Главная » Книги

Толстой Лев Николаевич - Том 30, Произведения 1882-1889, Полное собрание сочинений, Страница 18

Толстой Лев Николаевич - Том 30, Произведения 1882-1889, Полное собрание сочинений



о тому, кто не знает всего того, что было написано и пишется до сих пор об этом предмете. (1)
   Для человека, совсем не думавшего и не читавшего об этом, каково огромное большинство всех тех, кто наслаждается искусствами, поощряет и даже производит их, ответ кажется очень прост. Искусство это служение прекрасному, выражение красоты, - скажет такой человек, и будет вполне уверен, что он сказал нечто определенное и всем понятное. Человек, чи­тавший одну две книжки об эстетике (особенно если это новей­шие - всегда кажется, что последняя по времени книга и самая основательная) - тоже не задумается ответом. Тот, кто читал Тэна, скажет: "искусство -это проявление существенного ха­рактера какой либо значительной идеи более совершенно, чем она выражается в действительности", и будет вполне уверен, что он, повторяя мысль Тэна, говорит нечто новое, тогда как это самое много и много раз гораздо более обоснованно и связно было выражено уже сотни лет тому назад немецкими эстети­ками. Тот, кто читал Гюйо (2) и Фулье, с такою же уверенностью скажет, что искусство есть выражение жизни разумной, к созна­тельной, вызывающее в нас, с одной стороны, самые глубокие ощущения существования, с другой - чувства самые высокие и мысли самые возвышенные, и будет думать, что он сказал нечто опре­деленное и понятное. Тот, кто читал последнего Спенсера, ска­жет, что искусство, исключая 1) нужное, 2) полезное и 3) даже желательное, есть упражнение нашей незанятой энергии. Тот, кто прочел последнего Верона, (3) скажет, что искусство есть проявление эмоции, выражающейся вовне или выразитель­ными сочетаниями линий, форм, красок, или жестов и звуков, или слов с размером или без размера. Кто читал классического французского эстетика Левека, (4) скажет, что искусство - воспроизведение прекрасной души, прекрасной силы посредством самых выразительных знаков, т. е. идеальных форм. Кто читал самого последнего Шербюлье, скажет, что искусство есть ро­ждение в красоту. Кто держится Гегеля, тот скажет, что искус­ство есть не только высшее, но единственно истинное средство откровения прекрасного. Прекрасное есть просвечивание идеи через материю, воплощение абсолютного в чувственном и т. д.
   Тот, кто держится философии врага Гегеля - Шопенгауера, скажет, что искусство есть интуитивное познание вещей вне
  
   (1) Этот абзац обведен на полях чертой с пометой: пропустить.
   (2) На полях помечено: "Lo principe de l'art et de la poesie, 80 ст.". ["Основ­ные начала искусства и поэзии".]
   (3) Зачеркнуто: матерьялиста эстетика
   (4) На полях помечено: Levcque. I т., 8 стр.
  
  
   субъекта, или чистое созерцание., ведущее к самоотрешению воли.
   Так рассуждают обыкновенно люди, не занимавшиеся спе­циально эстетикой, а в суждениях об искусстве руководствуясь каким нибудь одним или двумя-тремя писателями или даже популярным руководством эстетики, сводящим всё к одному пониманию, тому самому, которого держится автор.
   Кстати сказать тут о том, какие вредные сочинения суть столь любимые людьми, желающими образоваться, популярные, более или менее краткие, всякого рода истории, начиная от истории народов до истории философии, эстетики. Начать с того, что пишут такие истории обыкновенно люди самые огра­ниченные, тупые, принимающие царствующий в той среде, в которой они живут, последний пошлый, т. е. доступный боль­шинству, взгляд за последнюю высшую истину, до которой достигло человечество, и потому эти люди составляют свои истории так, чтобы скрыть, осудить, извратить, не понять всё то, что в занимающем их предмете не подходит под ту пошлость, которую они считают высшим достоянием человеческого ума только потому, что она написана последняя. Всё равно, как я часто встречал это, самый ничтожный, очевидно, самым жал­ким и вредным образом проведший свою жизнь старик всегда наивно разъясняет, как все обстоятельства жизни благотворно действовали на то, чтобы привести сто к такому состоянию, в котором он теперь находится. Точно так же пишутся истории и политические, и истории философии, и эстетики. И потому для того, чтобы понять всё то, что писано было об эстетике, начиная с 18-го века (я не включаю сюда древних от Сократа до Платона, так как древние писали не об эстетике, а о совер­шенно другом, так что немецкие эстетики, начиная с древних и включая их в разряд писателей об эстетике, должны признать 1500-летний перерыв в своей науке. Смотри Шаслер, 25 ¿, 135-143 стр.), с того самого времени, как Баумгартеном изо­бретена была эта наука и ее название, нужно читать не краткие эстетики, а самих авторов, писавших о вопросе искусства, или, по крайней мере, больших, пространных излагателей эстетиче­ских теорий, каковы немцы Винкельман, Фишер, Шаслер, Карриер; лучше же всего самих авторов, писавших об эстетике. Только прочитав хотя часть этого, хотя одного (1) Шаслера, можно живо понять всю ту ужасающую путаницу, которая существует в этой области и про которую выписанные места из Шаслера и Veron говорят слишком мягко. Путаница и каша эта начинается со времени основания науки эстетики посред­ством отделения понятия красоты от понятия добра и устано­вления цели искусства в служении красоте.
  
