Станюкович Константин Михайлович - Равнодушные

овсем ошалел от счастья и тут же поклялся отдать всю свою жизнь Нюточке.

   Родители Анны Павловны, действительный статский советник Ожигин, добросовестно тянувший лямку без надежды на видную карьеру, и супруга его, дама с претензиями, сперва было заупрямились. Нюточка такая красавица. Она может сделать блестящую партию. Время еще терпит. Хотя они не имели ничего против Ордынцева, считая его порядочным человеком, но находили, что частные места не прочны. Положим, тысяча пятьсот рублей - весьма приличный оклад для молодого человека, но казенная служба вернее. А Ордынцев ни за что не хотел быть чиновником. Окончив университет и потерпев неудачу в попытках сделаться литератором, Ордынцев поступил в железнодорожное правление.

   Нюточка объявила, что ни за кого другого не выйдет, и родители уступили, сделали приданое и дали три тысячи на черный день.

   Год-другой прошли в той иллюзии счастья, которое главным образом заключается в чувственной склонности друг к другу влюбленных, полных здоровья и жажды жизни молодых существ, с обычными размолвками, оканчивающимися горячими поцелуями примирения, со сценами ревности и слезами, после которых супруги, казалось, еще более любили друг друга.

   Но чтения вдвоем как-то не клеились. Нюточка их не особенно одобряла и, закрывая книгу, звала мужа в театр или покататься на тройке. Идиллия была, но совсем не та, о которой мечтал Ордынцев. Он все еще рассчитывал на "литературные вечера" вдвоем и на "сочувственную душу", а Нюточка все ждала, что муж устроит ей жизнь вполне приличную. Она понимала любовь не иначе, как с хорошей обстановкой, довольством и баловством любовника-мужа, готового для жены на всякие жертвы, а Василий Николаевич мог ей дать лишь скромное существование с довольно прозаическими заботами. Вдобавок он подчас бывал раздражителен, и у него были правила в жизни, которые представлялись теперь молодой женщине "упрямством" и "эгоизмом", несовместимыми с истинной любовью.

   Разница их взглядов, вкусов, привычек, их нравственных понятий и требований от жизни обнаружилась очень скоро. Ордынцев возмущался, убеждал, говорил горячие монологи, хотел перевоспитать жену, которая так нравилась ему как женщина. Нюточка в свою очередь старалась действовать на мужа обаянием своей красоты, прибегая для этого ко всевозможным уловкам, действующим на чувственность мужчины. И в этом была ее сила, которой Ордынцев поддавался и понимал это.

   Из-за первой же потери места между ними произошло объяснение, поразившее Ордынцева неожиданным открытием. Вместо "сочувствующей души" перед ним обнажилась неделикатная душа практической женщины, не желавшей идти с ним рядом в битве жизни. Напротив! Указывая на двух крошек-детей, Анна Павловна советовала мужу образумиться и жить, как все порядочные люди.

   Мало-помалу между ними наступило охлаждение. Подогреваемое страстностью супружеских ласк, оно вновь сказывалось в сценах, упреках, ссорах и в конце концов обратилось в полное отчуждение и взаимную ненависть, обострявшуюся с годами по мере того, как муж терял в глазах жены прелесть любовника, а жена являлась в глазах мужа олицетворением непоправимой ошибки.

   И оба были несчастливы, но не разводились. Ордынцев боялся дурного влияния матери на детей и считал, что приносит себя в жертву.

   С какою-то мучительной настойчивостью Ордынцев истязал себя воспоминаниями об этой "ошибке", подробности которой восставали перед ним в поразительной отчетливости. Мысли его от воспоминаний опять перешли к настоящему, и - боже! - каким оно представилось ему отчаянным!

   Жена - ненавистна. Дети, из-за которых он не развелся раньше, ему чужды, и он должен сознаться, что далеко не привязан к ним теперь, когда они сделались взрослыми и приняли определенные физиономии. А ведь как он горячо любил их прежде, когда они были маленькие, как страдал, когда они болели, страшась потерять их! Одна только Шурочка привязывает его к себе, а остальные... Нечего сказать, хороши!

   Особенно возмущал его Алексей, на которого. - отец возлагал большие надежды, мечты иметь друга в сыне и гордиться им. Есть чем гордиться!

   - Скотина! - произнес он вслух, вспоминая речи сына за обедом.

