Толстой Лев Николаевич - Том 30, Произведения 1882-1889, Полное собрание сочинений

ершенно дикий человек, смотревший на жен­щину <как зулус> только как на предмет наслаждений, un instrument de plaisir, в роде того, как лет 70 тому назад смо­трели на женщин самые грубые наши гусары или помещики, но с тою только разницей и к невыгоде Мопасана, что те не при­давали этому наслаждению особенного, исключительного значе­ния, а предавались ему наравне с пьянством, обжорством, буй­ством; Мопасан же, как и вся та среда, в которой он жил, при­давал этому наслаждению первое, главное значение в жизни. Еще тем отличались грубые гусары и помещики, предававшиеся разврату, от Мопасана, что те все-таки в глубине души знали, что они, предаваясь своим оргиям, делают дела хотя и веселые, но пустые. Мопасан же, предаваясь своему исключительному пороку, очевидно, по царствующей в его мире теории, считал это дело самым хорошим и важным, соединяя его с тем, что в этом же мире, пользуясь большим уважением людей, назы­вается искусством. В предисловии к одному из лучших своих романов "Рierre et Jean", в котором есть много метких и тонких замечаний о технике искусства, но которое поразительно по той путанице понятий об искусстве, которая вообще царствует в французском обществе, Мопасан говорит...(4)

  

   * N (рук. N 4).

   По первому же рассказу "Мaison Tellier", несмотря на грязь содержания, я не мог не увидать в авторе одного из главных при­знаков того, что называется талантом, (5) т. е. того особенного дара видеть предметы не только так, как их видят все, а с новой, своей особенной точки зрения, л поэтому видеть в них то, чего другие не видели.

   Этот дар, эта проницательность зрения, или возвышение над предметом, при котором видны новые стороны его, составляет, по моему мнению, сущность того дара, который называется художеств[ом] пли творчеством. И дар этот не надо смешивать с оригинальностью.

   Оригинальность есть нечто случайно-особенное и новое, но художественный или поэтический дар есть свойство ви­деть в предметах то, что есть в них, но чего [ни]кто еще не видел.

  

   (1) ["Загородная прогулка",]

   (2) ["Иветта",]

   (3) ["Отец"-рассказ из сборника "Contes du jour de la nuit" ("Сказки дня и ночи".

   (4) Продолжение не сохранилось.

   (5) Зачеркнуто: Все подробности были верны, не было липших, тон легкого комизма был выдержан прекрасно от начала до конца, в описаниях было чувство меры - главный внешний признак таланта, и было что-то новое, особенное в отношении автора к своему предмету, что и составляет, по моему, главный внутренний признак того, что называется талантом.

  

   И такой дар, называемый талантом, я тотчас же заметил в Мопасане по рассказам этого первого томика.

   Кроме этого дара новизны, (творчества), которая составляет сущность художественного произведения и без которой нет художественного произведения, а есть только подделка под него, ценность художественного произведения определяется, по моему мнению, тремя условиями: степенью важности и ка­чеством содержания, искренностью автора, т. е. любовью к тому, что он описывает, и красотой формы.

   В этих рассказах Мопасана, начиная с конца, я увидал очень высокой степени красоту формы, достигшую после еще высшей степени и дошедшей до редкого совершенства. Ясность, простота, благородство языка, верность, красота подробностей, чувство меры в них, - всем этим обладал автор. Искренность, соста­вляющая самое важное из трех условий, была тоже налицо. Автор очевидно любил то, что он описывал, и когда он описывал не гадкое, как, например, ночь на лодке в статье "Sur l'eau", он достигал высокой степени совершенства. Но, судя по этой кни­жечке рассказов, первое условие - содержание рассказов, было не только ничтожное, но часто прямо отвратительное. Судя по этой книжечке, я убедился, что Мопасан был человек с талантом.

  

   * N 4 (рук. N 3).

  

   Не понравилось же мне вообще во всей этой книжке (1) извра­щенность нравственного чувства автора, вследствие которого половые отношения представлялись ему, очевидно, централь­ным интересом жизни, царствующими над всеми другими и всем управляющими, но ничем не управляемыми. (2)

   Кроме того, видно было, что автор приписывает некоторым уродливым, исключительным явлениям жизни, таким, в незна­нии которых прожили и проживут 0,99999... рода человече­ского, за что-то очень важное и интересное, как это видно было в рассказе "La femme de Paul". (3) Рассказ же "Une partie de campagne" был прямо отвратителен не только своею грязью, но и тою ужасающею тупостью нравственного чувства, кото­рую едва ли можно встретить в обществе зулусов.

  

   * N 5 (рук. N 2).

  

   Тут же, в этом же томике, был рассказ "Histoire d'une fille de ferme", (4) который Тургенев особенно рекомендовал мне. Но этот рассказ не понравился мне. Тут было очевидно, что

  

   (1) ["La maison Tellier".]

