Белинский Виссарион Григорьевич - В. Г. Белинский в воспоминаниях современников

Могу я его видеть?

   - Честь имею рекомендоваться,- было мне ответом,- я сам Белинский.

   Верно, я не сумел при этом скрыть своего удивления, потому что он едва заметно улыбнулся. Я отрекомендовался ему, в свою очередь, и подал письмо от Г. П.

   - А! Так вы тот самый молодой человек, о котором мне в Николаеве говорил Г. П. Очень рад, очень рад, садитесь, пожалуйста.

   И он приветливо протянул мне руку, и лицо его прояснилось, и с глаз как будто сбежала суровость, замененная теперь более мягким, более добрым выражением. Мы сели: он на диван у стола, а я поместился против него на стуле. Было что-то чрезвычайно располагающее к нему в его обращении, чуждом всякой натянутости, светского лоска, принужденности; он смотрел так открыто, слова его дышали такой искренностью, неподдельной откровенностью и правдой, что мигом исчезла моя робость, и я свободно отвечал ему на вопросы, которые он мне делал. Очень скоро и как-то незаметно разговор наш или, лучше сказать, его речи перешли к предметам серьезным.

   В то время (это уже было в 1848 году) он почти ничего не писал². Не считая возможным входить в подробности, замечу только, что многое в жизни тогда давило и угнетало его, но и при более благоприятных обстоятельствах он вряд ли мог бы много писать, так расстроено и слабо было его здоровье. Но деятельный ум его не был способен усыпляться, и он тогда совершенно был поглощен политикой и событиями Запада. Февральская революция вспыхнула во Франции, и большая, обширная комната, в которой мы находились, носила на себе следы тогдашних его занятий. Всюду висели и лежали географические карты, тут около них теснились книги, идущие к делу, планы и т. п. Он в то время был в переписке с кем-то из своих знакомых или приятелей, жившим в Париже и посылавшим ему все горячие, животрепещущие вести оттуда³. Белинский начал с того, что заговорил со мною о политических делах Франции, изъясняя влияние переворотов ее на другие государства. Он говорил так просто, разъяснял так легко, так понятно самые трудные вещи и в немногих словах умел выразить многое. Я слушал его с наслаждением, с жадностию. Целый новый мир идей и мысли раскинулся передо мною, и я с увлечением отдался этим новым впечатлениям. Одно смущало меня и возбуждало во мне какое-то болезненное чувство, это - видимое, но тщетное усилие Белинского победить телесную боль. Он говорил с трудом, тихим, прерывистым, хотя и одушевленным голосом. Он говорил, и речи его кипели мыслями, жизнию, но видно было, что это давалось ему не легко. Он даже несколько раз совершенно прекращал речь свою, пил воду и, отдохнув, начинал снова. Так продолжалось часа два. Ему даже трудно было прямо сидеть, и он все время полулежал на диване. Наконец я встал, с тем чтобы раскланяться, боясь дольше его беспокоить. Он не удерживал меня, но очень приветливо приглашал снова к себе побеседовать. Я поблагодарил и удалился. Все время на обратном пути я предавался размышлениям о всем мною слышанном. Тогда я очень любил театр и нередко наслаждался искусною игрою артистов; но теперь я понял, что есть наслаждение выше этого, и решил, что свободное от учебных занятий время буду стараться посвящать исключительно беседам Белинского. Я только досадовал, что так долго добровольно лишал себя знакомства с таким человеком, каков Белинский. В самом деле, речи Виссариона Григорьевича подействовали на меня живительно, благодатно. Мне дышалось как-то легче, я чувствовал себя и лучше и добрее, а новых мыслей целый рой столпилось в голове моей, мало-помалу рассеивая и прогоняя мрак неведения и недозрелых или превратных понятий. С этих пор я каждую субботу бывал у Белинского; и всякий раз, поздоровавшись со мною, он начинал говорить мне о том, что казалось ему полезным для молодого моего ума.

   И я слушал его все с новой жаждою, и с каждым разом речи его имели новый интерес для меня, и все более сроднился я с ними, и все более становились они мне понятнее и казались и глубже и шире прежнего. В самом деле, они были полны глубокого значения и смысла. В них было все, что могло поглощать всю душу истинного гражданина, горячо и бескорыстно привязанного к своей отчизне. Несмотря на множество врагов, у Белинского было много и друзей; но все время моих посещений я никогда никого не встречал у него постороннего, и мне всегда казалось, что он жил как будто отдельно от всего остального мира. Семейство его состояло из жены и дочери. Раза два я заставал жену его за письмами, которые он диктовал ей в Париж. Но при моем приходе она тотчас же удалялась и только изредка приходила за каким-нибудь делом в комнату, где мы сидели, и то ненадолго, не прерывая нашей беседы. Маленькая рыженькая девочка, дочь их, также забегала иногда к нам, но через мгновение ее снова не было, она скрывалась в других комнатах. Квартира Белинского была просторная, и в ней незаметной казалась та подавляющая бедность, бывшая всю жизнь уделом этого труженика. Между прочим, началась весна. Воспитанники Инженерного училища уходили на лето в лагерь. Мне очень жаль было Петербурга, потому что я надолго должен был лишить себя удовольствия слушать Белинского, к которому я успел душевно привязаться. Однажды я был у него и заговорил о лагере. Он сожалел, что долго не увидит меня, и, между прочим, советовал не терять дорогого времени, а в свободные летние дни заняться чтением полезных книг, о выборе которых он обещал позаботиться сам. Я благодарил его и отвечал, что очень хотел бы воспользоваться его добротой, только боялся за участь его книг, и признался ему, что читать у нас, кроме учебников, строго запрещено и что все другие книги без разбору отбираются от воспитанников дежурными офицерами и часто просто-напросто сожигаются ими в печке. (Я думаю, и теперь все мои однокашники помнят самого ревностного по этому делу офицера, который прозывался у нас Гвоздем.)