   Ордынцев чувствовал и обиду и злость.

   "Доля удовольствия обращается в нуль перед суммой неприятностей".

   И ведь с каким апломбом говорил. А он еще надеялся, что сын одобрит его заступничество. Одобрил!.. Весь в мать - такая же холодная, себялюбивая натура. А Ольга? Женихи да цыганские песни на уме! А этот Сергей! Уж и теперь он сух и практичен... И все они не любят отца... Он это видит.

   - Семейка! - вырвалось скорбное восклицание у Ордынцева.

   "Откуда пошли эти оскотинившиеся молодые люди?" - задал себе вопрос Василий Николаевич.

   Влияние матери, учебные заведения, дух времени. А что же он делал?

   Но у него не было возможности изучить их характеры, влиять на них. Он целые дни проводил вне дома, всегда в работе, возвращался домой усталый... И без того было много ссор из-за детей вначале.

   Так старался оправдать себя отец и чувствовал фальшь этих оправданий. Он не исполнил долга отца как бы следовало. Он все-таки должен был бороться и против влияния матери и против духа времени. Он обязан был стать в более близкие отношения с детьми. Ничего этого он не сделал.

   "Твоя вина, твоя!" - шептал внутренний голос.

   И Ордынцев должен был согласиться, но снова подумал в свое оправдание, что всему виновата его женитьба на этой женщине, будь она проклята! Не мог же он один быть и работником, и воспитателем, и вести вечную войну с женой. Это свыше человеческих сил!

  

   IV

   Раздался стук в двери.

   "Она!" - в страхе подумал Ордынцев.

   И он бросился к столу, сел в кресло и, разложив перед собой бумаги, принял вид занимающегося человека.

   Он всегда встречал нападение жены в такой позиции.

   Ордынцев дал себе слово сдерживаться во время предстоящего объяснения, что бы жена ни говорила, Только скорей кончилось бы оно и она бы ушла!

   Стук в двери повторился.

   - Войдите! - произнес Ордынцев, склоняя голову над бумагами.

   На пороге стояла Анна Павловна.

   Ордынцев мгновенно ощутил присутствие жены по особенному, свойственному ей душистому запаху, по шелесту юбки и по той злобе, которая охватила его.

   Не глядя на жену, он тем не менее видел перед собой эту высокую, крупную, полную фигуру, с большой колыхавшейся грудью, выдававшейся вперед из-под туго стянутого корсета, видел строгую, презрительную мину, тупой взгляд больших глаз, нервное подергивание губ и белую, пухлую с ямками руку в кольцах, которая держала дверную ручку.

   "Сейчас начнет!" - подумал Ордынцев,

   И снова дал себе слово сдерживаться,

   "Пусть себе зудит".

   - Я пришла объясниться...

   О, как хорошо знал он эту, постоянно одну и ту же прелюдию в длинной супружеской "симфонии". О, как хорошо знал он ее!

   - Что такое? - спросил Ордынцев самым обыкновенным тоном, удерживаясь от раздражения и словно бы не понимая, в чем дело.

   И, с слабой надеждой избежать объяснения, прибавил, не поднимая головы:

   - Нельзя ли в другой раз... Я занят... Спешная работа.

   Он снова чувствует, хотя не видит, усмешку жены и слышит, как она говорит певучим, полным злости голосом:

   - Занят?! Ты дома вечно занят или ругаешься... И я пришла спросить: когда наконец кончатся оскорбления, которыми вам угодно осыпать меня и детей? Больше я терпеть не намерена. Слышите ли? Вы сделались грубы, как дворник. Благодаря вам у нас в доме ад. Вы наводите страх на детей. И без того, кажется, жизнь с таким непризнанным гением, как вы, не сладка, а вам, как видно, хочется ее сделать невыносимой. Вам этого хочется? - вызывающе прибавила Анна Павловна.

   И она притворила двери и прислонилась для большего своего удобства к косяку.

   В эту минуту Ордынцеву больше всего хотелось вытолкнуть жену за дверь. Вот что ему хотелось.

   И он пожалел, что он не дворник, а интеллигентный человек, и ввиду неисполнимости своего желания лишь кусал губы и ни слова не отвечал.

   "Выболтается и окончит!" - подумал Ордынцев.

   Но молчание еще более озлило Анну Павловну.