   (2) Зачеркнуто: Очевидно было, что автор, считающий самым важным и интересным явлением жизни то, что для всякого нравственно здорового человека составляет (представляется)

   (3) ["Подруга Поля".]

   (4) ["История одной батрачки",]

  

   автор взялся за предмет, который он не знает, потому что не любит жизнь рабочего народа, и о котором судит легкомыс­ленно, презрительно, представляя себе жизнь неизвестного ему мира слишком грубо и прямолинейно. Не понравилось в этом рассказе и то, что автор очевидно se plait в почти порно­графических подробностях.

   "La femme de Paul" и в особенности "Une partie de campagne" были ужасно гадки своим грубым цинизмом и тем нравствен­ным не только индиферентизмом, но (ужасной нравственной) извращенностью, вследствие которой автор, очевидно, был всё время и всей душой на стороне двух катавшихся в лодке шало­паев и совершенно игнорировал всё то, что должны были пе­речувствовать соблазненные ими мать и дочь, отец и молодой человек. Рассказ этот вдвойне отвратителен: и своей грязью и своей какой-то дикой, зулусской безнравственностью.

   Так это было гадко, что я и не заметил тогда недурной рас­сказ "Le papa de Simon" и превосходный по описанию ночи рассказ "Sur l'eau", испорченный ненужным концом (мелодрам[атическим]) утопленницы. Ни на чем столько, как на этом рассказе, не видно было, по удивительном, небывавшем в фр[анцузской] литературе, прелестном описании ночи, что Мопасан сильный и большой талант.

  

   * N 6 (рук. N 4).

  

   Первое, что после этого попалось мне из писаний Мопасана, была "Une vie", которую мне кто-то посоветовал прочесть. Эта книга очень понравилась мне и заставила переменить мне­ние о Мопасане. Тут в почти равной степени соединялись все три условия художественного произведения.

   Тут уже были не шутки над людьми, не знающими, где про­водить вечера, кроме как в maison Tellier, и не описание раз­личных распутников и распутниц, только для удовольствия описывать их, тут описывалась та самая сторона жизни поло­вых отношений, которая все-таки представлялась центральною уже не с точки зрения ее привлекательности, а совершенно с другой стороны, со стороны тех бедствий и страданий, которые она принесла невинной, готовой на всё прекрасное, милой жен­щине.

  

   * N 7 (рук. N 5).

  

   Несмотря на фальшивые ноты, попадающиеся в романе (1) и вытекающие из ложной точки зрения автора на женщин вообще, как, например, подробное описание кожи молодой девушки, или невозможные и ненужные подробности о том, как, по совету аббата, оставленная жена стала вновь матерью, подробности, разрушающие всё обаяние чистоты героини; несмотря также на

  

  - ["Une vie"]

  

   мелодраматическую и неестественную историю мести оскорбленного мужа, несмотря на эти пятна, роман не только показался мне прекрасным, но я увидал из-за него уже не талантливого болтуна и шутника, каким он представлялся по первой кни­жечке, (1) а серьезного, глубоко глядящего в жизнь человека, недоумевающего перед бессмысленным злом ее, вытекающим преимущественно из той самой грубой чувственности, которой автор придавал такое несвойственное ей место в жизни.

   Тот дар провидения, которым был наделен автор, заставил его увидать в чувственности, несмотря на то, что он поклонялся ей, те мучительные и губительные свойства ее, которые служат не только источником страданий, но и принижают человеческое существо.

  

   N 8 (рук. N 4).

  

   Этим 3-м романом (2) кончается выражение задушевных мыслей и чувств автора (я не говорю теперь о мелких рассказах, о них после, я говорю о романах).

   Следующие романы: "Pierre et Jean", "Fort comme la mort" и "Notre coeur", уже не суть выражения отношения автора к жизни, а суть вызванные случайными событиями жизни, выду­манные истории, такие, какие кажутся наиболее трогательными и интересными автору.

   (Я думаю, что не ошибусь, сказав, что) С этого же времени, с "Bel ami", одновременно падает нравственное содержание романов Мопасана и устанавливается его репутация модного автора, и он подвергается тому ужасному в наше время соблазну, которому подвергается всякий известный писатель, тем более такой привлекательный, как Мопасан.

   С одной стороны, успех первых романов, похвалы газетные, лесть общества, в особенности женщин, с другой, всё более и более увеличивающиеся размеры вознаграждений, (доходящих до баснословных цифр) а, с третьей, назойливость редакторов, перебивающих друг друга, льстящих, упрашивающих и не су­дящих уж о достоинстве, а с восторгом принимающих всё, что подписано раз установившимся в публике именем. Все эти со­блазны так велики, что (3), очевидно, одурманивают автора. Он поддается им и хотя продолжает по форме так же, иногда еще лучше, отделывать свои романы, он пишет уже не потому. что самому нужно выяснить себе, только себе, открывающуюся ему новую сторону жизни, а только потому, что он умеет писать хорошо и люди просят его писать н обещают ему за его писания всякие награды; и деньги, и уважение, и славу.

