Станюкович Константин Михайлович - Равнодушные

алась соблазнить жена египетского царедворца Пентефрия.

   __________

   И при мысли о таком обращении ее блестящие глаза заблестели еще более.

   - Скурагин у вас не был, Григорий Александрович? - с фамильярной небрежностью спросила она своим резким контральто.

   - Нет, не был еще, Татьяна Николаевна! - почтительно отвечал Никодимцев, как бы подчеркивая не особенно деликатный тон молодой девушки.

   - Кто это такой Скурагин? - обратился Козельский к дочери.

   - Мой знакомый студент. Он у нас пил чай, и Григорий Александрович пригласил его ехать с собой на голод.

   "Странные отношения в семье", - подумал Никодимцев.

   Инна боялась какой-нибудь выходки Тины. Та ведь не очень церемонится.

   Действительно, молодой девушке очень хотелось оборвать как-нибудь этого корректного и влюбленного генерала. Не нравился он ей, и главным образом оттого, что она чувствовала своим женским инстинктом не только полное равнодушие к себе, как к женщине, но и тайное осуждение.

   А этого она, как большинство женщин, не прощала.

   И, посматривая на него, она все более и более удивлялась Инне, что та выбрала такого неинтересного и немолодого поклонника, и - что самое важное: еще делает глупость - выходит за него замуж. Увидит она, как он надоест ей своей поздней страстью. Увидит она, какой Отелло этот генерал. Бедной Инне даже и пококетничать будет нельзя, а не то что искать впечатлений... Дорого ей достанется эта выгодная партия. Уж лучше бы женила на себе Гобзина. Она охотно бы уступила Инне это животное, осмелившееся делать ей предложение.

   - Очень милый молодой человек! - похвалила Антонина Сергеевна, обращаясь к мужу. - Он, быть может, вечером зайдет... Ты его увидишь...

   - К сожалению, вечером я должен уехать... Заседание...

   - Вечером?

   - Экстренное...

   Тина едва заметно улыбнулась, не веря этим экстренным заседаниям. Она догадывалась, что "заседание" будет с Ордынцевой.

   Эта "тайна", которую так заботливо охраняли оба соучастника, не была тайной для их слишком прозорливых молодых дочерей.

   И Ольга Ордынцева и Тина Козельская знали ее и, случалось, говорили между собой о ней. Обе девушки, слишком еще молодые, чтоб думать и о своей второй молодости, подсмеивались над второю молодостью родителей, и обе, конечно, мало их уважали, оправдывая свою неразборчивую жажду впечатлений молодостью и последними декадентскими откровениями.

   Они смели делать, что хотят, а родители не смели.

   - Разве бывают ночные заседания, папа? - с самым серьезным видом спросила Тина.

   - Бывают, милая! - ответил Козельский, отправляя в душе свою любознательную дочь к черту.

   - И у вас бывают, Григорий Александрович?

   - Редко, но бывают, Татьяна Николаевна.

   - У Ники прежде часто были экстренные заседания. Теперь - реже. И то он, бедный, так занят! - заметила Антонина Сергеевна, хотя мало верившая мужу, но не утратившая еще веры в экстренные заседания, к покровительству которых Николай Иванович прибегал, впрочем, прежде, когда еще не сошелся с осторожной Анной Павловной, предпочитавшей дневные свидания, как дающие меньший повод к подозрениям.

   Только в последнее время, когда Ордынцев оставил ее, она не отказывала Николаю Ивановичу и в вечерних, не предвидя, что произойдет неприятная встреча.

   Козельский чувствовал скорее, чем видел, насмешливый взгляд "дерзкой девчонки" и хотел было замять неприятный для него разговор об экстренных заседаниях, как безжалостная Тина спросила:

   - И поздно эти заседания кончаются, папа?

   - Как случится... Сегодня, я думаю, часам к одиннадцати.

   По счастью в эту минуту лакей стал разливать шампанское, и общее внимание было обращено на Инну и Никодимцева.

   Он чувствовал на себе чужие взгляды, чувствовал, что уже началось что-то оскорбляющее целомудрие и тайну его любви, что эта тайна словно является общим зрелищем, и ему было невыносимо стыдно, точно его внезапно обнажили перед всеми присутствующими в столовой.

   Никодимцев украдкой взглянул на Инну и по ее смущенному лицу решил, что и она испытывает то же, что и он. И ему стало вдвойне стыдно.

   Но он знал, что все это принято и что надо пройти через это испытание, и только желал, чтобы оно кончилось поскорей.

   Бокал ему налили, и он с каким-то особенно напряженным вниманием ел рябчика, не поднимая глаз от тарелки, и решил, что будет просить Инну венчаться втихомолку и не приглашать никого, исключая шаферов. Верно, она на это согласится.

