Толстой Лев Николаевич - Том 30, Произведения 1882-1889, Полное собрание сочинений

ов, начиная с возраста сознания. Низшей ступенью в этом отношении будет то, что произведение будет доступно только малому числу. Чем меньшее число людей могут понимать произведение искусства, тем произведение это ниже по отношению ко второму условию, и 3) чем искреннее, чем с большей силой передается чувство, опять же совершенно независимо от качества передаваемого чувства, тем лучше произ­ведение искусства. Высшая степень состоит в том, что чувство передается с такой силою совершенства в этом отношении, что воспринимающий, заражаясь им, испытывает потребность ху­дожника проявить это чувство в деятельности жизни. Низшая же ступень совершенства в этом отношении та, при которой произведение будет все-таки произведением искусства, будет такая, при которой, как бы слабо ни было передаваемое чувство, будет соответствие между выражением и чувствами художника, не будет не выдуманных (1) чувств. Как только зритель, слуша­тель, читатель почувствовал, что художник не испытал того чувства, которое он хочет передать, так тотчас произведения теряют главное свойство заражения.

   Так по этим трем признакам отделяется искусство от не искус­ства, определяется и достоинство искусства, как искусства, независимо от его содержания, т. е. независимо от того, пере­дает ли оно хорошие или дурные чувства и есть ли это искусство хорошее или дурное. И потому могут быть произведения искус­ства, соединяющие в себе в высшей степени все три условия совершенства: общность передаваемого чувства, внятность и искренность, и вместе быть произведениями дурного по своему содержанию искусства, каким, например, было и какими бывает очень много произведений, передающих чувство сладострастия,

  

   (1) В рукописи пропуск.

  

   и, наоборот, могут быть произведения, соединяющие в себе в слабой степени три условия искусства, и вместе с тем быть произведениями хорошего по своему содержанию искусства. Каковы, например, детские сказки, картинки, игрушки.

   Чем же определяется хорошее и дурное по содержанию искус­ство?

  

   * N 59 (рук. N 25).

  

   В старину у древних изящное искусство выделялось от всех других искусств тем, что оно было подражательным. Одно время у немецких эстетиков после Канта изящное искусство определялось тем, что оно не вызывало желания обладания. Но в новое время nous avons change tout ca, (1) как врач у Мольера изменил положение печени, и есть гастрономическая и пар­фюмерная красота.

   (Вопрос о том, чем отличается изящное искусство от искус­ства вообще: искусства гончарного, (часового,) сапожного и др., решается у древних греков тем, что признаком изящных искусств признавалось подражание [1 неразобр.]. Правда, это определение не покрыло всего того, что мы признаем искусством, но зато это определение было точно и ясно. Наше же ходячее определение искусства, как проявления красоты, к сожале­нию, не имеет ни точности, ни ясности.)

  

   * N 60 (рук. N 25).

  

   <Разница расценки искусства прежнего времени и людей христианского сознания заключается, главное, в том, что преж­нее религиозное сознание требовало от своего искусства вели­чия (так, даже в эстетике существует целый отдел о величе­ственном, das Erhabene). В искусстве же нашего времени этот отдел заменяется простотою, задушевностью. Для искусства безразличного, прикладного разница та же самая: прежнее искусство требовало сильного воздействия и воздействия в на­стоящем, как например, величественный звон, музыка, драма, стихи, производившие гипнотизирующее действие, загипноти­зировавшие всех людей в одно чувство; искусство же нашего времени соединяет людей в одном чувстве только тем, что оно передает чувство, всем доступное.

   Египетский сфинкс, Парфенон, (Эне[ида], Илиада,) это без­различное хорошее служебное искусство прежнего времени; столь же хорошим произведением искусства нашего времени будет колыбельная песня, сказка, доступная всем людям.>

  

   * N 61 (рук. N 54).

  

   (В новых же историях, хотя бы в Дон Кихоте, Пиквике, со­держание гораздо менее значительно и без реалистических подробностей

  

  - [мы всё это изменили,]

  

   не произвело бы впечатления. И потому авторы, передавая чувства исключительные, свойственные людям только известного положения, с величайшей подробностью описывают ту обстановку, в которой действуют их лица, и, усиливая этим впечатление для людей одного и того же круга, делают свои произведения еще менее доступными большинству людей.

   Совершается ложный круг: чем исключительнее чувства, которые передаются, тем реальнее передаются условия, в кото­рых проявлялось чувство; а чем реальнее передаются подроб­ности, тем еще менее доступным становится чувство.

   Вот этот провинциализм и крайний реализм в словесном искусстве и делает то, что в новом искусстве слова почти нет произведений, удовлетворяющих требованиям этого рода искус­ства. Если и есть таковые, то по существующему среди нас ложному суждению о достоинстве искусства мы не знаем и не замечаем их.)