  

   (1) ["La maison Tellier",]

   (2) ["Mont-Oriol"]

   (3) Зачеркнуто: очень трудно, в особенности в молодости, устоять про­тив них. И Мопасан, я думаю, много пострадал от этого.

  

   * N 9 (рук. N 2).

  

   Несмотря на то, что трудно найти в какой-либо литературе сцену более трогательную, чем ту, в которой мать узнает то, что ее тайна открыта, и признается сыну, (1) в "P[ierre] et J[ean]" эта внутренняя оценка хорошего и дурного еще более пу­тается.

   (Мать очень трогательна, очень жалка; но тот ряд поступков, который привел ее в такое положение, до такой степени без­нравственен, что как только она рассказала свою историю, так весь патетизм положения тотчас же разрушается.)

   В "Pierre et Jean", несмотря на прекрасную сцену призна­ния матери сыну, путаница нравственных понятий становится еще больше, в "F[ort] c[omme] la mort" и в "N[otre] c[oeur] доходит до последней степени. Как мы ни привыкли читать во французских романах о том, как семьи живут втроем и всегда есть любовник, про которого все знают, кроме мужа, мы верим на слово этим показаниям всех французских романов и интересуемся теми трагическими положениями, которые вы­текают из этого. Но когда весь сюжет состоит в том, как обма­нуть и жену и мужа, и как бы еще обмануть и дочь, как это в "F[ort] c[omme] la mort", (или как это в "N[otre] c[oeur]", где описывается простая животная распущенность перекорм­ленного самца и самки) и автор хочет вызвать наше сочувствие к этому, мы невольно возмущаемся и даже не верим, чтобы это б[ыла] правда.

  

   * N 10 (рук. N 2).

  

   <У меня есть близкий друг - только читатель, и потому тем более тонкий и чуткий критик. Когда у нас после 60 года под­нялась обличительная литература и за нее взялись самые без­дарные писатели, мой друг говорил, что он любит читать обли­чителей, потому что они очень хорошо обличают самих себя: читая их, я узнаю не то, что они описывают, а их самих, совер­шенно новые и очень забавные типы.

   Во всяком писателе -истинном писателе, художнике, как бы он ни заслонял себя своими лицами, он всегда будет виден из-за них; будет видно, что он любит, что не любит, что считает де­лом первой важности и что неважным. И это распределение значений

  

  - Зачеркнуто: Если бы судить Мопасана по одним его романам, то "P[ierre] et J[ean]", по-моему, есть зенит его творчества, всё идущее после этого слабее и слабее. В "Une vie", в "Bel ami", в "Mont-Oriol" и в особен­ности в ["Pierre et Jean"?] весь чувственный разврат, который признается невольно автором самым главным двигателем и самым большим благом в жизни, разврат этот все-таки подчинен другим высшим вопросам жизни. Но в "Fort comme la mort" и тем более в "Notre coeur" этот разврат делается уже одним главным, единственным интересом, и потому эти романы - даже и "Fort comme la mort", несмотря на поэтичность этого повторения люб­ви, - прямо отвратительны.

  

  

   различных сторон жизни всегда видно в каждом писа­теле, и чем больше он художник, тем оно виднее, несмотря на все его старания быть объективным.

   От этого это поразительно видно на Мопасане, старавшемся (1) быть объективным и высказавшем свои взгляды на это в преди­словии к "Pierre et Jean".

   В этом очень умном предисловии, содержащем много метких замечаний об искусстве, (2) из которых особенно справедливо то, в котором он говорит, почему художник правее, когда он в действии показывает чувства своих лиц, чем когда он (3) ана­лизирует эти чувства; смотри как прелестную иллюстрацию - это рассказ (вписать заглавие того, где она била его в карете). В предисловии этом, предназначенном, как мне [?] кажется, преимущественно для опровержения некотор[ых] казавшихся ему крайними теориями своих сотоварищей и современников, утверждавших, что нужно: Bien que la verite et toute la ve­rite, (4) он говорит (XIV стр.): Для того, чтобы произвести на читателя то действие, которое ему нужно, т. е. ощущение (эмоцию) простой действительности, и высвободить из нее то артистическое поучение, которое ему нужно, т. е. откровение того, что такое в действительности современный человек, он должен употреблять только факты несомненной и постоянной достоверности, и для этого избирать эти факты, смотря по важ­ности для его цели. Но говорит ли - rien que la verite et toute la verite, -или избирает факты, имеющие целью показать действительного современного человека, автор непременно будет делать это, потому что он считает более или менее важным в жизни и этим самым покажет себя, если он точно художник. И это самое случается с Мопасаном, он хочет описать совре­менного человека и описывает себя - уродливо развращенного человека.>

  

   * N 11 (рук. N 3).

