишу, чтобы вы потом нашли к нам дорогу. А то, как мама вернется, поведу вас... Только папеньке ничего не сказывайте, - мне тогда достанется.

   - Спасибо вам... Я лучше у вас побуду... Уж какая гулянка!..

   - Как хотите. А еще вот что: меньше как за десять долларов в месяц не нанимайтесь в матросы и никакой бумаги не подписывайте... Поняли?

   - Понял.

   - А то подпишете такую бумагу, что обязаны будете несколько лет служить и за маленькое жалованье... Так не подписывайте бумаги, что бы вам папенька ни говорил. И за костюм больше доллара отцу не давайте. И того не стоит!

   - Это точно. Одежа самая последняя.

   - И, если отец приведет вас в салун и станет угощать вином, не пейте ничего. Слышите?

   - Слышу.

   - Ни водки, ни пива. Скажите, что вовсе не пьете... А то пьяного легко заставить подписать всякую бумагу.

   - Ничего в рот не возьму!

   - И не бойтесь, если отец пугать станет, что не найдете места. Тут есть контора, где нанимают матросов. Я вам дам адрес... Спрячьте его... И бог да поможет вам! - задушевно прибавила молодая еврейка.

   - Пошли вам господь всякого счастия, добрая девушка! Век не забуду, как учили вы меня, дурака, уму-разуму на чужой стороне. Обсказали, значит, насчет чего опаску иметь. Спасибо вам... как дозволите прозвать вас?..

   - Ревекка.

   - Спасибо вам, Ревекка Абрамовна! - взволнованно говорил благодарный матрос, взглядывая на Ревекку признательным взглядом.

   И его серые мягкие глаза так и лучились.

   - И вам спасибо...

   - Мне-то за что?

   - А за то, что совесть вы во мне тронули... Вижу: вы такой простой, доверчивый, всему верите, худого про людей не думаете... Совесть-то и подала голос и показала, какая я дурная... Теперь уж обманом жить не хочется... Так и скажу папеньке. Пусть сердится, а уж я не стану заманивать бедных матросов.

   И Ревекка, взявши слово с матроса, что он сохранит в тайне все, что она ему скажет, рассказала, чем занимается отец и как вчера Чайкин благодаря заступничеству ее и матери не был опоен и увезен ночью на корабль.

   - Тоже и папеньку жалко! - прибавила Ревекка. - Как пошли дела хуже, обеднел он, так и стал заниматься этим делом. Из-за нас, маменьки да меня, людей погубляет.

   Скоро вернулась мать с покупками и ласково приветствовала гостя.

   Целый день Чайкин провел в обществе двух евреек. Он предложил чем-нибудь помочь им: подмел комнаты, чистил овощи и мыл посуду. А обе женщины старались подбодрить и успокоить Чайкина, уверяя его, что в Америке он не пропадет и ему будет хорошо. Обе они не раз советовали ему ничего не пить, ни одного стаканчика, когда он пойдет наниматься в матросы.

   В тот же день новые знакомки выучили его нескольким английским словам и учили его называться не Чайкиным, а мистером "Чайк": так будет больше похоже на американскую фамилию.

   С этого дня наш матрос обратился в мистера Чайка. Так в Америке его и звали.

   Под вечер возвратился старый еврей и объявил, что нашел для земляка хорошее место - матросом на бриг "Динора". И капитан и штурман добрые люди. "Динора" завтра уходит в Австралию с грузом зерна.

   - И жалованье хорошее! - прибавил Абрамсон, однако не сказал какое.

   - А хороший ли корабль? - спросила Ревекка.

   - Разумеется, хороший. Небось дурной не пошлют! - проговорил старый еврей, строго и значительно взглянувши на дочь.

   - Вы сами, папенька, говорили, что посылают совсем дурные корабли.

   Чайкин взглянул удивленно на Ревекку и спросил:

   - А по какой такой причине?

   - Очень просто. Застрахуют груз и старый какой-нибудь корабль в хорошую цену и пошлют людей на верную погибель... Корабль потонет, и матросы потонут, а хозяева корабля получат хорошие деньги... Еще недавно в газетах об этом писали.