  - Зачеркнуто: Винкельмана
  
   Чтобы дать маленькое понятие об этом, перечислю имена и направления всех, с тех пор писавших об искусстве.
   Начинается это с 1) Баумгартена, который основывает науку эстетики и выдумывает знаменитую ни на чем не основанную троицу добра, красоты и истины, на которой основываются все дальнейшие рассуждения об искусстве. Последователи Баум­гартена: 2) Мейер, 3) Эшенбург, 4) Эбергарт. [Мейер] пишет об изобретении прекрасных мыслей. Эшенбург определяет красоту как единство во множественном, и Эбергарт, который опреде­ляет эстетику, как науку о правилах совершенства в чувствен­ном познании.
   Зульцер старается исправить отделение красоты от добра и, не отрицая троицы Баумгартена, признает красоту только тогда, когда она совпадает с добром, и признает искусство только тогда, когда оно служит добру.
   В том же почти направлении пишет Мендельсон, признавая цель искусства в проявлении посредством красоты добра и истины. Напротив, Мориц признает искусство служением бесполезной красоте. Красоту же определить считает невоз­можным.
   Потом идет (пропускаем еще многих) того же направления и знаменитый Винкельман, который определяет цель искусства в одном служении красоте, отделяя ее совершенно от добра и указывая на искусство греков, как на образец такого искусства. Лессинг следует Винкельману, признавая цель искусства в служении красоте, полагая высшую красоту в человеке и его душевных движениях.
   Рядом с этими немецкими эстетиками и почти одновременно с ними высказывают свои мысли об искусстве англичане Шафтсбюри и Хюдчисон и французы Бате и Дидерот. Шафтсбюрн пишет совершенно независимо от Баумгартена, не зная его теории, и следует в своем определении искусства Платону, полагая цель его в прекрасном, не отделяемом от добра. Худчисон же уже видит раздвоение между прекрас­ным и добрым.
  
   * N 2 (рук. N 5).
  
   ЧТО ТАКОЕ ИСКУССТВО?
  
   В жизни нашей, столь дурно устроенной жизни, в которой одна, большая часть людей несет постоянный, тяжелый, часто губительный для жизни и здоровья, и всегда одуряющий и лишающий необходимого для духовного развития досуга, труд, а другая, небольшая часть людей живет праздно, пользуясь для своего удовольствия всем тем, что производит рабочий народ, - в жизни этой нашей большая часть работ, производи­мых этим задавленным трудами народом, состоит из трудов, необходимых для того, что называется в нашем мире деятель­ностью наук и искусств. Строятся академии, университеты, музеи, консерваторки, ремонтируются, отапливаются, сове­щаются, натираются, очищаются, содержатся сотни тысяч, если не милионы ученых, художников, отливаются шрифты, выделываются камни, доски, печатаются книги, картины, гравюры, делаются полотна, краски, приготавливаются мра­моры, бронзы, рамы, музыкальные инструменты, скрипки, рояли, контрабасы, тромбоны, шьются костюмы, пишутся деко­рации, ставятся машины, выделываются парики, румяны, бе­лила, воспитываются скрипачи, флейтчики, певцы, певицы, актеры, живописцы, скульпторы, танцоры, содержатся целые управления, заведывающие этими заведениями; тратятся огром­ные милионы рублей, следовательно, рабочих дней, на произведение всех этих предметов. Но не только тратятся рабочие дни на произведение этих дел, есть целые поколения людей, посвящающих себя на эти деятельности: одни посвящают свои жизни [на то], чтобы скоро и верно играть на роялях, скрипках, тром­бонах, другие на то, чтобы скоро и верно рисовать и раскра­шивать всё, что им закажут, третьи на то, чтобы скоро и верно, в такт танцовать, на цыпочках и высоко подпрыгивать, четвер­тые на то, чтобы скоро описывать всё то, что они видят и слышат. Часто люди, посвящающие себя на эти деятельности, очевидно дуреют и, достигая своей специальности, лишаются общих человеческих свойств, так что тому, что называется искусством, приносятся не только в жертву труды народа, не имеющего времени делать нужное для себя, но приносятся в жертву целые жизни человеческие.
   Всё это делается ради искусства. И принято думать, что искусство есть такое доброе, хорошее, нужное дело, что все эти жертвы можно и должно приносить ради искусства. И так это и делается во всем европейском мире, т. е. в высших клас­сах его.
   Искусство дело высокое и важное, и потому все жрецы его достойны уважения от других людей. И так и поступают отчасти художники, участники искусств, воздавая друг другу знаки высокого уважения.
   Всё это было бы прекрасно, и простые люди долго бы еще продолжали верить, что искусство ость дело священное и во имя его должно жертвовать и трудом людей и самыми жизнями их, но сделалось то, что слишком большое число людей пожелало пользоваться теми преимуществами, которые дают искусства, и стали причислять всякого рода деятельности к деятельности искусства. Танцоры стали утверждать, что они служители искусства, актеры стали называть [себя] артистами, так же стали называть себя и парикмахеры и даже портные.
   Французский знаменитый писатель Ренан прямо признал это. Искусство нарядить женщину есть не только искусство, но еще великое искусство. Но мало и того, что область искусства расширилась так, что захватила в себя портняжничество и парикмахерство; искусством стало называться прямо гадкая, безнравственная деятельность, как пляска обнаженных жен­щин или порнографические изображения или описания.
   И потому невольно является вопрос: Что же такое это искус­ство, которому приносятся такие жертвы и которое может быть так вредно? Не обман ли это? И если не обман, то где предел того, что есть искусство, где оно кончается и начинается ложное искусство, подделка под настоящее? Что такое искусство?
  