  

   Люди вообще никогда не жили без объяснения смысла про­живаемой ими жизни...

   Для людей нашего времени и мира смысл этот объяснен хри­стианством просто, ясно, несомненно и радостно, как то дока­зывает жизнь всех тех, которые признали этот смысл и следуют тому руководству жизни, которое вытекает из этого смысла.

   Но вот явились люди, перетолковавшие этот смысл так, что он стал бессмыслицей, (и люди, в особенности те, которые были свободны от нужды и потому необходимости подчиняться есте­ственным законам жизни, не имея объяснения жизни, стали

  

   (1) В подлиннике: старавшемуся

   (2) Зачеркнуто: относительно цели автора-романиста

   (3) В подлиннике: она

   (4) [Ничего кроме правды и только правду,]

  

  

   жить, как попало, предаваясь одним похотям и преимущественно самой сильной из них - половой чувственности, так это про­изошло в более грубой форме на Востоке, в Турции, в Персии и также в высших классах Европейских народов, в особенности французского>.

   И люди жили и живут поколениями в этом заблудшем поло­жении, прикрывая его различными теориями, сочиненными не для того, чтобы узнать истину, а для того, чтобы скрыть ее.

   Основы всех этих теорий в одном: в понятии красоты, понятии, составлявшем нечто высшее, доступное человеку во времена греков, но теперь уже давно пережитое человечеством и заме­ненное понятием нравственного добра, стоящего теперь идеалом для человечества точно так же, как в старину таким идеалом стояла красота, и то далеко не у всех народов (так, этого идеала вовсе не было у египтян, индусов), а только у одних греков.

   Люди нашего времени, отставшие от него в нравственном смысле и потому (1) не понимающие его идеалов, придумали себе возобновленную от греков теорию прекрасного и под ее покровом коснеют в своем грубом нравственном невежестве, выдавая это невежество за цвет просвещения.

   В таком положении находятся большинство людей высших классов. И в этом положении находился Мопасан. В этом тра­гизм его жизни.

  

   * N 12 (рук. N 11).

  

   В этих рассказах и в "Sur 1'eau" он, очевидно, забыл цар­ствующую в его круге и разделяемую им теорию искусства, по которой, как он и говорит это в своем предисловии к "Pierre et Jean", задача художника состоит в том, чтобы faire quelque cho­se de beau, - а отдавался влечению своей могучей страстно рабо­тавшей правдивой души и делал то, что должен делать каждый художник для того, чтобы быть художником: открывать види­мые только ему одному новые стороны жизни и уяснять себе их и выражать их.

   Существует бесчисленное количество различных теорий искус­ства и определений "прекрасного", составляющего по царствую­щему мнению предмет искусства. Но пускай серьезно интере­сующийся этим предметом человек прочтет какую-нибудь хо­рошо составленную теорию эстетики немца......, француза Veron (3) или прекрасную книжку "Philosophy of the beautiful" Knight'a, (4) и он [у]видит, какая невообразимая путаница, неясность и неопределенность понятий существует в этом отношении в том, что называется наукой эстетики. Начиная с Платона и до

  

   (1) В подлиннике: потом

   (2) [создавать нечто прекрасное,]

   (3) [Верон]

   (4) ["Философия прекрасного" Найта,]

  

  

   Guyau (l) каждый писатель но своему назначение и его предмет.

  

   * N 13 (рук. N 11].

  

   <В предисловии к "Pierre et Jean]" ответы на это самые странные и неопределенные. Рассуждая о том, в чем состоит правдивость художника, т. е. как передать всю правду красоты, Мопасан говорит, что для достижения этого недостаточно копировать действительность, фотографировать."Quel enfantillage, d'ailleurs,de croire a la realite puisque nous portons chacun la notre dans notre pensee et dans nos organes. Nos yeux, nos oreilles, notre odorat, notre gout differents creent autant de verites qu'il у a d'hommes sur la terre. Et nos esprits qui recoivent les instru­ctions de ces organes, diversement impressionnes, comprennent, analysent et jugent comme si chacun de nous appartenait a une autre race.

   Chacun de nous se fait done simplement une illusion du rnonde. illusion poetique, sentimentale, joyeuse, melancolique, sale ou lugubre suivant sa nature. Et l'ecrivain n'a d'autre mission que de reproduire fidelement cette illusion avec tons les precedes d'art qu'il a appris et dont il peut disposer.

   Illusion du beau qui est une convention humaine! Illusion du laid qui esl une opinion changeante! Illusion du vrai jamais immuable! Illusion de 1'ignoble qui attire tant d'etres! Les grands artistes sont ceux qui imposent a l'humanite leur illusion particuliere".