  

   ** N 62 (рук. N 25).

  

   Нынешней зимой одна дама научила меня делать из бумаги, складывая и выворачивая ее известным образом, петушков, которые, когда их дергаешь за хвост, махают крыльями. Вы­думка эта от Японии. Я много раз делал этих петушков детям, и не только дети, но всегда все присутствующие большие, не знавшие прежде этих петушков, и господа, и прислуга развеселя­лись и сближались от этих петушков, все улыбались и радова­лись: как похоже на птицу эти петушки махают крыльями.

   <Тот, кто выдумал этого петушка, от души радовался, что ему так удалось сделать подобие птицы, и чувство это передается, и потому, как ни странно сказать, произведение такого пе­тушка есть настоящее искусство. Не могу не заметить при этом, что это единственное новое произведение в области бумажных петушков (cocottes), которое я узнал за 60 лет. Поэм же, рома­нов и музыкальных пьес я за это время узнал сотни, если не ты­сячи. Мне скажут, что это произошло оттого, что петушки не важны, а поэмы и картины и симфонии важны. А я думаю напротив, петушки содействуют развитию и радости многих детей, поэмы и картины ни на что не были нужны. Если так долго не было ничего в области петушков, то я думаю, что это произошло скорее оттого, что написать поэму, картину, симфо­нию гораздо легче, чем выдумать нового петушка.>

   И как ни странно это сказать, произведение такого петушка есть хорошее искусство. То же напряженное состояние с раз­ными воспоминаниями о суждениях других людей, которое испытывают люди, (1) сидя на диванчике перед Сикстинской мадонной, не имеют ничего общего с эстетическим чувством.

  

   (1) Зачеркнуто: стоя перед Венерой Милосской или Аполоном, или перед новой статуей свободы

  

   * N 63 (рук. N 54).

   Если и есть такие превосходные произведения но внутрен­нему содержанию, как Дон-Кихот, или комедии Мольера, или верх совершенства по чистому, здоровому веселью "Пиквикский клуб", (романы Дюма отца), или некоторые, редко чистые, но превосходные вещи Мопассана (как M-lle Perle, или как дама прибила в мальпосте ухаживателя, аббат с сыном), или повести Гоголя, Пушкина, или даже романы Дюма отца, то все эти вещи не удовлетворяют требованиям этого рода по исключительности положений своих лиц и потому по исключительности переда­ваемых чувств, совершенно недоступных большинству людей.

  

   * N 64 (рук. N 54).

  

   Указать в искусство нового времени на хорошие образцы второго рода, т. с. на такие произведения, которые передавали бы чувства самые простые, но доступные всем людям, очень трудно.

   В древнем и народном искусстве много таких образцов: в словесном искусстве высшим образцом такого искусства есть египетский роман, известный нам как история Иосифа Прекрасного, большая часть Тысячи одной ночи, лучшие народные сказки; в музыке-все народные песни, до сих пор составляющие в этом роде неподражаемое сокровище музыкального искусства; (в живописи карикатуры, шутки народные,) в пласти­ческом искусстве и архитектуре украшения одежд, утвари, жилищ и рисунки животных и людей. Но в новом искусстве, поставившем своей задачей удовлетворять требованиям исклю­чительного класса людей, таких произведении, вполне удо­влетворяющих требованиям этого рода искусства, доступности всем, почти нет.

   Если и есть такие произведения по внутреннему содержанию, как например, верх совершенства по (1) чистому, здоровому веселью - Пиквикский клуб, или некоторые, редко чистые, но зато превосходные вещи Мопассана, как "M-lle Perle", или как дама прибила в мальпосте ухаживателя, или даже некото­рые повести Пушкина, то все эти вещи не удовлетворяют тре­бованиям этого рода по искусственности формы и слишком боль­шой реальности описания, потому что большинство внимания автора направлено не на передачу самого чувства, а на передачу местных и временных впечатлений, сопутствовавших проявлению чувства. Делает эти вещи неудовлетворительными реализм, то самое, что считается великим достоинством, именно реализм, то, что в действительности есть провинциализм в искусстве. - Для того, чтобы произвести более сильное впечатление, авторы нового времени описывают всё подробно, так, как это могло

  

  - Зачеркнуто: невинному

  

   быть в том месте, где предполагают, что случилось, и действи­тельно, впечатление получается более сильное для того круж­ка, который живет в тех же условиях. Впечатление было бы еще сильнее, если бы описывался знакомый читателям Алекс. Петр, или Лев Ник. Но зато для всех тех, кто не знал А. П. и Л. Н. и не знает того кружка, который описывается, интерес уже не только ослабляется, но даже совершенно теряется за ненужными читателю и непонятными часто подроб­ностями.

   Очень может быть, что для египтян, современников сочини­теля Иос[ифа] Прекрасного], интерес был бы еще больше, если бы была описана подробно рубаха, штаны Иосифа, и где братья забрызгали их кровью, и как была одета Пентефриева жена, и как она, завертываясь в свой передник, сказала: войди ко мне; но если бы эта история была написана так, она не была бы понятна и трогательна всем и не дошла бы до нас. Важны чув­ства Иосифа и Пентефриевой жены, а не поза и одежды. И поза, и одежды, и слова каждый читатель воображает свои. Оттого так прозрачна, как кристал, вся эта история и как бы предопределена вся так, что чувствуется, что она именно такова, какою должна была быть. Вот этого-то нет теперь при реализме, т. е. провинциализме искусства.