   Выслушав это, Белинский медленно и злобно улыбнулся. Я и прежде знал его мнение о тогдашнем превратном воспитании юношества и теперь понял эту улыбку, за которой, впрочем, через секунду последовал целый взрыв гневных и едких выражений, которыми взбешенный Белинский клеймил беспощадно невежество. До лагеря еще оставалось несколько недель, но я решился не так часто беспокоить его своими посещениями. Я замечал в нем с каждым разом перемену к худшему. Я видел, что ему все труднее становилось говорить. Мне было больно смотреть, как он тяжело дышал, как усиленно произносил слова, как болезненно подымалась его грудь, как часто замирал голос и прерывалось дыхание. И вместе с этим видимое усилие победить немощь, и мучительная борьба мощного духа над слабым телом; все это так надрывало душу, так томило ее горьким состраданием, бессильным, глубоким сожалением. Верный своему решению, я действительно некоторое время не был у Белинского, но наконец соскучился и в один день, кончив классы, поспешил на Лиговку. Погода была удивительно ясная, теплая, и что случается редко, и в Петербурге воздух был хорош; солнечный день так и блестел, так и сверкал. Прихожу и замечаю в комнатах беспорядок, что-то похожее на переборку. "Верно, едут на дачу",- подумал я, обводя глазами знакомую комнату. Белинского не вижу, а навстречу мне вышла жена его.

   - Виссарион Григорьевич, верно, уже переехал на дачу? - обратился я к ней.

   - Да,- отвечала она,- переехал туда, откуда уже не вернется.

   Я онемел, не веря ушам своим и не смея выговорить своего сомнения.

   - Он умер двадцать восьмого мая⁴,- прозвучал тихий ответ вдовы.

   С ее стороны не было ни ахов, ни вздохов, ни слез, а печаль такая глубокая, но ровная, не порывистая. Она просила меня сесть и сама села, и в первый и в последний раз мы разговорились друг с другом. Она говорила мне о последних минутах своего мужа: как постепенно угасали его силы, как он все еще боролся со смертию, но под конец обессилел совсем. Но за несколько минут до кончины он, лежащий в постели уже без сознания, вдруг быстро приподнялся, вскочил на ноги, сделал несколько шагов по комнате и сказал в коротких и прерывистых словах речь, обращенную к народу русскому⁵. Я спрашивал, не записана ли у нее эта речь, но она отвечала, что только отрывками, и то несвязными, можно было слышать его слова и что целый смысл потерян совершенно, за невнятностию большей части фраз. Тяжело ли было у меня на душе, предоставляю судить всякому, кто потрудится представить себя на моем месте. Еще госпожа Белинская сказала мне несколько отрадных слов в отношении покойного ко мне. "Виссарион Григорьевич,- говорила она,- вас любил, верил вам и был убежден, что вы, как говорится, "из избы не вынесете сора" и что ваш ум гораздо серьезнее направлен, чем бы можно было ожидать от мальчика шестнадцати лет".

   Но я не знаю, как это серьезный мальчик удержался и не заплакал навзрыд. Мне было больно, что ни разу не был я у него, когда он умирал, страдая. Я боялся задержать госпожу Белинскую в ее хлопотах и простился. Она уехала с дочерью в Москву, и после я ее уже не видал. Друзьями Белинского была собрана сумма для его вдовы и дочери, но до какой цифры она простиралась, не знаю. Значительной, во всяком случае, она быть не могла, потому что, как я узнал после, вдова знаменитого автора стольких томов прекрасных критических статей была кастеляншей в московском сиротском институте⁶. Родственник мой Г. П., был на Кавказе, когда умер Белинский, и, узнав о его смерти, спрашивал меня письменно о его семействе, желая по возможности быть полезным жене его и дочери и считая себя счастливым, если б он хоть чем-нибудь мог доказать свою привязанность и уважение к покойному. Но я ничего не мог ему сказать верного и сообщил немногое, что знал сам. Адрес г-жи Белинской мне был тогда положительно неизвестен, и, при всем старании разузнать его, я не мог и тем удовлетворить желание Г. П. Привязанность моя к Белинскому походила на обожание; я благоговел перед ним; но застенчивость мешала высказываться, и он, конечно, никогда не подозревал, как горячо я любил его.

  

  

  

  

  

  

  ПРИЛОЖЕНИЯ

  

  

  

   То, что Вы прочитали нам у Михаила Матвеевича о Белинском, сделало на меня в целом самое благоприятное впечатление, разделенное, конечно, всеми слушателями: так много хорошего и так хорошо сказали Вы, что Ваши замечания сами по себе составляют миниатюрную характеристику известных периодов в жизни этой замечательной личности.

