Белинский Виссарион Григорьевич - В. Г. Белинский в воспоминаниях современников

го, достаточно пошалберничали в Петербурге... Ах, если б вас всех судьба посадила в мою шкуру!

   Он рассмеялся от мысли, что было бы с ними.

   - Сознайтесь, господа,- продолжал Белинский,- что если бы хорошенько вас засадить за работу, то вы бы прокляли всю литературу! Испробуйте-ка хоть на короткое время - я поеду за вас в деревню, а вы останьтесь в Петербурге да работайте за меня, а я буду наслаждаться и пописывать, как дилетант.

   Панаев хлопотал, чтобы набрать побольше петербургских литераторов, которые бы дали свои статьи в альманах Белинского, и с радостью объявлял, получив от кого-нибудь из них обещание. Когда Панаев сказал, что Соллогуб обещался тоже написать что-нибудь для альманаха, то Белинский заметил:

   - Наверно, с ножом к горлу к нему пристали, ну и обещал, чтобы отвязаться от вас!.. Вот в Одоевском я уверен, что он от чистого сердца пообещал написать для меня.

   Панаев божился, что Соллогуб также охотно пообещался написать.

   - Ну, хорошо, верю вам!.. Если все сдержат обещание, то мой альманах оправдает свое чудовищное название¹⁵.

  

  

   Некрасов получил письмо от Белинского, который совершенно случайно уехал из Петербурга с Щепкиным, отправившимся на два месяца гастролировать в большие южные города. Перед нашим отъездом из Москвы Щепкин сообщил нам о своем намерении совершить прогулку в провинцию.

   - Вот вы бы, Михаил Семенович,- сказал Панаев,- захватили Белинского с собой, ему необходимо проехаться и освежиться.

   Щепкин очень обрадовался этой мысли и написал Белинскому, который охотно принял его предложение, тем более что на эту поездку не требовалось расходов. За ужином, по поводу письма, полученного от Белинского, речь зашла о нем. Толстые высказали свое удивление, каким образом до сих пор в кружке Белинского никто из литераторов не начал издавать журнала, хотя бы на паях, как это делается в Париже. Некрасов заметил на это, что многое, применимое за границей, еще недоступно для России.

   - Если бы русские литераторы надумали издавать на паях журнал,- прибавил он,- то оправдали бы пословицу: у семи нянек всегда дитя без глазу. Я много раз рассуждал с Белинским об основании нового журнала, но осуществить нашу заветную мечту, к несчастию, невозможно без денег.

   - Предприимчивости, как видно, нет в вас, господа,- сказал Толстой.

   - Денег нет, да и трудно конкурировать теперь с "Отечественными записками", упрочившими себе твердое положение,- возразил Панаев.

   - Да кто его упрочил? Белинский и большая часть сотрудников из его кружка,- заметили Толстые.

   - Смешно бояться конкуренции,- подсказал Некрасов,- у "Отечественных записок" могут быть свои подписчики, а у нового журнала - свои. Не испугался же Краовский конкуренции "Библиотеки для чтения" и с грошами начал издавать "Отечественные записки".

   - Ему легко было,- возразил Панаев.- Он первые годы даром получал большую часть материала для своего журнала, а если и платил сотрудникам, то ничтожную плату.

   - Если такое бескорыстное участие принимали литераторы в успехе "Отечественных записок", как же не рассчитывать на еще большую поддержку новому журналу, где во главе сотрудников будет Белинский? - заметил Толстой.

   - Ну, теперь рассчитывать на даровой материал не следует,- сказал Некрасов.- Да не в этом дело, а в том, что без денег нельзя начинать издания.

   - А много нужно для начала? - спросил Толстой.

   Некрасов стал считать, во что должна приблизительно обойтись каждая книжка журнала.

   - За печать и бумагу,- прибавил он,- можно уплачивать половину каждый месяц, а остальную часть перевести на следующий год.

   - А если подписка на журнал на следующий год будет плохая, чем же уплачивать долг? - заметил Панаев.

   - Почему же не рассчитывать на успех журнала, если добросовестно издавать его и если все друзья-литераторы Белинского приложат свои старания? Риск - дело благородное, потребность к чтению сильно развилась за последние годы. Ведь мне от "Петербургского сборника" предсказывали одни убытки, а если бы я не струсил и напечатал на полторы тысячи экземпляров больше, то все были бы раскуплены. Если бы явился новый журнал с современным направлением, то читатели нашлись бы. С каждым днем заметно назревают все новые и новые общественные вопросы; надо заняться ими не с снотворным педантизмом, а с огнем, чтобы он наэлектризировал читателей, пробудил бы в них жажду к деятельности. Лиха беда начать дело, а продолжать его будет уже легко.

   Белинский и Панаев сильно уверовали в литературную предприимчивость Некрасова после изданного им "Петербургского сборника", который быстро раскупался. Оба они знали, с какими ничтожными деньгами он предпринял это издание и как сумел извернуться и добыть кредит.