   Он - виновник ее несчастья, он - тиран, и он же смеет молчать?

   Так погоди же, голубчик!

   И Анна Павловна продолжала с дрожью в голосе:

   - Вы не любите своих детей. Как вы к ним относитесь? Вы их игнорируете! Нечего сказать, хорош отец. Отец?! Что видят от вас дети? Одни издевательства и брань... Ольге даже не можете помочь... дать ей возможность учиться пению. А у нее чудный голос... могла бы сделать карьеру... Алексея вы просто-таки ненавидите... Вы не переносите, что дети не разделяют ваших дурацких взглядов... Алеша вам, кажется, ясно доказал, кто вы... И слава богу, что дети не такие самолюбивые фразеры, как их отец... Слава богу. Воображает себя каким-то умником и всех оскорбляет... Непонятый человек! Семья его не понимает! Ах, как трогательно... скажите, пожалуйста. Вам мало, что вы загубили мою жизнь... Именно: загубили... Не сделай я глупости, не выйди за вас замуж, я знала бы счастье... А тоже стихи писали... Обещали жизнь на розах! - презрительно усмехнулась Анна Павловна. - Хороши розы! Припомните, как вы поступали со мной...

   И так как Ордынцев опять-таки молчал, по-видимому, не имея намерения вдаваться в воспоминания при жене, то Анна Павловна стала припоминать "все", с начала того дня, когда она сделалась жертвой.

   В этом обзоре характера и поступков мужа были перечислены все его вины и "подлости", как настоящие, так и давно прошедшие, и язвительные слова и упреки сыпались с расточительностью и злопамятством женщины, знающей, как доконать врага и, главное, человека, который уже несколько лет назад осмелился сделать ее, такую красивую женщину, вдовой. Этого она не могла простить.

   И с видом гордой страдалицы, несущей тяжкий крест, чего только не припоминала Анна Павловна!

   Она вспомнила и бывшую двадцать лет назад ссору, в которой он смертельно ее оскорбил, и кутежи с приятелями в то время, когда они чуть не нищенствовали, и потери мест по его милости, тогда как он давно мог бы отлично устроиться, если б любил жену и детей, и дружбу его с литераторами, этими "негодяями", которые женятся по десяти раз, и истраченные три тысячи приданого, и долги, и особенно знакомства его с разными умными дамами и девицами, у ног которых он будто бы изливал свое горе непонятого в семье страдальца.

   Увлекаясь собственной злобной фантазией и путая правду с ложью, Анна Павловна даже представляла, как муж изливал свои жалобы перед умными дамами, и при этом презрительно усмехалась.

   - И ведь эти умные верили и утешали вас... Еще бы, страдалец!.. Возвышенные идеи... Красивые фразы... Потоки остроумия...

   Еле удерживаясь от желания схватить свою подругу жизни за горло, Ордынцев беспокойно ерзал на своем плетеном кресле, побледневший, стиснув зубы, с глазами, горевшими недобрым огоньком.

   - Не довольно ли? - глухо проговорил он.

   - Нет, не довольно. Вы должны выслушать, меня... Довольно я молчала.

   "Ты - молчала?!" - подумал Ордынцев.

   И, все еще сдерживая себя, произнес:

   - Но только скорей, скорей оканчивайте...

   - Я скоро окончу. Будьте покойны.

   И, отлично видя, насколько покоен муж, Анна Павловна, с каким-то особенным злорадством и как будто нарочно затягивая слова, сказала:

   - А эту особу... вашу милую Леонтьеву помните?.. Сколько вы оскорбляли меня из-за нее и как подло обманывали! Рассказывали о какой-то дружбе, тогда как эта ваша "святая женщина" была вашей любовницей... Menage en trois [*]... Муж по любви, а любовник по сочувствию... И вы еще смеете считать себя честным человеком...

   __________

   * Жизнь втроем (франц.).

   __________

   - Лжешь! - вдруг крикнул Ордынцев и, как ужаленный, вскочил с кресла.

   - Я не привыкла лгать. Вы лжете!

   - Лжешь, дура! Подло лжешь. Ничего того, что ты говоришь, не было!

   - Оскорбляйте жену... кричите на нее - это благородно! Гуманный человек! Так я и поверила, что вы бегали каждый вечер к своему другу для одних возвышенных бесед... Очень правдоподобно! - с циничной усмешкой прибавила Анна Павловна. - Не лгите хоть теперь. Ведь Леонтьева была вашей любовницей?

