Белинский Виссарион Григорьевич - В. Г. Белинский в воспоминаниях современников

иногда урывками, служили прямой его цели, его делу, то есть его перу. Он не держал на ученой конюшне оседланного готового коня, с нарядной сбруей, не выезжал в цирк показывать езду haute ecole {высшей школы (франц.).}, а ловил из табуна первую горячую лошадь и мчался куда нужно, перескакивая ученых коней. Этот способ партизанских наездов именно и нужен был ему для его целей.

   Познаниями мог превосходить его, как я выше сказал, например, Герцен. Но ведь и он не ученостью все сделал в литературе и в жизни, что сделал, хотя ученость, или, лучше сказать, всестороннее образование, было важным подспорьем его таланту и блестящему остроумию.

   Можно, конечно, пожалеть, что и Белинский не совершил от начала до конца путь более обширного, или, лучше сказать, более систематического образования, для исполнения с большим авторитетом той громадной роли, какая ему выпала на долю. Соответствующая его природным средствам подготовка помогла бы еще более его влиянию на литературное развитие в обществе и упрочила бы за ним значение его деятельности и заслуги - без всяких сомнений и споров.

  

  

  

   В журнале "Вестник Европы" за 1875 год помещен ряд статей г. Пыпина, посвященных биографии покойного В. Г. Белинского. Рассказав о путешествии Белинского по Южной России в 1846 году, г. Пыпин приводит его письмо из Симферополя, от 4 и 5 сентября¹, а затем как бы теряет путешественника и ничего не может сказать о пребывании его в Симферополе, кроме того, что сказано самим Белинским в письме {См. "Вестник Европы", 1875, май, стр. 148. (Прим. И. Шмакова.)}.

   Будучи в то время постоянным жителем Симферополя, я имел случай познакомиться с Белинским и видел его довольно часто во все время его пребывания там, которое продолжалось около десяти дней.

   Белинский приехал в Симферополь, если не ошибаюсь, 4 сентября, вместе с покойным актером Щепкиным, который, по просьбе симферопольской публики, согласился дать несколько драматических представлений в обществе наибездарнейших актеров, имевших антрепренером известного в Новороссийском крае актера Жураковского. С этим Жураковским, обладавшим весьма порядочным комическим талантом, в особенности в малороссийских ролях, Щепкин был знаком еще с тех пор, когда находился с ним вместе в большой труппе Штейна.

   Белинский и Щепкин остановились в Симферополе в гостинице Банариуса, носившей название "Золотого якоря". Осень стояла чрезвычайно сухая и жаркая.

   На другой день после их приезда я совершенно случайно поехал на дачу Мариино, принадлежавшую Владиславу Максимовичу Княжевичу. Взойдя на террасу, выходящую в сад и с которой открывался прелестный вид на Салгирскую дорогу, я нашел там, кроме хозяина и жены его, двух гостей. Один из них был худой, тощий, видимо страдавший грудью; он (что в то время было большой редкостью) имел небольшую рыжеватую бороду. Другой был толстяк, самого приятного, веселого, так сказать, аппетитного вида. Это были Белинский и Щепкин, которым хозяева меня немедленно и представили как своего хорошего знакомого. Владислав Максимович смолоду с большим успехом занимался русской литературой и постоянно с любовью следил за ходом ее и потому, видимо, с большим сочувствием и уважением относился и к Белинскому и к Щепкину. Белинский говорил мало и как будто неохотно; он заметно был утомлен и часто брался рукою за грудь. Разговор шел о путешествии по новороссийским степям от Одессы через Николаев, Херсон и Перекоп до Симферополя. Путешествие это очень не нравилось Белинскому, и он с удовольствием упоминал о том, что оно кончается, и представляется возможность пробыть несколько дней в Симферополе, вблизи гор, лесов и проточной воды.

   Фрукты, поданные на стол, около которого мы сидели, очень нравились Белинскому, и он охотно ел винограде груши и персики. За чаем разговор оживился, глаза Белинского по временам как будто искрились, в особенности когда он весьма саркастически начал говорить о некоторых петербургских и московских литераторах и издателях, он подсмеивался над книгопродавцем-издателем Ольхиным, который совершенно случайно из департаментских курьеров министерства финансов сделался владельцем книжного магазина и издателем и считал себя до некоторой степени литературным деятелем. Насколько Белинский был сумрачен и неразговорчив, настолько был весел Щепкин; он рассказывал премилые анекдоты о своих странствованиях с труппою Штейна, с удовольствием вспоминал о веселых кутежах на украинских ярмарках, где сам выпивал по шестнадцати стаканов крепкого пуншу.