   - А ты, Ривка, не болтай чего не понимаешь! - строго заметил отец.

   - Вы же сами говорили, папенька, - настаивала Ревекка.

   - Мало ли говорил, да ты глупая девчонка, чтобы все понимать... А вы, земляк, не сомневайтесь: "Динора" новое и крепкое судно. Всего только пять лет как построено... Идемте! На пристани штурман с "Диноры" ждет, чтобы договориться.

   Чайкин простился с хозяйкой и с дочерью, точно с родными. Особенно горячо он пожал маленькую желтоватую руку Ревекки, признательный за ее участие и советы.

   Когда матрос уходил, следуя за Абрамсоном, Ревекка подбежала к Чайкину и чуть слышно прошептала:

   - Помните, что я вам говорила.

   Чайкин кивнул головой.

   "Помню, мол, и спасибо вам!" - говорил, казалось, его взгляд, который он кинул на Ревекку.

   - Если не поладите, к нам приходите, земляк! - кинула вдогонку госпожа Абрамсон.

   - Отчего не поладить? Поладим! - ответил старый еврей.

  

  

  

  

   - Вот сюда! - проговорил старый еврей, указывая на двери одного из многих кабачков, или, как их называют в Сан-Франциско, салунов, находящихся на набережной.

   Они вошли в небольшую, покрытую опилками комнату, полную матросов и рабочих, сидевших за маленькими столиками в самых непринужденных позах, с поднятыми на соседние стулья ногами.

   Старик осмотрел комнату и повел Чайкина в дальний угол, где за столиком сидел приземистый и коренастый бородатый брюнет в темно-синем коротком пальто и в фуражке с галуном, с маленькой трубкой в зубах. Около него стоял стакан, наполненный ромом, и бутылка.

   - Привел. Вот он! - проговорил Абрамсон по-английски, указывая на своего спутника.

   - Очень хорошо! - ответил штурман "Диноры", оглядывая быстрым, острым взглядом своих темных глаз Чайкина и, по-видимому, вполне удовлетворенный осмотром. - Надо прежде накатить его! Кажется, работящий парень! Познакомьте нас! - прибавил штурман.

   - Штурман с "Диноры", мистер Гаук... Мистер Чайк! - проговорил Абрамсон.

   Мистер Гаук протянул мистеру Чайку свою широкую волосатую руку, на которой были вытатуированы якорь и сердце голубого цвета, и, указывая на стул, налил из бутылки стакан рому, подал Чайкину и чокнулся.

   Однако Чайкин не дотронулся.

   - Отчего этот простофиля не пьет? Скажите, мистер Абрамсон, что я его угощаю!

   - Выпейте, земляк... Штурман желает вас угостить! - обратился к Чайкину старик еврей.

   - Не занимаюсь вином, Абрам Исакыч.

   - Один стаканчик.

   - Вовсе не занимаюсь! - решительно произнес Чайкин, помня советы Ревекки.

   - Ай-ай-ай... Штурман вас хочет угостить, а вы... И видано ли, чтобы матрос не любил выпить!.. Стаканчик рому даже полезен для здоровья.

   Но, напуганный Ревеккой, молодой матрос опасался теперь и штурмана и еврея и упрямо произнес:

   - Не просите, Абрам Исакыч. За угощение благодарю, а пить не стану.

   - Что этот дурак говорит? - спросил штурман.

   - Отказывается пить! Не пьет совсем! - ответил Абрамсон.

   - Ну и черт с ним. Первый раз в жизни вижу матроса, который не пьет! - заметил штурман и засмеялся. - Объясните ему, что мы нанимаем его на три года... а жалованье... Сколько ему дать жалованья?..

   - Шесть, а за это мне пятьдесят долларов.

   - Большая вы каналья, мистер Абрамсон, и больше двадцати пяти долларов я вам не дам, если этот дурак согласится. Ну, покончим скорей, и я возьму его на "Динору". Завтра уходим!