   То же самое происходит и в живописи. Картина большей частью составляется так, что нагромождаются аксесуары и вы­писываются так же, как и самый сюжет. Помню остроумное выражение А. Карра, описывающего портрет господина, сидя­щего на бархатном диване. Портрет очень хорош, пишет он, в особенности портрет дивана, так что нельзя не пожалеть о том, что сидящий на нем вовсе неинтересный господин скры­вает часть его. Вот это самое весьма часто, особенно лет сорок тому назад, происходило в живописи. Помню картину Семирадского, изображающую Нерона, смотрящего на сжигаемых, как факелы, христиан. Перламутр трона, тигр, толпа с женщи­нами выписаны превосходно, так, что сами факелы Нерона, т. е. сжигаемые мученики, почти незаметны и даже как будто не нужны, и смысл картины непонятен. Теперь в живописи другая крайность: Мане, Рафаелли и др. считают, что для реа­лизма не нужно выписывать контуров. И опять реализм другого рода делает картины непонятными всем.

   В искусстве музыки тот же реализм и провинциализм делает то, что музыканты нашего времени (это началось давно, со вре­мен Баха и раньше, теперь только усилилось) на каждую ноту мелодии нагромождают модуляции - свои, своего народного лада, и делают тем мелодию уже совершенно недоступной для других национальностей и вообще для больших масс. (1)

  

   (1) Текст со слов: весьма часто и до знака сноски публикуется по копии, ввиду того, что автограф утерян.

  

   Вот это нагромождение подробностей, этот провинциализм в искусстве и мешал и мешает том некоторым прекрасным по содержанию вещам этого второго рода во всех отраслях искус­ства нашего времени.

  

   * N 65 (рук. N 54).

  

   Если бы от меня потребовали указать в новом искусстве на образцы высшего религиозного содержания искусства, то я указал бы в словесном искусстве на некоторые драмы Корнейля, Шиллера, на произведения V. Нugo, на его "Les pauvres gens", на "Мiserables", на все романы Диккенса, на "Мертвый дом" Достоевского, на "Хижину дяди Тома", на некоторые рассказы Мопассана и на многие другие, выбранные из разных известных и неизвестных авторов; в живописи указал бы на Гогарта, Милле, на Лермита, на Ге и др. (Музыка и архитектура, пере­давая преимущественно настроения, не могут сами по себе передавать чувства религиозные и потому не могут и предста­вить образцов такого рода.)

  

   * N 66 (рук. N 55).

  

   (Искусство, соединяющее людей в самых простых, но общих всем людям чувствах, есть хорошее, допускаемое христианским сознанием искусство. Искусство же исключительное, (1) как песня, - дубинушки, соединяющая рабочих, вбивающих сваи, или, как хорошее стихотворение Вердена, соединяющее не­скольких декадентов, или студенческая песня, или симфония Бетховена, соединяющая людей классической музыки, или кар­тина Бёклина, соединяющая охотников до такой живописи, не есть настоящее искусство, в смысле выделяемой из остальной, нужной человеческой деятельности, а есть приятное или нужное некоторым людям занятие, которое безвредно, если только оно не ставится, как это делается среди нас, на место хорошего и важного искусства. Всякое же искусство, вытекающее из религиозного сознания пережитого людьми, прежде соединявшего, а теперь разъединяющего людей, как искусство: патриотиче­ское, религиозное, эротическое-есть дурное искусство.)

   Так что по содержанию своему искусство нашего времени рас­падается на четыре отдела. Первый отдел - это высшее религи­озное искусство, передающее чувства, вытекающие из христиан­ского религиозного сознания нашего времени, любви к Богу и ближнему; второй - это всенародное искусство, передающее чувства, по содержанию своему доступные им, по крайней мере, могущие быть доступными всем без исключения людям.

   Третий отдел - это дурное искусство, передающее вытекаю­щие из пережитого, отсталого религиозного сознания чувства, противные христианству; и четвертый отдел-это всё то не сознаваемое,

  

  - Зачеркнуто: как песня gaudeamus, соединяющая студентов,

  

  

   но выделяемое из остального искусства, или практи­чески полезное, употребляемое для работ или для обучения, или для забавы некоторых людей. К этому отделу должно быть причис­лено всё исключительное искусство, процветающее в нашем обще­стве и получившее в нем несвойственное такому искусству зна­чение, передающее чувства, доступные только некоторым людям.

   Первый отдел как высшего религиозного, так же, как и третьего рода, дурного искусства, проявляется преимущественно в форме слова и отчасти живописи и ваяния; второй отдел, всенародного искусства, передающий самые простые чувства, доступные всем, - проявляется и в слове, и в живописи, и в архитектуре, и, преимущественно, в музыке; точно так же и четвертый отдел искусства невыделяемого, искусства приклад­ного или искусства забавы малого числа людей.