   * N 3 (рук. N 10).
  
   Можно было бы привести еще не мало определений красоты и искусства, но все они неизбежно вертятся в одном и том же кругу и повторяют одни и те же мысли и не дают точного, опре­деленного и согласного между собой ответа на то, что такое искусство и еще менее удовлетворительные ответы дают на то, где пределы истинного и неистинного, дурного и хорошего искусства.
   На первый вопрос о том, что есть искусство, некоторые ответы были бы вполне ясны и определенны и ясно бы отделяли деятель­ность искусства от всех других деятельностей человеческих, если бы свойством искусства не признавали проявление кра­соты, а под понятием красоты не подразумевалось нечто туман­ное и мистическое, абсолютное и совершенное. Это же самое приписывание искусству свойства проявления красоты или прекрасного, das Schone, le beau, the beautiful, подразумевая под красотой, прекрасным нечто таинственное, само по себе существующее и совершенное, служило и служит главным препятствием указания пределов истинного и ложного, хоро­шего и дурного искусства.
   По Канту, например, давшему нам более точное определение, искусство есть та деятельность человеческая, которая произво­дит Wohlgefallen, (1) которое нравится без помощи понятий и не вызывает желаний. И это определение было бы вполне точно и понятно, если бы то, что производит это Wohlgefallen не опре­делялось бы как красота, под красотой же не подразумевалось нечто абсолютное и совершенное.
   Установление же пределов хорошего и дурного искусства при этом приписывании искусству того, что оно всегда выра­жение красоты, т. е. абсолютной, совершенной сущности, уже совершенно невозможно.
   Как скоро предполагается, что искусство выражает красоту, так само собой разумеется, что оно всегда истинное и всегда хорошее искусство.
  
   (1) [удовольствие,]
  
   Все эстетики, начиная с Баумгартна задают себе вопрос о том. какое место и значение, среди других человеческих деятельностей, деятельности искусства? А вперед уже решив, что эта деятельность есть одна из высших деятельностей челове­чества, стараются оправдать, доказать такое приписанное ей значение.
   Задача, которую поставили себе ученые эстетики со времени Баумгартена, состоит в том, чтобы присвоить этой деятельности особенно важное, равное (как писали многие) с философией, т. е. мудростью и религией значение. Прием, который упо­требляется для этого, состоит в том, что то понятие идеала совершенства, к которому всегда стремится человечество, кото­рый всегда свойственно человечеству иметь перед собой и кото­рый у евреев, у индусов, у китайцев и у греков выражался (1) одним нераздельным словом и понятием добра, -расчленить и выделить из него понятие красоты и приписать этому отделен­ному понятию красоты такое же, совершенно не свойственное ему значение, как и понятию добра. Ошибка тут состоит главное в том, что греки, стоявшие на несравненно более низкой в нравственном отношении степени развития, могли, обожая силу и пластическую красоту, без противоречия не разделять эти понятия и называть свой высший идеал ????? ??? ??????.
   Для людей же просвещенных всем тем, что пережило челове­чество в следующие 3000 лет, понятия эти уже не соединимы, и тем менее понятие красоты, отделенное от понятия добра, не может иметь, как этого хотят эстетики времени возрождения и нашего времени, равного с добром значения. - Но, как это бывает и с отдельными людьми и с обществами людей, одни теоретические учения усваиваются предпочтительно перед дру­гими не потому, что они истиннее, а потому, что они оправды­вают существующее положение. Так было и с учением о красоте, как предмете эстетики, т. е. одного из высших орудий позна­вания.
   Время, последовавшее за возрождением наук и искусств, за реформацией, было время, когда в высших, богатых, властвую­щих слоях общества не было никаких религиозных, нравствен­ных идеалов, кроме желания приобретения наибольшего насла­ждения, - это были времена Английской Елисаветы, Лудовика XIV, Боржиев. И искусство, перестав служить церкви, начало служить сильным мира. И потому, как ни нелепа, без­доказательна, мистична была теория красоты, как идеала совершенства, она сама собой выразилась независимо друг от друга и в одно время у англичан, итальянцев, немцев, францу­зов, и была принята без всякого сомнения и послужила основой рассуждений сотен философов. Философы рассуждали об искус­стве и цели его, красоте, как о высшем идеале совершенства,
  