   Абрамсон объяснил Чайкину, что он должен подписать условие на три года и что он будет получать по шести долларов в месяц. Конечно, потом ему прибавят. Непременно прибавят. Штурман говорит, что прибавят. А больше вначале нельзя дать, так как Чайк беглый матрос и у него никаких бумаг нет После, конечно, можно получить бумагу, а не теперь.

   - Вы, конечно, согласны? - окончил господин Абрамсон вопросом, не сомневаясь, что получит утвердительный ответ от этого робкого, застенчивого и с виду простоватого матроса.

   Но, к крайнему изумлению старого еврея, считавшего себя большим знатоком людей и уверявшего, что видит на аршин под землей, Чайкин ответил:

   - Нет моего согласия, Абрам Исакыч.

   Старый плут глядел во все глаза на матроса.

   - Как нет согласия? Почему, позвольте вас спросить?.. Я для вас же старался, чтобы определить вас, а вы совсем даже оконфузили меня... Ай-ай-ай!.. Не полагал я на ваш счет такой, позвольте сказать, такой неблагодарности... На службе вы, можно сказать, шиш с маслом получали, а вам предлагают шесть долларов, квартиру и харчи, а вы не согласны! Или вы шутите?

   - Нет моего согласия! - снова повторил Чайкин с тем упрямством, какое часто бывает в простом человеке, раз уверенном, что его норовят обмануть.

   - Это даже вовсе неблагородно с вашей стороны, мистер Чайк... Право, неблагородно. На что же есть ваше согласие?

   - На десять долларов в месяц, как вы говорили.

   - Никогда я не говорил... Никогда я не говорил...

   - То-то, говорили.

   - Ошибка, значит, вышла... Ну, виноват сам и семь долларов уж выторгую для вас... А условие на три года.

   - И на три года нет моего согласия. Никакой бумаги я не подпишу!

   - Это почему? Кто же вас возьмет без бумаги?

   - У нас на "Проворном" сказывали, что берут...

   - Берут, так и ищите сами места, а мне пять долларов за костюм пожалуйте.

   - Не много ли будет, Абрам Исакыч?

   - Я полагаю, что мало. Костюм-то почти новый.

   - И вовсе даже рвань одна, Абрам Исакыч.

   - Что он говорит?.. Видно, парень не совсем глупый... не соглашается на шесть долларов? - спросил штурман.

   - Не соглашается.

   - Молодец. А на условие?

   - Тоже не соглашается.

   - Хвалю. Он, значит, совсем толковый! - весело проговорил янки. - Дурак-то были вы, мистер Абрамсон. Да! Спросите-ка, чем он был на своем клипере?

   Еврей спросил и перевел ответ Чайкина, что он служил грот-марсовым и был подручным рулевым.

   - Такого мне и нужно! - промолвил мистер Гаук.

   И с этими словами он хлопнул по плечу Чайкина и показал ему десять пальцев своей руки.

   Тот удовлетворенно кивнул головой и произнес три раза:

   - Yes, yes, yes... {Да, да, да... (англ.).}

   Господин Абрамсон вытаращил глаза, удивленный, что Чайкин сказал эти слова по-английски.

   После этого штурман вынул из кармана условие.

   Но Чайкин отрицательно мотнул головой и три раза повторил:

   - No, no, no! {Нет, нет, нет! (англ.).}

   - Да он совсем умный матрос! - весело произнес штурман и пантомимой объяснил, что он берет Чайкина.

   - А как же мои пять долларов? - спросил у него Абрамсон.

   - Больше доллара не согласен! - решительно заявил матрос.

   - Ну, бог с вами... Давайте... А с вас, мистер Гаук, сколько?

   Штурман дал ему золотой "игль" в десять долларов и, расплатившись, повел Чайкина с собой.

   Старый еврей очень ласково попрощался с земляком, пожелав ему всего хорошего. Чайкин, в свою очередь, поблагодарил еврея за приют и ласку и просил кланяться супруге и Ревекке Абрамовне.