   Если бы от меня потребовали указать в новом искусстве на образцы высшего религиозного по содержанию искусства, то я указал бы в словесном искусстве на некоторые драмы (Корнеля), Шиллера, на Викфильдского священника, на Paul et Virginie, на V. Hugo, на его Les pauvres gens, на его "Miserables", на все романы и рассказы Диккенса, на "Хижину дяди Тома", на Достоевского, преимущественно, его Мертвый дом, и на некоторые другие произведения мало или вовсе неизве­стных сочинителей. В живописи я указал бы на Гогарта, на нашего Ге, на Милле, Jules Breton, Дефрегера, на Лермита и другие картины мало известных мастеров, как та картина Langley, о которой я упоминал. (Музыка и архитектура, передавая преимущественно настроения, не могут сами по себе передавать чувства религиозные, и потому не могут и представить образцов этого рода.)

   Точно так же трудно указать в новом искусстве на словесные и музыкальные образцы второго отдела - всенародного искус­ства. В древнем искусстве, как словесном, так и музыкальном - много таких образцов: все народные сказки, народный эпос, фаблио, большая часть сказок Тысячи одной ночи; в музыкаль­ном искусстве все народные песни и танцы, составляющие непод­ражаемое, в этом роде, сокровище музыкального искусства. Но в новом искусстве, поставившем своею задачей удовлетворять требованиям исключительного класса людей, произведений, вполне удовлетворяющих требованиям этого рода искусства, почти нет.

   Если и есть такие произведения, которые по внутреннему содержанию, как "Дон-Кихот", как комедии Мольера, как "Пиквикский клуб", как некоторые (редко чистые, но превосходные) вещи Мопассана или повести Гоголя, Пушкина, или даже ро­маны Дюма-отца, которые по внутреннему содержанию, каза­лось бы, принадлежат к этому роду, то все эти вещи недоступны большинству людей по исключительности положений своих лиц и потому и по исключительности передаваемых чувств.

  

   * N 67 (рук. N 57).

  

   (Как на образцы другого отдела хорошего искусства, пере­дающего простые чувства, но доступные всем людям (я указал бы на почти все) народные сказки, (большую часть "Тысячи и одной ночи", на Дон-Кихота,) эпос, (отчасти на романы Дюма-отца).

   В живописи я указал бы на всех живописцев животных, пейзажей, на Клауса, на большинство голландцев и многих, точно так же, как и в поэзии, неоцененных живописцев. В музыке (1) труднее всего указать на что либо удовлетворяющее этим требованиям. Требованиям этим вполне удовлетворяют марши и танцы различных композиторов (2). Из известных же композиторов я указал бы на Шопена там, где он не уро­дует себя усложнениями гармонии и пассажами, отчасти на Грига и точно так же и на некоторых других компози­торов, которые могли бы удовлетворять требованиям, предъ­являемым этого рода искусством, если бы воздержались от усложнения и поставили бы себе идеалом воздержность и чистоту и потому космополитичность и общедоступность ис­кусства.

  

   * N 68 (рук. N 56).

  

   Такие всенародные по содержанию произведения искусства живописи суть все передающие истинное чувство - картины животных, пейзажи и так называемый жанр; голландцы, Кнаус, Вотье и др. Таких произведений всенародного искусства в живописи довольно много; кроме того превосходные образцы в этом роде представляет японское искусство.

  

   * N 69 (рук. N 55).

  

   Образцом дурного искусства, т. е. искусства, передающего чувства, вытекающие из отсталого, пережитого и разъединяю­щего мировоззрения людей, могут служить во всех родах искус­ства: поэзии, живописи, всякие подражания древним, особенно грекам и средневековому религиозному искусству - все суе­верные церковные, патриотические произведения и, всё чаще и чаще повторяющиеся в последнее время произведения, пере­дающие чувства гордости, отчаяния, сладострастия и, главное, дикого восхваляемого эгоизма, доходящего, как у Ницше и его последователей, до мании величия.

  

   (1) Зачеркнуто: прежде всего на народные песни, потом на Гайдна.

   (2) Зач.: и на огромное количество во всех родах неоцененных нами произведений искусств, проявляющихся и в народе, и среди образован­ных сословий разных национальностей. Для примера укажу на птичек, рыбок японцев, на некоторые карикатуры Карандаша, на народные, складывающиеся теперь, рассказы и песни.

  

   * N 70 (рук. N 81).

  

   (То же самое должно сказать и по отношению к Божествен­ной комедии Данта, уже несколько веков восхваляемой высшими классами и не сделавшейся и никогда не могущей сделаться понятной нормальным людям.)

  

   * N 71 (рук. N 56).