   Все, что сообщаем мы, близко знавшие и любившие Белинского, его биографу, А. Н. Пыпину, имеет один общий недостаток, или, пожалуй, достоинство: мы пишем панегирики. Но иначе, я полагаю, и быть не может. Сам Белинский относился к одним людям симпатично, иногда до слабости, до пристрастия, даже нередко в ущерб некоторым своим взглядам на то или другое,- к другим, напротив, антипатично, и тоже до крайности. Точно так же все относятся, даже и до сих пор, и к нему: одни - крайне симпатично, как будто умышленно закрывая глаза на его слабые стороны. Другие же (я говорю про его современников) отзываются о нем враждебно, тоже закрывая глаза на его достоинства. Средины ни у тех, ни у других нет, как не было ее и у Белинского в его отношениях к людям, и по к одним, впрочем, людям. Может быть, еще и не наступило время для этой "средины", не устоялась ни вражда, ни привязанность к нему до той степени хладнокровия, которое необходимо для правого суда и оценки.

   Все мы, знавшие его, конечно, принадлежим к первой категории и в наших отзывах платим ему горячею защитою его против враждебной ему стороны за его горячие пристрастия к друзьям - и не мудрено, что впадаем в пристрастие. Вы не избегли этого и являетесь панегиристом, оставаясь притом верны Вашим наблюдениям и заметкам о нем.

   Но между тем у Вас проскользнуло одно замечание, которое задело мое внимание,- и я хотел поговорить с Вами, даже написать Вам, не для того, чтобы полемизировать с Вами, хоть это само по себе большое удовольствие для меня, а чтобы постараться уяснить этот пункт в характеристике Белинского, с Вашею помощью и с помощью других, более близких к нему, нежели я,- и установиться на чем-нибудь прочном и определенном. Это необходимо всего более для его биографа. Я говорил об этом с А. Н. Пыпиным, и он утверждает меня в мысли поговорить с Вами, даже письменно, чтобы затронуть этот вопрос,- и потом, что окажется, сообщить ему.

   Вопрос этот довольно важный: именно об образованности или необразованности, или, вернее, об учености и неучености Белинского. Я не помню в точности редакции Вашего отзыва об этом пункте, но помню только, что и Вы упоминаете о недостатке подготовки, или знания, или учености у Белинского. У вас это приводится как простое свидетельство, в руках же противников его, как Вам известно, это был упрек, которым они, как архимедовым рычагом, старались столкнуть его с места и стараются даже до сих пор (недавно, кажется, Погодин)¹... Мне кажется, если это мнение, приведенное у Вас, например с Вашим авторитетом, повторится еще раз-другой, в виде ли простого показания, как у Вас,- с примесью даже сожаления,- о недостатке "учености" у Белинского, у некоторых других, то противники его уже смело составят Белинскому репутацию "неуча", "недоучки" и т. д.- и с этим паспортом передадут его внукам нашего поколения. А враги его, особенно в свое время, не скупились на эти клички: журналисты, профессоры, разные ученые по профессии, с патентами, дипломами и проч.

   Всем этим я хочу сказать, что отзывы о "неучености" Белинского должны быть так же строго обусловлены и определены, как и нравственная сторона его характера.

   Сколько я наблюдал его (не надо забывать, что я знал его в конце его поприща, года за два или за три до кончины), я нередко удивлялся голословным отзывам о его неучености, недостатке подготовки. Может быть, в начале своей деятельности он, по застенчивости и нервозности характера, полнотой еще неполной зрелости (которая, как Вы приводите его слова, позднее приготовила его для философии), или, наконец, потому, что он не заглянул еще в ту или другую область знания - он и казался недостаточно подготовленным. Но когда я знал его - и видел, рядом с тогдашними передовыми, самыми образованными и, наконец, учеными (и официальными и неофициальными) людьми, и в изустных беседах, и в журнальных схватках, и, наконец, в непрестанном и бесконечно плодовитом развитии на каждом шагу его идей, взглядов, убеждений - я видел массу знаний: и фактических положительных сведений по части множества даже посторонних его деятельности предметов, и понятий, идей - решительно обо всем, что только входит в круг знания. Часто он не знал, но как-то непостижимо для простого наблюдателя постигал самые процессы какого-нибудь специального дела.

   "Не учен", "не приготовлен",- слышал я и удивлялся. Как - не учен и для чего не приготовлен: чтоб быть профессором, академиком? Читать публичные лекции? Или излагать по тому или другому методу, по той или другой системе ту или другую науку, писать трактат? Конечно - не приготовлен для этого. Профессия ученого была не его профессия: да он никогда и не брал ее на себя. Отчего же его называют неученым, а массу других, у которых сотой доли не было его знаний (не говоря о развитии, об идеях, понятиях), никто и не трогает и не говорит об их образовании?

   А если б он был и учен по-ихнему, как они, его противники, официальные ученые и другие, годился ли бы он для ученой деятельности, на кафедре или в сочинениях, то есть мог ли бы спокойно относиться к науке, углубляться, зарываться в архивах, обдумывать, соображать, строить систему и т. п.? Конечно, нет. Не усидел бы он ни в академии, ни на кафедре, ни даже у себя в кабинете, если бы туда не врывалась к нему свежая струя текущей жизни и шумная толпа симпатичных ему людей. Он жил учась, за пером и в живых схватках с противниками или разливаясь в импровизациях и печатно и изустно,- и туда уходили его силы.

   Следовательно, говоря о его знаниях, необходимо обусловливать в точности: какой учености недоставало ему - и за этим ставить вопрос: довольно ли было у него подготовки для той роли, какая выпала ему на долю? - то есть для роли не эстетического критика собственно, не для публициста только, а для того и другого вместе, и еще для чего-то третьего тогда, чего-то вроде трибуна.