   Около десяти часов Белинский и Щепкин возвратились в город, дав слово хозяевам бывать у них в Мариине почаще. Я ехал за ними верхом, и, несмотря на довольно темный вечер, мы всю дорогу весело разговаривали. Белинский очень трусил на крутых подъемах и спусках, по которым шла дорога. Он говорил, что сроду не ездил верхом и очень боится лошадей. На другой день, в десять часов, я отправился в "Золотой якорь" и застал Белинского одетого, но лежащего в постели. Он принял меня очень любезно, много расспрашивал про окрестности и желал видеть лежащие близ города следы развалин Неаполиса; его также очень интересовал симферопольский фруктовый базар, в это время года чрезвычайно обильный фруктами всех возможных сортов. Погода была прекрасная и не очень жаркая; мое предложение быть его чичероне в прогулках по городу и окрестностям он принял с удовольствием, и мы немедленно, слегка позавтракав, пошли на базар. Белинский чувствовал себя хорошо, был весел и разговорчив. Мы заходили в татарские кофейни и пекарни, а на базарах накупили целую корзинку фруктов и на дрожках отправились смотреть развалины Неаполиса. Место, где находились эти развалины, возвышается едва ли не на пятьсот футов над Салгирской долиной, и оттуда открываются на три стороны очаровательные и разнообразные виды. Чатыр-даг и большая часть Яйлы видны как на ладони, почти от подошвы до самых вершин. Темные сосновые леса резко отделялись от лесов лиственных и серо-фиолетовых скал. Течение Салгира было видно верст на двадцать, с множеством деревень и садов, разбросанных по долине. На северо-западе видна была ярко-голубая полоса моря и серая, пыльная степь. Утомившись прогулкой, Белинский сел на траву и с большим удовольствием и аппетитом ел виноград и груши и расспрашивал меня о видимых вдали садах, дачах и горах. К трем часам мы вернулись в гостиницу, где ожидал Белинского пришедший навестить его доктор, Андрей Федорович Арендт; эавязался скучный для постороннего разговор доктора с пациентом, и я оставил Белинского, дав слово навещать его ежедневно.

   В тот же день вечером я был в театре на спектакле, в котором участвовал Щепкин; играли пьесу "Матрос"². Прошло с тех пор около тридцати лет, но я до сих пор не могу забыть того приятного ощущения, которое произвела на меня чудная, задушевная игра Щепкина. Публика, не обращая внимания на жалкую игру прочих артистов, приходила в неистовый восторг при каждом слове, при каждом куплете, спетом Щепкиным. В особенности восторгался Александр Николаевич Серов, известный впоследствии композитор и музыкальный критик, в то время молодой, с артистическою наружностью, товарищ председателя уголовной палаты. После спектакля он обнял и расцеловал Щепкина со слезами на глазах. Белинский не досмотрел до конца спектакля и уехал домой. На другой день я застал Белинского серьезно больным; за ним ухаживал Арендт и запретил ему дня на три выходить из комнаты, советовал соблюдать строжайшую диету и не есть ничего, кроме винограда.

   Внимание и участие симферопольской публики к Белинскому было очень велико; его постоянно навещали Княжевич, Серов и Арендт и многие другие. Дня через три он был совершенно здоров и охотно начал навещать своих симферопольских знакомых и собираться в дальнейший путь через Севастополь и морем в Одессу. В Севастополе Белинский и Щепкин должны были оставаться несколько дней, потому что и там общество желало видеть игру Щепкина.

   Вот, к сожалению, все, что я могу сказать о пребывании Белинского в Симферополе, где он почти все время своего пребывания был не вполне здоров. Одевался он очень просто. Я его видел постоянно в сереньком пиджаке и черной войлочной шляпе с высокой тульей. В театре он был в черном сюртуке и легком сереньком пальто. Лицо его было некрасиво, но очень симпатично; на нем по временам появлялось какое-то саркастическое и даже злое выражение, а затем часто виднелось выражение затаенного физического страдания.

  

  

  

   С мая 1844 по 26 мая 1848 г. {День смерти Белинского. (Прим. А. В. Орловой.)} я провела в семействе В. Г. Белинского. Накануне моего приезда Белинский почти целый день прождал меня в конторе дилижансов, а я приехала на другой день. Когда я позвонила, он сам отворил мне дверь, позвал жену, а меня втолкнул в переднюю, чтобы дворник и извозчик не видели наших излияний при встрече; вообще он совестился выказывать свое волнение. Когда внесли мои вещи и он расплатился с извозчиком, он вернулся к нам, поздоровался со мною, побыл немного с нами и ушел к знакомым, и в этом сказалась его всегдашняя деликатность - не стеснять нас при первом свидании.

   Вскоре после моего приезда он пришел вечером часов в десять и сказал, что завтра в семь часов утра приедут подводы - перевозить нас на дачу в Лесной институт. Мы с сестрой всю ночь не ложились, укладывали вещи, а так как мы обе были новички в этом деле, то посуда была наполовину перебита.

   Лето 1844 года было холодное и вполовину дождливое, по утрам ясное, а потом дождь почти каждый день. Дача у нас была омерзительная, построенная из барочного леса и оклеенная самыми жалкими обоями. Ветер гудел беспрепятственно под полуотклеившимися обоями; в комнатах было так холодно, что мы все трое с ногами усаживались на диван, и с нами две молодые собачонки, чтобы лучше согреться, и со стола не снимали самовара. Белинский говорил, что на даче благоденствуют только собаки и я. А между тем, даже с завидным тогдашним здоровьем, и я простудилась, сделался флюс, и с тех пор я начала терять зубы один за другим. Понятно, что от всей этой обстановки и срочной работы здоровье Белинского страдало.

   Раз вбегаю я в комнату; Белинский лежал на диване, а на полу я увидела пятна крови и в испуге ахнула.

   - Ну, чего вы испугались и ахаете? - это у меня часто бывает.

   Иногда Белинский вдруг упадет с дивана на пол и начнет кататься; волосы у него были прегустые, покроют все лицо, собаки начнут визжать и теребить его, а он от всей души смеется, так что раскашляется. Чай он пил обыкновенно очень сладкий, с большим количеством сливок и вливал в него немного рому; однажды ему не захотелось чаю, почти целый стакан остался, он вздумал дать собакам, которые сначала не решались пить, а потом выпили все и опьянели так, что и на четырех лапах не могли держаться - все падали. Белинский смеялся, как ребенок. Жена говорит ему: "Ведь они могут взбеситься! что ты наделал!" Он сейчас же побежал к колодцу, накачал воды в лейку и стал поливать собак до тех пор, пока они совсем не отрезвились и не стали валяться по песку.