   Какое ребячество, между прочим, говорит он, верить в реаль­ное или действительность, так как каждый из нас имеет свою особенную действительность в своем сердце и в своей мысли, в своих органах: наши различные глаза, наши уши, наше обо­няние, наш вкус творят столько же различных истин, сколько есть людей на земле. И наши умы, получающие указания наших органов и различно возбужденные, понимают, исследуют и судят так, как будто каждый из нас принадлежит к особой породе. Каж­дый из нас, следовательно, составляет себе известную иллюзию мира, иллюзию поэтическую, сентиментальную, веселую, груст­ную, грязную, мрачную, соответственно своей природе. Так что писатель не имеет другого призвания, как только то, чтобы вер­но воспроизвести эту иллюзию, пользуясь всеми теми приемами искусства, которые он изучил и которыми может располагать.

   Иллюзия прекрасного, которая есть нечто условное; иллю­зия безобразного, которая постоянно изменяется; иллюзия правдивого не всегда неизменная; иллюзия подлого, привле­кающая стольких людей.

   Великие художники суть те, которые внушают человечеству их особенную иллюзию.

  

   (1) [Гюйо]

  

  

   Так что по Мопасану красота есть только иллюзия и иллю­зия условная и зависящая от особенности писателя, который может силою своего таланта внушить посредством искусства свою иллюзию другим людям>.

  

   * N14 (рук. N 9).

  

   Но мало того, что в своем суждении о поэзии Мопасан говорит, что хорошо только то, что "beau", (1) он еще и к этой своей теория подводит скептическую мину. Все теории, говорит он, в сущ­ности только известные точки зрения различных людей. Chacun se fait une illusion du monde, illusion poetique, sentimeatale. joyeuse, melancolique, sale ou lugubre suivant sa nature. Et l'ecrivain n'a d'autre mission que de reproduire fidelement cette illusion... Illusion du beau qui est une convention humaine! Illusion du laid qui est une opinion changeante! Illusion du vrai jamais immuable! Illusion de l'ignoble qui attire tant d'etres! Les grands artistes sont ceux qui imposent a l'humanite leur illusion particuliere.

   Ne nous fachons done contre aucune theorie puisque chacune d'elles est simplement 1'expression generalisee d'un temperament qui s'analyse. (2)

   Все теории только иллюзии. И, стало быть, ничего знать нельзя, и всё хорошо, или всё дурно. И остается одно, что сей­час нравится.

   Все эти комические рассуждения, если бы последствия их не были так плачевны, суть самые обыкновенные теперь рас­суждения французских критиков, и бедный Мопасан жил среди них, был подкуплен ими, потому что нет ничего удобнее их для несения без страдания своих недостатков, - и только, благодаря необычайной силе своего таланта, бессознательно выбивался из них.

   Удивительное дело.

  

   * N 15 (рук. N 10).

  

   Тут уже очевидно, что автор запутался. Не стоило бы под­нимать этих страшных и запутанных рассуждений, столь обыч­ных во французской литературе, если бы эти рассуждения не

  

   (1) ["прекрасное",]

   (2) [Каждый создает себе иллюзию о мире, иллюзию поэтическую, сенти­ментальную, радостную, меланхолическую, грязную или зловещую, в зависимости от своей природы. И у писателя нет другого назначения, кроме того, чтобы точно воспроизводить эту иллюзию... Иллюзию пре­красного, которая является человеческой условностью! Иллюзию безоб­разного, которая является преходящим представлением! Иллюзию правды, никогда не остающуюся незыблемой! Иллюзию низости, привлекатель­ную для столь многих! Великие художники - это те, которые внушают человечеству свою личную иллюзию.

   Не будем же возмущаться ни одной теорией, так как каждая из них - это лишь общее выражение анализирующего себя темперамента.]

  

   были характерной чертой той среды, в которой жил и действовал бедный, высокоодаренный Мопасан. (1)

   Так что с одной стороны цель искусства произнести quelquе chose de beau, подразумевая под beau как будто что-то абсо­лютное; с другой же стороны оказывается, что цель искусства есть произведение иллюзии, и самое прекрасное есть только une convention l'humaine, т. е. дело условное, т. с. зависящее от времени и места и того круга людей, в котором производится искусство.

   Так что, если мы представим себе кружок людей, какие и бы­вают, предающихся вместе какому-нибудь неестественному и для всех остальных людей отталкивающему пороку, в роде того, кото­рый для женщин описывает Мопасан в "La femme de Paul", и среди этих людей человека, который представит им иллюзию их порока в поэзии, живописи или драме, то это будет искусство.

