Станюкович Константин Михайлович - Равнодушные

величивают... У нас ведь любят представлять все в более мрачных красках и таким образом совершенно напрасно пугать общество... Ну да вы ведь сами увидите на месте, так ли страшен черт, как его малюют, и, разумеется, ваши выводы будут вполне соответствовать действительному положению. Я не сомневаюсь в вашем уме и такте! - подчеркнул граф. - Однако мы уклонились... Я не о командировке хотел с вами говорить, Григорий Александрович, я хотел узнать: согласились ли бы вы занять пост товарища в другом министерстве?.. Я с своей стороны охотно окажу свое содействие и почти уверен, что вас назначат.

   - Очень благодарен, граф, за ваше доброе содействие, но я предпочел бы остаться на своем месте.

   - Вы отказываетесь, Григорий Александрович?

   И маленькие глаза графа изумленно и в то же время словно бы недоверчиво взглянули на Никодимцева.

   Сам честолюбец, любящий свою призрачную власть и ради нее готовый поступиться многим, человек, имеющий громадное состояние и, следовательно, не заинтересованный жалованьем, он никак не мог понять, чтобы возможно было отказаться от блестящего положения.

   - Отказываюсь.

   - Решительно?

   - Решительно.

   - Странный вы человек, Григорий Александрович... Очень странный... А я, признаться, думал, что обрадую вас... Такой пост... и впереди возможность еще более высокого поста, на что вы при ваших выдающихся способностях, конечно, имели бы полное основание надеяться... И вы отказываетесь?.. Или вы думаете, что не уживетесь со своим министром?..

   - Я этого не думаю...

   - Работы вы не боитесь и умеете работать...

   - Работа меня не пугает...

   - Или служба в другом ведомстве вам не нравится?

   - Все службы более или менее одинаковы...

   - Так в таком случае, позвольте мне спросить, почему?

   - Я не честолюбив, граф! - уклончиво ответил Никодимцев.

   - Будто? И, пожалуй, венцом своей карьеры считаете тихое пристанище в сенате? - с сожалением проговорил старик.

   - На большее я и не рассчитываю...

   - А вас разве не манит сознание той государственной пользы, которую вы можете принести, принимая близкое участие в государственном управлении?

   - Оттого и не манит, что я мало верю в возможность приносить эту пользу.

   Старик почти испуганно посмотрел на Никодимцева.

   - Так вот в чем дело? - протянул он. - В таком случае вы, конечно, правы, Григорий Александрович... Нельзя служить делу, которому не веришь...

   "Ты-то веришь?" - подумал Никодимцев и сказал:

   - И, главное, трудно, граф, утешать себя иллюзиями...

   - Иногда это необходимо... поверьте старику! - значительно проговорил граф. - Ну, я вас больше не задерживаю... У вас ведь еще много хлопот с этой командировкой... Счастливого пути, дорогой Григорий Александрович, и дай бог, чтобы вам не пришлось долго засиживаться... Чем скорее вернетесь, тем я буду спокойнее за ваш департамент! - любезно прибавил граф.

   И, казалось, еще с большею приветливостью пожал Никодимцеву руку.

  

   Чтобы пробыть несколько лишних минут с Никодимцевым перед разлукой на неопределенное время, Инна Николаевна приехала на Николаевский вокзал за полчаса до отхода курьерского поезда.

   В том новом настроении, в каком находилась Травинская, ее тоскливо тревожил отъезд единственного человека, который не только любил и понимал ее, но и верил прочности ее нравственного обновления, поддерживал в ней веру в себя и в возможность счастливого будущего их совместной жизни.

   Она знала, что с отъездом Никодимцева ее ждет полное одиночество и назойливое напоминание о том, что она так хотела бы забыть и чего не забывали родные и знакомые ее, мужа и Козельских.

   Об этом прошлом напоминали добрые приятельницы и родственницы, передававшие с видом негодования и участия о позорных слухах, ходивших о ней.

   Эти слухи особенно усилились, распространяясь далеко за пределы того круга, в котором вращалась Инна Николаевна, с тех пор как стало известным о том, что она разводится с мужем, чтобы сделать блестящую партию, выйдя замуж за Никодимцева.

   Ей простили бы охотно дюжину любовников, но этого простить не могли и потому обливали ее грязью, разбавляя частицу правды клеветой. О ней распространяли легенду, как о порочной, циничной женщине, насчитывая ей столько любовников, сколько позволяла пылкость фантазии и степень зависти возмущенных клеветниц.

   Нечего и говорить, что знавшие и не знавшие Травинскую, - и в особенности женщины, не отличавшиеся строгостью нравов, - изумлялись, что Никодимцев, тайный советник Никодимцев и директор департамента, а не то что какой-нибудь обыкновенный смертный, не заслуживший бы, разумеется, изумления, - женится на "такой женщине", когда мог бы оставаться ее любовником при таком покладливом господине, как Травинский.