   - Если бы у меня были деньги,- произнес со вздохом Панаев,- я ни минуты не задумался бы издавать журнал вместе с Некрасовым. Один я не способен на такое хлопотливое дело, а тем более вести хозяйственную часть.

   - Была бы охота, а деньги у тебя есть! - сказала я, не придавая никакого серьезного значения своим словам.

   - Какие деньги? - спросил с удивлением меня Панаев.

   - Продай лес и на эти деньги издавай журнал.

   Толстые подхватили мои слова и стали приставать к Панаеву, почему бы ему в самом деле не употребить свои деньги на хорошее дело.

   - Не увидите, как проживете их,- говорили они.

   - Нет, нет! - возразил Панаев,- эти деньги по вашему же совету я внесу в Опекунский совет, чтобы не так тяжело было бы платить проценты за заложенное имение.

   Пока у него не было денег в руках, он всегда благоразумно рассуждал об экономии.

   - Разрешите Панаеву употребить деньги, вырученные за продажу леса, на журнал, как на дело хорошее? - обратился ко мне Толстой.

   - Охотно! - отвечала я.

   - Так, господа, по рукам! - воскликнули Толстые,- что тут раздумывать.

   - Разве хватит таких денег? - обратился Панаев с вопросом к Некрасову.

   - Хватит, хватит! - ответил тот.- Кредитоваться будем.

   Панаев протянул руку Некрасову и произнес:

   - Идет! Будем вместе издавать.

   Толстые розняли руки по русскому обычаю и радостно произнесли "ура!".

   Мне не верилось, что из этого разговора выйдет что-нибудь.

   Некрасов, весь сияющий, сказал Панаеву:

   - Деньги не пропадут, только надо энергически взяться за дело.

   Панаев тотчас же заговорил, что надо написать Белинскому, но Некрасов возразил, что прежде надо хорошенько обсудить дело и лучше всего лично переговорить с Белинским. Он упросил Панаева никому из своих приятелей не писать об их планах.

   Мы засиделись почти до рассвета, ведя разговоры о новом журнале. Возник вопрос, у кого купить право, так как новых журналов в то время не разрешали издавать. Перебирали разные журналы, которые находились в летаргическом сне, но ни один не оказывался подходящим. Уже стали прощаться, чтобы идти спать, как вдруг Панаев воскликнул:

   - Нашел! "Современник"!

   Некрасов радостно сказал:

   - Чего же лучше! как это сразу не пришел нам в голову "Современник"? - И снова затянулся разговор.

   Право на "Современник" принадлежало Плетневу, о которым Панаев давно был знаком. Все так были возбуждены, что забыли о сне. Толстые вставали рано и нашли, что не стоит ложиться спать на каких-нибудь два часа, и потребовали чаю, так что солнце совсем взошло, когда мы стали расходиться. Некрасов, выйдя на террасу, сказал:

   - Посмотрите, господа, как великолепно сегодня сияет солнце! После трех дней пасмурной погоды оно предсказывает успех нашему журналу.

   Некрасов решил ехать скорее в Петербург, чтобы переговорить с Белинским и начать хлопоты по журналу. Толстые шутили над ним, уговаривая его остаться еще недельки на две, так как в конце августа была самая лучшая охота.

   - До охоты ли мне теперь! - отвечал Некрасов, не поняв шутки.- Не знаю, как дождаться того дня, как увижу первый помер "Современника"!

   Панаеву же надо было дожидаться денег от продажи леса.

   Уезжая из деревни, Некрасов просил Панаева не засиживаться в Москве и не проболтаться о затеваемом деле.

   Однако мы прожили в Москве с неделю; от Белинского Панаев получил письмо, где он делал ему строгий выговор за то, что он бьет баклуши в Москве, когда нужно скорее дело делать. Белинский боялся, чтобы Панаев по своей барской привычке не истратил деньги на пустяки. Он убеждал его быть экономным, брать пример с Некрасова, который всецело отдался делу. Белинский писал, что ему иногда не верится, что издание журнала не сон, а действительность, что он ожил и снова почувствовал рвение к работе. "Скорей, скорей приезжайте в Петербург,- писал Белинский,- и сейчас же поезжайте к Плетневу. Так и знайте, Панаев, что, если вы по своей ветрености не приобретете от Плетнева "Современника", я вас прокляну! Я ночи не сплю от страха: ну, если кто-нибудь уже купил у Плетнева право на "Современник"! Легко может случиться, что кому-нибудь другому также пришла мысль издавать журнал. Конечно, "Современник" единственный журнал, который самый подходящий по своей литературной репутации. Пока не покончите с Плетневым, до тех пор не буду спать покойно. Я так напуган всякими скверностями, какие проделывает со мной моя мачеха-судьба, что мне все кажется: какая-нибудь каверза подвернется, и все дело пропадет!.. Дрожь пробирает меня, когда подобная мысль приходит мне в голову. Вы ведь не можете понять, что значило бы для меня теперь расстаться с надеждой работать для "Современника".