   Один раз на дачу к нам приехал Панаев после обильного обеда, был как-то особенно весел, глаза у него в этот день были пресмешные; стал что-то рассказывать, я засмеялась; вдруг Белинский вспыхнул: "Как вам не стыдно, Панаев, говорить глупости! А вы-то,- обращаясь ко мне,- чему смеетесь? Бедь вы ничего не понимаете". Я, конечно, обиделась, а когда сестра пришла, он сказал ей: "Растолкуй ты сестре своей, что она не должна смеяться, когда не понимает, что говорят. Сейчас был Панаев, говорил разные гадости, а благоверная сестрица твоя так и заливается-хохочет".

   Белинский очень любил гречневую кашу, находил, что она лучше всяких пирожных. Он любил собирать грибы, огорчался, когда мало находил, а в день нашего переезда в город ему посчастливилось найти несколько: белых грибов, чему он радовался, как ребенок.

   Лето 1844 года Тургенев жил в Парголове, верст пять от Лесного, и каждое утро приходил к Белинскому. Разговорам и спорам не было конца. Тургенев говорил обо всем так увлекательно и картинно, что невольно заслушаешься его. Некрасов жил рядом с нами. Он говорил меньше других, мало спорил, иронически улыбался во время спора других.

   Сестра часто раздражалась на прислугу, что она ничего не хочет делать, как велят, грубит и везде старается обмануть и обсчитать. Белинский на это отвечал: "Это наши естественные, исконные враги, иначе и быть не может. Сама посуди: почему она должна делать у тебя и чистую и грязную работу, а не ты у нее?" - "Да я ей плачу за это жалованье".- "Да почему бы ей не платить тебе жалованье, да и командовать над тобой!"

   Однажды мы остались совсем без прислуги. Утром Белинский выходит к чаю, видит: комнаты убраны, печи затоплены, самовар и проч. на столе.

   "Ты наняла прислугу?" - "Нет".- "Кто же это сделал?" - "Мы с сестрой". Он вздохнул и сказал: "Не думал я, чтобы институтки способны были на это".

   Осенью и зимой 1844/45 года к Белинскому часто собирались вечером человек пять-шесть его приятелей; все они были молодые, здоровые и красивые. Но странное дело: как, бывало, оживится и заговорит Белинский с свойственной ему страстностью и увлечением, невольно забудешь о красивых его приятелях и смотришь не наглядишься на него; он как будто вырастет и вдруг похорошеет какой-то не физической, а скорее духовной красотой; глядишь на него - не узнаешь: совсем не тот болезненный, точно придавленный и невзрачный человек, что был утром, а другой, незнакомый, с порывистой, задыхающейся речью, с глазами искрящимися, жгучими и иногда как бы карающими. Все замолчат. У него некоторые из знакомых читали свои произведения в рукописи: Достоевский, Гончаров, Майков, Некрасов¹.

   В 1845 году лето провели мы на даче под Парголовом. Белинский купался в озере, спал наверху с открытыми окнами, схватил воспаление, и его, полуживого, перевезли в город; всю осень и зиму хворал, а весной 1846 г. уехал с М. С. Щепкиным в Крым, где морские купанья, вместо пользы, принесли ему вред.

   Днем Белинский не мог писать; бывало, все ходит по комнате, дрожит и кашляет, а за работу принимался вечером после чаю, и часто почти всю ночь пишет, а на другой день является к чаю как с креста снятый. Писал он очень скоро, полулисты так и отбрасывались в сторону один за другим; рот судорожно сжат и искривлен, глаз не видно,- они смотрят на бумагу, волосы спустились на лоб. Мы с сестрой сидим рядом в комнате, читаем или работаем и молчим; вдруг Белинский скажет: "Что же вы замолчали? Болтайте о чем-нибудь,- это мне не мешает".

   Иногда жена упрекала его, что он покупает то птиц, то цветы, когда денег так мало; на это Белинский отвечал: "Видно, что ты не испытала настоящей нищеты: не знала, что такое не иметь ни обуви, ни белья для перемены, сидеть голодным в нетопленной комнате".

   Когда Белинский вернулся из Крыма и книги его были перенесены от Языкова, они лежали на полу в его кабинете. Он очень дурно себя чувствовал и задыхался от кашля. Я предложила ему убрать книги в шкаф, чтобы можно было вымести комнату. Я поставила их по своему премудрому усмотрению - большие к большим, а маленькие к маленьким. На другой день Белинский так и ахнул, увидевши мою работу.

   - Хоть бы неграмотная была, не так бы обидно, а то и читать умеет, а поступила хуже безграмотной. Вместо облегчения она сделала мне двойную работу - выбирать книги и расставлять.

   24 ноября 1846 года родился у него сын Владимир. Когда приехала бабка, Белинский, взволнованный и испуганный, расставил везде свечи на всех столах и этажерках и зажег их, так что с улицы могли подумать, что у нас пир, а он все переходил от одной печки к другой, дрожал и не мог согреться до окончания всей этой страшной церемонии. Тургенев заранее вызвался быть крестным отцом и сказал сестре, что подарит крестнику небольшую деревню. "И ты возьмешь!" - "Я не для себя возьму, а для ребенка".