   Тут есть, очевидно, противоречие и такая неясность, что не стоило бы и говорить об этом предисловии, если бы это не было отражением тех понятий об искусстве, которые царствовали во время Мопасана и теперь царствуют в литератур­ном художественном мире везде и в особенности в Париже в (2)

  

   * N 16 (рук. N 9).

  

   Поэт должен делать quelque chosе de beau. Но в чем должно состоять это quelque chose de beau. Этого (нам) не говорит ни Мопасан, ни все те - имя которых легион - писатели, живописцы, музыканты, которые руководствуются этой удобной для совести теорией.

   Человек извращен до мозга костей, он одержим всеми самыми гнусными пороками и окружен людьми, точно так же извра­щенными, как и он. Представим себе таких женщин, как lа femme de Paul, и таких мужчин, как муж героини в "Une vie" (или даже Paul в "Mont-Oriol",) живущих в кругу таких же людей и для этих людей производящих quelque chose de beau. Ведь это "beau" будет "beau" только для них, а для других отвратительно. (Это самое ведь уж давно случилось с француз­ским искусством и с романом и с живописью - с большою преобладающею частью их.)

  

   * N 17 (рук. N 11).

  

   И вот в этом, по мнению Мопасана, да и огромного коли­чества людей, занятых тем никому не нужным и многим вред­ным делом, которое называется искусством, в этом состоит задача художника, поэта. Поэт должен делать quelque chose de beau. <Quelque chose de beau это достигается двумя путями:

  

  - Со слов: Не стоило бы и до знака сноски Толстым сбоку обведено чертою с пометою: пропустить.

  - Продолжение не сохранилось.

  

  

   поэтическим вымыслом и реалистическим изображением, которое состоит в том, чтобы, изучая и избирая подробности, изобразит современного человека таким, каким он представляется автору-поэту (стр. XIX). В сущности же по этим теориям выходит, что поэт представляет мир, каким он ему кажется.>

  

   Но что же такое это quelque chose de beau? Очевидно, это quelque chose de beau будет то, что особенно нравится: для кре­стьянина-земледельца это будет жирная, ровная земля, для свиновода это будет облитая жиром свинья, для пьяницы - вид, запах и звук даже наливаемого вина, для праздного бо­гатого человека нашего мира - это будет тот предмет, который доставляет наибольшее наслаждение.

  

   * N 18 (рук. N 12).

  

   Достаточно прочесть суждения об этом предмете знамени­того, недавно умершего француза, руководителя молодых по­колений, Ренана, чтобы увидать ту убежденность, с которой во фр[анцузском] обществе проповедывалось и проповедуется это учение. "Le defaut du christianisme apparait bien ici", (1) гово­рит он в "Marc Aurele" (2) (выписать "М. A.", 554 и 555 до слов pietisme exalte (3)).

   Но мало этого, тот же член академии, знаменитый писатель, учитель людей, историк и ученый, совершенно лишенный всякого драматического таланта, пишет драму "L'Abesse de Jouarre". (4) в которой иллюстрируется та истина, что половое общение есть нечто высокое и священное, которому самым высоконастроенным, нравственным людям свойственно предаваться накануне верной и неизбежной смерти.

   В этом-то кругу людей и понятий, из которых родились "Fleurs du mal" (5) и декадентство, в том кругу, [в] котором всякий религиозный культ заменен культом красоты, самой доступ­ной и заманчивой красоты женщины, всякие теории заменены теорией поблажки сбоим похотям, (в этом-то кругу вырастал и воспитывался талант Мопасана. В этом трагизм его жизни),

  

   * N 19 (рук. N 15).

  

   В предисловии к "P[ierre] et J[ean]", заключающем несколько метких замечаний об искусстве, Мопасан говорит, что, по его мнению, задача (6) искусства и общее значение искусства, (7)

  

   (1) ["Здесь ясно виден недостаток христианства",]

   (2) ["Марк Аврелий"]

   (3) [восторженным пиетизмом]

   (4) ["Жуарская аббатисса",]

   (5) ("Цветы зла")

   (6) Зачеркнуто: писателя.

   (7) Считаем, что в данной рукописи слова: и общее значение искусства Толстым не были зачеркнуты по недосмотру. Были вычеркнуты, им в пер­вой корректуре (рук. N 16, эта часть текста в корректуре не сохранилась), потому что во второй корректуре (рук. N 17) этих слов уже нет.

  

   состоит только в том, чтобы производить прекрасное. Писателю говорят, пишет он: "Consolez-moi... votre temperament. (1)

   И вот в этом, по мнению Мопасана да и огромного количество людей, занятых тем никому ненужным и многим вредным делом, которое называется искусством, в этом состоит задача художника, поэта. Поэт должен, по их мнению, делать quelque chose de beau. Но что же такое это quelque chose de beau?