   Николай Иванович уже обдумывал экспромт, который он сейчас скажет. Он любил и умел говорить и считался одним из блестящих ораторов на разных чествованиях и юбилейных обедах.

   Но, взглянув на лицо Никодимцева, Николай Иванович решил его пощадить. К тому же и исключительно семейная аудитория не особенно возбудительно действовала на его красноречие. Обещание быть к восьми часам на свидании с Анной Павловной тоже не располагало его к длинному экспромту.

   И Николай Иванович поднялся с места и, поднявши бокал, проговорил, напрасно стараясь уловить глаза Никодимцева:

   - Сегодня в нашей семье радостное событие. Григорий Александрович просил руки Инны. Она согласна, а мы и подавно согласны... За здоровье жениха и невесты. Дай бог, чтоб мы поскорей выпили за здоровье молодых!

   Начались чоканья, поцелуи и пожелания.

   Козельский был, видимо, очень доволен и, облобызавшись с будущим зятем, сказал ему несколько теплых слов в самом задушевном и на этот раз искреннем тоне, так как не сомневался, что ради Инны Никодимцев устроит тестю какую-нибудь почетную синекуру тысяч в пять. Надо только будет поговорить об этом тотчас после свадьбы, во время медового месяца. Наверное, тогда и Никодимцев не откажет, даром что считается врагом непотизма [*].

   __________

   * Кумовства (от лат. nepos - внук, потомок).

   __________

   Антонина Сергеевна опять "пролила слезу" и снова просила беречь Инночку.

   - Они будут друг друга беречь, Тоня! - заметил Николай Иванович, начинавший впадать после рейнвейна в несколько идиллическое настроение.

   Только с Тиной дело обошлось не совсем по-родственному.

   Тина только чокнулась с Никодимцевым и не поздравила его и не высказала никаких пожеланий. Она с видимым удовольствием пила шампанское и, казалось, мало обращала внимания на всю эту комедию по случаю поимки хорошего жениха.

   Когда бокалы снова были налиты, Николай Иванович ждал, что Никодимцев догадается поблагодарить родителей за такую красавицу невесту и предложит тост за их здоровье, но Григорий Александрович, сконфуженный и подавленный, казалось, об этом и не думал, и потому Козельский еще раз предложил тост за жениха и невесту.

   На этот раз Никодимцеву пришлось только чокаться. Ни лобзаний, ни пожеланий не было.

   - Григорий Александрович! А ваш бокал, родной мой, пуст... Разве вы не хотите выпить за здоровье невесты и... и поцеловать ее руку? - шутливо проговорил Козельский, несколько размякший после вина. - В старину мы это себе позволяли... Ха-ха-ха!

   "Они давно уж и не то себе позволяли!" - подумала Тина, насмешливо посматривая на совершенно смутившегося Никодимцева своими блестящими глазами.

   "Тоже Иосиф Прекрасный в сорок лет, скажите, пожалуйста!"

   - Что же вы не пьете здоровье Инны, Григорий Александрович?.. Или боитесь отступить от правил и выпить второй бокал?.. Мум хорошее вино! - прибавила Тина, отхлебывая вино маленькими глотками.

   Никодимцев строго взглянул на Тину и, чокнувшись с невестой, залпом осушил бокал.

   "Ну, теперь пытка кончена!" - подумал он.

   Но в тот же момент раздался веселый, ласковый и словно бы ободряющий голос Николая Ивановича:

   - Горько, горько!

   - Горько! - повторила за мужем и Антонина Сергеевна.

   Она имела склонность к идиллическим положениям. А что же могло быть трогательнее первого поцелуя жениха и невесты?

   Никодимцев понял, что испытание еще не кончено и что надо сделать еще что-то, профанирующее его чувство.

   И он торопливо, застенчиво и неловко поднес руку Инны Николаевны и покраснел как гимназист.

   Но это зрелище, видимо, не удовлетворило присутствующих.

   - Все-таки горько! - значительно повторил Козельский, улыбаясь широкой, добродушной улыбкой сильно подвыпившего человека.

   Насмешливо улыбающаяся и изумленная смотрела Тина возбужденными, блестящими от шампанского глазами на смущенного, совсем растерявшегося Никодимцева. Его необычное смущение вызывало в ней какое-то раздражающее, развращенное любопытство и колебало ее уверенность в том, что Никодимцев был близок с сестрой.

   "Он совсем робкий, этот сорокалетний Ромео!" - подумала она и удивлялась, что Инна могла терпеть около себя такого сентиментального и непредприимчивого поклонника и не привела его до сих пор в христианскую веру. Она давно бы это сделала. Неужели они только разговаривали?..

   Словно бы ища защиты, Никодимцев взглянул на Инну Николаевну и точно спрашивал, что ему делать.

   Она ответила ласковым, виновато улыбающимся взглядом и пожала плечами, словно бы хотела сказать, что выхода нет и надо ему ее поцеловать.

   И, сгорая от стыда, Никодимцев прикоснулся губами к закрасневшейся щеке невесты.

   Когда он решился наконец поднять глаза, то ему все лица показались неудовлетворенными.

   Особенно бросилась Никодимцеву в глаза явно выраженная неудовлетворенность на бритом лице пожилого лакея, который в ожидании целования жениха с невестой замер в неподвижной позе с блюдом в руке, на котором возвышалась форма трехцветного мороженого, и, разочарованный, подносил теперь блюдо Антонине Сергеевне. Заметил Никодимцев и иронически улыбающийся взгляд Тины.

   Наконец пытка была окончена. Кофе выпито, и все встали из-за стола.

   Тина не пошла в гостиную и перед уходом в свою комнату шепнула, смеясь, сестре:

   - Надеюсь, ты научишь теперь своего жениха?

   - Целоваться. А то он, кажется, не умеет!

   Обхватив Никодимцева фамильярно вокруг талии, Николай Иванович повел его в кабинет.

   - На два слова! - промолвил он.

   И, усадив Никодимцева на оттоманку, Николай Иванович присел около и проговорил:

   - Я считаю своим долгом по чистой совести сказать вам, дорогой Григорий Александрович, что состояния у меня нет. Я живу на то, что зарабатываю...

   "Господи! К чему он мне это говорит?" - подумал Никодимцев и снова почувствовал, что пытка начинается.

   - Разумеется, приданое мы сделаем, но, к сожалению, я не могу, как бы хотел, сделать что-нибудь большее для Инночки...

   - Николай Иванович... Зачем вы это говорите?

   - Знаю, что вы любите дочь, знаю, что и она вас любит, но во всяком случае я считал необходимым сказать вам то, что сказал, Григорий Александрович. И вы не сердитесь... прошу вас... Вы должны понять, что во мне говорит отец...

   - Нам хватит, Николай Иванович, моего жалованья, а в случае моей смерти Инна Николаевна будет получать пенсию... Во всяком случае, я позабочусь, чтобы Инна Николаевна не нуждалась. Роскоши я ей предоставить не могу, но...

   - Я совершенно покоен за Инну, Григорий Александрович!

   - Вы можете быть покойны.

   И Никодимцев, как бы в подтверждение, крепко пожал руку Козельского.

   - Но вы поймете, Григорий Александрович, я не мог не предупредить вас... Ну вот наши два слова и сказаны... А теперь прошу извинить меня... Нужно ехать. Надеюсь еще застать вас здесь? И надеюсь, что вы обедаете у нас каждый день?

   Никодимцев благодарил.

   Они вместе вернулись в гостиную. Козельский сделал общий поклон и радостный уехал на свидание.

   Несколько времени Антонина Сергеевна оставалась в гостиной и затем, сославшись на нездоровье, ушла.

   Жених и невеста остались одни.

   - Пойдемте лучше ко мне, Григорий Александрович. Хотите? - предложила Инна.

   - Пойдемте...

   Когда они уселись рядом на маленьком диване в комнате Инны, она спросила:

   - Измучили вас, бедного?

   - О, какая это пытка!..

   - Я видела и... знаете ли что?

   - Что?

   - Любовалась вашим смущением...

   Никодимцев покраснел.

   Несколько времени они болтали, но вдруг разговор оборвался.

   Опьяненный близостью любимой женщины, Никодимцев не находил слов и глядел на нее влюбленным взглядом.

   Примолкла и Инна.

   - Я люблю вас... я люблю тебя! - вдруг вырвалось из груди Никодимцева.

   И быстрым движением он привлек к себе молодую женщину и прильнул к ее губам.

   Она отвечала горячими поцелуями.

   - Милый! - шепнула она.

   И Никодимцев снова целовал Инну с безумной страстью целомудренного человека, впервые познавшего настоящую любовь.

   После чая Инна опять позвала Никодимцева к себе в комнату, и он просидел до двенадцати часов. Простившись с невестой долгим поцелуем, он обещал завтра быть после обеда.

   - А обедать?

   - Не могу. Одного приятеля звал... Ты его знаешь... Ордынцев.

   - Немножко знаю... Он кажется мне симпатичным.

   - Это порядочный человек и очень несчастный в своей семейной жизни. Недавно он оставил свою семью...

   - Слышала... И Ордынцева везде бранит мужа за это...

   - Не ей бы бранить... До завтра...

   - До завтра...

   - Так любишь?

   - Люблю, люблю, люблю!..

   Еще прощальный поцелуй, и Никодимцев ушел еще более влюбленный.

   Он возвращался домой, восторженный, благодарный, умиленный и счастливый, вспоминая Инну, ее голос, лицо, волосы, ее жгучие поцелуи.

   И как полна и хороша казалась ему жизнь. Как несчастны были люди, которые никогда не любили!

   - Егор Иваныч! Поздравьте... я женюсь! - объявил Никодимцев, возвратившись домой.

   Егор Иваныч поздравил и спросил:

   - А скоро свадьба?

   - Как вернемся...

   - А на ком изволите жениться?

   - На прелестной женщине, Егор Иваныч.

   - На вдове, значит?

   - Разводится...

   Егор Иваныч поморщился.

   И, помолчав, спросил:

   - Нас с женой, значит, рассчитаете?

   - Это почему?

   - Новые порядки пойдут.

   - Что вы, Егор Иваныч? Отчего новые порядки?

   - Новое положение пойдет, ваше превосходительство.

   - Никакого нового положения, как вы говорите! - весело говорил Никодимцев. - И вы и Авдотья Петровна останетесь и, надеюсь, будете так же ладить с женой, как ладите со мной.

   - Мы с большим удовольствием готовы по-прежнему служить! - ответил старый слуга.

   Но в душе он не верил, что ему и жене придется остаться у Никодимцева при "новом положении", и он уже был предубежден против женщины, нарушившей, по его понятию, "закон", то есть выходившей замуж при живом муже.

   "Точно не мог другой найти!" - подумал Егор Иваныч, жалея Никодимцева за то, что он женится на такой "непутевой" даме.

   - А как вы изволили уехать, кучер от графа приезжал и в восемь часов вечера опять приезжал. Спрашивал, где можно вас найти. А я разве могу знать, где вы находились весь день! - говорил не без тайного упрека и в то же время беспокойства Егор Иваныч. - Вот и письмо курьер оставил! - докладывал он и, взявши с письменного стола отдельно на виду положенный конверт, подал Никодимцеву.

   - От этого вы и дожидались меня, Егор Иваныч?..

   - Точно так. Надо было доложить. Видно, экстра, если два раза курьера посылал.

   Никодимцев вскрыл конверт и прочитал записку, в которой его высокопревосходительство просил Григория Александровича побывать у него на квартире сегодня между восемью и девятью часами вечера по очень спешному делу.

   Прежде Никодимцев, получив такую записку, испытал бы некоторое беспокойство, считал бы себя виноватым, что не мог исполнить требования начальника, и делал бы разные предположения о причинах такого экстренного приглашения, а теперь он довольно равнодушно отнесся к нему и решил побывать у министра завтра утром.

   - Ну, идите спать, Егор Иваныч!.. Никакой экстры нет! - весело проговорил Никодимцев.

   - Спокойной ночи!

   И с этими словами Егор Иваныч ушел из кабинета, удивленный, что Никодимцев отнесся к зову графа совсем не так, как относился прежде, и решил, что он совсем "влюбимшись", и, следовательно, жена будет сама повелевать. А каково это - он знал по собственному опыту.

  

   В напечатанном на первой странице воскресного нумера "Нового времени" объявлении о кончине Бориса Александровича Горского, последовавшей после "краткой, но тяжкой болезни", панихиды были назначены два раза: днем - в час и вечером - в восемь.

   За четверть часа до первой вечерней панихиды покойник был переложен в белый глазетовый гроб (по третьему разряду) какими-то довольно жалкого вида, плохо одетыми и с испитыми лицами людьми, от которых разило водкой, - под наблюдением агента бюро похоронных процессий, молодого человека в приличном черном пальто и с цилиндром в изогнутой не без претензии на изящество грязноватой руке с поддельным брильянтом, с бритым веснушчатым, веселым и плутоватым лицом, которое тотчас же приняло серьезно-торжественное выражение, как только агент увидал в полутемной маленькой и холодной часовне, освещенной лишь несколькими восковыми свечами паникадила, за свечкой у большого, во всю половину стены, образа спасителя, - Леонтьеву, Ордынцева, Скурагина и трех артиллерийских офицеров, товарищей покойного, напрасно старавшихся быть печальными. Хотя они и любили Горского и жалели его, но все трое были так молоды, так жизнерадостны, что вид покойного не мешал им, после двух-трех минут воспоминаний о нем, тихо и сдерживая из приличия веселость, говорить о журфиксе у какой-то интересной барыни, куда они должны были ехать с панихиды и рассказать, между прочим, о романической причине смерти Горского.

   Когда гроб поставили на катафалк и лица, перекладывавшие покойника, вышли, не зная, к кому из присутствовавших обратиться с просьбой на чай, - две сестры милосердия, ухаживавшие во время болезни за Горским, поднялись к гробу и, перекрестившись, заботливо и старательно, с бесстрастно-покорными лицами, занялись покойником, чтобы устроить и его и всю обстановку у гроба как можно лучше и порядливее.

   Они выровняли покров, расправили его кисти, вложили в желто-восковые руки с отросшими вялыми ногтями на плоских пальцах почерневших конечностей небольшой образок, переданный им Леонтьевой, осторожно, с какою-то особенной почтительностью приподняли и положили на середину подушки сплюснутую у висков голову и, оглядев, все ли в порядке, хорошо ли лежит покойник, снова перекрестились и, сойдя с возвышения, бесшумно отошли к стене, чтобы остаться на панихиде.

   Тогда к гробу поднялась Вера Александровна с цветами в корзинке и сделала из чудных роз и ландышей рамку, среди которой утопала голова. Муж и Ордынцев подавали новые корзины цветов, и Вера Александровна усыпала ими весь покров. Затем положила два венка: один от нее, другой - роскошный венок, неизвестно кем присланный и несколько раздражавший Леонтьеву, вследствие чего она, вероятно, и поставила его у ног.

   Часовня мало-помалу наполнялась знакомыми покойного. Многие из них подходили к Леонтьевой, жали ей руки и молча отходили к стене. Разговаривали совсем тихо. Только порой выдавался громкий голос одного из трех молодых артиллеристов и, словно бы сконфуженный, внезапно понижался до шепота или смолкал.

   Уж было десять минут девятого, а батюшка не приходил.

   Леонтьев обратился к сестрам с просьбой послать за ним сторожа часовни. Одна из сестер вызвалась сходить сама и, словно бы извиняясь за опоздавшего священника, объяснила, что, верно, что-нибудь важное задержало, если батюшка опоздал.

   В эту минуту в часовню вошла совсем молодая и миловидная девушка, видом похожая на горничную, в шляпке, в ватном дешевеньком пальто и в очень стареньких перчатках. В руках у нее был небольшой, но очень красивый венок из живых белых роз и лилий.

   Бледная, взволнованная и сконфуженная, с красными от слез глазами, пала она ниц перед гробом и залилась слезами. Потом поднялась к гробу, взглянула, перекрестившись, в лицо покойника и с воплем припала к нему.

   - Кто это? - спросил Ордынцев у Веры Александровны. - Вы знаете?

   - Горничная меблированных комнат, где в прошлом году жил Боря... Не думайте чего-нибудь, Василий Николаич. Это была трогательная и безнадежная привязанность к брату, которая потом настолько овладела бедной девушкой, что брат должен был переменив квартиру... Вот эта простая, необразованная девушка не чета той, из-за которой лежит бедный Боря! - прибавила вдруг с озлоблением Леонтьева.

   И, словно бы желая объяснить причину его, Вера Александровна прибавила:

   - Я только час тому назад читала дневник Бори... Я вам дам его прочесть, и вы увидите, что за развращенная, равнодушная ко всему и ко всем эта Козельская... Какие ужасы описывает брат!.. И что она с ним делала!.. И вот такие убийцы остаются безнаказанными... Они еще, наверно, гордятся делом своих рук... Ведь из-за нее погиб мужчина... Это, в глазах еще многих, аттестат неотразимости...

   Вера Александровна вытерла слезы и прерывающимся от озлобления и горя шепотом продолжала:

   - О, что за развращенная и злая эта девушка, погубившая Борю!.. Тот боготворил ее, а она... Она каждый день ходила к нему, чтобы отдаваться, как животное... Получила свое и ушла... Ей становилось скучно... и она не скрывала этого... Вы понимаете, как все это действовало на брата?.. Какая гнусность!.. И в то утро, когда он, влюбленный, окончательно потерявший голову от ее ласк, потребовал решительного ответа, выйдет ли она за него замуж, она... расхохоталась... Она прямо сказала, что он для нее слишком глуп... Ее отношения к нему - одна физиология и больше ничего... Не нравится ему это... что ж?.. Она больше не придет... Она найдет менее сентиментального любовника, который не будет ныть... А ведь вы знали Борю, Василий Николаевич? Знали его восторженность?

   Ордынцев кивнул головой.

   - Через полчаса после этого объяснения Боря решил покончить с собой... И что за ужас разочарования пережил он... Это говорят последние строки дневника...

   Вера Александровна смолкла и взглянула на лицо покойника.

   Бледно-желтое, исхудалое, с вытянувшимся заостренным носом и почерневшими сжатыми губами, оно было полно выражения величавого спокойствия и какой-то таинственно-неразрешимой думы и, казалось, cтрого смотрело на сестру и словно бы осуждало ее за эти беспощадные обвинения.

   И Вера Александровна точно слышала его голос, который говорил: "Не место им здесь!"

   И она зарыдала, чувствуя себя виноватой перед покойником, точно он в самом деле мог слышать то, что она говорила.

   В эту минуту вошли певчие и плотной кучкой стали з стороне. Чей-то низкий бас откашливался.

   Сестра милосердия, ходившая за батюшкой, вернулась и объяснила Леонтьеву, что батюшка сию минуту идет... Его задержали...

   - Давно бы пора... Уж половина девятого! - раздраженно заметил Леонтьев и прибавил: - Сколько надо ему заплатить?.. Скажите, пожалуйста, сестра.

   - Он ничего не возьмет. Он не сребролюбец...

   - Однако?

   - Он отслужит сегодня панихиду и извиняется, что завтра не может... Он устал... Завтра вы попросите другого священника... приходского... и на сопровождение на кладбище тоже... Вот и батюшка.

   В дверях показался высокий худощавый старик с седой жиденькой бородкой, в фиолетовой рясе, в сопровождении толстого, лысого пожилого дьячка и, не глядя ни на кого, подошел к аналою.

   Наклонив слегка голову в сторону, где стояла Вера Александровна, просившая его служить панихиду, и небольшая кучка ее знакомых, он взглянул своими спокойными и благосклонными старческими глазами на присутствующих, словно бы этим взглядом хотел определить общественное их положение и степень религиозной восприимчивости, не спеша облачился в траурную ризу и тихим, приятным и значительным голосом начал панихиду.

   Зажженные восковые свечи осветили маленькую часовню. Лицо покойника выделялось рельефнее среди цветов и казалось еще строже и вдумчивее.

   Среди тишины, несколько минут спустя после начала панихиды, вошли Козельские - отец и Тина.

   Они встали недалеко от дверей, у стены, по эту сторону гроба. Агент тотчас же подал им свечи.

   Многие из присутствующих обратили внимание на элегантно одетую в короткой меховой жакетке молодую девушку с закрасневшимся от мороза красивым личиком. Артиллеристы зашептались. Увидела ее и Леонтьева и, изумленная и негодующая, смотрела на Тину.

   Высоко приподняв свою головку в барашковой шапочке, из-под которой выбивались золотистые кудерьки, Тина глядела на покойника, и ни одна черточка ее лица не обнаруживала волнения, точно этот, еще недавно ей очень близкий человек, погибший из-за нее, был обыкновенный знакомый, потеря которого не причиняет горя.

   Но на душе ее было жутко, и что-то больное поднималось в ней при виде разлагающегося трупа любовника, еще так недавно красивого, молодого, жизнерадостного, который осыпал ее страстными ласками.

   И в то же время она не могла подавить чувство страха и брезгливости и скоро отвела свой взгляд.

   - Какая наглость! Взгляни, Козельский здесь! - шепнула Вера Александровна мужу.

   И Ордынцев увидал Козельского. Их взгляды встретились. И оба, сконфуженные, опустили глаза.

   Тина заметила и негодующие взгляды супругов Леонтьевых, и недоумевающий, серьезный взгляд студента Скурагина, и еще выше подняла свою голову, и на лице ее появилось вызывающее, дерзкое выражение, точно бы дающее понять, что ей решительно все равно, что о ней думают все эти господа.

   Она выше этих обвинений. Она не считает себя виноватой в смерти Горского.

   Вольно же было ему стреляться? Разве она могла предполагать, что случится то, что случилось? Ведь она не раз говорила Горскому, что не выйдет за него замуж и что она отдается ему, пока он ей нравится, как красивый мужчина, не придавая этой связи какого-нибудь обязательства ни с его, ни с ее стороны...

   Она была правдива и откровенна с ним, и он знал ее взгляды, должен был понять характер ее отношений... Не гимназист же он?

   Так рассуждала Тина еще сегодня утром, когда прочла в газете известие о смерти Бориса Александровича, и не чувствовала угрызений совести, успокоенная доводами ума, говорившего ее себялюбивой, эгоистической натуре, что она не виновата в том, что Горский оказался таким малодушным человеком.

   И Тина без колебаний" согласилась, когда отец, крайне недовольный печальной развязкой, предложил дочери ехать на панихиду вместе с ним.

   - По крайней мере меньше будут трепать твое имя! - строго сказал он Тине.

   Он сердился на дочь, не столько возмущенный ее взглядами и поведением, о котором он догадывался уже из того, что она "бегала" к Горскому, сколько ее отношением к нему, дерзким и вызывающим, и боязнью, что имя его дочери будут "трепать".

   - Мне это все равно! Вероятно, и твое имя треплют, рассказывая о твоих похождениях, и ты, как умный человек, не обращаешь на это внимания, - ответила Тина.

   - Мое имя не могут трепать! И тебе нет до моих похождений никакого дела! - крикнул вспыливший Козельский, припомнивший, как вчера за обедом Тина нарочно допрашивала о ночных заседаниях.

   - Такое же, как и тебе...

   - Я отец твой!..

   - А я твоя дочь! - насмешливо сказала она и вышла из кабинета, оставив отца в бессильном гневе.

   И без того он был не в духе благодаря вчерашней встрече с Ордынцевым.

   Тайна его связи с Анной Павловной и тайна его убежища открыты. Придется устроить "гнездо" в новом месте и взвалить себе на шею новые расходы, если Ордынцев окажется таким неджентльменом, что уменьшит или даже вовсе не будет давать Анне Павловне денег на содержание ее и детей. Не менее беспокоила Козельского и мысль о том, что "святая женщина" может узнать об этой связи, если Ордынцев станет рассказывать о том, что видел. Он жалел жену и не хотел доставлять ей лишнего горя. Ради этого он и старался по возможности тщательно скрывать от нее свои авантюры.

   А тут еще эта дерзкая Тина! Нечего сказать, хороша дочь! Скорей бы выходила она замуж! - снова пожелал Николай Иванович, решительно не понимавший, отчего это она чурается брака, когда замужем ей несравненно удобнее выбрать любовника, который не станет стреляться... Гобзин был бы покладистым мужем. И от такого мужа, и притом наследника миллионов, она отказывается! А теперь, если эта история самоубийства разнесется в городе благодаря репортерам, Гобзин, пожалуй, во второй раз уже не сделает предложения.

   Встреча с Ордынцевым на панихиде тоже не содействовала хорошему настроению Николая Ивановича.

   "Положим, Ордынцев разошелся с женой, - рассуждал Козельский, внимательно и серьезно слушавший молитвы и по временам крестясь, когда другие крестились, - и, следовательно, не имеет ни малейшего права требовать от своей жены супружеской верности и быть в претензии на ее любовника, а все-таки лучше было бы с ним не встречаться или по крайней мере не так скоро после вчерашнего..."

   И Козельский бранил в душе и себя за то, что явился на панихиду, и Тину за то, что она смела говорить об его похождениях, не выходит замуж за Гобзина и ведет себя совсем неприлично, и покойника за то, что он стрелялся и лежит на столе, давая случай репортерам сплести историю, в которой будет красоваться en toutes lettres [*] имя его дочери.

   __________

   * Открыто (франц.).

   __________

   И все это: и встреча с Ордынцевым, и Тина, и покойник, и репортеры как-то соединялись в его голове в одно общее представление об его расстроенных делах и о необходимости их поправить как можно скорей.

   Пока Никодимцев вряд ли может сделать для него многое - разве только дать приличное место. Рассчитывать же при его содействии провести какое-нибудь сомнительное предприятие рискованно. Вот если бы другим зятем был Гобзин...

   Раздалось полное тоски заунывное пение: "Со святыми упокой!" Многие опустились на колени. Опустился и Николай Иванович. Тина стояла.

   Многие плакали. Девушка, принесшая маленький букет, безутешно рыдала, напрасно стараясь сдержать свои рыдания, и, стоя на коленях, припала головой к полу.

   Тина обратила внимание на эту маленькую фигурку девушки, коленопреклоненной в нескольких шагах от себя, и когда девушка поднялась и Тина увидала ее полное скорби, заплаканное, хорошенькое, хотя и вульгарное лицо, ревнивое чувство внезапно охватило Тину.

   И она не без презрительного любопытства оглядела с ног до головы девушку и нашла, что у нее топорное лицо и что она скверно сложена.

   "Хорош был, нечего сказать! Я и в то же время эта... какая-то горничная или швея!" - с брезгливостью подумала Тина.

   Поклонница физиологии, она, разумеется, не сомневалась, что "эта" была так же близка с Горским, как и она.

   "Все эти влюбленные порядочные-таки свиньи!" - решила Тина, возмущенная и оскорбленная тем, что Горский, уверявший в какой-то особенной любви, обманывал ее. И она питала теперь злобное чувство к своему бывшему любовнику.

   Как только что певчие начали "Вечную память!", Козельский решил уехать, чтоб не пришлось столкнуться с Ордынцевым и раскланиваться с ним.

   - Едем! - шепнул он Тине.

   Они вышли на двор больницы, где их ожидала карета.

   Оба всю дорогу молчали. Козельский был поражен спокойствием дочери во время панихиды. Хоть бы одна слезинка! А ведь бедный Горский любил ее! И она кокетничала с ним, отличала его между другими поклонниками и держала при себе для флирта.

   "Бессердечная!" - подумал отец и, возмущенный, негодовал, что теперь "дети" не похожи на "отцов" и совсем не умеют любить.

   Они вернулись домой к чаю и застали Никодимцева. Он с утра был у невесты и обедал у Козельских, так как Ордынцев известил, что обедать у приятеля не может.

   Когда Тина присела к столу, и мать и сестра не хотели расспрашивать ее о панихиде, чтоб не взволновать ее, и приписывали ее спокойный вид выдержке и присутствию Никодимцева.

   Но после двух чашек чая она сама начала рассказывать и, между прочим, не без насмешливого подчеркивания рассказала о том, как "какая-то горничная или швея рыдала всю панихиду".

   Никодимцева коробило от этого тона. Он решительно не мог определить этой странной девушки - таких он не встречал. И чем более он присматривался к ней, тем она становилась ему несимпатичнее, хотя и была сестрой Инны.

   - Немудрено, что о Борисе Александровиче так плакали. Его все любили. Он был такой славный, такой добрый, - заметила Антонина Сергеевна, чтоб смягчить рассказ дочери. - Он у нас часто бывал... Вы, верно, помните его, Григорий Александрович, у нас на вторниках?

   - Как же, помню... Такое открытое, милое, жизнерадостное лицо. Ему жить бы да жить... От какой болезни он умер? - обратился Никодимцев к Антонине Сергеевне.

   - А не знаю... Тина! От чего умер Борис Александрович?

   - От собственной неосторожности! - поспешил ответить Козельский. - Разряжал пистолет, и пуля попала в легкое... Сделалось воспаление и... бедного молодого человека не стало. Ну, конечно, в газетах появится какая-нибудь романическая сплетня по поводу этой смерти! Нельзя же не воспользоваться случаем! - прибавил Козельский.

   "Неужели отец не знает причины этого выстрела? Или он лжет для Григория Александровича?" - подумала Инна и решила рассказать ему всю правду, чтобы он не думал, что она от него скрывает что-нибудь.

   И когда после чая они ушли в ее комнату, она объяснила Никодимцеву, что бедный Горский стрелялся из-за безнадежной любви к сестре.

   Никодимцев был поражен.

   - Тебя удивляет ее спокойствие? - спросила Инна.

   - Да...

   - Она очень сдержанная и... и не любила его...

   - Однако, сколько я мог заметить, кокетничала с ним?

   - К сожалению, ты прав...

   - И даже очень?

   Инна махнула утвердительно головой.

   - Бедняга Горский! - проговорил Никодимцев и после паузы вдруг громко прибавил: - Я понимаю его!

   Инна взглянула на Никодимцева с каким-то страхом.

   - Ведь нет ничего ужаснее, как разочароваться в любимом человеке. Не правда ли, Инна?

   - Да! - проронила молодая женщина.

   - А Горский, верно, думал, что твоя сестра тоже любит его. По крайней мере мог думать?

   - Мог! Сестра легкомысленно с ним поступала!

   - Легкомысленно... это не то слово. Она поступила - ты извини меня - безжалостно, вводя в заблуждение человека... А в молодости все впечатления острее, и Горский не перенес разочарования. Он, верно, сам был правдивый человек и верил в правдивость других... И ему показалось, что жить не стоит... не к чему. Конечно, этот выстрел был порывом отчаяния: если б у него были какие-нибудь серьезные интересы в жизни или если б он пережил первый момент, этого выстрела не было бы. Странная девушка твоя сестра, Инна. И какое у нее спокойствие! Как ты не похожа на нее! - порывисто вдруг прибавил Никодимцев.

  

   Утром Никодимцев не застал дома графа, требовавшего его накануне по спешному делу. Швейцар доложил, что его сиятельство с ночным поездом уехал на охоту и вернется только к вечеру.

   Пришлось ехать на следующее утро.

   Патрон Никодимцева, граф Волховской, высокий сухощавый старик, с небольшой темной бородой и в темно-синей, хорошо сшитой паре, сидел за письменным столом в своем большом кабинете и длинным красным карандашом делал пометки на какой-то объемистой записке, когда представительный камердинер, с холеными черными бакенбардами и с крупной бирюзой на мизинце, бесшумно ступая мягкими башмаками, приблизился к столу и доложил:

   - Тайный советник Никодимцев!

   - Просите! - ответил граф.

   И, отложив в сторону записку, он принял тот свой любезно-приветливый вид, которым умел очаровывать подчиненных и просителей.

   - А где это вы нынче пропадаете, Григорий Александрович? - проговорил он шутливым тоном, чуть-чуть привставая с кресла и протягивая Никодимцеву красивую руку с твердыми, хорошо отточенными ногтями и щуря маленькие и острые серые глаза, глубоко засевшие в глазных впадинах под густыми, нависшими бровями. - Третьего дня я два раза за вами посылал, и вас целый день не было дома. Такой домосед и... - И граф, не докончив речи, любезно улыбнулся и, крепко пожавши Никодимцеву руку, указал на кресло и затем продолжал: - А я, Григорий Александрович, торопился сообщить вам приятную весть... Поэтому и посылал за вами... Вы, конечно, догадываетесь, в чем дело?

   - Нет, граф.

   - А я думал, что догадываетесь... Дело в том, что Прокудин получит другое назначение, и пост товарища министра будет вакантным месяца через два-три, как раз к тому времени, когда вы вернетесь, вероятно, из той не особенно приятной командировки, в которой я менее повинен, чем вы думаете. Я полагаю, вам она не очень нравится?

   - Отчего же?.. Поручение очень почетное.

   - Разумеется, почетное, но в то же время и очень ответственное, требующее большой осторожности в заключениях и выводах... Газеты преу