   В том, что Никодимцев любовник Травинской, никто, конечно, не сомневался, и об этом говорили громко, с таким легким сердцем, с каким говорят о погоде, и с такою уверенностью, точно каждый из говоривших присутствовал на тайных свиданиях.

   Когда в министерстве узнали, что Никодимцев женится, то, собравши справки о невесте, решили, что директор департамента делает великую глупость, так как рискует своей блестящей карьерой. По крайней мере, когда один из коллег, недолюбливавший Никодимцева и умевший разнообразить свои доклады пикантными анекдотами, сообщил графу Волховскому о хорошенькой барыньке, на которой собирается жениться Григорий Александрович, и кстати рассказал о рыцарском поступке Никодимцева, чуть "не побившего двух молодых людей у Донона", то граф неодобрительно покачал головой и заметил, что директору департамента рискованно ввязываться в истории, а тем более жениться бог знает на ком да еще на разведенной жене.

   Инна Николаевна знала, что главным источником позорных слухов был ее муж.

   Озлобленный на жену, он еще более озлился, когда узнал об ее выходе замуж за Никодимцева, что продешевил, согласившись на развод за пятнадцать тысяч, и всячески поносил жену, всем называл имена ее поклонников и жаловался, что благодаря Никодимцеву ему приказали дать развод и отняли дочь. Но он им еще покажет себя!

   Войдя на вокзал, Инна Николаевна искала Никодимцева у билетной кассы, не нашла его там и направилась в залу, где ожидают пассажиры.

   Проходя мимо столовой, среди снующих взад и вперед пассажиров, провожавших и носильщиков, она вдруг увидала мужа. Слегка выпивший, он шел навстречу с Привольским, тем самым приятелем и сослуживцем, который был мимолетным увлечением Инны Николаевны после нескольких бокалов шампанского за ужином вдвоем и потом, выгнанный ею, рассказал мужу об этом ужине и, чтобы отплатить отвергнувшей его женщине, советовал ему не давать развода и не отдавать дочери.

   При виде этих господ, напомнивших молодой женщине весь ужас недавней ее жизни и неразборчивость прежних знакомств, она торопливо отвернулась, испытывая чувство отвращения и гадливости к ним и невольное презрение к себе.

   Но она успела заметить, с какою наглой усмешкой оба они оглядели ее с ног до головы, и до нее долетели грубо позорные слова, которыми они довольно громко обменялись по ее адресу, упомянув и Никодимцева.

   Побледневшая, невольно склонив голову, словно бы под тяжестью позора, торопливо прошла она в залу и стала искать глазами Никодимцева среди публики.

   Никодимцева не было.

   И вдруг ей пришла в голову мысль, что муж и его приятель пришли на вокзал не случайно, а с целью устроить скандал.

   Сердце ее замерло от ужаса и, охваченная страхом за Никодимцева, она бросилась назад, чтобы встретить его у подъезда и предупредить.

   Но в дверях она встретилась с ним и чуть не вскрикнула от радости.

   - Что с тобой, Инна? Ты испугана? - тревожно спрашивал Никодимцев, пожимая невесте руку.

   - Ничего, ничего...

   - Но ты бледна, взволнованна?..

   - Сейчас я имела неприятную встречу... Встретила мужа с его другом...

   - Привольским?..

   - Да! - проронила, краснея, Инна Николаевна. - Ты их не видал?

   - Не видал. Надеюсь, они не осмелились подойти к тебе? - взволнованно спросил Никодимцев, чувствуя внезапный прилив злобы.

   - Нет, нет! - поспешила успокоить его Инна, заметившая, как гневно блеснули его глаза. - Они догадались даже не поклониться мне.

   - То-то! - произнес, успокаиваясь, Никодимцев.

   - Пойдем, сядем туда, подальше...

   Они присели на диванчик в глубине залы.

   - Ты меня долго ждала?

   - Я только что приехала...

   Они торопились наговориться. Каждому из них казалось, что надо не забыть сказать что-то особенно важное и значительное в эти полчаса.

   Слушая, как Никодимцев сообщал ей утешительные вести о ходе развода, - адвокат, которого вчера вечером видел Григорий Александрович, сказал, что через два месяца все будет кончено, - Инна Николаевна, все еще полная тревоги от встречи с мужем, по временам кидала беспокойные взгляды на двери.

   И в этом страхе она чувствовала и унизительность своего положения, и тяжкую расплату за прошлое, и виноватость перед Никодимцевым, который из-за нее может иметь неприятную историю с этими господами, которые и ей и Григорию Александровичу были омерзительны и сами по себе и, главное, как напоминание...

   - А ты будешь писать мне часто, не правда ли?.. - возбужденно и порывисто спросила Инна Николаевна.

   - Каждый день... И ты пиши... хоть несколько строк... Ты что это все взглядываешь на двери, Инна? Опять боишься встречи?..

   - Не боюсь, а неприятно! - проговорила Инна Николаевна, скрывая истинную причину своего страха.