  

   Есть две причины того, что в новом словесном искусстве почти нет произведений, которые могли бы быть всенародны. И обе причины находятся во взаимной зависимости. Одна причина то, что содержание новых произведений бедно по чувству, а другая то, что произведения эти загромождены подробностями времени, места, препятствующими всенародности. Чем беднее содержание, тем нужнее скрасить эту бедность подробностями места и времени, и чем более таких подробностей, тем менее произведение удовлетворяет требованиям всенародности и тем оно хуже.

  

   * N 72 (рук. N 26).

  

  

   Я сделал, как умел, занимавшую меня пятнадцать лет ра­боту о близком мне предмете - искусстве, и, как ни плохо я ее сделал, я надеюсь на то, что основная мысль моя о том ложном пути, на котором стало и идет наше искусство, и о том, в чем состоит его истинное назначение - верна и что поэтому труд мой не пропадет даром, а будет иметь свое влияние на все даль­нейшее движение искусства. Но для того, чтобы это было и чтобы искусство действительно сошло с своего ложного пути и приняло новое направление, нужно, чтобы другая столь же и еще более важная духовная человеческая деятельность, наука, в тесной зависимости от которой всегда находится искусство, точно так же, как и искусство, сознала бы тот лож­ный путь, на котором она находится, и подчинилась, так же как и искусство, руководительству религиозного сознания. Я не имею уж ни сил, ни времени сделать такую же работу по науке, какую я попытался сделать по искусству. Укажу только на признаки того извращения, в котором находится наука нашего времени, и на то направление, которое она должна принять для того, чтобы вместе с искусством содействовать истинному просвещению и удобрению человечества, а не быть тем, что она теперь: орудием одурения и озлобления людей. Неверие высших руководящих классов в церковное христиан­ство и непризнание христианского учения в его истинном зна­чении привело, как это и должно было быть, науку этих классов к тем же последствиям, к каким привело это непризнание и искусство: к служению самым низким стремлениям человечества или к самой пустой и бесцельной деятельности, признаваемой однако служителями науки самой великой и благодетельной деятельностью человечества.

   Не имея никакого критерия, по которому они могли бы расце­нивать, по степеням важности, предметы изучения, люди науки нашего времени должны были признать все предметы одинаково важными; весьма естественно они обратили преимущественное внимание на предметы, для себя полезные или приятные.

   В оправдание же своей исключительной узкой деятельности эти люди составили себе подобную теории красоты - теорию объективности науки, теорию науки для науки, по которой выходит то, что в науке нет предметов более важных и менее важных, нет дурного и хорошего, а что все предметы для нее одинаковы, и она поэтому изучает всё, и что всё, что она изу­чает, поэтому и важно и хорошо.

   И это положение, (1) совершенно подобное положению о кра­соте - стало краеугольным камнем всей науки, (так же как теория красоты составляет краеугольный камень существующего искусства).

   Но точно так же, как теория красоты есть ничто иное, как за­путанное трудными словами утверждение, что искусство есть то, что нам нравится, так и теория объективности науки, науки для науки, изучающей всё, есть ничто иное, как утверждение того, что всё, что кому либо вздумается изучать, всё то и есть наука.

   Наука изучает всё.

   Но ведь всего слишком много, и потому нельзя изучать всего. Всё - это бесконечное количество предметов. Можно изучать и теорию кройки одежд, и историю города Магдебурга в XI веке, и происхождение грибов - опенок, и отношение чисел между собою, и теорию верховой езды, и варение кушаний, и всего на свете, и потому нельзя считать наукой изучение всего.

   Наукой всегда признавалось и не может не признаваться изу­чение, отобранного от всего остального, известного круга пред­метов, считающихся в том обществе, где производится наука, важными.

   Как фонарь не может освещать всего и освещает только то место, на которое он направлен, или то направление, по кото­рому идет несущий его, так и наука не может изучать всего, а неизбежно изучает только то, на что направлено ее внимание. И, как фонарь освещает сильнее всего ближайшее от него место и всё менее и менее сильно предметы, более и более удаленные от него, и вовсе не освещает тех, до которых не доходит его свет, так и наука изучает самым подробным образом то, что изучаю­щим людям представляется самым важным, менее подробно

  

  - Зачеркнуто: о том, что наука стоит по ту сторону добра и зла (по выражению Ничше), что к ней не могут быть применены вопросы о добре и зле, что наука объективна и изучает всё - стало краеугольным кам­нем

  

   изучает то, что представляется им менее важным, и еще менее то, что им кажется не важным, и совсем не изучает того, что им кажется ничтожным.

   Правда, что фонарь науки всё более и более разгорается и освещенный круг становится всё больше и больше. Но как бы велик ни был этот круг, всегда должны быть и всегда были и будут градации этого света, смотря по тому, что считается людьми самым - более или менее - важным, и всегда оста­нется огромное, бесконечное количество предметов, которые вовсе не будут изучаться.

   Определяет же для людей степень важности предметов только религиозное сознание известного времени, т. е. общее понима­ние людьми этого времени смысла и цели жизни.