   С узелком в руках, в котором были две купленные еще третьего дня рубахи и пара башмаков, шел новый матрос "Диноры" за штурманом к пристани.

   - Hallo! Hallo! "Dinora"! {Эй, эй! "Динора"! (англ.).} - крикнул штурман на рейд.

   Через несколько минут пришла шлюпка с двумя гребцами. Штурман сел в шлюпку, указав Чайкину сесть на весло, и с удовольствием смотрел, как добросовестно греб русский матрос, наваливаясь изо всех сил.

   Скоро шлюпка пристала к большому двухмачтовому бригу, и мистер Чайк, или просто Чайк, как его стали звать на бриге, вошел на палубу и прошел на бак, где с любопытством оглядывал новых товарищей, пока боцман не увел его вниз и показал ему койку, одеяло и подушку.

   Чайкин понял, что самое лучшее, что он может сделать, это лечь спать. Что же касается до знакомства с будущими сожителями, большая часть которых наводила некоторый страх, и с капитаном, то это гораздо лучше сделать завтра при дневном свете.

   Сиротливое чувство охватило его в этот теплый вечер. Он вспомнил, что теперь он один как перст среди чужих людей, и он в этот вечер особенно горячо молился богу.

  

  

   Что это был за сброд людей на "Диноре"! Из двенадцати человек экипажа только трое были американцы. Остальные принадлежали к разным национальностям, в числе которых был один представитель желтой расы - китаец - и двое негров.

   Когда рано утром на следующий день боцман вызвал всех наверх сниматься с якоря и Чайкин работал на шпиле, а потом был послан на фока-рею отдавать марсель, он был словно бы одурелый от того впечатления, которое на него производили его сослуживцы. Большая часть из них положительно внушала в нем страх своими грубыми до жестокости лицами. Особенно казались ему страшными негр Сам, здоровенный детина геркулесовского сложения, и испанец Чезаре, маленький, заросший волосами, черный, как жук, с лукавым взглядом злого и хитрого животного.

   Но более всех не понравился Чайкину капитан "Диноры".

   Чайкин увидал его в первый раз на палубе во время съемки с якоря. Он вышел из своей каюты в желтом халате, в карманах которого торчало по револьверу, бледный, с темными глазами, жесткими и пронизывающими, глубоко сидящими в глазных впадинах.

   Капитана все, решительно все, ненавидели и в то же время боялись. Он был беспощаден в случае неповиновения и месяца три тому назад застрелил из револьвера одного матроса, как собаку. Об этом Чайкин узнал после, но при первом взгляде на него он скорее почувствовал, чем понял, что для этого человека нет ничего невозможного.

   Зато и команда "Диноры" была под стать командиру, и между матросами и им словно бы существовала глухая вражда. И те и другой это чувствовали.

   Этому капитану Блэку, жизнь которого была рядом всевозможных приключений, точно доставляло особенное удовольствие быть некоторым образом в положении укротителя зверей.

   Это был своего рода спорт для янки с деспотически-жестоким характером и любителя всяких сильных ощущений. Быть одному, почти одному, - так как и со своим помощником, штурманом, он не был в хороших отношениях, - среди ненавидящих людей, прошлое большей части которых было крайне сомнительно, рискуя ежедневно быть выброшенным за борт или убитым, - не представляло особенной приятности. Но этому странному человеку, бесстрашному и мужественному, казалось именно такое положение совершенно естественным, и он самоуверенно, имея постоянно заряженные револьверы в карманах и несколько заряженных карабинов в своей каюте, ходил по палубе и словно бы гордился, что заставляет повиноваться себе отчаянных людей.

   Действительно, эта самоуверенность производила сильное впечатление на матросов "Диноры".

   Очутившись среди чужих людей, в новой обстановке и притом под командой такого капитана, Чайкин понял, что здесь надо держать ухо востро. Положим, на бриге никого не смели наказывать, как на "Проворном", и Чайкин не трусил, что за какой-нибудь пустяк его станут бить линьками, но он понял, что на "Диноре" существуют неприязненные отношения между командой и капитаном и что капитан беспощаден.