   Разбирая строго, ведь и от Гумбольдта, от Гете или Вольтера - и от прочих можно пожелать большей подготовки, нежели какую они имели. Следовательно, от Белинского можно пожелать ее и подавно. Но тут опять надо спросить - отвечала ли эта степень подготовки эпохе и моменту его деятельности и его среде и много ли он сделал для своего времени и современного ему поколения? И вот только в совокупности на все эти вопросы и следует и можно давать по возможности покойный, то есть отрешенный и от вражды и от пристрастия к нему, ответ.

   Сначала надо спрашивать, что сделал Белинский, потом уже, пожалуй, как он сделал?

   Тут же, кстати, можно бы спросить, много ли сделали те "ученые", которые громили его за неученость, и назвать их по именам?

   Вы помните, Константин Дмитрич, как искренен и нехвастлив был Белинский. С посторонним, мало знакомым лицом он почти совсем не говорил или говорил мало, несвязно и, конечно, не блистал ни умом, ни знанием. Только с близкими он распоясывался, так сказать, не остерегался ошибок и давал волю всем своим силам. И вот в таких именно импровизациях, спорах, против воли, как-то ненарочно и нечаянно, он обнаруживал массу сведений, которых нельзя было подозревать в нем, если бы речь прямо зашла об них. Но он ронял и сыпал их нечаянно, как часто нечаянно в печатных статьях сверкал остроумием, удачными сравнениями, ссылками на те или другие авторитеты и т. д. Следовательно, знания, собранные им медленно, иногда по клочкам, служили его прямой цели, его делу, то есть его перу. Он не держал на ученой конюшне оседланного, готового коня, с серебряной сбруей, не выезжал в цирк показывать езду haute ecole {высшей школы (франц.).}, а ловил из табуна любую лошадь и мчался куда нужно, перескакавши ученых коней. Это ему и было нужно, и строгая, глубокая или систематическая ученость сделала бы из него, конечно, другую, все крупную же фигуру, но не такую, может быть, какая нужна была именно для той публики и для того момента, когда пришлось ему действовать, как партизану. И выходит, что он "неученый", потому что не кончил курса, не получил патента. А вот нас, сотни полторы, в одно время с ним было в университете, никто не называет неучеными, а из нас ученый вышел, кажется, один Бодянский. А прочие - так себе, ничего. Но нас неучами не разумеют, потому что у нас есть патент. А много ли мы сделали? Например, называют ученым Строева (Скромненко), Станкевича, юношу, только подававшего еще надежды,- и что же сделали все современники Белинского сравнительно с ним?

   Ученостью могли подавлять его, например, Герцен: это так. Но ведь и он не ученостью сделал все в литературе и жизни, что сделал, хотя ученость или, лучше, всестороннее образование было только подспорьем его таланту и блестящему остроумию. Вот Сенковский был и настоящий ученый: и тот если произвел какое-нибудь движение (новизны, некоторой смелости), то ведь тоже не ученостью, а кое-каким талантом. А ведь и Греч и Булгарин обзывали Белинского неученым: хороши ученые!

   Но Белинский никогда не влезал в кожу Хлестакова и никогда не сказал - "знаю то или другое", даже когда и знал что-нибудь. И эта искренность и скромность принималась за незнание. Тогда как кругом его никто, я думаю, ни один не отрешался от самолюбия, чтобы сознаться в неведении чего-нибудь.

   Общество кишело невеждами-всезнайками около него. Сколько академиков, профессоров, литераторов притворялись и притворяется ежедневно классиками, знатоками древних и новых языков, химиками, математиками и т. д. и т. д.!

   Он - никогда, а посмотришь, знает или имеет понятие, наконец, живое и верное представление о предмете. Я помню, в спорах, бывало, вдруг окажется, что он имеет довольно основательные понятия о небесной механике или, вдруг, в разговоре с медиком, откуда-то являются у него сведения о некоторых процессах химических, или заговорит о физиологических функциях (в то время, когда² книг и публичных лекций не было об этом). Сами Вы сказали в Вашей статье, что он верно определил некоторые положения Гегеля - вперед и т. д.

   Как назовешь такого человека "неученым" без строгой оговорки, не обусловив этого приговора множеством разных определений и отношений - времени, среды, роли, не сравнив со всем прочим и прочими? Вспомним то, что мы все, учившиеся в университетах, получаем там только, так сказать, напутственную программу для учения и развития, но программу более или менее правильную, полную, систематическую, чем так и дорого университетское образование, которая охотнику учиться помогает только не сбиваться с прямой дороги, не терять нити, а которая сама не учит.

   А собственно, как еще все кандидаты прав, математики etc.- далеки от учености! И сколько их, бросив эту нить и вообразив, что они с наукою кончили, гуляет по белу свету без всякого клейма науки, которое стирается бесследно. Или же, напротив, сама жизнь для таких умов, как Белинский, становится настоящей школой и академией. А у него еще была и академия в его деятельности, открывшаяся ему со школьной скамьи: это редакционная работа и непрестанное чтение десятки лет - и серьезного, путного, и хламу.

   Следовательно, забыть ничего было нельзя, а набрать и усвоить своему уму в океане книг, журналов, в встречах с лучшими людьми, умами - можно было много.