   Так это было всегда, так и должно быть, потому что не может быть иначе. То, что более всего содействует достижению по­становленной цели, то изучается более всего, то, что менее, то менее, то, что совсем не содействовало достижению цели, то вовсе не изучается, или если и изучается, то не считается наукой

   Когда же, как в нашем обществе, люди высших классов не при­няли истинного религиозного учения своего времени, потому что оно разрушает их выгодное общественное положение, и не могут уже верить в старое, прежнее религиозное учение, а полагают, что можно жить без религиозного сознания, то очевидно люди эти не могут иметь никакого критерия, по кото­рому они могли бы расценивать предметы изучения, по степени их важности. Не имея же никакой причины избирать одно зна­ние преимущественно перед другим, они невольно избирают для самого внимательного изучения (1) ту часть знания, которая им более интересна и не нарушает их выгодного общественного положения. Ту же, самую важную часть знания, которая всегда составляла главное дело науки, изучение религии, права, педагогики, общественного устройства, оставляют в том поло­жении, в котором они были сотни лет тому назад, представляют руководительству государства, которое ведет эти науки уже не только не объективно, но с самой определенной и явной целью, сколь возможно отуманить и одурить народ, для того, чтобы удержать существующий и выгодный для высших клас­сов порядок вещей.

   Так что одна часть науки, та самая, которая считает себя самой настоящей, занята вопросами отвлеченными: астрономи­ческими, физическими, химическими, геологическими, физиоло­гическими, археологическими, не имеющими никакого или самое отдаленное приложение к жизни; другая же часть, которую

  

   (1) Зачеркнуто: то что им более выгодно и приятно, невольно (и неиз­бежно) нарушая этим выбором свое основное положение об объективности науки. Но мало того, что, изучая одну маленькую (крохотную) часть зна­ния, они считают, что эта часть знания составляет всю науку.

  

  

   часто даже отрицает эта занятая отвлеченными вопросами наука, направлена не на то, чтобы найти и установить истинные за­коны жизни, а только на то, чтобы всякими софизмами доказать, что то, что найдено было людьми за тысячи лет хорошим для людей того времени, должно оставаться таковым и навсегда. (1) Наука есть человеческая деятельность, как и всякая чело­веческая деятельность, имеющая целью благо людей, и потому естественно ожидать от науки прежде всего указание того, что есть добро, что зло, как надо жить людям, чтобы достигнуть наибольшего блага, как наилучшим образом, с меньшими стра­даниями для людей, общаться между собой, как учредить поло­вые отношения, как воспитывать детей, как пользоваться зем­лею, кому и как владеть ею, как устроить отношения с другими народами, как оградить себя от нарушения общественного порядка, как наилучшим образом рабочему человеку питаться, как, в какие промежутки что есть, как отдыхать, чтобы знать, как наивыгоднейшим образом прилагать свои силы, как и во что верить? (и почему.) (2)

   Все эти вопросы огромной важности, и естественно от науки, как это и было всегда в старину, от науки ожидать разрешения их. Как же отвечает наука на эти вопросы? Теология, юриспру­денция, общественные науки, история, отчасти философия за­няты тем, чтобы не то, что отвечать на эти важнейшие вопросы жизни, а тем, чтобы пережевывать старые, давнишние, уже ока­завшие свое несоответствие с жизнью решения этих самых вопро­сов с определенной целью не разрешить их, а доказать, что дан­ное им давно уже решение хорошо и изменять его не надо; дру­гая же часть науки, та самая, которая особенно гордится своими приобретениями и считает себя наукой из наук, объективная наука, (3) вместо ответа на эти вопросы, с великой важностью объ­являет о том, как вычисляются поверхности в воображаемой гео­метрии, какое отношение аргона к углероду, (4) какая разница между самими микроорганизмами и их экскрементами, какое

  

   (1) Зачеркнуто: Таковы приговоры науки о своей деятельности; но ­не такова она представляется не участвующему в ней, не пользующемуся ее выгодами и не загипнотизированному ею, всякому простому разумному человеку. Простой разумный человек ждет от науки, чтобы она показала ему, что добро, что зло, как надо жить людям

   (2) Зач.: Простой разумный человек видит, что все вопросы эти требуют решения, что прежние решения, на основании которых теперь живут люди, уже никуда не годятся, что неразрешение этих вопросов служит источником величайших страданий людей, и ждет от науки разрешения их. Он ждет ответов на самые разные вопросы жизни и что же видит он. Видит, что одна, большая часть науки

   (3) Зач.: занята предметами самыми маловажными и не нужными: спектральным анализом млечного пути, теорией чисел, икс лучами и т. п. пустяками. С одной стороны простой разумный человек видит умышлен­ное запутывание и извращение посредством теологии, юриспруденции, политической экономии самых важных вопросов жизни.

   (4) Сверху подписано карандашом неизвестной рукой: азоту

  

   место в спектре должны занять икс лучи, какое значение имело у древних индусов такое-то и такое-то слово и т. п.

   И всякий простой и разумный человек приходит в недоумение, как, зачем с такой важностью и с такими лишениями для народа, занимаются люди науки, с одной стороны, такими вредными для людей, с другой стороны, такими ничтожными делами. С од­ной стороны, теология, юриспруденция, педагогика, общественные науки решают самые важные вопросы о жизни человече­ской (1) с определенной целью: доказать законность и справедли­вость беззаконного, несправедливого и отжившего порядка ве­щей, с другой стороны, отвлеченные науки отвечают на вопросы праздной любознательности или практического применения.

   Первый отдел науки прямо вреден, не только тем, что он запутывает понятия людей и дает ложные решения, но еще тем, что он существует и занимает место, так что для того, чтобы вся­кому человеку приступить к изучению важнейших вопросов веками нагроможденные и всеми силами изобретательности ума поддерживаемые постройки лжи по каждому из этих предметов. Второй же отдел, тот самый, которым так особенно гордится теперешняя наука, так ничтожен по своему содержанию, что большинство тех приобретений, которыми он хвалится, соб­ственно никому ни на что не нужны и удовлетворяют только любопытству праздных людей; другая же, малая часть его практических применении, во-первых, всегда уравновешивается теми применениями тех открытий на вред человечеству, а во-вто­рых, (если бы даже этого не было,) польза от этих приобретений так незначительна, в сравнении с той важной частью науки, которая передана теперь на извращение государственным теоло­гам, юристам, политико-экономам, историкам, что не стоит и говорить про нее, а тем менее приписывать ей такую важность, которую ей приписывают.

   Ведь только участникам в этой науке кажется, что какие нибудь икс лучи или культивирование бактерий дифтерита суть дела очень важные. Но кажется это им очень важным только потому, что всё их внимание направлено на эти предметы. Они рассматривают их под психологическим микроскопом и не глядят вокруг себя и не видят того, что действительно важно, не видят тех, огромных по важности вопросов, которые окружают нашу жизнь и требуют своего разрешения и которые в нашем обществе спокойно переданы садукеям и фарисеям, церковным и государ­ственным софистам.

   Стоит нам только оторваться от этого микроскопа и взгля­нуть вокруг себя (на действительно важные и свойственные

  

   (1) Зачеркнуто: (так что) если бы не было этих наук, люди думали бы свободно о вопросах жизни и нашли бы решения их; теперь же места эти заняты и

  

  

  

   человеческой науке предметы); и мы увидим, как ничтожны все эти, доставляющие нам такую наивную, ребяческую гор­дость знания о микроорганизмах, фагоцитах, икс лучах и т. п. в сравнении с теми знаниями, которые мы забросили и отдали на извращение государственным профессорам богословия, юрис­пруденции и другим. Стоит нам только оглянуться вокруг себя, и мы увидим, что свойственные настоящей науке предметы - не фагоциты, икс лучи и т. п. пустяки, а именно те вопросы религии, нравственности, общественной жизни, как раз те самые вопросы, (1) которые даже некоторые, сбившиеся с толку ученые нового направления считают даже ненаучными.

   Мы очень радуемся и гордимся, что наша наука дает возмож­ность вырезать у старой женщины кисту, найти икс лучами иголку в теле, выпрямить горб, привить дифтерит и сообщаться по телефону, и говорим о той великой пользе, которую приносит наша наука; но истинная наука, та, которая действительно исследовала бы религиозные, нравственные, общественные вопросы, которая изменила бы весь строй нашей жизни, та которая указала и доказала бы людям разумность, выгоду нрав­ственной братской жизни, доказала бы так, чтобы эти истины стали доступны всем, - такая наука, (которая смутно начи­нает нарждаться,) сделала бы, что не было бы той, как теперь, смертности 50% детей, не было бы вырождения целых поколений фабричных, не было бы проституции, не было бы сифилиса, не было бы убийства сотен тысяч на войнах, не было бы тех ужа­сов безумия и страдания, о которых теперь не думает те­перешняя наука, не считая это своим предметом.

   Так что же значит, в сравнении с этим, та, вынутая у старой женщины киста и иголка икс лучами у людей, случившихся близко к клинике, и те известия по телефону, которые пере­даются друг другу банкирами? Мы так извратили понятие науки, что людям нашего времени странно кажется упоминание о та­ких науках, которые сделали бы то, чтобы не было смертности детей, не было проституции, сифилиса, не было бы вырождения целых поколений и массового убийства людей.

   Нам кажется, что наука только тогда наука, когда человек в лаборатории переливает из склянки в склянку жидкости, чтобы узнать состав и свойство какого либо тела, или разла­гает спектр лучей, или режет лягушек и морских свинок и, обло­жившись книгами, выписывает из них и соединяет разные места.

   А то, что делали Сократ, Эпиктет, Конфуций, Менций и все учители нравственной жизни человечества, все эти исследования последствий добрых и злых поступков, все те соображения о ра­зумности и неразумности учреждений и верований человеческих,

  

  - Зачеркнуто: решение которых предоставлено прямо ложной науке теологии, юриспруденции, государственной педагогики и политической экономии.