   Белинский встретил Панаева в день его приезда из Москвы со словами:

   - Черт вас знает, зачем вы застряли в Москве. Завтра же отправляйтесь к Плетневу!¹⁶

   Я не нашла, чтобы поездка с Щепкиным принесла Белинскому пользу; хотя он был необыкновенно оживлен, но припадки кашля очень усилились, так что он долго не мог отдышаться после приступа кашля. Я спросила Белинского, доволен ли он своим путешествием.

   - Сто раз каялся, что поехал; хорош отдых - из одного города в другой скакать; всю грудь, все бока отколотило. Приехав в Петербург, думал, что слягу в постель, да Некрасов явился с радостным известием, я и ожил.

   В самом деле, никто не сообразил, что для здоровья Белинского утомление от дорог было вредно; тогда еще не было удобных сообщений, и приходилось путешествовать на лошадях.

   - Да-с,- самодовольно улыбаясь, говорил Белинский,- и на нашей улице будет праздник! Просветлела моя жизнь, точно тяжелый камень сняли у меня с груди. Теперь я опять почувствовал энергию к работе, в моей голове снова прояснилось, а то она будто была набита рубленой соломой.

   - Нет, хороши московские приятели! - заметил Белинский, когда зашла речь о Москве.- Хоть бы один исполнил свое обещание, что по возвращении моем в Москву с Щепкиным они мне вручат свои рукописи для моего альманаха¹⁷. Ну, хорошо, что подоспел "Современник", а то славно они меня прихлопнули бы. Добро бы люди были занятые, а то сидят сложа руки. Нет, с такими людьми поговорить приятно, но дело с ними иметь беда.

   Некрасов купил для "Современника" у Белинского все статьи, обещанные ему его московскими и петербургскими приятелями. За сотрудничество Белинского в "Современнике" была положена плата восемь тысяч рублей в год. Эта цифра сорок лет тому назад казалась баснословной. Сами друзья Белинского удивлялись щедрости издателей журнала, а один из них с жалостью говорил Панаеву:

   - Это сумасшествие с твоей стороны - так швырять деньгами.

   - Если хорошо пойдет журнал,- отвечал Панаев,- мы еще прибавим; мы сами литераторы, стыдно усчитывать сотрудников.

   - Так я тебе предсказываю, что ты гроша не будешь иметь барыша от журнала, если так будешь роскошничать. И что это Некрасов смотрит? - он человек коммерческий. Нельзя, нельзя так вести денежные дела, будет банкротство журнала, помянете меня, да поздно будет, что не послушались моего благоразумного совета. Жаль, очень жаль тебя, любезнейший Панаев,- там, где люди наживают деньги, ты прогоришь!

   Но за первую же статью, которую поместил в "Современнике", этот благоразумный советник потребовал прибавки за лист, говоря Некрасову:

   - Если я отнесу мою статью в "Отечественные записки", так мне с радостью еще дороже дадут, чем я вам назначил цену.

   С появлением "Современника" быстро поднялась цена на литературный труд.

   На другой же день своего приезда - утром - Панаев отправился к Плетневу. Белинский, в ожидании возвращения Панаева домой, все время страшно волновался, и когда Панаев вернулся, то выскочил в переднюю с вопросом:

   - Наш "Современник"?

   - Наш, наш! - отвечал Панаев.

   Белинский радостно вздохнул.

   - Уф! - воскликнул он,- я измучился... мне все казалось, что уже у нас его кто-нибудь переб...

   Он не окончил фразы.

   Сильный приступ кашля стал душить его. Он весь побагровел от натуги и махал рукой Панаеву, который начал было передавать Некрасову свой разговор с Плетневым. После этих приступов кашля Белинский всегда долго не мог отдышаться и с передышкой произнес:

   - Ну... теперь рассказывайте.

   Белинский возмутился, услышав, что Плетнев выговаривал себе четыре тысячи в год за право и едва согласился на три¹⁸.

   - Нелепое запрещение издавать новые журналы развивает в литературе ростовщичество, но что поделаешь! Надо, господа, соглашаться - пусть его подавится этими тремя тысячами!

   Страшным ударом для Белинского было, когда в цензурном комитете нашли, что Панаев и Некрасов не настолько благонадежные люди, чтобы их можно было утвердить редакторами. О редакторстве Белинского нечего было и думать, потому что "Северная пчела" уже несколько лет постоянно печатно твердила о зловредном направлении его статей; беспрестанно писались куда следует доносы, с указанием на статьи, в которых он будто бы проповедует безбожие, безнравственность и глумится над патриархальными чувствами русских и т. д.

   Надо было приискать подходящего человека, которому разрешили бы редактировать "Современник". Обратились к Никитенке, он согласился. Белинский кипятился, что прибавится еще новый тысячный расход от фиктивного редактора, но делать было нечего.