   - Надеюсь, ты не ждешь какой-нибудь выходки с их стороны?

   - Разумеется...

   - Они не осмелятся... И ведь я с тобой... Так не волнуйся, родная! - нежно успокаивал невесту Никодимцев.

   Но тревога Инны Николаевны сообщилась и ему, отравляя эти немногие минуты прощального свидания, И, несмотря на внешний спокойный вид Никодимцева, он был нервно возбужден и сам стал взглядывать на двери.

   - Отсюда ты уедешь с Николаем Ивановичем... Он обещал приехать... Он ведь приедет?..

   В голосе его звучало беспокойство.

   Инна Николаевна поняла, что он тревожится за нее, как она за него.

   - Папа будет.

   - Наверное?

   - Он сказал, непременно будет!

   Двери на перрон открылись, и публика торопливо двинулась, по обыкновению, спеша и толкаясь.

   У Никодимцева было место в спальном вагоне. Он не торопился и продолжал разговаривать с Инной в опустевшей зале. Он снова повторял, чтобы Инна писала, берегла свое здоровье, снова говорил о том, как она ему дорога и как без нее ему будет сиротливо, и словно бы дополнял все эти слова взглядом, полным нежности и любви.

   - А главное, не хандри, Инна. Не терзай себя напрасно...

   - Скорей возвращайся, милый...

   - Это не от меня зависит... Богу - богови, кесарю - кесареви... Однако пора и идти... Пожалуй, Николай Иванович нас у вагонов ищет...

   Он поднялся, подал ей руку, и они вышли на перрон, направляясь к спальному вагону. Идя с Никодимцевым под руку, Инна испытывала приятное горделивое чувство уверенности, что у нее есть близкий друг и защитник, и в то же время беспокойно вглядывалась в публику, боясь новой встречи с мужем и его приятелем.

   Какой-то военный генерал и какой-то статский поклонились Никодимцеву, с жадным любопытством оглядывая его даму. Инна Николаевна заметила эти взгляды, поняла их значение и вспомнила, что про нее говорят. Ей это было все равно, но ему, любимому человеку?..

   Она взглянула на лицо Никодимцева и просветлела - такое оно было счастливо-горделивое, точно оно говорило: "Смотрите, как я счастлив, что иду со своей невестой!"

   Носильщик встретил Никодимцева у вагона и сказал, что вещи положены и что в купе едет только один пассажир. Подошел и Егор Иванович и, почтительно снимая фуражку, доложил, что багажная квитанция у него, и спросил, не будет ли каких приказаний. А сам искоса поглядывал на будущую барыню, которую уже заранее невзлюбил. Он находил, что разведенная жена не пара Григорию Александровичу; кроме того, и до него дошла худая молва об Инне Николаевне.

   - Вот, Инна, тот самый Егор Иваныч, про которого я говорил! - сказал Никодимцев.

   Егор Иванович снова снял фуражку и поклонился Инне Николаевне, принимая самый официальный вид и как-то смешно поджимая губы и вытаращивая глаза.

   Но Инна Николаевна с такою чарующей ласковостью улыбнулась ему, сказав несколько приветливых слов, что Егор Иванович отошел, если и не окончательно побежденный, то во всяком случае менее враждебно настроенный и вынужденный признать, что невеста очень "прельстительная" и немудрено, что Григорий Александрович "втемяшился" в такую до умопомрачения.

   "Она его облестит в лучшем виде!" - решил Егор Иванович и почему-то успокоился за положение свое и жены при Никодимцеве.

   - Ну что, Инна, нравится тебе Егор Иванович?

   - Очень...

   - Он славный... И я рад, что он тебе понравился... Значит, он останется у нас...

   - А он думал, что я захочу заводить новые порядки у тебя?

   - Кажется...

   - И Егор Иваныч, верно, недоволен твоим выбором? - улыбаясь, спросила Инна.

   - Теперь будет доволен.

   Он вошел в вагон и, вернувшись, проговорил:

   - Никогда я не уезжал из Петербурга таким счастливым, Инна...

   Пробил второй звонок.

   - А что же Николай Иванович? - беспокойно спросил Никодимцев, втайне тревожась, что Инна Николаевна может снова встретить и они, чего доброго, позволят себе неприличную выходку. - Обещал быть, а его нет! - прибавил он с раздражительной ноткой в голосе.

   - Да ты не волнуйся, милый!.. Со мной ничего не случится... Я не из трусливых! - сказала Инна, понимая, отчего Никодимцев вдруг так захотел видеть отца. - А вот и папа!

   - Еще не опоздал... Простите, дорогой Григорий Александрович, что поздно... Задержали... Неприятный деловой разговор в правлении... Мне так надоела эта клоака... С каким удовольствием ушел бы я из нее, если б не пять тысяч! - говорил Козельский, запыхавшись и взволнованный, с каким-то испуганным выражением в глазах и далеко не спокойно-великолепный, каким бывал всегда.