   Когда пришли крестить, у Тургенева с Белинским был спор о чем-то, и сколько я ни повторяла, что Тургеневу пора идти записаться в книге, меня не слушали и продолжали спорить. Наконец дьячок говорит: "Распишитесь хоть вы". Я и Маслов расписались, а Тургенев с m-me Тютчевой после,- и вышло, что первая пара была действительная, а вторая - для украшения. Во время обряда я старалась не глядеть на Тургенева, из боязни рассмеяться, так смешно было его испуганное лицо с чрезвычайно вытянутыми вперед руками, когда ему положили ребенка. Он потом говорил, что сильно боялся уронить его на пол. Обыкновенно Тургенев звонил сильно и иногда даже обрывал звонок, а как войдет, бросится на диван, так что иногда пружины лопались, а на другой день после рождения мальчика он позвонил очень осторожно (колокольчик был обвязан), вошел и сел так тихо, что ни одна пружина не зазвенела, и спросил у меня вполголоса о здоровье сестры и маленького. Эта деликатность удивила и глубоко тронула меня.

   Крестник Тургенева прожил недолго; в марте он умер. Чтобы облегчить его страдания, доктор велел ему делать четыре или пять раз в день ванны. День и ночь мы не отходили от него, а Белинский вообразил, что ребенок еще поправится, а когда доктор сказал, что все кончено, и велел раскрыть его и отнять горячую бутылку от ног, горе Белинского было так велико, что ни прежде, ни после я не видела ничего подобного.

   Смерть ребенка и весна окончательно подкосили его; он страдал сильно, и ночью, когда спал, то стонал и хрипел страшно; сестра боялась оставаться одна, думая, что он умирает. Вот мы, бывало, и стоим обе у дверей спальни, обледенелые, держась за руки, чтобы не упасть от страха. От всех этих невзгод молоко (сестра сама кормила) бросилось в голову, она вскочила на окно и хотела броситься с третьего этажа на мостовую; к счастью, ударилась головой об раму. В эту минуту Белинский проходил мимо, схватил ее за подол платья и сбросил с окна, которое затворил, послал за доктором и за пиявками. Я в это время гуляла с племянницей в Летнем саду, и когда я медленно стала подходить к дому с ребенком, Белинский на балконе ждал меня, выбежал на улицу: "Идите скорее, Marie больна! Ей ставят пиявки. Надо убрать подальше ножи, вилки, ножницы". Доктор приехал, увидел, что молоко бросилось ей в голову: прежде он занимался Белинским, а на сестру не обратил внимания. Время отъезда за границу (к этому времени относится прилагаемое ниже письмо Тургенева) приближалось; сестре стало немного получше, а Белинский был плох, страшно исхудал. В минуту прощанья он подошел ко мне и с невыразимой тоской и мольбой сказал торопливо: "Поберегите их обеих!" - и быстро отвернулся.

   Из-за границы письма Белинского открывались с волнением и тревогой за его здоровье. Однажды сестра написала ему, что я научила дочь их Ольгу разным бранным словам, которые она повторяла, конечно, бессознательно, но с восхитительной улыбкой своего хорошенького личика, и это очень забавляло меня. "Скажи сестре,- писал Белинский,- чтобы она этого не делала: дети должны слышать и знать только слова любви и ласки"².

   После возвращения из-за границы, осенью 1847 года, хоронили управляющего домом, в котором мы жили; мимо наших окон пронесли гроб, певчие запели, Ольга, которой было два года, тоже запела что-то. Отец и говорит: "Дурак, дурак! Если бы ты могла понять это - у тебя прошла бы охота петь". Вообще у нас ни слова "чахотка", ни "смерть" никогда не произносились в доме, а между тем и он и мы обе ясно видели, что ему недолго жить.

   Раз вечером собрались у нас несколько человек. Вдруг Белинский говорит: "Тютчев, сколько стоили похороны Кульчицкого?" Тютчев сказал цифру. "Откуда же возьмет бедная вдова такую сумму и для того только, чтобы запрятать гнилое тело?" Все, как ошеломленные, молчали.

   Из-за границы Белинский привез длинное пальто темно-серого цвета с черными разводами, на пунцовой фланелевой подкладке; Анненков назвал это пальто-халат красным;³ он, верно, видел только подкладку. При всех своих немощах, Белинский любил иногда играть с дочерью: отворотит обшлага у рукавов и говорит: "Я буду медведь, а ты Машенька",- и начнет ворчать, а дочь его со страхом и восторгом спасается от его нападений. Однажды, изображая медведя, он вздумал лечь под стол; В это время с ним сделался припадок удушья и кашля, так что мы с сестрой едва могли его оттуда поднять.

   После Святой 1848 года стали выносить на двор под деревья диван и выводили туда Белинского⁴. Дверь парадную не запирали, потому что сестра беспрестанно ходила то к нему, то в комнату за питьем или лекарством. В один из этих промежутков зашел солдат, взял ложку с варенья, засунул ее себе в рукав, а рядом стоял буфет, где лежало серебро, но он не успел ничего больше взять. Сестра вернулась и, видя, что ложки нет, а середи комнаты стоит солдат высокого роста, позвала меня,- я была рядом в комнате, с племянницей. "Где ложка,- спрашивает,- сейчас она лежала на варенье?" Солдат отдал ее. На этом дворе стоял штаб. Вечером явился к нам генерал дивизии, расспрашивал, какого вида солдат и узнаю ли я его, если он выстроит всех солдат передо мной. Белинский так и впился в меня своими горевшими лихорадкой глазами. Я отвечала, что не узнаю, потому что они все похожи друг на друга, и я в испуге, что он очутился у нас в комнате, хорошенько его не разглядела. После ухода генерала Белинский сказал, что у него от сердца отлегло, когда я так ответила. "Ведь знаете ли вы, что бы с ним сделали!" - сказал он, задыхаясь.