   (1) В подлиннике: выражалось
  
   не потому, что это вытекало из их рассуждений (это и не могло выходить, потому что не имело никакого основания), но потому, что общество, не имея никаких религиозных идеалов, ставило цель своей жизни в наслаждении, а ничто так не увеличивает всякого рода наслаждения, как искусство, и это увеличение наслаждений всякого рода, без различия хорошего и дурного, названо было красотой; красота же возведена в высшую цель человеческой жизни.
   Замечательно при этом то, что все философы эстетики, так, как и большинство не специалистов, говорящих о красоте, полагали и полагают, что это понятие красоты взято ими у гре­ков и что, усвоив идеал полудикого народа, жившего 3000 лет тому назад, мы поднимаемся на очень высокую степень миро­созерцания. Замечательно тут и то удивительное - разделяемое столь многими, мнимо самыми утонченными, т. е. вполне одичавшими людьми, что возвращение к идеалам народа, жив­шего 3000 лет назад, есть некоторое достоинство, и еще более удивительное недоразумение, состоящее в том, что, усвоивая себе взгляды греков на красоту, эти люди усвоивают себе самые низменные взгляды греков того времени и становятся в явное противоречие с взглядами передовых людей греческого мира: Сократа, Платона, Аристофана, Аристотеля, или отрицательно, или в высшей степени требовательно относившихся к искусству и к тому, что теперь называется красотой. Для этих лучших представителей греческого мира, понятие ????? ?'?????? было нераздельно, и на основании этого ????? ?'?????? Сократ говорил, что не о том нужно спрашивать, какие вещи красивы, но что такое то, почему мы их считаем прекрасными. Что прекрасно? Прекрасно же доброе и пригодное, что нужно для разумной цели. Платон изгонял искусство из своей республики, Аристо­фан требует от искусства нравственной цели, и Аристотель допускал искусство только такое, которое производило очи­щение души.
  
   * N 4 (рук. N 10).
  
   Как скоро предполагается, что искусство выражает красоту, а красота есть нечто абсолютно совершенное, так само собою разумеется, что всякое искусство всегда истинное и всегда хорошее. Это странное недоразумение лежит в основе всего того, часто очень глубокомысленного тумана, которым насы­щены все рассуждения об искусстве, начиная с Баумгартена и до нашего времени. Казалось бы, первое, что должны сделать люди, желающие обсуждать одну из особенных человеческих деятельностей, называемую искусством, состоит в том, чтобы ясно определить ее, отделить ее от всех других деятельностей, ясно определив ей одной свойственные признаки, и потом, отде­лив эту деятельность от всех других, ясно указать место и значе­ние этой деятельности среди других человеческих деятельностей.
   Сделать это, казалось бы, нетрудно, и это самое, казалось бы, уже отчасти сделано лучшими писателями, трактовавшими этот предмет. Выяснено еще со времен Баумгартена, что искус­ство в противоположность деятельности ума и воли есть деятель­ность чувства, выяснено Кантом, что главным признаком искус­ства есть то, что оно нравится без помощи понятий и вызывает удовольствие без желания пользы.
   Если прибавить к этому то, что вытекает тоже из суждения эстетиков, что искусство есть выражение эмоций одного чело­века другим посредством линий, красок, звуков, слов, то мы бы имели довольно ясное и определенное понятие о том, что есть искусство, и могли бы обсудить и следующий важный вопрос о том, какое место занимает эта деятельность среди других человеческих деятельностей. Но обсуждение это стано­вится невозможным, потому что всех эстетиков нашего времени занимает не вопрос о том, чем отличается искусство от всех других деятельностей людей и какое его среди них место и зна­чение, а вопрос о том, как доказать, что цель искусства есть проявление красоты, красота же есть нечто абсолютно совер­шенное, и потому всякое произведение искусства хорошо.
   В сущности ведь дело в том, что существует особенная от всех других человеческая деятельность, состоящая в том, что один человек может посредством линий, звуков, красок, слов зара­жать других людей испытываемыми им чувствами так, что получающий эти впечатления искусства человек, не пережив ничего из того, что вызвало чувство в художнике, испытывает это же чувство, как человек заражается зевотой, или смехом, или плачем, хотя и не хочет спать и не знает, чему смеются или плачут. Существует такая особенная человеческая деятель­ность, и деятельность эта, очевидно, есть орудие общения людей между собою, и потому, как всякое орудие общения: слово, письмо (телеграф), собрания, учение, школы и др., может быть полезным, хорошим, безразличным и вредным. И потому, ка­залось бы, людям, размышляющим об этой деятельности, необ­ходимо прежде всего, строго отделив эту деятельность от дру­гих, исследовать ее влияние на людей и сообразно этому влия­нию определить различные степени достоинства ее.
   В действительности происходит обратное: в продолжение 150 лет все усилия людей, думавших об этом предмете, напра­вляются на то, чтобы не отделить эту деятельность от всех других, а напротив, или смешать ее с другими - философией, религией, как это делают Шеллинг, Гегель, или, выделив ее, признать за ней непогрешимость, т. е. [признать ее] такой, при которой все проявления ее хороши.
  
   * N 5 (рук. N 3).
  