   Инна сразу догадалась, что с отцом случилась серьезная неприятность.

   "Верно, срочный долг и нет денег!" - подумала она и втайне боялась, что отец обратится за ними к Никодимцеву.

   А Козельский, пожимая руку будущему своему зятю и задерживая ее в своей руке, между тем продолжал возбужденным гоном:

   - Если б вы знали, родной, что делается в наших правлениях... Порядочному человеку там служить нельзя. Сейчас про него выдумают какую-нибудь пакость... Мне жаль, что я до вашего отъезда не поговорил с вами... Но я вам напишу... Позволите?.. И дадите добрый совет?

   - Очень буду рад... Очень рад чем-нибудь услужить вам, Николай Иванович!

   "Ведь ты отец Инны!" - казалось, досказывало его лицо.

   - Спасибо... спасибо, дорогой! - с какой-то особенной горячностью проговорил Козельский, словно бы торопясь заранее обязать Никодимцева своей задушевной благодарностью. - И возвращайтесь скорее, а то моя Инночка стоскуется! - прибавил Козельский, нежно взглядывая на дочь.

   Инна невольно покраснела за отца.

   - Однако пора и в вагон... Сейчас третий звонок! - проговорил Никодимцев.

   И он несколько раз поцеловал руку Инны, с которой она сдернула перчатку, облобызался с Козельским, уже оправившимся от волнения и принявшим серьезный и в меру опечаленный вид, какой полагается иметь на проводах, взошел на площадку и глядел на невесту восторженно-проникновенным взглядом.

   И Инна не спускала взгляда с Никодимцева.

   - Так я завтра же напишу вам, Григорий Александрович. Вы в Москве не остановитесь?

   - Нет. Пишите в Приволжье. А потом я сообщу Инне, куда писать... Мой привет Антонине Сергеевне и Татьяне Николаевне!..

   - Спасибо... Они жалеют, что не могли проводить вас. Жена нездорова, а Тина хандрит...

   Раздался третий звонок. Обер-кондуктор свистнул, и с паровоза разнесся ревущий свист.

   Никодимцев простился еще раз с Инной долгим, серьезным и грустным взглядом, поклонился Козельскому и взволнованно проговорил:

   - Берегите Инну!

   Поезд тронулся.

   Никодимцев еще раз поклонился, взглядывая на Инну, и вошел в вагон.

   - Чудный человек Григорий Александрович! Какая ты счастливица, Инна, что у тебя будет такой муж. И как он тебя любит! - проговорил вдруг Козельский.

   Инна Николаевна ничего не ответила.

   Прошли последние вагоны. Козельский подал дочери руку, и они направились к выходу среди толпы провожатых. Козельский несколько раз приподнимал цилиндр, кланяясь и отдавая поклоны знакомым.

   - Едем вместе, Инна. У меня карета. Я тебя завезу домой! - сказал он, когда они вышли на подъезд.

  

   Несколько минут отец и дочь ехали молча.

   - Инночка!.. У меня к тебе большая просьба! - проговорил наконец Козельский ласковым, почти заискивающим тоном.

   - Какая, папа?

   - Выручи меня... Попроси Григория Александровича... Я понимаю, тебе неловко, но...

   - О чем просить? - нетерпеливо и сухо спросила Инна.

   - Чтобы он не отказал помочь мне выпутаться из очень неприятной истории в правлении... Чтобы он дал мне в долг пять-шесть тысяч и чтобы устроил мне место... Из правления я ухожу... Я сам напишу Григорию Александровичу, но напиши и ты... Поддержи мою просьбу, Инночка... Он для тебя все сделает...

   - Но, папа... Ужели ты не понимаешь, что ставишь меня в невозможное положение? Ты не сердись, но я не могу исполнить твоей просьбы и умоляю тебя не просить у Григория Александровича денег. И то он заплатил пятнадцать тысяч за развод... Извернись как-нибудь!

   - Ты не хочешь выручить отца?! - проговорил с упреком Козельский.

   "Отец! Хорош отец!" - подумала Инна и вспомнила, как он занимал деньги у одного из ее поклонников.

   - Я не могу просить Григория Александровича! - отвечала Инна Николаевна.

   - Не можешь?.. Но понимаешь ли ты, что я нахожусь в отчаянном положении... Ты говоришь: "извернуться..." Я изворачивался, пока мог, а теперь...

   И Козельский стал рассказывать о том, что ему необходимо возвратить пять тысяч, взятые им в долг у еврея-подрядчика, иначе - скандал... Его репутация будет замарана. Дело может дойти до суда... Враги его в правлении воспользуются случаем... А Никодимцеву ничего не стоит достать пять тысяч...

   - Но я знаю, у него денег нет...

   - Пусть выдаст вексель... Под его вексель я достану денег... Инна! Умоляю тебя... Другого выхода нет... Пожалуй хоть маму, если не жалеешь меня...

   - Хорошо... Я напишу Григорию Александровичу!