   Извините, Константин Дмитрич, что я пишу это беспорядочное письмо. Непростительно его отдавать Вам, и я бы не отдал, если б только дело шло о желании моем поговорить с Вами. Можно ведь и не поговорить: Вы бы ничего от этого не потеряли, а я не писал бы этих страниц. Но я думаю, что в этом вопросе, касающемся Белинского, есть неясность и что эту неясность, гораздо лучше меня, проясните Вы, с помощью некоторых других. А такое прояснение Ваше послужит А. Н. Пыпину и поможет оговорить или обусловить и в самой биографии Белинского вопрос неучености последнего так, что следующие поколения будут знать, насколько он был выше в этом отношении множества современных ему присяжных ученых, умея служить клочками учености живому делу, тогда как их "ученость" лежала мертвым капиталом.

   Мне кажется, мы с Вами оба правы: Вы, находя также пробелы в подготовке Белинского, а я, не находя почти никаких, именно по той причине, о которой я упомянул выше: Вы знали его в начале, а я в конце его деятельности.

   При Вас он расцветал, при мне разрушался - пережив даже пору зрелости. Следовательно, мы, относительно степени подготовки, видели почти двух разных людей, и между той или другой порой - большой промежуток и большая разница, хотя мне кажется, что в последний период его деятельности в нем уже и печатно заметно проявляется и начитанность, и некоторая уверенность в достаточности своей подготовки.

   О недостатках Белинского, я знаю, будет большая речь впереди. Ему не простят так снисходительно, как прощаем мы, его почитатели, пристрастия его к друзьям, где у него строгость сознания и суда уступала сердцу (он хвалил преувеличенно Панаева, Брянского и почти всех, кто был ему близок), ибо мы знаем, что это были уступки, мягкость сердца и что других уступок он не сделал бы за миллионы - и подкупить или обмануть его можно было только симпатией: более ничем он не подкупался.

   Если уже этой слабости нельзя скрыть (и не надо) или защищать от следующих поколений, то нужно, по крайней мере, нам не давать его в обиду там, где он гораздо меньше виноват своих quasi-ученых противников, и стараться прояснить всякие по этому вопросу недоразумения, чтобы после не было поздно, когда нас не будет, и чтобы кличка неуча не осталась за ним.

   Простите и примите мой глубокий поклон с уважением.

  

  

   P. S. Письмо это, как и все, что написано и отдано мною А. Н. Пыпину о Белинском,- отнюдь для печати целиком не предназначается. А если бы оказалось нужным, можно приводить цитаты или делать ссылки и т. п.

  

  

  

  

   Извините, что я не тотчас ответила на Ваше доброе, сочувственное письмо: я всегда благодарна тем, кто чтит память покойного мужа моего, а Вы, как кажется, один из его усердных поклонников. С большою готовностью исполню Ваше желание (насколько память мне может служить) насчет рабочего кабинета за последние два года: но последние три-четыре месяца Виссарион Григорьевич не мог сам писать, а, лежа на кушетке, диктовал мне; изнурительная лихорадка пожирала его в это время (это, как мне помнится, было великим постом), лицо у него страшно горело, а лоб был перевязан белым носовым платком, намоченным в холодной воде. Рабочий кабинет его был в два большие окна, в простенке между окнами маленький дамский письменный столик с решеткой и с зеленым сукном, на столе транспаран, представляющий Фауста, Маргариту и подглядывающего Мефистофеля, письменные принадлежности и разные безделушки; обои палевые; против окон большие шкапы во всю стену с книгами, темные, под орех. Если Вы станете спиной к окнам, а лицом к шкапам, то на стене по правую руку висела карта Европы во всю стену, и сейчас под картой стояла кушетка, пунцовая с черным, драдедамовая, где он, почти умирающий, лежал и диктовал мне свои последние статьи, а я сидела перед кушеткой у стола. У противоположной стены стоял большой рабочий стол красного дерева с зеленым сукном и множеством ящиков по обоим бокам, а под столом в средине - пустое пространство, где стояла большая корзина для ненужных бумаг; по обеим сторонам рабочего стола стояли две этажерки, на них, только не помню, в каком порядке, стояли бюсты во весь рост Руссо и Вольтера - вершков в десять, и поясные, вершков в пять - Гете, Пушкина и Гоголя; над столом литографированные портреты Пушкина, Гоголя, Жоржа Санда, Гете, Шиллера, Кольцова и Николая Станкевича. На этажерках, кроме бюстов, те книги, которые ему тотчас были нужны для справок. Дверь из залы была между окном и кушеткой, а возле этажерки около рабочего стола, между окном и этажеркой, другая дверь - в спальню; на рабочем столе лампа, которую, впрочем, он не зажигал - не мог выносить олеину,- два темные подсвечника, транспаран, градусник, множество бумаги, перьев, карандашей, перочинных ножей, большая темно-синяя стеклянная чернильница. Когда он сам работал, костюм его был темно-коричневое домашнее пальто и синий муслиновый шарфик на шее, а когда последнее время лежал - темно-дикое длинное драповое пальто-халат, подбитое пунцовой фланелью, на рукавах и груди с пунцовыми отворотами. Перед рабочим столом мягкое зеленое кресло, на котором он в писал.

   Примите уверение в истинном уважении

  

   Известно около семидесяти мемуарных произведений (см. ЛН, т. 57), авторы которых уже после смерти Белинского вспоминают о своем общении с великим критиком, о своих, иногда случайных, встречах с ним.

   Мемуары являются одним из важных источников биографии Белинского. Однако не все периоды и не все стороны его жизни освещены в них с одинаковой полнотой.