   Прочтите все определения прекрасного, начиная от Сократа и Платона с их (разумными и ясными) определениями прекрас­ного, как приличного и полезного, т. е. нераздель­ного с добром, и до немецких определений какого-то прекрасного самом в себе, прекрасного как одного члена мисти­ческой, выдуманной Баумгартеном, троицы: истины, красоты и добра, и далее до английского эволюционизма, по которому искусство возникло из игры и красота есть ощущения удоволь­ствия, и до эволюционного мистицизма Гюйо, по которому красота есть la forme superieure du sentiment de la vie, en d'autres termеs le sentiment ou le pressentiment d'une vie plus riche en intensite et en fecondite expansive, vie non pas seulement concue ni seulement voulut, mais interieurement vecue (красота есть высшая форма чувства жизни, другими словами, чувство или предчувствие жизни более интенсивной и экспансивной, плодотворной, жизни не только постигаемой и желаемой, но внутренне переживаемой). (2)

   Прочтите все эти туманные, запутанные, противоречащие друг другу и себе определения прекрасного и вы увидите что-то подобное теологическим спорам и определениям, когда люди, бьются о том, чтобы не уяснить себе что-либо, а о том, чтобы как-нибудь оправдать известное раз принятое ненужное и неразумное представление.

   И такое ненужное и неразумное представление есть красота.

   Красота в том значении чего-то объективного, самого по себе существующего, в том значении идеала, к которому свойственно стремиться человечеству, в котором мы понимаем ее, никогда не существовала ни для греческого, ни для какого народа. Понятие это выдумано нами. Взяли мы его у греков, но придали ему (совсем не то) одностороннее значение, которого оно не имело у них.

   Красота для греков не только включала в себя понятие добра, но было нераздельно с ним. Так и понимали это Сократ, Платон, Аристотель. Красота было то высшее благо, которое не то, что мог достигнуть человек, но которое он мог себе пред­ставить, это было то, что мы теперь называем идеалом. В те времена и среди народа, очевидно, стоявшего еще низко в нравственном

  

   (1) Данная цитата включена. Толстым в статью, стр. 35.

   2 L'art et la religion d'apres Guyau par Alf. Feuillee, 1889, стр. 26. Алф. Феллье, Искусство и религия по Гюйо.

  

  

   отношении, главная сторона их идеала представля­лась им осуществимой в внешней красоте, и потому действительно греки понимали под идеалом и красоту внешнюю. Но и то такое включение красоты в идеал человечества было только у греков,

   Народы древности, современники греков, менее чувственные и более чуткие к нравственной стороне жизни, никогда не при­знавали красоту идеалом. У египтян, например, у которых мы находим высокие произведения искусства, как писец в Лувре, и такие произведения поэзии, как история Иосифа, не припи­сывалось никакого особенного значения художественной дея­тельности, и в памятниках их нет никаких рассуждении о пре­красном, как мы его понимаем. Точно то же относится и до евреев. Искусство и красота никогда не ценились у них сами по себе, а служили только средством для вызывания высших этических требований. Еще очевиднее это для индусов, у кото­рых нет даже слова для передачи греческого ????? и которые не понимают даже, что значит красота в нашем смысле: они знают веселое, приятное, величественное, но они но знают, что значит красота в природе и человеческом теле. Даже их бо­гини Зри и Лакшми олицетворяют счастье, но не красоту. (Так говорит Макс Мюллер в письме от 1890 г. к г-ну Уайту.) Точно то же можно оказать и о китайцах и японцах. Все эти народы, те самые, которые оставили все самые живучие религии, слу­жащие до сих пор руководством человечеству, не приписывали, как это и должно было быть, никакого особенного значение красоте, даже не выделяли красоту, как особенное понятие. Только стоявший на более низкой степени нравственного раз­вития и особенно (способный) и чуткий к красоте внешней греческий народ приписал этой (1) стороне жизни несвойственное ей значение.

   И вот это-то значение, приписывавшееся красоте за три ты­сячи лет полудиким народом, мы теперь, тысячелетние хри­стиане, хотим поставить себе идеалом. Очевидно, что из такой попытки ничего не может выдти, кроме величайшей путаницы понятий. Так оно и есть.

   В наше время, когда перед нами ясно и твердо поставлен хри­стианский идеал нравственного добра, не только несовпадающий с красотою, но почти всегда становящийся вразрез с нею, так как красота удовлетворяет благу личности, а идеал нравствен­ного добра требует отречения от личности. Мы всякого рода измышлениями старались, удержав христианский идеал нрав­ственного добра, вместе с ним удержать и прямо противореча­щий ему, давно пережитой и ложный, односторонний идеал красоты древних греков. В этом, по моему мнению, причина того страшного столпотворения вавилонского, которое вот уже сколько веков и с особенной очевидностью и бессмысленностью

  

   (1) Зачеркнуто: красоте

  

   теперь совершается над этим ложным понятием красоты, (кото­рую мы теперь стараемся поставить себе в идеал). Происходит та же путаница понятий, которая произошла бы если бы взрослые люди решили, что играть в лошадки очень важное дело и все силы ума напрягли бы на то, чтобы теоретически оправдать это.