   - Завтра напиши...

   - Завтра напишу! - холодно проговорила Инна Николаевна.

   Козельский облегченно вздохнул.

   - Спасибо, спасибо тебе, Инночка... Ты спасаешь меня...

   Инна молчала. Отец понял, что дочь спасает его без особенного участия к нему, и про себя подумал о бессердечии детей, для которых он всегда делал все, что мог.

   "И эта и Тина, обе они эгоистки!" - решил он и почувствовал себя обиженным.

   Когда карета остановилась у подъезда, Козельский сказал дочери, что ему надо еще заехать по одному делу, но он скоро вернется.

   - Так и скажи маме, пожалуйста! И ей о моих делах ни слова! - прибавил он и велел кучеру ехать на Васильевский остров.

   Инна застала мать расстроенною, с красными от слез глазами.

   - Мамочка! Что с тобой?

   И, присаживаясь рядом с матерью на маленький красный диванчик, на котором Антонина Сергеевна много передумала о своих обидах оставленной жены, Инна целовала руки и лицо матери.

   - Я уезжала на вокзал, и ты была молодцом, а вернулась, и ты... Что случилось? Что тебя расстроило, мамочка? - с тревожной нежностью в голосе спрашивала Инна.

   - Ничего не случилось, Инночка... Так... взгрустнулось одной... Нервы зашалили... Не тревожься, моя милая, ласковая деточка! - говорила, стараясь улыбнуться, Антонина Сергеевна, тихо гладя своею красивой белой, с длинными пальцами, рукой закрасневшуюся на морозе щеку Инны.

   Но улыбка Антонины Сергеевны вышла грустная и какая-то беспомощная.

   "Уж не узнала ли мама о связи отца с Ордынцевой? Не нашла ли она какой-нибудь улики?" - подумала Инна, зная, что мать имела слабость в отсутствие отца посещать его кабинет и интересоваться разорванными письмами, брошенными в корзину.

   Что мать могла встревожиться за нее или за сестру, Инне и не пришло в голову. Она знала, что никакие слухи, если б они случайно и дошли до матери, почти не выезжавшей из дому, не возбудили бы в ней сомнения - до того она была уверена в безупречности своих дочерей.

   - А папа провожал Григория Александровича? - спросила Антонина Сергеевна.

   - Да, мама... Григорий Александрович тебе кланяется...

   - Милый твой Григорий Александрович... Я уж полюбила его... А папа вернулся с тобой? - нетерпеливо спросила Козельская.

   - Нет. Он поехал куда-то по делу и скоро вернется...

   Антонина Сергеевна подавила вздох.

   Инна Николаевна смотрела на это поблекшее, еще красивое лицо с большими глазами, полными выражения скорби, на эти рано поседевшие волосы под кружевным фаншоном [*], на эту худощавую, все еще стройную фигуру в черном платье, и ей стало бесконечно жаль мать.

   __________

   * Косынка (от франц. la fanchon).

   __________

   Она, глядевшая почти старухой в сорок четыре года, казалась такой одинокой, сиротливой, наивно-беспомощной и далекой от жизни в своей маленькой комнате, которую она со своим обычным мастерством женщины, умеющей свивать и любить свое гнездо, сделала уютной, сиявшей необыкновенной чистотой и порядком и несколько похожей на келию монахини. Маленький киот, кровать и комод за низенькими ширмами, диван, два кресла, большой портрет мужа, когда он был молод и красив, несколько позднейших фотографий его же и портреты дочерей, висевших в рамках на стене красиво расположенной группой над маленьким письменным столиком, составляли убранство комнаты, в которой проводила большую часть времени Антонина Сергеевна, читая романы и терзаясь ревнивыми подозрениями.

   И тот, которого она до сих пор любила с неостывшей еще страстью женщины, почти никогда не заглядывал к ней, не делился впечатлениями, не посвящал в свои дела и, ласково-предупредительный и внимательный в те немногие часы, когда они встречались в столовой, словно бы забывал, как много она ему дала и как мало от него получила.

   Почти никогда не сидела с матерью и Тина. Она скучала в ее обществе и не знала, о чем с ней говорить. Ей смешна была ее "сентиментальная грусть", и в душе она осуждала мать и за ее ревность к отцу, и за то, что она, носясь со своей добродетелью и молчаливо страдая, совершенно напрасно отравляет себе жизнь.

   "Будь мама умнее - она давно бы взяла от жизни все, что могла бы взять такая красивая женщина!" - нередко говорила младшая сестра.

   Инна возмущалась этими словами. Она любила и уважала мать, но сама редко навещала ее во время замужества. Приедет на полчаса днем или обедать, явится на журфикс - вот и все. А чтобы просидеть вечер вдвоем, поговорить - это было скучно и для Инны. И о чем поговорить с ней? Они были чужие друг другу, несмотря на взаимную любовь.

   И, жалея теперь мать, Инна невольно спрашивала себя: отчего это такая хорошая и честная женщина, которую называли святой, так одинока со своей постоянной печалью отверженной жены? Отчего она не умела устроить семьи. Разве их семья похожа на настоящую семью? Отчего она, любившая ее и сестру, не сумела влиять на них хоть сколько-нибудь и словно бы проглядела их души, обманываясь на их счет не то от чрезмерной любви, не то от наивного непонимания?

   И на эти вопросы, впервые затронувшие Инну, против желания подкрадывались ответы, обвиняющие не одного отца, вносившего ложь в семью.

   И Инне казалось, что мать слишком отдавалась своим чувствам любви и ревности и из-за них закрывала глаза на все остальное, живя в совершенном неведении жизни - в каком-то сентиментальном мираже, бесхарактерная, непрактичная, не сумевшая даже, несмотря на всю свою любовь к дочерям, внушить им понятие о долге и отвращение к распущенности.

   "О, если б мама остановила тогда от этого легкомысленного брака, разве у меня было бы такое ужасное прошлое?.. О, если б мама знала, какие у нее, святой женщины, грешные дочери?!" - думала Инна, чувствуя в то же время и любовь и жалость к матери и понимая, что между ними нет той близости, которая позволила бы ей обнажить свою душу, как она обнажила ее перед Никодимцевым. Тот понял и простил. Она пришла бы в ужас и простила бы, не понимая, что в этом ужасе виновата главным образом она.

   И не будет ли виновата и она, Инна, перед своей дочерью за свое прошлое? Сумеет ли она вызвать доверие к ней? Что, если она узнает, когда вырастет, какова была ее мать?!

   При этой мысли Инна Николаевна вздрогнула, точно ей вдруг сделалось холодно.

   - Что, Инночка, зазябла, бедная? - спросила Антонина Сергеевна.

   - Да, мамочка, немного...

   - Ты велела бы самовар поставить... Напилась бы чаю...

   - Не хочу, мамочка... Я и так согреюсь.

   Несколько минут они просидели молча, каждая занятая своими мыслями, поверить которые они не решались друг другу.

   Антонина Сергеевна гордилась тем, что несет свой крест молча. Она никогда не жаловалась никому на мужа и, разумеется, не жаловалась дочерям, не желая ронять его родительского престижа в глазах дочерей, и наивно думала, что они ничего не знают об его похождениях и не догадываются, как она несчастна.

   "И не должны знать!" - подумала Антонина Сергеевна, чувствуя в эту минуту желание излить перед Инной свое горе.

   - Да, Инночка, я рада, что ты выходишь за человека, который значительно старше тебя! - проговорила наконец Антонина Сергеевна.

   - Почему?

   - Потому что он тебя будет дольше любить... Ты не состаришься ранее мужа... А мужья не любят состарившихся жен, Инночка, и часто ищут новых привязанностей на стороне... Впрочем, Григорий Александрович, кажется, не такой... Он человек долга и, наверное, никогда не станет обманывать тебя...

   - Я в этом уверена, мамочка... Он не скроет, если разлюбит меня... Да этого и скрыть нельзя... Я сама увижу...

   - И что тогда?

   - Я оставила бы его! - решительно проговорила Инна.

   - Но если ты будешь любить его?..

   - Тем скорее я отошла бы от него...

   - Это не так легко, как тебе кажется, Инна... Не так легко... особенно если дети связывают... Надо ради детей нести крест свой, как он ни тяжел...

   Инна Николаевна не возражала, чтоб не огорчить мать, высказавши ей, что эти обычные ссылки на детей кажутся и лицемерными и вовсе не защищающими детей от ужасного влияния семейного разлада. Она по себе и по Тине знала это и была бесконечно рада, что дочь ее еще слишком мала, чтобы на ней отразились те дикие сцены, которые бывали у ней с мужем.

   "Что было бы с Леночкой, если б она оставалась жить с Травинским!" - в ужасе подумала Инна, и радостное чувство охватило ее вслед за испугом при мысли, что этого не будет и что ее ждет иная жизнь с Никодимцевым.

   И он ей казался еще более дорогим и близким. И она думала в эту минуту, что никогда не разлюбит его, и мысленно давала себе клятву сделать его счастливым.

   - Расходиться, Инна, еще возможно, - продолжала Антонина Сергеевна, - в молодые годы, когда впереди целая жизнь, но под старость... К чему?.. Зачем? - говорила Антонина Сергеевна, словно бы оправдываясь перед дочерью. - Надо, чтобы слишком много унижений выпало на долю, да и тогда...

   Антонина Сергеевна примолкла и затем неожиданно спросила с оживленно-раздражительной ноткой в голосе:

   - А ты слышала, что Ордынцевы на старости лет разошлись?..

   - Слышала...

   - Я только на днях об этом узнала случайно... Эта особа вчера мне ничего об этом не говорила! - прибавила Антонина Сергеевна.

   Инна знала, что мать называет "особами" тех женщин, которые нравятся отцу, и поняла причину расстройства матери. Еще вчера Ордынцева, приезжавшая с визитом, была Анной Павловной и даже милой Анной Павловной, а сегодня она уже особа... Значит, отец попался.

   - Верно, бедному Ордынцеву очень тяжело было жить, если он уехал от семьи... Хороша, значит, эта... женщина... И ведь воображает, что красавица... Подмазывается, красится и... кокетничает на старости лет... Ведь ей за сорок!.. Наверное за сорок!..

   - Пожалуй...

   - Не пожалуй, а наверное! - заговорила Антонина Сергеевна более энергичным тоном, как только дело пошло о найденной любовнице мужа, которая так долго была ей неизвестна, и эта неизвестность так беспокоила. - Она скрывает свои годы... Эта взбалмошная, глупая Ольга, с которой Тина почему-то дружит, как-то проговорилась, что ее неприличной маменьке сорок пять лет. Да оно так и должно быть... Ольге двадцать четыре...

   Инна Николаевна про себя усмехнулась, слушая, как мать, обыкновенно правдивая даже в мелочах, под влиянием ревности безбожно прибавляла года не только Ордынцевой, но и ее дочери. И, предоставляя матери прибавить сколько угодно лишних лет Анне Павловне, Инна все-таки заступилась за Ольгу и сказала:

   - Ей, мамочка, меньше... Право, меньше!

   - Ты вечно споришь! - с неудовольствием произнесла Антонина Сергеевна, хотя Инна очень редко с ней спорила. - Ольга моложе Тины на один год... Я это знаю! - прибавила Козельская в виде неотразимого женского аргумента.

   И с большим оживлением и в лице и в голосе и с большим злорадством, чем можно было предполагать в святой женщине, она продолжала:

   - И эта размалеванная толстуха имеет претензию завлекать мужчин! Ты знаешь, Инна, я не имею привычки злословить. Но разве ты не заметила, какие откровенные вырезы у нее на платьях, когда она является к нам на эти дурацкие фиксы, - они положительно расстраивают и без того мое слабое здоровье! - и с каким бесстыдным кокетством она держит себя с мужчинами... Думает, что у нее античная шея и грудь Венеры!.. Ты разве не заметила, как показывает она свои прелести?

   Инна, чтобы не огорчать мать, покривила душой и сказала, что Ордынцева действительно открывается более, чем бы следовало в ее же интересах.

   - Именно... именно, Инночка... Ты это метко заметила... По одному тому, как она держит себя с мужчинами в обществе, можно судить, какая это распущенная женщина. Немудрено, что такой порядочный человек, как Ордынцев, не мог более терпеть и бежал от этой проблематической особы... Вероятно, узнал про ее авантюры... Я только удивляюсь вкусу ее поклонников... Ухаживать за таким жирным куском мяса!..

   В лице Антонины Сергеевны стояло презрительное выражение и к этому "куску мяса" и к его поклонникам, и в то же время в душе ей было завидно и больно.

   Это Инна почувствовала, и ей стало обидно за мать.

   - Впрочем, мужчины не особенно разборчивы и легко поддаются женщинам, которые бросаются им на шею... Нужды нет, что подобные твари вносят несчастие в чужие семьи! Бойся таких, Инна! - с озлоблением прибавила Антонина Сергеевна...

   У Инны более не было сомнения в том, что мать узнала о связи отца с Ордынцевой.

   Недаром же она, обыкновенно незлоречивая и снисходительная к людским слабостям, когда они не касались ее и семьи, с такою несдержанностью бранила Ордынцеву и удивлялась неразборчивости ее поклонников или, вернее, одного поклонника.

   В этом отношении Антонина Сергеевна была последовательна и с неизменным постоянством ужасалась вкусу своего мужа, как только узнавала об его увлечении. И тогда женщина, обращавшая на себя особенное внимание Николая Ивановича, в глазах Антонины Сергеевны представляла собой сочетание всевозможных физических и нравственных несовершенств. Она еще могла бы понять увлечение какой-нибудь действительно стоящей женщиной, но так как выбор Николая Ивановича, по мнению Антонины Сергеевны, был всегда неудачен и "особа" бывала или толста до безобразия, или худа, как скелет, и притом зла и коварна, то, разумеется, Антонина Сергеевна не понимала, как это Ника, такой тонкий ценитель красоты, мог увлечься подобной особой.

   Нечего и говорить, что Антонина Сергеевна, как большинство влюбленных жен, считала виноватыми "особ", завлекавших ее мужа, а его - лишь бедной жертвой, не устоявшей против бесстыдного искушения. Не будь таких подлых особ, разрушающих семейное счастие, - и Ника не изолгался бы вконец и остался бы верным мужем.

   Инна решительно не находила слов, которые могли бы утешить мать, и только удивлялась, как она до сих пор не привыкла к этим постоянным изменам отца. Кажется, пора бы привыкнуть!