   Незадолго до смерти сестра надела на дочь новое платье и показала ее мужу, а он и говорит: "Зачем ты ее так рядишь, а сама ходишь с продранными локтями?" - "Да на ее платье пошло только два аршина, и все оно стоит пятьдесят или шестьдесят копеек".

   Последние дни он очень тосковал и не мог долго оставаться в одной комнате; надо было переводить его из кабинета в залу, потом в спальню, а один он не мог идти, упал; вот мы и возьмем его под руки. "Не думал я дожить до того, чтобы меня водили под руки".

   Накануне смерти, 25 мая, он был очень тих, совсем не кашлял. Несколько ночей сряду сестра плохо спала, утомилась сильно и часов в десять вечера пришла ко мне в комнату, чтобы уснуть. Я осталась сидеть в спальне, прямо против его постели; взяла какую-то книгу и делала вид, что читаю, а сама из-за книги взглядывала на него. Он лежал тихо, не кашлял, ничего не говорил, а глядел как будто на меня такими большими глазами; от его взглядов я не знала куда деваться, а между тем должна была казаться покойной. Он часто просил пить и спрашивал, который час, а сам все двигался к краю постели. Я подложила подушку под матрац, чтобы не упал. Сперва он пил из стакана, а потом прямо из графина, и так много пил; тоска становилась все сильнее; все чаще спрашивал, который час.

   Так пробыла я до 1 часу, потом он говорит: "Позовите жену!" Я побежала за ней; она пришла и видит, что он уже не лежит, а сидит на постели, волосы поднялись дыбом, глаза испуганные. "Ты, верно, чего-нибудь испугался?" - "Как не испугаться! - живого человека жарить хотят". Сестра успокоила его, говоря, что это ему приснилось; она уложила его покойнее и бегом побежала сказать мне, что агония началась. Но я заснули крепко, и она не захотела меня будить. Вернувшись в спальню, видит, что Белинский приподнимается; она подложила ему под спину подушки и сама рукой поддерживала его. Необыкновенно громко, но отрывочно начал он произносить как будто речь к народу. Он говорил о гении, о честности, спешил, задыхался. Вдруг с невыразимой тоской, с болезненным воплем говорит: "А они меня не понимают, совсем не понимают! Это ничего: теперь не понимают - после поймут. А ты-то понимаешь ли меня?" - "Конечно, понимаю".- "Ну, так растолкуй им и детям". И все тише и невнятнее делалась его речь. Сестра уложила его. Он все продолжал говорить. Вдруг заплакала его дочь; он услышал ее: "Бедный ребенок, ее одну, одну оставили!" - "Нет, она не одна - сестра с ней". А я, как успокоила ее, тотчас же опять заснула. Наконец в шестом часу утра, 26 мая, он умер тихо. Сестра все время оставалась с ним одна. Ему не было тридцати восьми лет.

   В день смерти пришел Панаев, прошел в заднюю комнату, где была сестра, и сказал ей захлебывающимся от рыданий голосом: "Ради бога, ни о чем не заботьтесь, все будет сделано". И действительно, похоронили его в складчину приятели, которые и содержали нас до конца ноября; тут мы отправились с двумя детьми и с собакой Белинского в Москву, страшно бедствовали в дороге.

   Весной, перед смертью Белинского, денег в доме совсем не было. За квартиру и прислуге за несколько месяцев не заплачено; пришлось еще при жизни его продать рубашки, что он привез из-за границы. Траур не на что было купить, и сестра носила крашеное шелковое платье. Сестра получила место кастелянши в Александровском институте с одиннадцатью рублями жалованья в месяц, а я - классной дамы, с двадцатью пятью рублями. Меньшая дочь Белинского скоро умерла⁵, а бедная сестра моя с этого времени получила хроническую болезнь, которую ни в Москве, ни за границей не удалось вылечить.

   Несмотря на свои более чем ограниченные средства (тридцать шесть рублей) и на отсутствие из Москвы, сестре удалось поставить на могиле первый простой памятник в тридцать рублей. Это сделал родственник Белинских, Дмитрий Петрович Иванов, когда ездил в Петербург для определения детей в училище. По смерти Добролюбова, когда друзья стали искать могилу Белинского, никак не могли найти ее: вдруг услышали, что какой-то господин говорит своему сыну-гимназисту: "Заметь хорошенько место: это могила великого человека - здесь похоронен Белинский!" Друзья его удивились, нашедши памятник и на нем засохшие венки. Ясно, что кто-то навещал могилу,- только, конечно, не друзья, По подписке собрали деньги на памятник по всей России, но памятника почему-то не поставили.

   У Пыпина сказано неверно, что дочь Белинского воспитывалась в Александровском институте. Так как она была слабая, болезненная, доктора запретили ее учить и не позволили ей быть в институте даже приходящей; она училась немного дома, а когда ей было шестнадцать лет, к ней ходили в дом лучшие институтские учителя, и она с небольшим в год приготовилась и отлично выдержала экзамен в Московском университете.

   Алексей Дмитриевич Галахов больше всех поработал и похлопотал, чтобы ей выдавали пенсию из литературного фонда. Уцелело задушевное письмо, которое он по этому случаю писал сестре⁶.

   От издания Солдатенкова и Щепкина, когда разошлись пятьдесят две тысячи экземпляров, на долю сестры причли четырнадцать тысяч, которые она потом дала дочери в приданое.

   В 1866 году, по окончании своей двадцатипятилетней службы, сестра была в Петербурге, поставила теперешний памятник в пятьсот рублей и отправилась за границу, где дочь ее впоследствии вышла замуж в Греции, в Корфу. В последний раз мы видели могилу Белинского в 1871 году, когда ездили в Гапсаль.