  

  

   все те соображения о том, какой должна быть жизнь человече­ская, для того чтобы достигнуть наибольшего блага отдельного человека, (всех,) о том, во что можно и должной во что нельзя и не должно верить, всё это, самое важное для людей, даже и не признается наукой.

   А между тем, только это всегда, во все времена, у всех наро­дов, всегда, кроме нашего времени и среди нашего безверного и извращенного высшего класса считалось и считается наукой.

   Такая наука есть и зарождается в наше время, но, с одной стороны, она отрицается и опровергается всеми теми орто­доксальными извратителями истины, которые защищают суще­ствующий порядок вещей, с другой стороны, она считается пустою и ненужной, не научной тою наукой, которая занята естественно-научными предметами. Возьму для примера во­прос земельной собственности. -

   Дело настоящей науки состоит в том, чтобы доказать, так чтобы это сделалось очевидно всем людям, неразумность, невы­году и безнравственность земельной собственности, подтвердив это доказательствами историческими, экономическими, нрав­ственными соображениями.

   Такое научное сочинение есть уже давно. (Но оно встретило отпор всей ортодоксальной науки, защищающей существующий порядок.) Более 30 лет написано "Прогресс и бедность" Г. Джор­джа, но сочинение это считается ненаучным, и ортодоксальная политическая экономия доказывает, что мысль этого сочинения несправедлива и что земельная собственность законна и разумна.

   Точно так же дело настоящей науки доказать неразумность, невыгоду, безнравственность войны и приготовлений к ней среди христианских государств. И такие сочинения есть, но тоже счи­таются ненаучными.

   Таким же истинно научным делом было бы сочинение, доказы­вающее бессмысленность, вред и безнравственность употребле­ния наркотиков или животной пищи. Есть и такие сочинения, но они тоже считаются ненаучными. Таким же истинно научным было бы сочинение, которое доказало бы неразумность, невы­году и безнравственность патриотизма, церковной веры. Есть и такие сочинения, но именно они-то и считаются ненаучными.

   Научными же считаются всякого рода исследования о зна­чении искупления, в связи с таким-то пророчеством, или отношение уголовного процесса к законам таких-то годов, или исследо­вания о тарифе, или, наконец, то, что считается зенитом науч­ных приобретений-открытие аргонов, гелиев, отношение катодных лучей к икс лучам и о строении плазмы и тому подоб­ных пустяках, годных только для забавы праздных людей.

   И, как всегда бывает, чем ниже спускается деятельность люд­ская, чем больше она отделяется от того, чем должна быть, тем больше растет ее самоуверенность. Всё великое тихо, скромно, незаметно. Посмотрите же на людей науки нашего времени: как они довольны собой и уверены в том, что они благодетели чело­вечества; послушайте их: все вопросы разрешаются их наукой, их методами. Все науки прежних времен были односторонне ложно направлены, и все методы их были ошибочны; наша наука, наш метод, одни во всей истории мира настоящие, непо­грешимые.

   Успехи науки нашего времени таковы, что тысячелетия не сделали того, что сделала наша наука в последнем столетии. В будущем же, идя по тому пути, по которому она идет, наука разрешит все вопросы и осчастливит всё человечество. Наука, наша наука, есть самая важная деятельность в мире. Посто­ронитесь все: наука идет, наша, самая последняя, единая насто­ящая наука. В науке произошло совершенно то же, что с искус­ством. Как искусство нашего времени, поставив себе целью про­явление красоты, свелось всё к забаве богатых классов, так и наука, поставив себе целью изучение всего, свелась к изуче­нию того, что полезно и занятно тем богатым классам, среди которых производится наука.

   И как искусство нашего времени вместо того, чтобы переда­вать хорошие и нужные всем людям чувства, стало передавать развращенные и доступные только некоторым, ничтожные чув­ства; так и наука нашего времени, вместо того, чтобы изучать предметы, изучение которых нужно для блага людей, стала изу­чать предметы, или нужные для того, чтобы обманывать людей, или такие, заниматься которыми приятно некоторым людям. (1)

   С наукой нашего времени произошло совершенно то же, что произошло с искусством (и не могло быть иначе, потому что при­чины те же), а именно, в то самое время, как она считает себя на зените своего величия, она сама себя уничтожает своей, с од­ной стороны, лживостью, с другой -ненужностью.

   То, что считается наукой теперь, есть собрание софизмов, изложенных искусственным и напыщенным языком, имеющим целью оправдание существующего зла (теология, юриспруден­ция, история, как она излагается) или исследование ни на что не нужных, естественных, исторических предметов и бесконеч­ного количества, производимых профессиональными учеными по определенным рецептам, компиляций, перестановок одних и тех же положений, и взаимно уничтожающих полемик, среди которых, как редкие оазисы - из тысячи одно - попадаются предметы, на что нибудь полезные людям.

   Надо наде