   Путаница эта происходит оттого, что в понятии красоты, как мы теперь его употребляем, соединяются два несовместные значения: одно то, что это есть нечто очень важное и возвышен­ное, - идеал, к которому стремится и должно стремиться чело­вечество, и другое то, что это есть удовольствие, приятность, которую мы лично получаем от некоторых предметов. Первое значение совершенно несовместимо со вторым, потому что прият­ные ощущения, получаемые нами лично от предметов, не только не содействуют достижению или приближению к идеалу, а, напротив, весьма часто, если не всегда, препятствуют этому. -

   В сущности то, что в нашем обществе называется красотой, есть ничто иное, как субъективное чувство приятного ощущения, переносимого нами на то действие или предмет, которые произ­водят в нас это ощущение. Так, например, когда линии и формы, и цвета отвечают требованиям нашего глаза и звуки (количество колебаний воздуха) отвечают устройству и требованию нашего уха, мы говорим, что вид или звуки красивы. Точно так же, когда вид предметов возбуждает в нас ожидание удовлетворения наших чувств и предметов (1), мы называем эти предметы краси­выми. Мало того, мы сами, не замечая того, называем красивыми те предметы, к которым мы привыкли, или которые напо­минают нам, или обещают привычные приятные ощущения.

   Правда, что Кант и эстетики одной школы говорят, что всё то, что приятно, всё то, чем можно пользоваться, не есть кра­сота, но зато эволюционисты утверждают, что приятные ощу­щения вызывают тоже чувство красоты.

   Канту нравится форма, но менее нравятся краски, более нравятся архитектурные украшения, чем женщина, и он гово­рит, что красота есть форма и что всё то, что приятно, чем можно пользоваться, не есть красота. Guyau же нравится жизнь, и он говорит, что все жизненные процессы, по его мнению, эстетичны, говорит, что во вкусе молока, когда алчешь и жаж­дешь, есть красота и есть красота в сознании своей жизни, и еще большая красота в чувстве воспроизведения, и потому в половой любви и в женщине. Так что, строго говоря, понятие красоты по всем определениям может быть вполне заменено понятием полученного или ожидаемого удовольствия.

   Лошадиному охотнику нравятся формы лошади, но не нра­вятся формы коровы, и он признает красоту лошади, а не коровы, и наоборот. Крестьянин-земледелец, всю жизнь пахавший и производивший хлеб, не признает красоту Кавказа и Альпов,

  

   (1) Так в подлиннике.

  

   а пристает красоту в ровном и голом черноземном поле. Га­строном признает красоту в соусе, пьяница во вкусе, цвете и даже вкусе вина, табачник в запахе сигары, музыкант в слож­ном ведении голосов и в хорошо разрешенных диссонансах. То, что кому нравится, то для того и красота. Из этого определения нельзя выйти. Только это определение включает в себя и покрывает все другие.

   Если мы все, многие из нас, называем красотою одно и то же, - то это происходит только потому, что мы все, т. е. многие из нас, воспитаны одинаково и подлежим одинаковым влияниям. Но стоит нам только выйти из своего круга и пошире посмотреть на мир и на те понятия о красоте, которые существуют в раз­личных кругах людей, и мы увидим, что нет красоты, призна­ваемой всеми, потому что нет того, что бы правилось всем без исключения. Нельзя сказать даже, чтобы всем нравилась пища, когда голоден, не говорю уже - женская любовь, нельзя сказать, чтобы всем нравилась жизнь, потому что есть аскеты, любящие лишения, есть пессимисты и самоубийцы - нена­видящие жизнь.

   И потому нет и не может быть общего и абсолютного понятия красоты. Иллюзия, которую мы делаем себе о том, что суще­ствует какая-то одна красота, сама в себе. происходит оттого, что мы строим эти теории красоты среди круга людей, подвер­женных с нами одинаковым воздействиям.

   Но стоит только приложить понятие красоты одного круга к явлениям, происходящим в другом круге, чтобы увидать, до какой степени это понятие условно: то, что считается кра­сотою в богатом европейском кругу, не считается таковою среди европейских рабочих и крестьян и наоборот, что считается красотою вообще в европейском мире, не считается такою у индейцев, китайцев и наоборот. Мало того, что считается красотою в известном возрасте, не считается таковым в другом, что считается красотою в известном кругу, то считается совер­шенно обратным в другом.

   Так, в одном кругу людей, занятых борьбою с нуждою, с при­родой, красотою представляется (изобилие пищи, питья, гоме­рич