   Много делается людьми дурных, эгоистических дел: люди объедаются, напиваются, предаются разврату, тратя на все эти дела среди нищего населения рабочих милионы рублей и рабочих дней рабов, но все эти дела даже теми, которые совер­шают их, признаются дурными, их стараются делать незаметно, не хвастаясь ими (правда, теперь уже и гастрономию, и половую страсть причислили к искусству и хвастаются почти и этими пороками), против таких дел родители и воспитатели предосте­регают молодежь, но как только к какому либо эгоистическому наслаждению примешивается понятие искусства, так этого дела не только не считают дурным, не стыдятся, но скрывают, но, напротив, гордятся, хвастаются им, так это делается в по­следнее время, даже по отношению еды и половой похоти, кото­рая некоторыми признается эстетическим чувством.
   Как только сказано слово: искусство, так то, что было просто и несомненно гадко, становится прекрасно. -
   Заглядывать в купальню на женщин считается гадким, но как только это искусство, то в балете, опере, цирке можно смотреть полуголых женщин, и это хорошо. Говорить девице грубо чувственные слова несомненно дурно, но в романсе она может петь: лобзай меня, твои лобзанья мне слаще мирра и вина, или: хочу целовать, целовать и т. п. -хорошо, потому что это искусство. Говорить похабства скверно и запрещается ку­черам на улице, но как только они написаны к роману натура­листической школы, это очень хорошо, потому что это искусство.
   Но мало того, что то, что безнравственно и просто гадко, перестает быть таковым, как скоро на него наложено клеймо искусства, произведения прямо скучные и часто для многих (для огромного большинства) отталкивающие, как например, для самого огромного большинства поемы Виргилия, Данта, Таса, Мильтона, большая часть драм Шекспира, большая часть сочинений Гёте, последние произведения Бетховена, часть сочине­ний Баха, картины <изображающие мадонн и распятий>..........(1) признаются обязательно для всех хорошими, как скоро они причислены к искусству.
   Кто из нас в молодости не испытал тех мучений и сомнений, когда трудился найти удовольствие в чтении Данта, Шекспира и слушании Бетховена, Баха и т. п., не испытывал мучений и сомнений подобных тому, когда под видом пищи попадает в рот то, что не вызывало слюны и не входило в горло. Одни в этих случаях потихоньку выплевывают в платок и незаметно выкидывают, не признавая, что поданное за кушанье нельзя есть; другие проглатывают и этим приучают проглатывать не­удобоваримое. В обоих случаях трудно.
   Так что большинство людей поставлено в дилемму: признать себя непонимающим высокого искусства или то, что скучно и просто гадко, признать прекрасным. Обыкновенно избирается
  
   (1) Точки в подлиннике.
  
   последнее, и скучное, и отталкивающее признается прекрасным, потому что это искусство.
   Но мало и этого. Мало того, что одни люди, вследствие ли привычек или особого настроения, находят известного рода удовольствие, которое они называют эстетическим, в известных произведениях, накладывая на них клеймо искусства, заста­вляют других либо лгать, признавая хорошим то, что им не нравится, либо, насилуя себя, приучать к тому, чтобы нравилось то, что не нравится. (1)
   Мало этого. Есть еще 3-го рода произведения искусство, появившиеся в самое последнее время, получившие название декадентских, которые уже не только неприличны и не нравятся большинству, но просто гадки, глупы и никому не нравятся и не могут нравиться, потому что вполне непонятны, что признают и их составители. Так, получивший все-таки некоторую извест­ность француз Маларме сочинил такие стихи (их набирают, печатают, читают), смысл которых он сам отказывается объяс­нить. Такие же поэты появились в Германии и у нас к России. Один в Москве написал целый том совершенной бессмыслицы (там есть, например, стихотворение из одного стиха: "Ах, закрой свои бледные ноги"), и так осталось неизвестно, миститифицирует ли он ту публику, которая браня и смеясь (некоторые и защищают), но все-таки покупает и читает, или он сам ду­шевно больной.
   Такие же появились драматурги: Ибсен в Маленьком Эйолфе и Сольнесе, Гауптман в Ганнеле и Колоколе и, главное. Метерлинк, сочинения которого до такой степени умышленно глупы, что всё вероятие за то, что он мистифицирует публику.
   Таковы же картины гадкие, изображающие совершенную бессмыслицу...... (2)
   Такова же, в особенности вся новейшая, музыка, начиная с Вагнера и кончая Рихардом Штраусом. В последнее время, если музыкант играет свое сочинение, особенно если он веселого нрава, вы всегда находитесь в недоумении, что сказать ему на вопрос, как понравился вам произведенный им шум. А что как я выражу из учтивости одобрение, а он засмеется и при­знается, что он хотел пошутить и только как попало швырял руками по клавишам.
   И все эти произведения должны не требовать презрения и соболезнования к тем, кто их производит, а должны призна­ваться, если и не вполне хорошими, то все-таки серьезными по­пытками прокладывания новых путей в искусстве. А как скоро искусство, то всё это нужно печатать, играть, писать, читать, слушать.
  
   (1) Так эта форма читается в подлиннике.
   (2) Точки в подлиннике.
  
   * N 6 (рук. N 10].
  