   Вот все, что я припомнила из этой скорбной эпохи. Остальное все описано Панаевым, Пыпиным и другими.

  

   г. Корфу.

   Март 1891 г.

  

  

   В 1835 году Марья Васильевна Орлова познакомилась у Петровых с Виссарионом Григорьевичем Белинским, который много раз бывал у нее в Александровском институте, где она служила классной дамою. В некрологе ее сказано, что институтское начальство преследовало ее за знакомство с Белинским, которому и запретило бывать в институте,- это неверно⁷. Ничего подобного не было, да и не могло быть, потому что начальницей этого заведения была тогда женщина энергичная, развитая и умная, одаренная, сверх того, очень независимым характером.

   С первого знакомства Марья Васильевна очень нравилась Белинскому, чему доказательством служат, между прочим, многие стихотворения поэта Красова, написанные, по заказу Белинского, на ее счет;⁸ но о женитьбе, по своей бедности, он не мог и думать.

   Несмотря на замечательную тогдашнюю красоту, в сестре не было ни малейшего кокетства и жеманства, а какая-то почти царственная и строгая простота; за отсутствие кокетства Белинский впоследствии упрекал ее, говоря, что женщина должна быть немного кокетливой,- это придает ей пикантности. "Поздно меняться - мне уже тридцать лет",- отвечала она.

   Через А. Д. Галахова Белинский узнал, что статьи его читаются Марией Васильевной и ценятся ею высоко, а прежде он думал, что женщины не станут читать его.

   Из письма Белинского при посылке "Демона", которого вручил ей приятель его, В. П. Боткин, а также и из письма Боткина о впечатлении, которое сестра сделала на него при свидании, видно, что сестра, не будучи еще женой Белинского, никаким образом не обещала быть Далилой, как это неверно фантазирует г. Протопопов (в биографии Белинского, изд. Павленкова)⁹.

   Нисколько не похожа она была и на жену Гейне, которая не имела и смутного понятия о гениальности своего мужа. Жена Белинского имела, напротив, очень ясное понятие о значении своего мужа, которого любила и уважала глубоко. Только между ними никогда не было видно никакого миндальничанья, любовь их была слишком целомудренна, и оба не любили выказывать своих чувств. Белинский очень ценил литературный вкус и такт жены и подчас удивлялся меткости и верности ее суждений.

   В 1843 году, в бытность Белинского в Москве, он приехал навестить сестру в Сокольниках, где она после болезни жила на даче с своими родственниками. Здесь узнал он, что по болезни она должна была оставить службу; на ее место поступила я, и она жила со мною.

   Белинский сделал ей предложение, и в ноябре они обвенчались. По словам Панаевой, после женитьбы Белинский реже стал уходить из дому - его уже не давило уединение; когда он не писал, то часто до поздней ночи они говорили и спорили чуть не до слез,- сестра была очень настойчива и упорна в своих мнениях. Во время этих разговоров я уходила к себе, особенно когда родилась Ольга, которую ни днем, ни ночью не оставляли одну с нянькой. В продолжение четырех лет между Белинским и его женой не было ни одной ссоры, а только споры бесконечные. Один раз в шутку он назвал жену Ксантиппой, а себя Сократом, потому что сестра ворчала на него, когда он, выходя, забывал надеть калоши или когда новый галстук носил дома, а в старом шел в гости.

   С 1843 по 1846 год было мало писем Белинского: из этого видно, что семейная жизнь была ему по вкусу, в чем он не раз признавался. "Если бы ты знала,- говорил он жене,- как тяжело и противно было мне прежде возвращаться домой; точно в тюрьму шел. Часто совсем больной и в мерзейшую погоду плетусь куда-нибудь, чтобы только не оставаться одному".

   Но болезнь, безысходная бедность и срочная работа не давали ему отдохнуть.

   Раз вечером Белинский сказал кому-то из приятелей: "Если бы я имел власть, то запретил бы именным указом подлецам бедным жениться: мало того, что сами гибнут, но и заедают жизнь другого". На это никто, конечно, ему ничего не возразил.

   А. Н. Пыпин совершенно справедливо говорит, что у домашнего очага началась для Белинского новая жизнь, с особыми интересами и тревогами. Из этого вовсе не следует, чтобы жена его внесла в дом особые тревоги,- эти тревоги (болезнь и безденежье) и прежде существовали, а теперь, с увеличением семьи, не могли исчезнуть; при чем тут жена его, которая бережливостью, порядком и почти немецкою аккуратностью могла поспорить с какой угодно Пенелопой; у той были слуги и богатство, Белинская же во все время ее замужества (четыре с половиной года) сшила себе одно ситцевое и одно черное шелковое платье, да и то когда была беременна и ее прежние платья ей стали негодны. Вообще я нахожу главное достоинство в книге Протопопова - это ее дешевая цена (двадцать пять копеек), доступная даже бедному учащемуся юношеству, которое не в состоянии заплатить четыре рубля за добросовестный труд Пыпина. Все же и из этой брошюры оно в состоянии познакомиться с такой высоконравственною личностью, как был Белинский.