   Понятно, что слухи о намерении Некрасова и Панаева издавать "Современник" породили толки в разных литературных кружках. Сначала многие не верили, но потом стали смеяться, говоря, что ничего дельного не выйдет из планов Некрасова и Панаева. Белинскому передавали эти сплетни, и он говорил: "Пусть их смеются и не верят, а как мы им преподнесем первый номер "Современника", так позеленеют от злости". Белинский письменно отказался от сотрудничества в "Отечественных записках", но это была только одна формальность, потому что все знали, что он будет сотрудничать в "Современнике". Некрасов велел печатать объявления об издании "Современника" в громадном числе; они помещались почти во всех тогдашних журналах и газетах. Панаев находил, что это стоит очень дорогой вовсе не нужно, но Белинский ему возражал:

   - Нам с вами нечего учить Некрасова; ну что мы смыслим! мы младенцы в коммерческом расчете: сумели ли бы мы с вами устроить такой кредит в типографии и с бумажным фабрикантом, как он? Нам на рубль не дали бы кредиту, а он устроил так, что на тысячи может кредитоваться. Нам уж в хозяйственную часть нечего и соваться.

   Такая масса объявлений об издании "Современника" дала повод литературным врагам глумиться печатно над издателями. Говорили, например, что они апраксинские молодцы, которые с нахальством тащат в свою лавку всякого проходящего и расхваливают свой товар и т. д. Панаев вкусил первые кислые плоды журнальной деятельности; притом же ему задал головомойку его превосходительный дядюшка В. И. Панаев, бывший литератор, воспевавший аркадских пастушков и пастушек. Дядя-генерал находил, что его племянник позорит старинную потомственную дворянскую фамилию, которую имел счастие носить, связавшись с разночинцами и торгашами. В. И. Панаев не признавал современную литературу; по его мнению, Гоголю надо было запретить писать, потому что от всех его сочинений пахнет тем же запахом, как от лакея Чичикова. Он приходил в ужас от того, что "Ревизора" дозволили играть на сцене. По его мнению, это была безобразная карикатура на администрацию всей России, которая охраняет общественный порядок, трудится для пользы отечества, и вдруг какой-то коллежский регистраторишка дерзает осмеивать не только низший класс чиновников, но даже самих губернаторов.

   В. И. Панаев занимал видное место по службе, был в генеральском чине, считал себя очень важным лицом в администрации и очень заботился о сохранении почета, который обязаны все оказывать таким лицам.

   О Белинском он не мог иначе говорить, как с пеной у рта, потому что тот в своих статьях осмеял прежних слащавых писателей, воспевавших пастушков и пастушек. Авторское самолюбие В. И. Панаева было страшно оскорблено: как осмелился какой-то недоучившийся разночинец смеяться над его литературными заслугами! "Намордник следует надеть такому писаке,- твердил он,- на цепь его посадить, а ему дозволяют печатать. До чего теперь дошла литература! появились в ней разночинцы, мещане! Прежде все литераторы были из привилегированного класса, и потому в ней была благонадежность, сюжеты брались сочинителями нравственные, а теперь мерзость, грязь одну описывают. Распущенность, страшная распущенность допущена, необходимо надо наложить узду на нынешних писак! Просто срам - такое лицо, как Жуковский, сажает мужика в свою коляску, потому что он, видите ли, мужицкие стишки пописывает".

   Впрочем, такое мнение о распущенности в литературе высказывал тогда не один В. И. Панаев.

  

  

   Подписка на "Современник" шла хорошо. Некрасов хотел было значительно понизить подписную годовую плату, но Белинский побоялся, что не хватит денег, и потому плата была назначена в 16 руб. 50 коп. в год, тогда как плата за "Отечественные записки" была 17 руб. 50 коп.

   Недоброжелатели всеми способами старались повредить успеху дела, распускали самые неблагоприятные слухи, будто бы издатели нового журнала люди несостоятельные, что деньги подписчиков пропадут и т. д., но это очень мало влияло на ход подписки.

   Тургенев, вернувшись поздней осенью из деревни, шумно выражал свою радость по поводу задуманного издания "Современника". Белинский ему заметил:

   - Вы не словами высказывайте свое участие, а на деле.

   - Даю вам честное слово, что я буду самым ревностным сотрудником будущего "Современника".

   - Не такое ли даете слово, какое вы мне дали, уезжая в деревню, что, возвратись, вручите мне ваш рассказ для моего альманаха? - спросил ироническим тоном Белинский.

   - Он у меня написан для вас, только надо его обделать...

   - Лучше уж прямо бы сознались, что он не окончен, чем вилять.

   - Клянусь вам, что осталось работы не более как на неделю.

   - Знаю я вас, пойдете шляться по светским салончикам! Кажется, немало времени сидели в деревне, и то не могли окончить!

   Тургенев клялся, что с завтрашнего утра засядет за работу и, пока не окончит, сам никуда не выйдет и к себе никого не примет.

   Белинский на это ответил:

   - Все вы одного поля ягодки; на словах любите разводить бобы, а чуть коснулось дела, так не шевельнут и пальцем... да и я-то хорош гусь! кажется, не первый день вас всех знаю, а имел глупость рассчитывать на ваше обещание... Ну, смотрите, Тургенев, если вы не сдержите своего обещания, что все вами написанное будет исключительно печататься в "Современнике", то так и знайте: я вам руки не подам, не пущу на порог своего дома!