   В пережитое нами полустолетие явилось много художественных произведений совершенно новых, и все эти произведения более иди менее высокого разбора, все были понятны.
   На моей памяти в живописи появились Delacroix. Delaroche, Клаус и др.; в драме появились Victor Hugo, Dumas, Островский; в музыке Мендельсон, Мейербер, Верди, Шуман и, глав­ное, Шопен: в поэзии лирической Musset, V. Hugo; в романе первого разбора Дикенс, V. Hugo, Ауэрбах и потом Eugene Sue, Dumas pere. Были более менее сильны, но всё это было понятно, и таких, какие теперешние декаденты, не было. Не были ничего подобного. (1)
   Что же это значит? Я вместе с сотнями людей нашего круга и миллионами рабочих людей всего мира, глядя на все эти произведения или слушая их, находили, что это произведения безумных, глупых, часто развращенных людей, не имеющие никакого челевеческого смысла. Ни то, что мы сотни, не без­грамотных, а так называемых образованных людей вместе с миллионами рабочих говорили, что это бессмысленные и сумашедшие произведения, нисколько не смущает этих людей; они даже радуются этому - это доказывает, что они настолько впереди своего века, что грубая толпа не понимает их.
   Когда этого рода художники производят свои бессмысленные вещи, непонятные никому, кроме десятка, сотни, хотя бы и тысячи их единомышленников, они смело говорят: "Нас не понимают еще. Это высшего рода искусство, это искусство, недоступное еще массам".
   По здравому смыслу казалось бы, что, если люди пишут, сочиняют произведения, долженствующие произвести известное действие, и произведение это не производит действия, то произ­ведение это не хорошо, не годится. Если вы производите пищу и большинство людей отворачивается от нее, или одежду, кото­рая не годится для большинства людей, или средство передви­жения и оно не передвигает большинство людей, а есть только маленький кружок людей, которые могут есть эту пищу, оде­ваться этими одеждами, передвигаться этими средствами пере­движенья, и чтобы для того, чтобы пользоваться этими произ­ведениями, надо еще долго учиться или приучаться к потребле­нию (а приучиться можно ко всему и самому дурному), то, ка­залось бы, очевидно, что эти произведения не хороши. Понятно, что нельзя говорить по-французски с человеком, не знающим этого языка, нельзя учить человека интегральному исчислению, когда он не знает алгебры, или физиологии, когда он не знает анатомии, но искусство, казалось бы, тем-то и отличается от рассудочной деятельности, что оно космополитично, что прелесть
  
   (1) Этот абзац обведен на полях чертой с пометой: пр[опустить].
  
   картины, звуков понятна всем и непосредственно пере­дастся людям.
   Казалось бы, что если Вольтер сказал, что tous les genres sont bons, hors le genres ennuyeux, (1) то еще с большим правом можно сказать про искусство, что tous les genres sont bons, hors celui, qu'on ne comprend pas, (2) потому что, если только допустить противное, то нет той нелепости, которая бы не могла нравиться десятку одинаково извращенных людей, которую бы они, при таком понимании исключительного искусства бу­дущего, не могли бы выдавать за настоящее искусство. Так это казалось бы по здравому смыслу.
   Но оказывается, что по существующим теориям искусства это не так. Искусство может быть искусством, будучи непонят­ным для большинства и будучи признаваемо искусством только малым числом передовых людей.
   Что же такое то искусство, которое понимается таким образом?
  
   * N 7 (рук. N 3).
  
   Как людям первобытно религиозным кажется, что та религия, которую они исповедывают, не есть произведение человеческой деятельности, а есть нечто вечно предустоновленное и религия их есть одна единственная религия и другой быть не может, так и людям, занимающимся науками и искусствами кажется, что то, что у нас называется науками и искусствами, есть совершенно особенная по самому существу своему, отделен­ная от всех других, единственная деятельность и что другой нет и не может быть, (3) и, думая так, мы забываем, что то, что назы­вается и считается в наше время наукой, искусством, как это было и во все времена, не есть всё знание человеческое, а только малая часть его, которой приписывается исключительное или первенствующее значение. (4)
   Наука и искусство в самом широком смысле есть всё то, что от поколения к поколениям познается людьми и передается друг другу.
  
   (1) [все жанры хороши, кроме скучного,]
   (2) [вес жанры хороши, кроме непонятного.]
   (3) Зачеркнуто: что мы забываем и всю ту огромную область знаний, из которых она выделена, и то, что выделение ее из этой огромной области не вытекает из свойства предмета, а сделано нами.
   (4) Зач.: Чтобы понять, что такое науки и искусство, необходимо понять то значение, которое имеет эта деятельность в жизни человеческой.
   Обыкновенно рассматривают науку и искусство, как что-то отдельное само собою существующее, как говорят немцы: an und fur sick - объек­тивно, и такое рассматривание науки и искусства, введенное (немец[кой]) философией, совершенно неправильно. Нет никакой ни науки ни искус­ства самих по себе, а есть люди и их деятельность. И вот в числе людских деятельностей есть деятельность, называемая наукой и искусством. (Деятельность эта сознается людьми и может быть поощряема или (напротив задерживаема и) осуждаема.)
  
   * N 8 (рук. N 10).
  