   - Ты приняла бы, мамочка, валерьяна... Хочешь?.. Это успокоит твои нервы! - предложила Инна, увидавши, что мать снова готова расплакаться.

   - Пожалуй, дай, Инночка... Капли на комоде...

   Инна сходила за рюмкой и, приготовив лекарство, подала матери. Та выпила и, казалось, несколько успокоилась.

   - А бог с ней, с этой Ордынцевой... Не стоит о ней говорить! - произнесла Антонина Сергеевна.

   - Конечно, не стоит, мамочка!

   - Но принимать ее я больше не буду... Она неприлична!

   "О, если б мама знала, какова была я и какова сестра!" - подумала Инна и сказала:

   - Но если Ордынцева приедет на фикс? Не выгонишь же ты ее?..

   - Я ее так приму, что она больше не явится... Надеюсь, ни папа, ни ты, ни Тина не будете ничего иметь против этого?.. Можно мне не видать особ, которые мне противны?.. Имею я хоть это право?

   - Да кто ж говорит, что не имеешь... Конечно, никто из нас не опечалится, если Ордынцевой не будет на фиксах... Разве один старый адмирал да юный инженер Развозов...

   - Ты думаешь, никто больше?

   - Кому же больше! - проговорила Инна, чтоб успокоить мать и дать лишний шанс отцу, когда он будет лгать, если мать потребует объяснений.

   Но доказательства, находившиеся в кармане у Антонины Сергеевны, в виде начатого письма Николая Ивановича к Ордынцевой, неосторожно брошенного в корзину, так очевидно свидетельствовали о вине мужа, что слова Инны не произвели впечатления на Козельскую и только вызвали горькую усмешку на ее губах...

   "Хорошо, что хоть дети ничего не знают!" - подумала она, гордая мыслью, что несет свой крест молча, никому не жалуясь, и наивно уверенная, что брань, которою она только что осыпала Ордынцеву, не выдает ее ревности.

   - Что ж ты не рассказываешь, Инна, о проводах Григория Александровича! - проговорила Козельская тоном упрека, точно не сама она все время говорила об Ордынцевой, по-видимому, не особенно интересуясь проводами Никодимцева. - Много было провожавших его.

   - Кроме папы и меня, никого.

   - Отчего никого?.. Разве у Григория Александровича нет добрых знакомых, которые хотели бы проводить его?.. И наконец он занимает такое место... Ближайшие его помощники должны были бы его провожать... Это уж так водится...

   - Может, и водится, но Григорий Александрович нарочно никому не говорил о дне отъезда... Ему, верно, интересней было пробыть полчаса со мной, мама.

   - Вот почему?.. Тогда это очень мило с его стороны, Инна... Очень мило! Он совсем рыцарь... Знакомых никого не видала?

   - Травинского встретила...

   - Леву?

   - Да.

   - Что ж, он очень убит?.. Что там ни говори про него, как подло он с тобой ни поступил, Инна, а все-таки он тебя любил...

   - Хороша любовь! И он был не убит, мама, а пьян! - резко проговорила Инна Николаевна.

   Ее раздражало и обижало это постоянное напоминание матери, что муж все-таки ее любил.

   - Быть может, он стал пить с горя, что ты его бросила? Когда любят...

   - Ах, мама... Совсем ты не знаешь людей! - перебила Инна.

   И, чувствуя, что может наговорить матери неприятностей, она встала и, прощаясь с матерью, проговорила, стараясь сдержать свое раздражение:

   - Не говори мне, мама, о Травинском... Не напоминай о глупости, которую я сделала, выйдя за него замуж... Если б ты... знала больше людей, ты остановила бы меня от этого брака... Прости!.. Я, конечно, не обвиняю тебя... Ты ведь думала, что он меня очень любил... И теперь думаешь, что он очень любит... А этот любящий человек...

   Инна вовремя удержалась, чтоб не сказать матери, какими позорными словами назвал ее этот любящий человек, и, чувствуя прилив жалости к ней, стала целовать ее лицо и руки и мягко и нежно говорила:

   - Ложись-ка лучше спать, мамочка, и вспомни, родная, что ты от жизни все-таки взяла, что могла, и была счастлива с папой... А я молодость... прошутила и только, теперь поняла, что любовь не шутка и жизнь не игрушка! - прибавила Инна.

   И, улыбнувшись глазами, вышла из комнаты матери и прошла в свою.

   Взглянув на сладко спавшую Леночку, Инна Николаевна надернула на ее обнаженные розовые плечики одеяло, тихо прикоснулась губами к ее закрасневшимся щечкам и, осторожно ступая по комнате, присела к туалету и стала раздеваться, думая о том, как ей тоскливо будет без Никодимцева и как она любит его.

   - Можно к тебе на минуту? - спросила Тина, чуть чуть приотворяя двери.

   - Входи!

   С распущенными золотистыми волосами, одетая в капот из тонкой белой шерсти с голубыми кордельерами [*], слегка перехватывающими ее тонкую талию, с открыт