   Вообще ему на бриге не понравилось, и он про себя решил в первом же порте оставить "Динору" и поступить на другое судно.

   И Чайкин не раз благодарно вспоминал молодую еврейку Ревекку. Ведь благодаря ее предупреждению он не подписал бумаги, которая закабалила бы его на трехлетнюю службу.

   Но - странное дело! - как ни страшно ему было, особенно в первые дни, на "Диноре", он на ней не испытывал того трепета, той приниженности, какие испытывал на "Проворном". Он все-таки чувствовал себя свободным.

   Благодаря незнанию английского языка, на котором раздавались командные слова и на котором говорили между собою все эти разноплеменные матросы, положение Чайкина было трудноватое.

   Но сметливость выручала его.

   Он понимал, глядя на других, что надо делать, когда раздавалась команда капитана, штурмана или боцмана, и в скором времени заслужил общее уважение, показав себя лихим, толковым матросом, добросовестно исполняющим свои обязанности. Он был марсовым на фор-марсе и, кроме того, рулевым и никогда на вахтах не спал - одним словом, Чайкин зарабатывал свое жалованье по совести.

   Сперва на "новенького" косились. Его встретили недружелюбными взглядами, как встречает стая собак новую. Но знание им своего матросского дела, выказанное при первой же постановке парусов, во время съемки с якоря, изменило это недружелюбие в равнодушие.

   Его никто не задирал. Его оставили в покое, присматриваясь к нему. С ним никто не пробовал обмениваться пантомимами, и Чайкин, чувствуя свое одиночество, скучал по своим "российским".

   Но он знал, что возврата уж нет, и, стараясь приспособиться к новому своему положению, внимательно вслушивался в чужой ему язык, запоминая слова и выражения. И он быстро усваивал себе их.

   Соседом на фор-марса-pee был у него Чезаре.

   Этот сорокалетний испанец с маленькими холодными и злыми глазами, с глубоким шрамом от удара ножом на щеке с первого же дня почему-то невзлюбил Чайкина.

   За что? Он и сам бы не объяснил этой антипатии, внезапно зарождающейся между людьми словно бы по какому-то инстинкту, в основе которого лежит бессознательное чувство двух противоположных натур.

   Вероятно, Чезаре, этот лживый, порочный и злой человек, на душе которого было не одно преступление, бежавший из Кадикса лет десять тому назад за убийство жены и с тех пор успевший посидеть в Бостонской тюрьме за воровство, этот шулер игрок, чуть не повешенный в Сакраменто по суду Линча обыгранными им рудокопами, вероятно сразу признал в этом белобрысом русском матросе с кроткими серыми глазами непорочную душу честного человека.

   И этого было довольно, чтобы почувствовать ненависть и зависть, нередко являющиеся у дурных людей к хорошим, словно бы как протест, в основе которого лежит злоба на потерю в самом себе всего того хорошего, которое, быть может, и было когда-нибудь в человеке.

   Чайкин был очень осторожен с Чезаре и боялся втайне испанца, перехватывая порой его злобные взгляды исподлобья, но не выказывал перед ним страха и не обращал на него, по-видимому, никакого внимания.

   Это-то и возбуждало в испанце еще большую злобу.

   И однажды, после обеда, когда оба они, как подвахтенные, были внизу, в небольшой матросской каюте, по бокам которой были расположены нары для спанья, Чезаре нарочно задел плечом стоявшего посреди каюты Чайкина и, внезапно бледнея, крикнул:

   - Дорогу, русская свинья!

   И хотя Чайкин чуть-чуть посторонился, Чезаре, смерив его презрительно-злобным взглядом, со всего размаха толкнул Чайкина так, что тот ударился головой о борт.

   Хотя Чезаре, приземистый и мускулистый, обладал значительной силой и Чайкин это знал, - тем не менее, взбешенный этим нападением, Чайкин ударил испанца кулаком по лицу.

   - Ловко! - произнес чей-то голос с одной из коек. <