   В сущности, всё, что занимает людей и забавляет их, есть предмет науки и искусства. Другого нет серьезного опреде­ления.
   Ведь если бы люди, нанимающиеся науками и искусствами, сами кормились бы и занимались науками и искусствами в часы досуга, никого не принуждая нести тяжести, необходимые для этих занятий, то все эти науки и искусства могли бы расши­ряться и распространяться сколько хотели и можно бы было исследовать химический состав млечного пути, лапки букашек и, надеясь, что это на что нибудь пригодится, или писать кар­тинки голых дев и лесов и устраивать концерты и балеты, зная, что есть люди, которым это нравится, - но когда видишь, что для исследования коховских запятых и млечных путей и тому подобного тратятся миллионы рабочих дней народа, задавлен­ного работой, неотложной для питания своих семей, и все иссле­дования эти оказываются вздором; когда искусством назы­вается балетное дело, и правительство, собирая деньги с ни­щих, тратит их на балет во имя искусства; когда тысячи людей губят свои души за занятием акробатства, называемого искусством, нельзя не задуматься и не пожелать найти ясное опре­деление того, что следует называть наукой и искусством, такое, по которому не только можно бы было отделить не только пустое от важного, но вредное от невредного. Нельзя же спокойно смотреть на то, что под видом науки люди учат тому, что закон человечества есть закон борьбы за существование, что все по­роки и добродетели происходят от здоровья тела, что страсти не происходят от нашего послабления им, а от неустранимого за­кона наследственности, как нельзя спокойно смотреть на то, что совершается под видом искусства. Романы, все построенные на похоти - искусство, такие же картины и музыка - искусство.
  
   * N 9 (рук. N 10).
  
   Искусство высших классов по мере усложнения становилось всё более и более грубым и, уходя всё более и более в технику и усложнения, всё менее и менее становилось искусством, т. е. удовлетворяло основному требованию искусства: передавать чувства, охватившие художника.
   Так это шло, всё усиливаясь и усиливаясь, и дошло наконец до того, что вследствие богатства внешних средств, для людей мало чутких к искусству, стерлось совершенно различие между предметами искусства и подделками и подражаниями ему.
   Формы всё более и более усложнялись, и ослаблялось всё более и более содержание, и сделалось наконец теперь то, что в наше время стало возможно без основного свойства искусства - испытанного художником чувства, - подражать искусству, придумывая сюжеты, долженствующие вызывать чувства, и обставлять эти сюжеты той богатой внешней техникой, которая выработалась теперь в каждом искусстве.
   И, очевидно, при том хорошем вознаграждении, которое в нашем обществе получают художники, явилось огромное количество людей, занявшихся этим делом, и количество под­делок под искусство стало быстро возрастать и дошло и наше время до ужасающих размеров.
  

ВТОРАЯ РЕДАКЦИЯ

  
   * N 10 (рук. N 19).
  
   Я на-днях был на репетиции одной из самых обыкновенных и считающихся хороших опер. Представление это давали уче­ники консерватории, и дирижировал директор консерватории. Я должен был пройти через кулисы, чтобы войти в зрительную залу. Не говоря о ходах, проходах огромного театра с громад­ными машинами для перемены декораций и освещения, о убор­ных, парикмахерах, служителях, чистящих, работающих тут, о громадных декорациях, занавесах, всё результаты миллионов рабочих дней, проходя через кулисы, я обошел армию наря­женных мужчин и женщин в костюмах, как всегда женских костюмах, оголяющих как можно больше тело. Всё это были певцы, хористы и балетные танцовщицы из тех же учениц консерватории. В оркестре, через который я перешел, сидело тоже до ста человек всякого рода музыкантов, от литавр до флейты и арфы. На возвышении между лампами на кресле сидел дирижер, управлявший оркестром и певцами. На сцене бегали и суетились. Среди костюмов в сертучке распорядитель драмат[ической частью] (не помню как чин) знаю, что получает от казны хорошее жалованье с обеспечением пенсии, такой же учитель танцев. Три начальника эти слаживали пение, оркестр, шествие, как всегда, парами с алебардами, кругом и опять крутом, танцы, пение и музыку. "Я невесту сопровождаю" пропоет наряженный в какого то турка певец, но тут не так сделает волторн в акорде речитатива, и дирижер останавли­вает, потом пройдут пары и станут слишком близко, потом не под­нимают в хоре изредка руки в знак одушевления, потом певцы в хоре не так пропели, остановки, поправки, и это продолжается час, два, три, 6 часов.И всё для чего и для кого? Что это не похоже на тех индейцев, которых они хотят изображать, нет и не может быть никакого сомнения, что так речитативом не го­ворят и квартетом, ставши в определенном расстоянии, махая ру­ками, не выражают чувств, что так с фольговыми алебардами в туфлях парами нигде, кроме как на театре, не ходят, что смысла, даже той красоты, которую они преследуют, нет к признака, в этом не может быть никакого сомнения. Если тут есть что, то хорошенькие изредка мотивы, которые было бы приятно прослушать, если бы только певцы и певицы не были так глупо наряжены, не разевали так ненатурально рот. Всё же остальное глупо, скучно и не знаешь на кого расчитано. Образованному человеку это несносно надоело, настоящему рабочему человеку это совершенно непонятно. Только можно себе представить наглядевшихся в передней господ лакеев или парикмахерских учеников, которым могут быть нужны эти шествия, акорды, барабаны. Если что есть для всех и точно искусство, но скверное, то это балет (т. е. обнаженные сколько можно, улыбающиеся женщины, делающие сладострастные жесты руками, ногами и станом). И если бы это делалось просто, естественно, а то не то, что естественно, всякий жест, всякий звук, всё это механически выработано и делается по приказу распорядителя, по 20 раз заставляющего повторять, пока не сделают, как он хочет, и потому всё это мертво. Но мало и этого. Всё это делается с злобой, с зверской жестокостью. Кто нибудь не так пропел, не так взял ноту, распорядитель остана­вливает и набрасывается на ошибившегося.
   "Дураки, ослы, идиоты, свиньи".
   Я сам слышал, и в продолжение одного часа раз сорок. И не­счастный, физически и нравственно изуродованный юноша, флейта, волторна, певец, молчит и повторяет. Директор знает, что для них, бедняков - это вопрос жизни, т. е. сладкой бар­ской жизни или смерти, трудовой жизни, и что они так испор­чены, что наверно выберут молчание и покорность, и смеются потом шуткам г-на директора, -и, пользуясь этим, оскорбляет человека [в] себе и в них. Когда я выразил свое удивление на эти дикие нравы, мне сказали, что так везде в музыкальном мире. Таково предание. И всё это искусство и всё это делается для искусства. В христианском гуманном мире миллионы рабо­чих тяжелым трудом готовят для высших классов наслаждения искусством, в которых они сами не могут участвовать, и насла­ждения эти в своих высших последних проявлениях таковы, что даже те, для которых они изготовляются, не в состоянии пони­мать их.
  