   Все присутствующие улыбались на угрозы Белинского.

   - Я вас ведь лучше знаю, чем вы сами себя! - продолжал он.- Когда вам приспичит пофорсить перед вашими знакомыми, а в кармане не будет денег, так вы не только побежите запродать свой рассказ в "Отечественные записки", но даже в "Северную пчелу"!

   Все расхохотались. Белинский также засмеялся над своими словами и потом продолжал:

   - Без шуток, господа, надо всем нам приложить все старание, чтобы "Современник" был хорошим журналом. Вспомните, как все мы вздыхали да охали, что у нас нет своего журнала: ну вот, наше желание исполнилось, так нам и надо сообща стараться, чтобы каждый номер "Современника" был бы полон жизни и честного направления.

   - Господа, я первый даю клятву, что ни одной строки моей не будет нигде напечатано, кроме "Современника"! - воскликнул Тургенев и, обращаясь к Белинскому, сказал: - Неверующий Фома, довольны? Белинский, улыбаясь, произнес:

   - Посмотрим, сдержите ли вы свою клятву.

   Панаев поступил легкомысленно в одном деле, которое, в сущности, вредило только ему самому. В его отсутствие приятели заговорили об этом с Белинским.

   - Господа! - заметил Белинский - Я думаю, никто из вас так не озлоблялся, как я, на легкомысленность Панаева. Он страшно вредит сам себе и дает ничтожным людишкам, не стоящим подметок его сапогов, повод глумиться над ним. Незлобивостью характера Панаев уподобляется младенцу, теплота его сердца самая редкая в наше время, в которое эгоизм заглушает в людях все человеческие чувства. Я эту сердечную теплоту Панаева испытал на себе. Да, господа, никто из моих приятелей не сделал мне лично столько услуг, как Панаев! Когда я бедствовал в Москве, кто принял во мне самое горячее участие? - Панаев! Заметьте, он только что меня узнал! Ничего не значит, что я часто ругаю его за его мальчишеские замашки и, вероятно, немало еще буду бранить, но в душе я высоко ценю его сердечную теплоту к людям... Вот и теперь, господа, из всего нашего кружка кто осуществил наше желание издавать журнал? Все тот же легкомысленный Панаев! Я не говорю о себе, какое важное значение для меня имеет это предприятие, но оно важно и для всех литераторов, потому что "Современник" положит конец тем ненормальным отношениям сотрудников к журналисту, в которых мы все находились. Необходимо должна быть нравственная связь между журналистом и его сотрудниками, а не хозяина к поденщикам. В нашем кружке находятся люди посолиднее и побогаче Панаева, однако никто не рискнул своими деньгами, никому не пришло в голову издавать журнал. А потому, господа, мы все должны сказать от чистого сердца: "Да отпустятся ему все его вольные и невольные грехи за его отзывчивую и бескорыстную теплоту души!"

   Всех присутствующих поразила речь Белинского, потому что никто не обращал внимания на хорошие черты характера Панаева, а все подмечали лишь одни его слабые стороны и почему-то относились к ним с беспощадной строгостью,- особенно те люди, которые сами имели эти же слабости, но в еще большей степени. Беспощадная строгость в кружке к Панаеву легко объяснялась тем, что он не был способен мстить, тогда как о слабостях других боялись и заикнуться, зная наверное, что это не пройдет даром. Белинский раз сердился на Панаева за то, что он хлопотал о месте для одной плутоватой личности.

   - Приди к Панаеву его самый злейший враг и попроси похлопотать о нем, он все эабудет и будет лезть из кожи, чтобы оказать ему услугу,- заметил при этом случае Белинский.

   Все считали как бы обязанностью Панаева оказывать услуги и, кроме него, не обращались ни к кому другому <...>.

  

  

   Когда вышел первый номер "Современника", то Белинский смотрел на книжку с таким умилением, с каким смотрит отец на своего первенца, только что появившегося на свет. По случаю выхода "Современника" был дан обед в редакции, и с тех пор установился обычай, продолжавшийся много лет,- делать обеды сотрудникам каждый месяц.

   По тесноте квартиры не было возможности скрыть что-либо, происходившее в редакции "Современника". Любители-вестовщики передавали в редакцию "Отечественных записок", какие статьи заготовляются на будущий номер и что говорится при этом, а затем, прибегая из редакции "Отечественных записок", передавали, что там говорилось о "Современнике" и его издателях, конечно, с разными прибавлениями; все это делалось под видом живого участия.

   Белинский сердился, что у Панаева бывает так много гостей.

   - Придешь поговорить о деле, а у вас непротолченная труба народу!

   Для меня как хозяйки дома было много хлопот. Я должна была принимать гостей, выслушивать всевозможные сплетни, заботиться об обедах, об ужинах и при этом по возможности экономить.

  

  

   Не помню, в каком месяце, феврале или марте, приехал в Петербург Герцен и остановился у нас¹⁹. Я удивлялась, как Герцен мог обходиться без сна, потому что выпадали дни, когда он положительно не ложился в постель. Бывало, гости засидятся до двух, трех часов ночи, а он вдруг вздумает идти освежиться на воздух, возвращается часов в восемь утра и начинает стучаться ко мне в дверь, стыдя, что я так долго сплю, что уже пора пить чай. Когда я выходила, он пресерьезно говорил:

   - Знаете ли, самая здоровая вещь - вставать рано утром; посмотрите, какой у меня свежий цвет лица, а все оттого, что я рано встаю.

   Когда между Белинским и Герценом завязывался спор, то все присутствующие внимательно их слушали. Герцен, по живости своей натуры, не мог долго усидеть на одном месте и разговаривал всегда стоя. Если Белинский сильно горячился и закашливался, Герцен говорил какую-нибудь остроту, которая смешила Белинского и других, и спор делался хладнокровнее.

   Как-то раз, по уходе Белинского, Герцен заметил:

   - Господа, а ведь у Белинского кашель-то скверный.

   - Да,- отвечал Некрасов,- его кашель пугает нас; необходимо отправить его за границу лечиться.

   - Как же вы обойдетесь без него?- спросил Герцен.

   - Что делать, как-нибудь обойдемся, нельзя же запускать такой кашель. Ему вредно всякое волнение, а он из всякого пустяка в "Современнике" кипятится.

   - Но ведь на отправку его понадобится порядочная сумма денег? - заметил Герцен.

   - В этом году трудно будет его отправить,- сказал Панаев,- но на будущий год, вероятно, подписка на журнал увеличится, тогда и явится возможность отправить его лечиться. Только поедет ли?

   - Это почему не поедет? - спросил Герцен.

   - Точно вы не знаете его деликатности,- отвечал Панаев.- Я было попробовал заговорить с ним о заграничной поездке, так он даже рассердился, укоряя, что мы уже вообразили себя капиталистами; да и "Современник" он ни за что не оставит, хотя Некрасов имеет все данные для того, чтобы хорошо вести журнальное дело, по все-таки может, по неопытности, сделать промах, а при той враждебности, с которой многие литераторы смотрят на "Современник", этот промах даст им возможность разгуляться вовсю над журналом.

   Герцен советовал устроить консультацию из лучших докторов, но Некрасов заметил на это, что таким предложением можно очень напугать Белинского.

   - Употребите хитрость, пригласите докторов, а его заманите к себе - будто бы по делу.

   - Догадается,- сказал Некрасов.

   - Можно сказать... ну, хоть... что я для себя созвал докторов,- ответил Герцен.

   Все засмеялись.

   - Что вы смеетесь, господа,- продолжал он,- право, у меня очень серьезная болезнь - ведь вы сами знаете, что я не сплю по ночам!

   Трудно было исполнить совет Герцена относительно консультации докторов, потому что Белинский был убежден, что его кашель происходит просто от застаревшего желудочного катара, и находился постоянно в такой возбужденной деятельности, что не обращал внимания на свое здоровье, а если чувствовал упадок сил, то приписывал это простуде или нервному раздражению от неприятностей <...>.

  

  

   Весной 1847 года Белинский уехал за границу, но неожиданно вернулся в конце августа, тогда как должен был пробыть там до тех пор, пока не установится зима²⁰.

   Белинский пришел ко мне на третий день по своем возвращении. Я очень порадовалась, найдя, что он казался бодрее.

   - Таким ли я был молодцом! - сказал мне Белинский.- Я еще измучился от дороги; шутка ли, скакал без передышки в Петербург и в страшном испуге, такую получил из дома телеграмму, думал бог знает что, а оказались все живы и здоровы, только напрасно перепугали меня. Впрочем, теперь я доволен; если уж вернулся, то надо засесть за работу; просто совестно, как я мало наработал в "Современник".

   Я не советовала ему слишком налегать на работу.

   - Надо же мне поквитаться,- твердил он,- я ужаснулся, когда сосчитал, сколько прожил денег.

   Я переменила разговор, чтобы отвлечь Белинского от его личных денежных дел.

   - Каков Некрасов,- сказал он,- предлагает какую штуку - издание "Иллюстрированного альманаха"! Ну, коммерческая голова у него! Одного боюсь, что такой альманах будет стоить очень дорого; как бы они не зарвались, и так уже каждая книжка "Современника" обходится почти вдвое дороже против первоначально составленной сметы расходов по журналу. Сколько теперь остается денег, чтобы дотянуть год? - спросил он меня.

   Я не имела никаких сведений о хозяйственной части журнала. Белинский с самого начала издания "Современника" очень озабочивался денежными делами журнала, боясь, чтобы он не прекратился по недостатку средств. Мысль давать при "Современнике" приложения была новостью в литературе и произвела сенсацию в литературном мире: одни одобряли выдумку Некрасова, другие же печатно набросились на издателей "Современника", обвиняя их в том, что они прибегают к непозволительным средствам для приманки подписчиков, унижают журналистику в глазах публики, вероятно, скоро будут обещать своим читателям по бочонку селедок, по куску мыла и т. п. Можно судить, как обрадовались враги "Современника", когда объемистый "Иллюстрированный альманах", уже процензурованный, был задержан и его вновь начали пересматривать в главном цензурном комитете.

   Переворот в Париже 1848 года печально отозвался на русской литературе. Граф Бутурлин был назначен председателем цензурного комитета и получил, как говорили, самые строгие инструкции. "Альманах" в руках цензуры стал чахнуть: из него выбрасывались целые статьи и калечились те, которые оставались. Мое первое произведение "Семейство Тальниковых", помещенное в "Альманахе", обратило особенное внимание Бутурлина. Он собственноручно делал заметки на страницах: "цинично", "неправдоподобно", "безнравственно", и в заключение подписал: "не позволяю за безнравственность и подрыв родительской власти". Бесконечные задержки и перепечатки статей требовали много расходов, но в особенности было неприятно, что старые подписчики за 1847 год и новые за 1848 год сильно претендовали, не получая обещанного приложения, присылали в редакцию запросы и ругательные письма, а цензура не дозволяла напечатать никаких оправданий в задержке обещанного приложения. Газеты и журналы поджигали подписчиков "Современника", уверяя, что издатели их надули, хотя все литераторы отлично знали причины задержки выпуска "Иллюстрированного альманаха"²¹. Некрасову и Панаеву, после усиленных просьб, дозволили только напечатать в журнале просьбу к подписчикам, чтобы они потерпели еще некоторое время, что редакция непременно выдаст приложение под названием "Литературный сборник". Даже прежнего названия не дозволила цензура {Через 20 лет я узнала случайно, что "Альманах" с "Семейством Тальниковых" можно достать в библиотеках для чтения. Так как он сначала был дозволен цензурой, то никто не знал, что это контрабанда. "Альманах" появился в продаже следующим образом: когда он был запрещен, то листы были свалены на чердаке при квартире редакции. Когда надо было переезжать на другую квартиру, я пошла на чердак и удивилась, заметя, что пачки листов развязаны и валяются в беспорядке. Прислуга объяснила мне, что бывший лакей Некрасова водил на чердак букинистов и продавал им бумагу на вес. Ясно, что из этих листов составлялись книжки и втихомолку распродавались. (Прим. А. Я. Панаевой.)}. Наконец только в 1849 году было разослано подписчикам приложение. Но вся эта кутерьма с "Иллюстрированным альманахом" и глумление печати над "надувательством" "Современника" повлияли на подписку, так что из трех с половиною тысяч подписчиков убыло почти две тысячи²². Притом же в публике распространялись слухи, что "Современник" прекращается. Не помогли даже письма, разосланные всем подписчикам от издателей, что приложение вышло несвоевременно не по их вине. Некрасов страшно рисковал рассылкой таких писем, но это делалось очень секретно и письма адресовались с разбором.

   Я уже сказала, что мое первое произведение было запрещено. Никто из литераторов не знал, что я пишу, и я не хотела, чтобы об этом преждевременно толковали. Когда Белинскому, по обыкновению, были отосланы набранные листы "Семейства Тальниковых", то он потребовал, чтобы Некрасов немедленно пришел к нему. Белинский уже был так болен, что не выходил более из дому. Литературные передряги и страшные гонения на литературу надорвали окончательно его силы, и чахотка развивалась с необычайной быстротой. Поэтому я была крайне изумлена, когда вдруг совершенно неожиданно Белинский явился ко мне. Он долго не мог отдышаться, чтобы заговорить. - Я сначала не хотел верить Некрасову, что это вы написали "Семейство Тальниковых",- сказал он,- как же вам не стыдно было давно не начать писать? В литературе никто еще не касался столь важного вопроса, как отношение детей к их воспитателям, и всех безобразий, какие проделывают с бедными детьми. Если бы Некрасов не назвал вас, а потребовал бы, чтобы я угадал, кто из моих знакомых женщин написал "Семейство Тальниковых", уж извините, я ни за что не подумал бы, что это вы.

   - Почему? - спросила я.

   - Такой у вас вид: вечно в хлопотах о хозяйстве.

   Я рассмеялась и добавила:

   - А ведь я вечно только думаю об одних нарядах, как это все рассказывают,

   - Я, грешный человек, тоже думал, что вы только о нарядах думаете. Да плюньте вы на всех, пишите и пишите!

   Белинский стал меня расспрашивать, что я намерена еще написать.

   - Да пока еще ничего, очень может быть, что не буду в состоянии еще написать что-нибудь.

   - Вздор! сейчас же пишите что-нибудь... Давайте мне честное слово, что засядете писать!

   Для его успокоения я дала слово скоро приняться за работу. Белинский, разговаривая, поминутно должен был останавливаться от кашля. Он просидел у меня довольно долго.

   - А мне хорошо у вас... Как-то вспомнилось все прошлое, как я познакомился с вами, как вас дразнил, как мы приехали в Петербург. Каким я был тогда и чем сделался теперь! И думал ли я, что увижу такое гонение на литературу.

   Белинский печально понурил голову.

   - Ну, пора домой! И так без конца ворчали на меня, что я захотел выйти из дому; я во что бы то ни стало хотел видеть вас. Вернусь, и опять на меня будут ворчать, зачем я долго засиделся у вас.

   И, медленно встав с дивана, он протянул мне руку, говоря: "Прощайте, выполните же ваше честное слово - пишите! Бог знает, когда мы еще увидимся".

   Я проводила Белинского до передней, и лакей свел его с лестницы и усадил на извозчика, хотя он жил очень близко от нас. Это было наше последнее прощание. Я уже более его не видала.

   Последнее время я прекратила свои посещения в семейные дома, где собирался по вечерам кружок общих знакомых. Мне опротивели постоянные сплетни, и после одной из них, где был замешан Белинский, я сказала ему, что прекращаю свои посещения ко всем нашим общим знакомым, в том числе и к нему. Он одобрил мое намерение, сказав:

   - В самом деле, это будет лучше. Меньше будет всяких разговоров и неприятностей.

   Очень долго никто не догадывался о моем решении. Все приписывали случайности, что я не бывала ни у кого. Но зато, когда догадались, что я прекратила всякое сношение с дамским кружком, то так озлобились на меня, что перестали даже кланяться со мной на улице, оскорбясь тем, что не догадались раньше и бывали у меня. Мое писательство раздражило их еще более, и все кричали, что пишу не я, а Панаев и Некрасов, по моему желанию, выдают меня за писательницу.

   Смерть Белинского, может быть, избавила его от больших неприятностей. Только по удостоверению его доктора Тильмана, что дни больного сочтены, Белинского оставили в покое. Носились слухи, что ему грозила высылка из Петербурга и запрещение писать. Не было ли это для него равносильно смерти?

  

  

  

  

   ...Я познакомился с Виссарионом Григорьевичем Белинским за год до моего отъезда за границу, именно осенью 1839 года¹. Он приехал тогда в Петербург для сотрудничества в "Отечественных записках", привезенный из Москвы И. И. Панаевым, и уже находился во втором или третьем периоде своего развития.

   Известно, что Белинский выступил на литературное поприще статьей в "Молве" 1834 года, носившей заглавие "Литературные мечтания - элегия в прозе". Это было обозрение русской словесности, обратившее на себя внимание бойкостью слова и характеристикой эпох и лиц, которая не имела никакого сходства с обычными и, так сказать, узаконенными определениями их в наших курсах словесности. Лирический тон статьи с философским оттенком, заимствованным от системы Шеллинга, сообщал ей особенную оригинальность. Все было тут молодо, смело, горячо, а также и исполнено промахов, сознанных и самим автором впоследствии; но все обличало возникновение каких-то новых требований мысли от русской литературы и русской жизни вообще. Старик Каченовский,- вероятно, обольщенный свободными отношениями критика к авторитетам и частыми отступлениями его в область истории и философии, старый профессор, призвал тогда к себе Белинского² - этого студента, еще не так давно исключенного из университета за малые способности³, как говорилось в определении совета, жал ему горячо руку и говорил: "Мы так не думали, мы так не писали в наше время" {Рассказ В. Г. Белинского. (Прим. П. В. Анненкова.)}. Менее волнения, конечно, произвела статья в Петербурге, где уже созревали известные сатурналии только что основанной "Библиотеки для чтения", с ее глумлениями над наукой и над всяческими убеждениями;⁴ но и здесь статья не прошла незамеченной мимо глаз. С этих пор именно Н. И. Греч, как человек, еще более других приличный в сонме литературных публицистов той эпохи, усвоил систему воззрения на Белинского, сравнительно еще благосклонную. Он высказывал ее потом не раз во всеуслышание: "Умный человек, но горький пьяница, и пишет свои статьи, не выходя из запоя". Белинский-пьяница был так же мыслим, как Лессинг на канате или что-нибудь подобное. С тех же пор Ф. В. Булгарин, с своей стороны прозвавший Белинского "бульдогом", начал свою столь долго не прерываемую жалобу на извращение умов, свои чуть не двадцатилетние нападки на новый дух в литературе, грозящий лишить Россию, к стыду потомков и посрамлению перед Европою, всех ее умственных сокровищ {Жалобы эти не остались без последствий для литературы. При издании Пушкина (1854 г.) возникли цензурные затруднения при передаче суждений нашего поэта о Державине, так как прежде того состоялось распоряжение цензурного комитета оберегать от непрошеных критик имена Державина, Ломоносова, Карамзина. А также и личность самого Булгарина. Никто не чувствовал тогда обиды, наносимой первым трем великим именам нашего отечества этим уравнением их с персоной издателя "Северной пчелы"⁶. (Прим. П. В. Анненкова.)}⁵.

   Впрочем, как ни задорна была статья Белинского по своей форме, особенно для петербургских самозванных знаменитостей, в обличении и опозорении которых критик, по собственному признанию, находил блаженство неизъяснимое, сладост<