   Скуден запас мемуарных свидетельств о трудной жизни Белинского после исключения из университета в сентябре 1832 г. и примерно до 1835 г.

   Об этих годах многое мог бы рассказать Н. И. Надеждин, один из лучших профессоров Московского университета, известный критик, издатель журналов "Телескоп" и "Молва", в которых Белинский сотрудничал около трех лет (с начала 1833 г. по конец 1836 г.). Говоря в "Очерках гоголевского периода русской литературы" об участии Белинского в "Молве" и "Телескопе", Чернышевский замечает: "Эти выводы основываются на материалах, представляемых содержанием "Телескопа" и "Молвы". Мы очень хорошо понимаем, что один этот источник недостаточен и должен быть дополнен воспоминаниями лиц, бывших тогда близкими к "Телескопу"; и мы были бы очень рады, если бы такие воспоминания явились в печати, хотя бы и обнаружилось ими, что в том или другом случае мы ошиблись" (Чернышевский, III. с. 196). К сожалению, воспоминания лиц, бывших тогда близкими к "Телескопу", и прежде всего самого Н. И. Надеждина, так и не появились.

   Мы знаем, что пока положение Белинского как критика не укрепилось, он то дает уроки (о них пишет К. Д. Кавелин), то недолго служит кем-то вроде секретаря у бездарного литератора - богатого и чиновного барина А. М. Полторацкого (воспоминания И. И. Лажечникова).

   Но о главном - об участии Белинского в журналах Надеждина, о начале его литературной деятельности, о знакомстве с литературными кругами - говорится о воспоминаниях очень мало. Для воссоздания картины его жизни этого времени большее значение, чем мемуары, имеют собственные письма критика, письма современников и другие документы.

   Не много дают воспоминания и для понимания роли Белинского в кружке Н. В. Станкевича, с которым он сближается в сентябре 1833 г. Из всех участников кружка только Константин Аксаков в "Воспоминаниях студентства" восстанавливает картину собраний у Станкевича, пишет о направлении и интересах кружка. Однако Белинский проходит у Аксакова стороной, появляется случайно. Это и понятно - между 1833 и 1855 годами, когда были написаны "Воспоминания студентства", лежали сороковые годы - годы резкой полемики Белинского со славянофилами, в частности с самим К. Аксаковым. Между тем "Воспоминания студентства" дают, хотя и неполное, представление об идейной жизни кружка Станкевича.

   Другие мемуаристы, писавшие о Станкевиче и его отношениях с Белинским (И. Панаев, Анненков), не участвовали в знаменитом философском кружке. Они не знали и самого Белинского в годы близости со Станкевичем и использовали в своих воспоминаниях позднейшие свидетельства критика. Так как они не видели Белинского у Станкевича, то, естественно, не видим его и мы, как, скажем, видим Белинского в его петербургском кружке благодаря "Замечательному десятилетию" того же Анненкова, не говоря уже о воспоминаниях Герцена, Тургенева, Достоевского, Гончарова.

   Ни один из друзей Белинского тридцатых годов - ни рано умерший Станкевич, ни Бакунин, ни Боткин, ни И. Клюшников - ни кто-либо другой из его ближайшего окружения этих лет не написал, к сожалению, воспоминаний.

   Гораздо больше данных для биографии Белинского находится в воспоминаниях о его детских и юношеских годах, учении в гимназии и университете, а также о петербургской жизни. Если первые, большей частью написанные без всяких литературных претензий родственниками и университетскими товарищами, довольно точно воспроизводят бытовую сторону, то вторые, помимо великолепных литературных портретов Белинского, раскрывают его идейную, творческую биографию, так как многие из них писались большими художниками, возглавлявшими литературное движение эпохи.

   Авторами воспоминаний о Белинском сороковых годов выступают по преимуществу люди, идейно ему близкие, а также участники его кружка, в котором он сумел объединить передовые литературные и общественные силы, связав их деятельность с насущными задачами освободительного движения. К ближайшему окружению Белинского принадлежали в сороковых годах и Герцен, и И. Панаев, и Тургенев, и Достоевский, и Гончаров, и Анненков.

   Воспоминания о петербургском периоде жизни Белинского ставят кардинальнейшие проблемы его биографии.

   В них вместе с тем почти не затронута такая важная сторона его деятельности этих лет, как работа журналиста, одного из организаторов лучших русских журналов - "Отечественных записок" и "Современника". Стоявшие во главе этих журналов А. А. Краевский и Н. А. Некрасов воспоминаний не написали.

   Сборник "Белинский в воспоминаниях современников" впервые был издан в 1929 году (составитель - М. К. Клеман). Вторично книга воспоминаний о Белинском вышла в 1948 году (ред. Ф. М. Головенченко). В 1962 году Государственное издательство художественной литературы выпустило новое издание сборника. По сравнению с предыдущими он был более полным. В него вошли мемуарные фрагменты "Дневника писателя" Ф. М. Достоевского, воспоминания А. Берха, отрывки из воспоминаний Ю. Арнольда, письмо И. Гончарова к К. Кавелину и значительная часть "Воспоминаний студентства" К. Аксакова.

   Настоящая книга - второе издание сборника воспоминаний о В. Г. Белинском, выпущенного Государственным издательством художественной литературы в 1962 году. Состав и структура сборника остались без изменений.

   При подготовке данного издания были учтены публикации некоторых текстов, появившиеся после 1962 года (по новым изданиям воспроизводятся воспоминания А. Я. Панаевой и И. С. Тургенева), воспоминания К. Д. Кавелина впервые печатаются по автографу. С учетом работ, появившихся за прошедшее время (новые части биографического исследования В. С. Нечаевой, работы В. Г. Березиной, В. И. Кулешова, Ю. В. Манна и др.), уточнены и пересмотрены некоторые комментарии. Значительной переработке подверглась вступительная статья.

  

  

   Дмитрий Петрович Иванов (1812?-1881) - родственник Белинского, сын его двоюродной сестры Федосьи Степановны Ивановой.

   Семья Федосьи Степановны и Петра Петровича Ивановых была наиболее близкой Белинскому из всех его чембарских родственников. В этой семье Белинский нашел сердечно расположенных к нему друзей. Из многочисленных детей Ивановых особенно дружен был Виссарион с Алексеем, Екатериной и Дмитрием. С последним он вместе учился в Чембарском уездном училище, в Пензенской гимназии и Московском университете (правда, на разных курсах). Их дружба, начавшаяся еще в детские годы, продолжалась до смерти Белинского. В Д. П. Иванове Белинского привлекала доброта, глубокая порядочность, искренняя любовь, с которой он относился и к самому критику, и ко всем его родным (в семье Дмитрия Петровича несколько лет жил брат Белинского - Никанор).

   Глубокую признательность Белинскому Иванов сохранил на всю жизнь. Когда П. П. Гурскалин по просьбе А. Н. Пыпина, собиравшего материалы для своей работы о Белинском, посетил в 1874 году в Москве Д. П. Иванова, то так описывал это свидание в письме Пыпину: "Иванов - дряхлый, больной старик, доживающий остаток дней своих, не выходя, кажется, из халата. По наружности он напоминает отставного армейского офицера, но, поговорив с ним, тотчас виден человек других понятий. Он долгое время жил с Белинским, благоговеет перед ним и говорит, что ему одному обязан всем, что он есть, своими знаниями, своим развитием. Жалеет он очень, что в свое время ничего не записывал, а теперь многое перезабыл" (ЛН, 57, 313).

   Воспоминания Д. П. Иванова написаны в октябре 1873 года и в выдержках приведены А. Н. Пыпиным в его книге "Белинский, его жизнь и переписка". СПб., 1876. Полностью опубликованы Е. А. Ляцким в приложениях к книге "Белинский. Письма", т. III, СПб., 1914, с. 399-403.

   В настоящем издании печатаются по рукописи (ГБЛ, М, 5184-42).

  

   ¹ Стр. 29. Свою фамилию В. Г. Белинский "смягчил" перед поступлением в университет. В гимназических ведомостях он числился Белынским, но "Прошение о приеме в число студентов Московского университета" подписал - "Виссарион Григорьев сын, Белинский" (см. также об этом: Нечаева, I, 40).

   ² Г. Н. Белинский учился не в Пензенской, а в Тамбовской семинарии, из которой, не окончив ее, вышел по собственному желанию и в январе 1804 г. поступил в императорскую Медико-хирургическую академию (см.: Нечаева, I, 40-42).

   ³ Д. П. Иванов не помнил даты рождения Белинского, он спутал год и месяц рождения, а вместо числа в рукописи оставил пробел. Белинский родился 30 мая (11 июня) 1811 г.

   ⁴ В Чембар семья Белинских переехала осенью 1816 г.

   ⁵ Константин Григорьевич Белинский родился в 1812 г., Александра Григорьевна - в 1815 г. Позже, в 1818 или 1819 г., родилась рано умершая (в 1826 г.) Мария Григорьевна. Второй брат Белинского - Никанор - родился в 1821 г.

   ⁶ Стр. 30. Аммос Федорович Ляпкин-Тяпкин - персонаж комедии Гоголя "Ревизор". Городничий говорит ему: "Зато вы в бога не веруете; вы в церковь никогда не ходите... О, я знаю вас: вы, если начнете говорить о сотворении мира, просто волосы дыбом поднимаются" (действ. 1, явл. 1).

   ⁷ Эккартсгаузен (его имя в рукописи неправильно написано мемуаристом - Экскаргаузен) и Юнг-Штиллинг - немецкие писатели-мистики. Их сочинения были популярны в России в начале XIX в.

   ⁸ Стр. 31. Характеристику Г. Н. Белинского, сходную с характеристикой Д. П. Иванова, дал П. К. Шугаев: "Из сведений, какие возможно было собрать от старожилов и его современников, оказывается, что он был среднего роста, толстяк и немного прихрамывал на одну ногу. С чембарским обществом совсем не сошелся, даже был в дурных отношениях,- отчасти потому, что преобладающий элемент тогдашнего привилегированного общества был исключительно из помещиков, которые, не исключая и так называемых мелкотравчатых, в то время имели обыкновение смотреть на выходцев из духовенства свысока, называя их чуть не в глаза "поповичами", "кутейниками", "блинохватами" и т. п. неуместными названиями, а также и потому, что Г. Н. в умственном отношении, образованием и развитием, стоял значительно выше всех этих напыщенных баричей... Вот, благодаря этим-то обстоятельствам, и сложилось то невыносимое и натянутое положение между уездным штаб-лекарем Белынским и местным обществом, вследствие которого Г. Н. неоднократно грозила участь увольнения в отставку даже без прошения, да и он неоднократно собирался оставить свой родной Чембар и перевестись в другой город" (П. К. Шугаев. Из колыбели замечательных людей.- Журн. "Живописное обозрение", СПб., 1898, No 22, с. 438-443).

   ⁹ Стр. 32. В семейных неурядицах были повинны как Григорий Никифорович, так и Мария Ивановна. В. Г. Белинский в письме к брату Константину дал объяснение причин семейных неприятностей, близкое объяснениям Д. П. Иванова: "При всей откровенности и благородстве характера, при добром сердце, он <Г. Н. Белинский> страждет ужасным недугом - подозрительностию, разумеется... пустою и неосновательною... Сколько раз обижал он несправедливыми своими подозрениями людей добрых, благородных, искренно ему преданных и желающих ему от души всякого добра!.. Я предвижу ужасные следствия, ужасные несчастия, угрожающие и без того несчастному нашему семейству, если папенька, вняв голосу рассудка, не переменит своего несчастного характера!.. Сколько раз просил я маменьку, чтобы она старалась укрощать свой пылкий до дикости и неистовства характер, сносила бы с терпением и кротостию, приличными всякой истинно благородной женщине и доброй жене и матери семейства, все несправедливости папеньки, старалась бы избегать с ним всяких бесполезных ссор и тушить пламя в самом его начале, старалась бы сохранять спокойствие духа и твердость характера, от которых зависит и телесное и душевное здоровье, а следовательно, и счастие; берегла бы себя для своих детей, для своего семейства, исполняла бы все обязанности, предписываемые женам божественными и человеческими законами! И все тщетно! Мое усердие и мои благие советы она назвала грубостию и непочтением к матери" (Белинский, XI, 76-77).

   Подробное описание тяжких сцен в доме Белинских содержится в письме Д. П. Иванова к Белинскому от 11 сентября 1834 г. (см. ЛН, 57, 186-188).

   ¹⁰ Стр. 33. Чембарское уездное училище было открыто 15 сентября 1822 г. Курс обучения в нем был двухгодичный. В училище Белинский считался одним из лучших учеников: в "Ведомости о состоянии Чембарского уездного училища за 1823-1824 академический год", составленной смотрителем А. Г. Грековым, его имя значится среди четырех лучших учеников второго класса (см.: "В. Г. Белинский. 1848-1948". Пенза, 1948, с. 162). О пребывании Белинского в Чембарском уездном училище см. в воспоминаниях И. И. Лажечникова и Д. П. Иванова (с. 35-36 и 68 наст. изд.), а также: Нечаева, I, 96-117.

  

  

   Известный писатель Иван Иванович Лажечников (1792-1869) с 1821 по 1824 год был директором народных училищ Пензенской губернии и несколько раз приезжал в Чембар. Здесь и произошла его первая встреча с Белинским.

   Дружеские отношения с Лажечниковым, начавшиеся после переезда Белинского в Москву, продолжались до начала сороковых годов. Им в известной мере способствовала высокая оценка критиком исторических романов писателя. В статье "Русская литература в 1841 году" Белинский писал: "Лучший романист пушкинского периода литературы нашей, без сомнения, Лажечников... Жаль, что Лажечников мало пишет: он принадлежит к числу тех писателей, которых влияние особенно сильно на эстетическое и нравственное развитие современного им общества" (Белинский, V, 564-565).

   Личные отношения критика и И. И. Лажечникова "оборвались после перехода Белинского на революционно-демократические позиции" (ЛН, 56, 239). Более сдержанными стали к этому времени и оценки Белинским творчества романиста. Продолжая считать отдельные главы "Ледяного дома" "замечательными произведениями русской литературы", критик подчеркивал ложность эстетической позиции автора, его стремление "украшать природу по произвольно задуманным идеалам" (Белинский, VIII, 56). Особенное недовольство у него вызывала литературная беспринципность И. И. Лажечникова, печатавшего свои произведения буквально где придется. После появления одной из пьес писателя в третьесортном альманахе "Дагерротип" он писал: "...всякая муза, если она уважает сама себя и хочет, чтоб ее уважали другие, должна вести себя с крайнею осторожностию и не заходить всюду, куда зовут ее..." (Белинский, VI, 262). Это же отсутствие четкой литературной позиции сказалось и в некоторых страницах воспоминаний Лажечникова.

   "Заметки" Лажечникова были написаны в 1859 году, но, хотя прошло всего лишь одиннадцать лет после смерти критика, в них немало ошибок, на многие из которых указал Д. П. Иванов в "Сообщениях при чтении биографии В. Г. Белинского".

   Впервые опубликованы в газете "Московский вестник", 1859, No 17, с. 203-212, в выдержках перепечатаны в газете "Московские ведомости", 1859, No 134, 7 июня.

   В настоящем издании печатается по тексту "Московского вестника" вторая часть воспоминаний Лажечникова, собственно относящаяся к Белинскому.

  

   ¹ Стр. 36. Сведения о происхождении отца Белинского и слова о том, что сам Белинский "родился в наших степях",- ошибка. Об этом см. в воспоминаниях Д. П. Иванова, с. 29.

   ² Это сообщение Лажечникова ошибочно. Он сам исправил его в заметке о В. Г. Белинском ("Московский вестник", 1859, No 30, с. 378).

   ³ Подобная характеристика окружения Г. Н. Белинского вызвала резкое возражение Д. П. Иванова (см. с. 55).

   ⁴ Стр. 3