   Совершенно верно охарактеризовал г. Протопопов Боткина и Краевского, который превратил Белинского в щедринского Конягу. Отдаю полную справедливость его оценке писем Белинского, которые несравненно выше и задущевнее его печатных статей. Одного не могу я простить г. Протопопову: зачем он, не имея никаких данных, бросил грязью в жену Белинского? Это была женщина высокого, светлого ума, сердце ее было любящее, самоотверженное; ценить и любить мужа она умела, как очень редкие жены. Когда вздумали перенести прах Белинского в одну могилу с Тургеневым, она этому воспротивилась и написала Гаевскому: "Для вас это увлечение минуты, а для меня его могила - святыня. Он всю жизнь был неудачником, зачем же теперь тревожить прах его?"¹⁰ Согласитесь, что это показывает недюжинную натуру. Да на дюжинной женщине Белинский бы и не женился: ему нужен был друг, вполне понимающий его, а не вертлявая кукла. Один из приятелей его женился; жена его оказалась очень достойной женщиной. Белинский сказал по этому случаю, что женитьба его делает честь уму и сердцу его, что выбрал себе такую жену.

   Теперь, когда сестра умерла, можно было бы напечатать все письма Белинского к жене и ее к нему, но где их взять? Кетчер не возвратил ни одного из них, несмотря на усиленные просьбы сестры и г. Иванова, его родственника. Хорошо бы при посредстве газетной публикации добыть эту переписку. Не может быть, чтобы Кетчер сжег ее, а вероятно, отдал кому-нибудь. Если бы каким-нибудь чудом сохранилась переписка, тогда можно бы достойным образом почтить память Белинского, напомнивши о нем в пятидесятилетний юбилей его смерти в 1898 г.¹¹.

   Когда я писала свои воспоминания о Белинском (глава I), я прежде всего прочитала Пыпина и Панаева,- и совершенно упала духом, потому что все, что я помнила, было уже написано, так что я собрала только то, о чем не было говорено, и этого оказалось очень мало. Теперь же, когда его корреспонденция утрачена, мне неоткуда взять материала для пополнения пробелов. Не леность заставляет меня положить перо: занятий у меня нет никаких, а говорить о Белинском и жене его было бы великим удовольствием для меня - это мешало бы мне апатически дремать в моей бесполезной жизни.

   С 1848 по 1890 год никто из теперешних и прежних литераторов (даже закадычный друг покойного, В. П. Боткин) не вздумал навестить Белинскую и узнать от нее лично чего-либо об ее муже. Тогда многое уяснилось бы из интимной жизни Белинского и из характера его жизни.

   Портрет, приложенный к книге Протопопова, не похож на Белинского - это сказала я лично самому художнику, который привозил его показать сестре. Невозможно передать черты лица и выражение глаз через столько лет и лицу, никогда его не видавшему.

  

   г. Корфу. Август 1891 г.

  

   {* Этот постскриптум извлечен из письма ко мне А. В. Орловой. (Прим. Г. Джаншиева, редактора сборника "Лепта Белинского".}

  

   Посылаю вам письмо Тургенева (см. ниже), где он обещает беречь больного и ухаживать за ним; но как только явился Анненков, Тургенев тотчас уехал в Лондон. Ох! эти мне друзья, друзья!

   Вот все, что уцелело у меня,- больше ничего нет и не было; даже единственное письмо, которое Белинский написал мне после женитьбы, пропало вместе с другими. Еще раз перечитала я Пыпина, Панаева и Головачеву,- и решительно не нахожу, что бы я могла прибавить,- все уже сказано. О цензурных передрягах есть указания во многий письмах к Боткину. (См. у Пыпина; 114 стр.- из моей статьи вырезан весь смысл, выкинута ровно половина. 120. Статью о Петре Великом исказил цензурный синедрион!.. 187. О Державине - искажена. 304. Ответ "Москвитянину" страшно ошельмовали.)

   Когда приносили его изуродованные цензором статьи, лицо Белинского то вспыхивало, то бледнело, он в отчаянии отбрасывал книгу и начинал сильнее кашлять.

   Глаза у Белинского были серо-голубые, большие, прелестные, искристые, следовательно, и Тургенев и Кавелин - оба правы.

   Белинский и прежде женитьбы очень любил детей и собак, и они ему платили тем же.

   Из Крыма и из-за границы он писал, что не может хладнокровно видеть детей, особенно маленьких девочек; страшно тосковал и рвался домой. "В другой раз меня и калачом не выманишь из дому. Другое дело с семейством, а одному - слуга покорный!" - писал он.

   Значит, влекло же его сильно в семью, но болезнь и бедность давили его неустанно.

   У Панаевой совершенно верно описано, как он собирался жениться, какая перемена произошла в его расположении духа; кончилось одиночество, он даже охладел к преферансу и гораздо реже стал выходить из дому. Разговорам и спорам его с женой не было конца. Об одном я жалею, что мне не удалось прочитать ни одной строчки из его писем к жене - неуместная деликатность с моей стороны.

   Как горячо заступался он за Некрасова, бранил Тургенева, что он раздражает Достоевского и подзадоривает больного человека; всех-то он любил, ценил и жалел. А его отзыв о доброте Панаева дышит такою теплотою, что и теперь, почти после пятидесяти лет, нельзя читать его хладнокровно.

   И за все это Достоевский и Некрасов заплатили самою черною неблагодарностью, особенно Некрасов в последнюю зиму все раздражал его, говоря, что пора писать, а когда Белинский говорил: "Не могу писать", то Некрасов прибавлял: "Когда нужно писать, то и больны. Да, впрочем, скоро вам и совсем запретят писать". После этих свиданий Белинский долго не мог прийти в себя. Сестра пошла сама затворять дверь и говорит: "Как вам не стыдно, Некрасов, мучить больного? Разве вы не видите, что он умирает?"

   После переезда нашего в Москву друзья Белинского не навестили ни разу вдову и дочь Белинского, хотя Боткин и Маслов (отец крестный всех троих детей Белинского): постоянно жили в Москве.

   M-me К. сказала раз сестре, что Кетчера следовало бы потребовать в суд, чтобы он возвратил письма; сестра этого не сделала; я ему в 80-х годах писала не раз, но только не получала ответа. Из родных Кетчера жив его племянник, Флавий Владимирович Кетчер, он его прямой наследник; не осталось ли у него чего-нибудь из писем? Прежде он жил в Москве, а теперь не знаю где. Нельзя ли через публикацию узнать, не уцелело ли что-нибудь из писем и не откликнется ли какая-нибудь добрая душа?

  

   г. Корфу, 23 декабря 1891 г.

  

  

   Я было начал пенять на вас, любезный Белинский, за то, что вы не отвечаете на мои два письма, как полученное мною вчера от Тютчева письмо объяснило мне причину вашего молчанья.- Мне нечего вам сказывать, что известие, сообщенное им, меня огорчило и что я принимаю сердечное участие в нашей потере; но, признаюсь, почти столько же опечалило меня и то, что ваше здоровье опять расклеилось.- Берегите себя и постарайтесь не расклеиться совершенно (сколько это будет от вас зависеть) - до первого парохода: а там - я почти готов ручаться за ваше совершенное выздоровление. Как только я вас увижу в Штеттине - я на ваш счет успокоюсь. Я полагаю, что недели две или три спустя по получении этого письма вам можно будет отправиться; устройте же все ваши дела так, чтобы никакое препятствие не могло помешать вашему отъезду.- Я вас только убедительно прошу об одном: не церемониться со мной и располагать моей особой.- Как только вы возьмете место на пароходе, прошу вас тотчас известить меня,- и ожидайте встретить меня на набережной в Штеттине.- А впрочем, не печальтесь слишком, наблюдайте за собой, как за маленьким ребенком, и не тревожьтесь слишком.- Мог бы я написать вам кое-что о том, что здесь делается; по вам теперь, вероятно, не до того.- И потому - до свиданья; крепко жму вам руку и оканчиваю мое письмо опять-таки той же просьбой: располагать мною.- Кланяюсь всем вашим. Прошу вас уверить Марью Васильевну в моем искреннем участии. До свиданья.

  

  

  

   В 1846 году поступил я в Инженерное училище в Петербурге. Этим распоряжением обязан я родственнику моему Г. П.¹, человеку очень умному, образованному и развитому, который всегда оказывал мне большое расположение, и он первый подал отцу моему (матери я лишился прежде) благую мысль отослать меня для образования в Петербург, на что отец мой прежде не решался, страшась долгой разлуки, незнакомого города и дальнего расстояния.

   Осенью того же года Белинский вернулся с юга России, куда он ездил для поправления своего расстроенного здоровья, что, впрочем, к несчастию, ему совсем не помогло. Раз как-то, в том же самом году, совсем неожиданно получаю я от родственника моего Г. П. письмо, в котором он описывает мне Белинского, его с ним встречи и под конец старается убедить меня искать его знакомства, которое, по его мнению, было бы мне чрезвычайно полезно. При этом он приложил в моем конверте письмо к Белинскому и просил его заняться развитием моих умственных способностей, то есть, одним словом, несколько просветить меня. Г. П., читая в периодических изданиях сочинения Белинского, был сильно привлечен к его в высшей степени благородной, правдивой и честной личности. Но когда он после встретился с ним в Николаеве, сочувствие и уважение его к нему перешло в горячее чувство душевной привязанности, доходящей до увлечения, до какого-то благоговейного восторга. И впоследствии он не мог равнодушно говорить о нем и, вспоминая его, весь оживлялся, невольно поддаваясь обаятельному влиянию этого высокого ума, этой прекрасной души.

   В то время мне было четырнадцать лет; в эти годы я был очень застенчив, стыдлив и неохотно решался исполнить поручение моего родственника. С каждым днем робость все более овладевала мною, и я все дальше откладывал предстоящий визит мой. "Писатель! ученый! мыслитель! - вертелось у меня в голове при мысли о Белинском,- замучает он меня совсем своими отвлеченностями, учеными терминами,- думал я,- забросает меня такими трудными, непонятными словами, что боже упаси. Нет, не пойду!" - решил я окончательно и действительно не пошел, запуганный его славою и страшась найти в нем сухого, строгого педанта. Но вот проходит год, и я снова получаю письмо от Г. П., который удивляется, что я до сих пор не был у Белинского, и убеждает меня и настаивает, чтоб я непременно побывал у него и что он уже давно обо мне знает. В конверте моем я нашел новое письмо к Белинскому. Делать нечего, надо идти.

   Но я все-таки промедлил еще несколько месяцев и наконец в один прекрасный день, а именно в субботу, когда кончились классы, собрался с духом и отправился на Лиговку, где жил тогда Белинский. Отыскав его квартиру, с замиранием сердца звоню робкой рукой. Мне отворила дверь краснощекая полная горничная и, пока я снимал шинель, как-то мгновенно исчезла. Я остался один и решился войти в следующую комнату. Там стоял спиной ко мне, наклонясь к окну, какой-то мужчина и заклеивал замазкой разбитое окно. Он был в длиннополом, довольно ветхом и чуть ли не китайчатом халате. Я подошел ближе, он обернулся. Я увидел бледное, очень бледное, худое, истомленное лицо, такой же бледный лоб, на который небрежно падали темные волосы, остриженные в кружок, как у русского мужичка; из-под строгих бровей смотрели темные глаза, впалые, лихорадочные, с выражением суровости.

   - Виссарион Григорьевич Белинский, кажется, здесь живет? - заговорил я, обращаясь к незнакомцу.-