XX

  
   <Понятно, что недоумеваешь, глядя на такое, искусство, на та­кие проявления, начиная от опер Вагнера, романов Гисманса, Прево, Зола, стихов Гарфон [?], Маларме, драм Ибсена, Метерлинка, музыки Брам[са], Штрауса и до самых простых опер и опереток. (1)>
   Зачем этому (непонятному, гадкому искусству, или ненуж­ному фальшивому подобию его должны приноситься в жертву труды миллионов людей и самые жизни человеческие? Ответ на этот вопрос возможен только тогда, когда поймешь ту жесто­кую полуумышленную, полубессознательную (ошибку) ложь значения искусства, в которой в продолжение 150 лет живет наше европейское цивилизованное общество.
  
   * N 11 (рук. N 13).

XXVI

  
  
   (1) Зачеркнуто: Это второе последствие. (Для изготовления этих наслаждений мучают, оскорбляют людей, людей унижают, жертвуют своим человеческим достоинством.) Третье и последнее то, что наслажде­ния эти в последнее время все свелись к грубой чувственности, к чув­ственности пресыщенных, развращенных людей. Возьмите литературу центра развития искусства, Парижа, от романов, пьес, опер, до стихов и фельетонов, всё искусство есть ничто иное, как подхлестывание расслаб­ленной, извращенной чувственности. Половина картин-это нагие жен­щины во всевозможных видах, романы: Зола, Мендес, Прево, Huysmans'а и пр. и пр. всё это преимущественно разжигание чувственности, оперы, балеты это та же нагота, тот же позор бесстыдной женщины и до мозга костей развращенного мужчины.
   Вот прекрасное описание этого настроения искусства, сделанного французским критиком Doumic в его статье об Huysmans (выписать стр. 84 Les jeunes). То же в Лондоне, Вене, Берлине, Петербурге. И всё это во имя искусства, всё это искусство.
  
  
   (Что же такое красота по этим определениям?) С одной стороны, красота есть нечто мистическое и возвышенное: идея, совершенство, Бог, дух, появляющийся в мире, и тогда искус­ство, служащее проявлению его. становится величайшим де­лом в мире, но, к сожалению, слишком неопределенным, вклю­чающим в себе и философию, и религию, и самую жизнь, и вопрос о том, где границы истинного н ложного искусство, остается совершенно без разрешения. Или, с другой стороны, как оно должно быть признано по определению Канта и его последователей: красота есть получаемое нами особенного рода наслаждение, зависящее от вкуса, по имеющего для себя точ­ного определения, или есть известное возбуждение зрительных и слуховых органов и мозговых центров), и тогда искусство, производящее это наслаждение, само по себе (1)не имея внутрен­него, нравственного значения, должно бы, как и всякое насла­ждение, подлежать высшей нравственной оценке и, смотря по его отношению к добру, быть признано, смотря но своим свой­ствам, хорошим или дурным или безразличным.
  
   (1) Далее следует место с пометой: пр[опустить]: не может иметь ника­кого значения для человеческой жизни. Постараемся определить то, что мы несомненно знаем и что может и должно иметь влияние на нашу жизнь, то наше ощущение, которое мы называем эстетическим, и ту особенную деятельность, которую мы называем искусством.
   Не оспаривая того вероятного предположения, что искусство про­изошло от полового подбора и есть подобие игры не активной, но пассив­ной, мы не можем не признать справедливость определения Кантом искус­ства, как наслаждения, получаемого без посредства понятий и без дели выгоды. Определение это справедливо и действительно отграничивает эстетические наслаждения от многих других наслаждений.
  
  

Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (24.11.2012)
Просмотров: 291 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа