Станюкович Константин Михайлович - Равнодушные

Ордынцев.

   - Извините, Василий Николаевич, я думал скорей отправить бумаги.

   - Потрудитесь взять их от журналиста и принести ко мне.

   - Слушаю-с...

   И Пронский торопливо вышел с огорченным видом виноватого человека.

   Ордынцев поздоровался со всеми сослуживцами, сидевшими в двух комнатах, подходя к каждому и пожимая руку, и прошел в свой маленький кабинет. Он вынул из портфеля бумаги, разложил их на письменном столе, взглянул, поморщившись, на кипу новых бумаг и принялся за работу, не думая торопиться к Гобзину.

   Если есть дело - его позовут, подумал Ордынцев, закуривая папироску и углубляясь в чтение бумаги, испещренной цифрами.

   - Вот-с, Василий Николаевич, пакеты. Ради бога, извините. Мне очень неприятно, что я навлек на себя ваше неудовольствие.

   Ордынцев ничего не ответил и только махнул головой. И начал распечатывать пакеты не потому, что считал это необходимым, а единственно для того, чтобы показать Пронскому его бестактное вмешательство не в свои дела.

   "Интригует. Верно, на мое место хочет!" - про себя проговорил Ордынцев и струсил при мысли о возможности потери места именно теперь, когда жизнь его сложилась так хорошо и когда ему нужно зарабатывать больше денег.

   Электрический звонок прервал эти размышления.

   Ордынцев застегнул на все пуговицы свой черный потертый сюртук и пошел наверх, в комнату директора правления.

   - Здравствуйте, глубокоуважаемый Василий Николаевич! - проговорил несколько приподнятым, любезно-торжественным тоном Гобзин, привставая с кресла и как-то особенно любезно пожимая Ордынцеву руку. - Присядьте, пожалуйста, Василий Николаевич...

   Ордынцев присел, несколько изумленный таким любезным приемом этого "молодого животного".

   После недавней стычки отношения были между ними исключительно официальные и холодные, и Ордынцев очень хорошо знал, что Гобзин не прощал своему подчиненному его отношения к нему, независимого и исключительно делового, не похожего на льстивое и угодливое отношение других служащих.

   И вдруг такая любезность!

   "Уж не хотят ли они меня сплавить?" - подумал Ордынцев, взглядывая на это полное, белое, с румяным отливом лицо и стеклянные рачьи глаза, в которых на этот раз не было обычного вызывающего и самоуверенного выражения.

   - Мне очень приятно сообщить вам, Василий Николаевич, - продолжал между тем Гобзин все в том же приподнятом тоне, выговаривая слова с медленной отчетливостью и как бы слушая себя самого, - что вчера, в заседании правления, был решен вопрос о прибавке с первого января вам жалованья. Нечего и говорить, что правление единогласно приняло мое предложение и вместе с тем поручило мне выразить вам глубочайшую признательность за ваши труды и сказать вам, как оно дорожит таким сотрудником... Вам прибавлено, Василий Николаевич, тысяча пятьсот рублей в год... Таким образом оклад ваш увеличился до шести тысяч пятисот, кроме ежегодной награды, и я надеюсь, что в будущем увеличится еще... Поверьте, Василий Николаевич, что, несмотря на недоразумения, которые бывали между нами, я умею ценить в вас даровитого и способного помощника!

   После этих слов Гобзин протянул свою пухлую красную руку с брильянтом на коротком мизинце и, крепко пожимая руку Ордынцева, прибавил:

   - И если в недоразумениях я бывал неправ, то прошу извинить меня, Василий Николаевич!

   Ордынцев поблагодарил за то, что "правление ценит его работу", и прибавил:

   - А недоразумения всегда возможны, Иван Прокофьевич. Надобно только желать, чтобы они не возникали на личной почве... Тогда, поверьте, и служить легче, и служащие более уверены, что их оценивают исключительно по работе, а не по тому - нравятся ли они, или нет. И я очень ценю, что относительно меня правление именно так и поступило... Еще раз благодарю в лице вашем, Иван Прокофьевич, правление и обращусь к вам с большой просьбой.

   - С какой? - спросил Гобзин уже не с тою предупредительною любезностью, с какой только что говорил, недовольный недостаточной, по его мнению, прочувствованностью в выражении благодарности за сделанную ему прибавку, и за комплименты, и за эти намеки на "личную почву".

   - По моему мнению, было бы несправедливым, Иван Прокофьевич, прибавить жалованье только мне одному и позабыть моих помощников...

   - Но тогда выйдет очень велика сумма... Это невозможно.

   - В таком случае, как ни важна мне прибавка, назначенная правлением, я, к сожалению, должен от нее отказаться, Иван Прокофьевич.

   Гобзин никак этого не ожидал и изумленно смотрел на этого странного человека, отказавшегося от тысячи пятисот рублей из-за какой-то нелепой щепетильности.

   А в то же время надо было как-нибудь да с ним поладить, так как отец еще на днях сказал сыну, чтобы он не выпускал Ордынцева из правления и особенно дорожил им, причем пригрозил убрать его самого, если он доведет Василия Николаевича до ухода.

   - Таких дураков, как ты, много, а таких работников, как Ордынцев, мало! - решительно прибавил старик и скоро после этого внес в правление предложение о прибавке Ордынцеву.

   И молодой Гобзин, по приказу отца, должен был объявить о благодарности правления Ордынцеву и "вообще обойтись с ним душевно".

   - Кому же вы хотите прибавить жалованье? И как велика будет сумма? Прикиньте-ка сейчас! - промолвил Гобзин, придвигая Ордынцеву листки бумаги и карандаш.

   Ордынцев наметил прибавки решительно всем служащим в его отделе. Получилась сумма в двенадцать тысяч.

   Гобзин взглянул на список.

   - Цифра значительная! - несколько раз повторил он.

   - И дивидент значительный! - заметил Ордынцев.

   - Оставьте мне ваш список... Я доложу сегодня правлению...

   - Очень вам благодарен, Иван Прокофьевич.

   Ордынцев поднялся.

   - Больше я вам не нужен? - спросил он.

   - Нет, Василий Николаевич. После заседания правления я вас попрошу, чтоб сообщить вам его решение.

   Ордынцев ушел, сознавая, что поступил, как следовало поступить порядочному человеку. Он не сомневался в первую минуту, что требование его будет исполнено, если только старик Гобзин захочет поддержать его. Он знал, что, в сущности, заправилою всего дела был этот миллионер из мужиков-каменщиков, начавший с маленьких подрядов и сделавшийся одним из видных петербургских дельцов. Остальные члены правления были ставленниками Гобзина, имевшего в руках большое количество акций и располагавшего большинством голосов на общих собраниях, и, разумеется, не смели идти против его желаний, чтоб не лишиться своих семи тысяч директорского жалованья.

   Ордынцев знал всех этих безличных директоров: престарелого архитектора, заведующего хозяйственной частью и ловкого мошенника, получавшего с подрядчиков значительные "комиссии" и "скидки", благодаря которым он имел тысяч до двадцати в год, прогоревшего барина с титулованной фамилией, довольно ограниченного коммерсанта, с братом которого старик Гобзин вел дела, и молодого инженера путей сообщения - зятя Гобзина.

   Только один директор от правительства, бывший литератор-публицист, был до некоторой степени независим.

   Но он, конечно, не подаст голоса против прибавки жалованья младшим служащим, он, который в своих прежних статьях, благодаря которым он и получил место, ратовал, между прочим, и против несправедливого распределения вознаграждения в железнодорожных правлениях и управлениях.

   Весь вопрос сводился к тому: согласится ли старик Гобзин?

   И Ордынцев не раз отвлекался от работы, думая об этом очень интересующем его деле. Эти полторы тысячи вместе с наградными дадут ему возможность отказаться от части вечерних занятий и посвящать более времени Шуре. Можно будет тогда пригласить англичанку для занятий, учительницу гимнастики, нанять дачу и поехать с Шурой во время месячного отпуска в Крым. Они бы поехали в августе, и как бы это было хорошо. Давно уж Ордынцев мечтал об этой поездке, об отдыхе. Но прежде эти мечты так и оставались мечтами. Он проводил, лето в городе, уезжая только < по субботам на дачу в окрестностях Петербурга и возвращаясь оттуда в воскресенье, довольный, что на неделю свободен от сцен.

   Не мог воспользоваться он и своим отпуском, не мог уехать куда-нибудь подальше и отдохнуть. Для этого у него не было средств.

   А как бы он поправился в Крыму. Как было бы полезно и Шуре и ему покупаться в море. Как хотелось ему этого моря, этих гор и полного отдыха. Как хотелось ему забыть хоть на месяц о правлении, об этой надоевшей ему работе и встречах и объяснениях с Гобзиным-сыном.

   И он припомнил, что во всю свою жизнь, с тех пор как женился, он ни разу действительно не отдыхал, ни разу никуда не ездил... Он все отдавал семье и постоянно слышал жалобы и упреки, что зарабатывает мало, что семье не хватает, что дача нехороша...

   И ни жена, ни старшие дети никогда не подумали, что он устал от работы, что он болен, что ему нужно отдохнуть!.. На него смотрели, как на ломовую лошадь, которая должна тянуть воз. И он тянул-тянул и теперь начинает чувствовать себя разбитой клячей.

   О, если бы получить эти полторы тысячи! Тогда он отдохнет и поправится.

   "Но старик Гобзин упрям. Пожалуй, не согласится!" - подумал Ордынцев, и так как очень желал, чтобы Гобзин согласился, то именно потому недавняя его уверенность исчезла, и он мало надеялся.

   Потерявши эту надежду, почти уверенный, что старик обидится его ультиматумом, Ордынцев внезапно раздражился и озлобился, принимаясь за работу.

   А работы предстояло много.

   Целая стопка бумаг, испещренных цифрами, лежала перед ним. Все эти бумаги надо просмотреть и проверить.

   И Ордынцев защелкал счетами и перестал думать о том, что казалось теперь ему несбыточным.

   В самый разгар работы кто-то постучал в двери.

   - Войдите! - крикнул Ордынцев раздраженным голосом.

   В дверях появился высокий, плотный старик в черной паре с широким, красноватым, моложавым лицом, грубые черты которого сразу обличали бывшего мужика. Седые волосы были с пробором посередине и обстрижены в скобку. Окладистая седая борода придавала его лицу степенный, благообразный вид. Маленькие серые глаза, острые и круглые, как у коршуна, блестели умом, энергией и лукавством из-под нависших седых бровей.

   Это был "сам" Гобзин.

   - Доброго здоровья, Василий Николаевич... Помешал, конечно?.. Ну, не обессудьте... Я на минуту! - проговорил он тихим, приятным голосом.

   С этими словами он приблизился к Ордынцеву, сунул ему свою громадную жилистую руку и присел на стул у письменного стола, напротив Ордынцева.

   - По обыкновению, трудитесь, Василий Николаевич! - начал Гобзин, чтобы что-нибудь сказать перед тем, чтобы перейти к делу, по которому пришел.

   - А вы думали, Прокофий Лукич, лодырничаю? - с раздражением ответил Ордынцев, отодвигая счеты.

   - Этого я о вас никогда не полагал, Василий Николаевич. Слава богу, давно знакомы... Вам бы и не грех поменьше заниматься...

   - Поменьше?.. А куда мне вот это сбыть? - указал Ордынцев на стопку бумаг.

   - То-то вы во все сами любите входить... Не полагаетесь на других.

   - У других тоже довольно работы. И другие не сидят сложа руки...

   Гобзин молчал и, опустив глаза, постукивал пальцами по столу. Ордынцев знал, что это постукиванье было обычной прелюдией к серьезному разговору, и, конечно, догадался - к какому. Он взглянул на "умного мужика", как называл он бывшего председателя правления, с которым служил около четырех лет и не имел никогда никаких неприятностей, хотя нередко и вел с ним деловые споры. Взглянул, и по тому, что широкий облысевший лоб Гобзина не был сморщен, скулы не двигались и широкие плечи не ерзали, заключил, что Гобзин в хорошем настроении.

   И получение прибавки казалось ему теперь не невозможным. Недаром же "умный мужик" зашел сюда и говорит ласковые слова. "Только надо держать с ним ухо востро. Он - лукавая шельма!" - думал Ордынцев, имея некоторое понятие о Гобзине-старике и из личных наблюдений и из некоторых сведений о том, какими мошенническими проделками полна биография этого "нашего известного" практического деятеля, портрет которого еще недавно был помещен в одной из газет, особенно покровительствующей "истинно русским" людям, по поводу крупного пожертвования Гобзина на церковно-приходские и технические школы.

   Знал также Ордынцев, как ловко он обошел одного неподкупного сановника, удостоившись чести взять от его супруги пятьдесят тысяч для помещения их в деле. Пятнадцать тысяч, которые ежегодно вносил Гобзин своей верительнице в виде прибыли на ее капитал, невольно убедили в его коммерческих способностях молодую женщину, что было, разумеется, очень лестно для Гобзина, понимавшего, как важен иногда бывает в коммерческих делах учет женского покровительства. Старик умел, как он выражался, "учитывать" разные знакомства и связи и не раз, бывало, удивлялся Ордынцеву, что он не "учитывает" своих приятельских отношений к Никодимцеву. Давно бы назначили Василия Николаевича директором правления от правительства. Получал бы себе семь тысяч и ездил бы раз в неделю в заседания. Чего лучше?

   Пробив несколько раз по столу трели, Гобзин поднял глаза на Ордынцева и добродушно-шутливым тоном проговорил:

   - Признаться, Василий Николаевич, вы даже и меня, дорогой, огорошили!

   - Чем? - спросил Ордынцев, хотя и отлично знал чем.

   И в то же время подумал: "Тебя, старая шельма, ничем не огорошишь!"

   - Мне сейчас сын обсказал, какую вы нам загвоздку закатили... Простите, что я вам скажу, Василий Николаевич?

   - Говорите.

   - Такого, с позволения сказать, чудака, как вы, по нонешним временам не найти.

   И старик рассмеялся, показывая свои крупные белые зубы.

   - В чем же вы находите чудачество?

   - Да, помилуйте, Василий Николаевич, уж если прямо говорить, так это даже довольно неосновательно с вашей стороны... Вам, не в пример прочим, как служащему, которым правление особенно дорожит, назначают прибавку, а вы, с позволения сказать, выкидываете неслыханную штуку. Это не порядок, дорогой Василий Николаевич... И ради чего? Ведь я знаю, вам по теперешнему вашему положению очень нужна прибавка.

   - Нужна.

   - Вы вот и вечерние занятия берете... Себя только измориваете... И вместе с тем такой камуфлет! На двенадцать тысяч нас хотите ахнуть. За что? Ежели мы вам хотим дать прибавку, обязаны мы, что ли, другим давать?

   - Но вы и мне не обязаны...

   - Эх, какой вы, Василий Николаевич!.. Положим, не обязаны, но вы нам нужны. А нужного человека нужно держать всыте. Надо, чтобы он был доволен... А то вас то и гляди переманят... Верно, уж есть предложение, а?

   Ордынцев рассмеялся.

   - Нет, Прокофий Лукич. Да я пока и не собираюсь уходить...

   - Не собираетесь, а между тем, если будете недовольны, соберетесь... А вы нам нужны... И часть свою знаете, и не подведете... И на съездах толково говорите... Мы за то и предлагаем вам шесть тысяч с половиной вместо пяти... И больше дадим. Семь можем дать, если...

   - Если что?

   - Если вы, Василий Николаевич, не станете бунтовать! - шутливо проговорил Гобзин. - Получайте свою прибавку, а потом мы обсудим вашу просьбу о других служащих... Идет, что ли?

   - Нет, Прокофий Лукич, не идет... Я вам, вы говорите, нужен. И мне нужны мои помощники, и я, как вы, люблю, чтоб нужные люди были довольны...

   - Это вы моей же палкой да меня по шее? Ну, с вами не сговоришь... Будь по-вашему, но только скиньте процентов двадцать с этого списка! - сказал Гобзин, вынимая из кармана список Ордынцева. - Уважьте меня.

   Ордынцев согласился и благодарил Гобзина.

   В свою очередь и Гобзин сказал, что он только ради Василия Николаевича согласился на его просьбу... Он, мол, понимает, кто чего стоит...

   И, вставая, прибавил, пожимая Ордынцеву руку:

   - А в будущем году вам будет дан двухмесячный отпуск, Василий Николаевич. Вам надо хорошенько отдохнуть и поправиться... Вы ведь раньше не пользовались отпусками. Да с сыном... того... поснисходительнее будьте... Я ему уж наказывал, чтоб он не форсил... Молод еще... Не понимает людей... Не того ищет в них, что следует... Ну, очень рад, что мы "оборудовали" с вами дело... А затем прощайте пока, Василий Николаевич...

  

   II

   Необыкновенно радостный возвратился в этот день домой Ордынцев и, целуя отворившую ему двери Шуру, проговорил:

   - Ну, Шурочка, теперь мы с тобой лучше заживем... Через две недели будем получать прибавку к жалованью... Тысячу пятьсот. Да награды получу столько же. Понимаешь, у нас три тысячи будет... Вечерние занятия побоку... А летом мы на два месяца поедем с тобой в Крым... Рада, деточка?

   - Еще бы не рада... Главное, рада, что ты эти вечерние занятия бросишь... Не будешь так уставать. Ну, идем обедать, папочка... Суп подан... Идем, а то остынет, а ты любишь горячий... За обедом все расскажешь.

   - Сию минуту, моя хозяюшка. Дай только руки вымою!

   Тем временем маленькая хозяйка еще раз оглянула стол, все ли в порядке, и шепнула кухарке:

   - Говядины не передержите, Аксинья. Папа не любит.

   - Не передержу, барышня... Не бойся, хлопотунья!

   - И огурцы чтобы хорошие были...

   - Отличные. Нарочно в Офицерскую бегала.

   - Ну вот и я! - весело воскликнул Ордынцев.

   И он сел за стол, сбоку от Шуры, занявшей, по обыкновению, хозяйское место.

   Шура между тем налила отцу маленькую рюмку водки и графинчик унесла в буфет.

   - За твое здоровье, Шура! За нашу лучшую жизнь!

   Ордынцев выпил и начал закусывать.

   - И что за важная селедка... Это ты приготовляла?

   - Я, папочка! - радостно ответила Шура, довольная похвалой отца.

   - Прелесть... А вторую рюмку нельзя?

   - А что доктор сказал?

   - Ну не буду, не буду, умница... Наливай мне супу.

   Он с жадностью проголодавшегося человека принялся за суп и временами с бесконечной нежностью взглядывал на эту маленькую смуглянку с большими черными глазами, которая так берегла его и так ухаживала за ним. И при мысли, что теперь он может дать лучшее образование своей девочке и доставлять ей больше удовольствий, он чувствовал себя счастливым.

   Когда суп был окончен и Ордынцев утолил голод, он стал рассказывать Шуре, как он получил прибавку и как отстоял ее для служащих, и спросил:

   - Не правда ли, и ты так бы поступила, моя милая?

   - А то как же? Я понимаю тебя, папа. И Гобзин добрый...

   - Ну, положим, не особенно добрый, а умный... Он дорожит мною, поэтому мы и поедем с тобою в Крым... И в театр на святки поедем... "Ревизора" посмотрим... И елку сделаем - ты пригласи своих подруг... На какой день назначим елку?

   - На первый день... А сколько можно позвать подруг, папочка?

   - Зови кого хочешь.

   - А не дорого это будет?

   - Милая, деликатная ты моя девочка! - проговорил умиленный отец. - Мы дорогую елку не сделаем... Не правда ли?

   - Разумеется, самую дешевую.

   - У нас на все денег хватит.

   - Откуда же ты получишь?

   - Сто десять рублей за вечерние занятия да сто рублей прихвачу у нас из кассы в счет наградных. Их в феврале выдадут. Полтораста рублей пойдут на прожиток, а пятьдесят рублей пойдут на праздники... Надо дать сторожам в правлении, нашей Аксинье, дворникам... Надо сделать подарок тебе...

   - И сестре и братьям? - спросила Шура.

   И тотчас же вспыхнула и взглянула смущенно на отца, словно бы извиняясь.

   - Конечно, и им! - ответил отец и тоже смутился.

   - А я маме вышиваю одну работу...

   - Отлично делаешь! - похвалил Ордынцев.

   Он докончил жаркое и отодвинул тарелку.

   - Скушай еще, папочка.

   Ордынцев отказался.

   - Не понравилось? - с беспокойством спросила Шура.

   - Очень понравилось, но я сыт... Спасибо за обед... А вот тебе груша... Кушай, детка, на здоровье... Осенью мы их будем с деревьев рвать...

   Аксинья убрала со стола и подала самовар. Шура налила чай, скушала грушу и рассказала отцу, что сегодня ее спрашивали из арифметики и из русского.

   - И хорошо отвечала?

   - Кажется, недурно. По пятерке поставили.

   - Ай да молодец! - воскликнул Ордынцев с такою радостью, точно он сам получил по пятерке.

   Он выпил чай, поцеловал Шуру и сказал:

   - Надо уходить.

   - А отдохнуть?

   - Некогда. Надо зайти к Вере Александровне, узнать адрес Скурагина и поискать желающих ехать на голод... Никодимцев просил. Он едет и ищет помощников.

   Шура несколько минут молчала и наконец спросила:

   - А ты, папа, дал в пользу голодающих?

   - Дал, родная. Пятьдесят рублей дал в прошлом месяце. И с января буду давать по десяти рублей в месяц.

   - И мы в гимназии собираем. И я дала рубль, что ты мне подарил.

   - Ай да молодцы гимназисточки... Ну до свидания, голубка. Постараюсь скоро вернуться. А ты что без меня будешь делать?

   - Ко мне обещали две подруги прийти...

   - И отлично. Не будешь одна... Угости подруг чем-нибудь! Вот тебе на лакомство...

   Ордынцев дал Шуре несколько мелочи и ушел, провожаемый, по обыкновению, дочерью.

   Веры Александровны он дома не застал. Муж ее сказал, что она все время у брата в больнице и что брат безнадежен. Там же, верно, и Скурагин.

   Ордынцев просидел несколько минут у Леонтьева, сообщил о поручении Никодимцева и сказал, что поедет в больницу, чтобы навестить больного и повидаться с Скурагиным, и от него узнать, нет ли желающих ехать с Никодимцевым. О том, что ему хотелось повидать Веру Александровну и быть около нее в первые минуты острого горя, - он умолчал, хотя и знал, что Леонтьев понял это, потому что, провожая Ордынцева, он сказал с каким-то напряженным выражением на своем утомленном лице:

   - Если что случится там, то вы, пожалуйста, побудьте около Веры и привезите домой. А мне нельзя оставить детей одних... Вы знаете наше правило? - прибавил уныло статистик.

  

   По тому, как легко приподнялся с кровати Борис Александрович и как крепко, точно цепляясь, сжал своей тонкой сухой горячей рукой руку Ордынцева, - Ордынцев решительно не мог подумать, что перед ним осужденный на очень близкую смерть.

   Только после двух-трех неестественно оживленных фраз больного о том, что он чувствует себя значительно лучше и при первой же возможности уедет в Ниццу, и по мутному, словно бы подернутому туманом взгляду глубоко ввалившихся глаз Ордынцев понял, что смерть уже витает в этой небольшой комнате, освещенной слабым светом лампы.

   И еще более убедился в этом Ордынцев по напряженно-серьезному и злому выражению на безбородом и безусом лице врача в длинном белом балахоне - злому, что не может вырвать из когтей смерти человека, которого рассчитывал вырвать, - и по тому еще, что врач избегал встречаться глазами со взглядом больного, и по притворно спокойным и ласково улыбающимся лицам двух сестер милосердия.

   - Когда давали шампанское? - осведомился врач.

   - В восемь часов.

   - Дайте еще стакан...

   И, взяв от сестры скорбный листок, доктор отметил в н. ем что-то и, не глядя ни на кого из присутствующих, вышел из комнаты вместе со старшей сестрой продолжать свой вечерний обход.

   Оставшаяся в комнате сестра налила маленький стакан шампанского и, приподняв с подушкой голову больного, предложила ему выпить.

   Больной нарочно закрыл глаза.

   - Выпейте, голубчик... Вам лучше будет! - необыкновенно ласково проговорила сестра.

   - Выпей, Боря!.. Выпей, милый! - сдерживая слезы, сказала Вера Александровна.

   И Борис Александрович открыл глаза и выпил с жадностью шампанское.

   - Ну, теперь я засну... Спасибо, сестра! - сказал он сестре милосердия. - А ты, Вера, не уходи! - приказал он, раздражаясь. - Будем вместе пить чай!

   Через несколько минут он заснул. Среди мертвой тишины слышно было, как из груди вырывался странный хрип и слышалось какое-то бульканье.

   Вера Александровна и Скурагин вышли в коридор. За ними вышел и Ордынцев.

   Ордынцев молча поздоровался с ними.

   В эту минуту к Вере Александровне подошла одна из сестер, пожилая женщина, с обычной приятной улыбкой на своем полном, отливавшем желтизной лице, и сказала:

   - Простите меня, сударыня, что я позволю себе напомнить вам о том, что вы, в огорчении своем, забыли.

   - О чем? - испуганно спросила Леонтьева.

   - О приглашении священника для исповеди и приобщения святых тайн больного.

   - А разве...

   Она не могла окончить вопроса. Рыдания душили ее.

   - Все в руках господних... Но не мешает теперь же послать за батюшкой.

   - Не взволнует ли это бедного брата?

   - Взволнует? - удивленно и строго спросила сестра. - Напротив, больные обыкновенно чувствуют облегчение страданий после таинства. Впрочем, как вам будет угодно! - с огорченным видом прибавила сестра.

   - Тогда... пожалуйста, пригласите священника... А я приготовлю брата...

   - Не волнуйте себя... Когда батюшка придет, дежурная сестра скажет больному. Она сумеет это сделать... А я сейчас же пошлю просить батюшку! - сказала сестра.

   И с мягким коротким поклоном тихо удалилась и исчезла за дверями.

   - Вера! - донесся из-за полуотворенных дверей голос Бориса Александровича.

   Леонтьева вытерла слезы и пошла в комнату.

   Тем временем Ордынцев советовал Скурагину ехать с Никодимцевым, ручаясь, что Никодимцев вполне порядочный человек.

   - Я еду с ним. Мне он понравился! - отвечал Скурагин.

   Ордынцев просил Скурагина указать еще кого-нибудь. Скурагин обещал прислать к Никодимцеву желающих и, между прочим, сказал, что поблизости живет один студент-медик, Петров, который, наверное, поедет.

   - Знаете его адрес? Я сейчас же зайду к нему.

   - Я охотно бы пошел, Василий Николаевич, да дело в том, что больной поминутно зовет меня... И Веру Александровну нельзя оставить одну! - промолвил, словно бы извиняясь, Скурагин.

   - Плох бедный Борис Александрович!

   - Доктор говорит, что едва ли дотянет до утра!.. А Петров живет недалеко от академии, в Вильманстрандском переулке, дом 6, квартира 27, в третьем этаже. Верно, его застанете!

   Ордынцев тотчас же ушел, сказавши Скурагину, что немедленно вернется в больницу.

   Он вышел из больницы в пустынную улицу. Поднималась вьюга. Снег бил в лицо, сухой и холодный. Сильный мороз давал себя знать, пронизывая Ордынцева сквозь старую и жиденькую его шубенку. И эта неприветная погода заставила Ордынцева еще более пожалеть умиравшего.

   Только у Сампсониевского моста он нашел плохонького извозчика и минут через десять тихой езды, продрогший и озябший, остановился у подъезда небольшого трехэтажного дома. В глухом переулке не было ни одного извозчика. Только лихач стоял у подъезда, дожидаясь кого-то.

   - Подожди меня. Через десять минут выйду! - сказал он извозчику и вошел в подъезд.

   Швейцара не было. Ордынцев поднялся по лестнице, скудно освещенной керосиновыми фонарями, наверх и позвонил. Молодая, чем-то озлобленная кухарка отворила дверь и раздраженно спросила:

   - Кого нужно?

   - Студента Петрова.

   - Нет его дома!

   И она хотела было захлопнуть двери, но Ордынцев остановил ее и попросился войти и написать записку.

   Кухарка неохотно впустила Ордынцева и ввела его в крошечную комнатку, занимаемую студентом.

   - Пишите, что вам нужно. Вот тут на столе есть бумага и перо.

   Ордынцев не сразу мог написать озябшими пальцами. Наконец он написал Петрову приглашение побывать у Никодимцева и просил передать записку немедленно, как вернется Петров.

   - Ладно, скажу! - резко сказала кухарка.

   - Однако вы сердитая! - промолвил, подымаясь, Ордынцев, чувствуя, что недостаточно еще согрелся.

   - Поневоле будешь сердитая! - ожесточенно ответила кухарка.

   - Отчего же?

   - А оттого, что я одна на всю квартиру. Все прибери да подмети, и все хозяйка зудит... А тут еще то и дело звонки. Комнаты-то все студентам сданы, ну и шляются к ним, и они шляются... Отворяй только. А ноги-то у меня не чугунные. Так как вы думаете, господин, можно мне быть доброй? - спросила она.

   Ордынцев принужден был согласиться, что нельзя, и, извинившись, что побеспокоил ее, вышел за двери.

   И в ту же секунду из дверей противоположной квартиры вышли его жена и Козельский.

   Несмотря на густую вуаль, Ордынцев отлично разглядел жену. Он встретился с ней, так сказать, носом к носу.

   Она немедленно скрылась в квартиру. Вслед за ней вошел и смутившийся Козельский, и двери захлопнулись.

   Ордынцев машинально подошел к двери, никакой дощечки на ней не нашел и, постояв несколько секунд у дверей, стал тихо спускаться по лестнице.

   - Так вот оно что! - наконец произнес он, словно бы внезапно озаренный и понявший что-то такое, чего он прежде не понимал.

   Он сел на извозчика и велел везти в больницу, взглянув предварительно на рысака.

   "А еще хвалилась своей безупречностью... старая развратная тварь!" - думал, полный презрения к жене, Ордынцев, и многое ему стало понятным. И ее наряды, и ее посещение журфиксов Козельского, и эти даровые билеты на ложи, получаемые будто бы от знакомой актрисы, и кольца, и ее кокоточный вид.

   А он-то в самом деле верил, что она безупречная жена, и еще считал себя перед ней виноватым!

   "Подлая! И что мог найти в ней хорошего эта скотина Козельский! - мысленно проговорил Ордынцев, испытывая невольное ревнивое чувство к любовнику своей давно нелюбимой жены и в то же время какое-то скверное злорадство, что она, несмотря на свою осторожность, попалась-таки со своим любовником. - Видно, у них там приют для свиданий, и, конечно, Козельский оплачивает свои удовольствия ласкать эту жирную, подкрашенную и подмазанную даму".

   Но что было главнейшим источником злости Ордынцева, так это то, что он был в дураках, когда верил ее патетическим и горделивым уверениям в супружеской верности и выслушивал сцены, разыгрываемые именно на тему об ее добродетели.

   О, если б он догадывался об этом раньше! Он давно бы оставил эту лживую и порочную женщину, не считая себя виноватым, что она страдает без любви, как она говорила.

   "Не бойся, не страдала!" - подумал он.

   И семейка Козельских, нечего сказать, хороша! Отец-то каков? А эта барышня, из-за которой гибнет молодой человек! А эта Инна, уловившая в свои сети бедного Никодимцева. И ведь нет средств удержать его от гибели. Он верит в нее, потому что влюблен в нее и потому что она умно проделала комедию раскаяния. Она, наверное, она сама имела бесстыдство познакомить Никодимцева со своим прошлым, рассчитывая на эффект собственного признания.

   Так мысленно поносил Ордынцев женщину, с которой говорил раза два и которую не знал, а судил понаслышке и, главным образом, по злоязычным словам своей жены. Полный ненависти и презрения к Козельскому, он готов был теперь ненавидеть всю семью его несравненно сильнее, чем до только что бывшей встречи с женой.

   Ему хотелось рассказать об этом кому-нибудь, чтобы знали, как лжива эта женщина. Но когда он вошел в больницу и поднялся в коридор, то все его злые мысли рассеялись при виде Веры Александровны, стоявшей, уткнувшись головой в стену, и глухо рыдавшей.

   Ордынцев понял, что все кончено.

   - Тотчас после причастия умер! - шепнул ему Скурагин.

   - Спокойно?

   - Совсем. Он, кажется, и не сознавал, что умирает...

   - А об той... о Козельской что-нибудь говорил?

   - Ни слова. И после одного ее посещения видеть ее не хотел.

   Ордынцев позвал Веру Александровну домой. Она тотчас же покорно согласилась ехать вместе с Ордынцевым. Скурагин остался, чтобы посмотреть, как перенесут тело покойного в часовню, и это почему-то подействовало очень успокоительно на Леонтьеву.

   - Побудьте, голубчик, с ним, пока его не вынесут! - сказала она, крепко пожимая Скурагину руку в знак благодарности.

   Леонтьев тотчас же отправился, чтобы распорядиться насчет читальщика, панихид, объявлений в газете и похорон, а Ордынцев остался посидеть у Леонтьевой. Пока ставили самовар, она была в детской, и вид двух здоровых мальчиков и дочери, спавшей в комнате Леонтьевой, значительно уменьшил ее печаль о брате. Счастливое эгоистическое чувство матери невольно умеряло горе, и ей самой сделалось стыдно, что она как будто не довольно жалеет брата.

   И она нарочно стала вызывать воспоминания о последних его минутах, вспомнила его, казалось ей, молящий о жизни взгляд, обращенный к священнику, вспомнила его исхудалое лицо с заостренным носом, его последний глубокий вздох, и слезы полились из ее глаз, и она почувствовала себя как бы менее виноватой.

   Пришла она звать пить чай Ордынцева с заплаканными глазами, но уже более спокойной.

   Она начала рассказывать о брате, вспоминала о том, какой он был добрый и веселый до тех пор, пока...

   - Надеюсь, она не покажется на панихиде! - неожиданно возбуждаясь, проговорила Вера Александровна.

   - От этой барышни всего можно ждать, Вера Александровна.

   И, чтобы отвлечь внимание Леонтьевой и вместе с тем поделиться с ней, Ордынцев сообщил о том, как он сейчас встретил жену с Козельским.

   И Вера Александровна с любопытством слушала рассказ Ордынцева о встрече. Слушала и как будто радовалась, что Ордынцев теперь понял, какова у него жена. Очень порадовалась она за него, узнавши о прибавке и о том, что он поедет с Шурой в Крым.

   В полночь пришел муж.

   Он рассказал, что все им сделано и что похороны обойдутся недорого; этот разговор снова напомнил Вере Александровне о брате, и она заплакала.

   В первом часу ушел Ордынцев, обещая быть завтра на панихиде.

  

   Ордынцев встал поздно и вышел пить кофе в десять часов. Проголодавшаяся Шура уже давно ждала отца. Она всегда с ним пила по утрам кофе.

   Отец расцеловал Шуру и, присевши к столу, принялся за чтение газеты, отхлебывая маленькими глотками горячий кофе со сливками. Шура торопливо намазывала ломоть белого хлеба маслом и поставила тарелочку с хлебом около Ордынцева.

   Она пила кофе и часто взглядывала на отца. Он, видимо, был не в духе и чем-то встревожен и рассеянно читал газету, очевидно, думая о другом. Он не рассказал ей, как провел вечер и почему поздно вернулся. Подруги ушли от нее вчера в одиннадцать часов, а папы не было...

   "Что с ним, голубчиком? - думала в тревоге девочка. - Вчера он был такой веселый, а сегодня..."

   - Ты разве хлеба не хочешь, папочка? - спросила она, заметивши, что отец не притронулся к нему.

   - Нет, Шура, не хочется...

   - Ты, верно, плохо спал?..

   - А что, милая?

   - Да ты сегодня какой-то сердитый... Уж не на меня ли?

   - Что ты, деточка? За что на себя сердиться?.. Я, видишь ли, вчера был в больнице... Там умер брат Веры Александровны, Борис Александрович... Ну вот и отразилось неприятное впечатление от гибели молодой жизни! - объяснил Ордынцев, не смея сказать дочери об истинной причине его мрачного настроения. Не станет же он позорить мать в глазах дочери. Пусть она никогда не узнает ничего позорного для матери.

   "А Ольга?" - подумал Ордынцев и вспомнил пререканья между матерью и дочерью, когда они вернулись с фикса у Козельских и он слышал их из кабинета...

   "Ольга, наверное, догадывается... И Алексей тоже!" - решил Ордынцев, и это его взволновало еще более.

   "Какой хороший пример для Ольги!.. Она уж и так порядочно испорчена, а теперь что будет с ней?!"

   И он ничего не может сделать! Ничему помешать, что бы ни случилось!

   Раздался звонок.

   Ордынцев взглянул на часы. Было половина одиннадцатого.

   "Аккуратен, как хронометр!" - подумал Ордынцев.

   - Это, верно, Алеша, папа! - сказала Шура, выбегая в переднюю, чтоб встретить брата.

   - Наверное, он! - проговорил отец, откладывая в сторону газету.

   Он не испытывал ни малейшей радости в ожидании сына, но когда он вошел, по обыкновению свежий и чистенький, красивый со своими большими серьезными голубыми глазами и тонкими чертами изящного лица, щегольски одетый в длиннополом студенческом, сюртуке, - отцовское чувство невольно сказалось в смягченном взгляде и в просветлевшем на мгновение лице.

   "Молодец!" - невольно пронеслось у него в голове и отозвалось на сердце.

   - Здравствуй, папа. Здоров, надеюсь! - проговорил свое обыкновенное приветствие Алексей.

   И, пожавши протянутую ему руку, сел против отца и прибавил:

   - Ольга и Сережа кланяются тебе и извиняются, что не придут сегод