   - Довольно. Уйди! Уйди, говорю! - задыхаясь от злобы, проговорил Ордынцев.

   - Что, видно, правды не любите, правдивый человек?

   - Не клевещи хоть на женщину, которой ты и мизинца не стоишь.

   - Еще бы... "Святая"! Что ж?.. Идите к ней... Припадите на грудь... Только едва ли она вам будет сочувствовать, как пять лет тому назад... Ведь вы и женились на мне истрепанный, а теперь что вы такое?.. Какой вы мужчина? Что даете вы мне, кроме горя? Что вы мне даете, неблагодарный и презренный человек? - возвысила голос Анна Павловна и с брезгливым презрением сильной, свежей и здоровой женщины смерила худощавую, болезненную фигуру мужа.

   Оба, полные ненависти, смотрели друг на друга в упор. Ордынцев, бледный как полотно, вздрагивал точно в судорогах.

   - Ну что ж... Теперь ударьте... - с вызывающим злым смехом продолжала Анна Павловна. - От вас можно всего ожидать. Недаром отец ваш был какой-то безродный несчастный чиновник... Приколотите свою жену и идите жаловаться бывшей своей любовнице на свое несчастие... Быть может, она...

   - Вон, подлая тварь! - вдруг крикнул, не помня себя, Ордынцев и энергичным движением распахнул двери кабинета.

   Это был бешеный крик раненого зверя. Лицо Ордынцева исказилось гневом и злобой. Анна Павловна так и не договорила речи.

   - Подлец! - кинула она мужу презрительным шепотом.

   И, слегка побледневшая, величественно вышла, нарочно замедляя шаг, с чувством злобного торжества над униженным врагом и с непрощаемой тяжкой обидой невинно оскорбленной жертвы и поруганной женщины.

   Она пришла в спальню и разразилась истерическим рыданием.

   - Господи! Да что ж это за каторга?! - в скорбном отчаянии прошептал Ордынцев несколько минут спустя, когда несколько "отошел".

   И ему было бесконечно стыдно, что он обошелся с женой как пьяный мастеровой.

   До чего он дошел!

   Ордынцеву стало жаль себя и обидно за постыло прожитую жизнь.

   "На что она ушла?" - спрашивал он.

   Глаза его увлажились слезами. Он испытывал тоску и изнеможение разбитого этой вечной борьбой человека. Ему хотелось забыться, не думать об этом. Но это не оставляло его, и, несмотря на ненависть к жене, чувство виновности перед ней мучительно проникало в его душу.

   Да, он виновен перед ней. Он искал утешений вне дома, а она была безупречна, думал Ордынцев. Но не мог же он без любви любить женщину, которую не выносил. Не мог же он лгать, расточая ей ласки! Она могла понять это. Могла. И он не стеснял ее... Он даже хотел, чтоб она полюбила кого-нибудь... Он предлагал несколько лет тому назад разъехаться... Она не пожелала. Она не хотела скандала.

   "Больше жить вместе невозможно!" - пронеслось в голове Ордынцева.

   - Невозможно! - прошептал он.

   И эта мысль значительно успокоила Ордынцева. Ему казалось, что жена теперь обрадуется такому исходу... Через несколько дней он переговорит с ней или напишет. Если она захочет, если ей нужно, он и на развод с удовольствием пойдет... Вину возьмет на себя, конечно.

   "О, если б она только захотела!"

   Ему не сиделось в этом постылом кабинете. Какая теперь работа? Его тянуло вон из дома. Хотелось отвлечься, поговорить с кем-нибудь, отвести душу.

   В эту минуту двери" тихо отворились, и в кабинете показалась Шурочка, грустная и испуганная, со стаканом чая в руках.

   - Вот тебе, папочка, чай! - нежно проговорила девочка.

   Она поставила стакан на стол и хотела было уйти, но, увидавши слезы на глазах у отца, подошла к нему и, прижавшись, безмолвно целовала его руку, обжигая ее слезами.

   - Ах ты, моя бедная девочка! - умиленно прошептал Ордынцев, тронутый лаской.

   И с порывистой страстностью прижал к своей груди девочку и осыпал ее лицо поцелуями, глотая слезы.

   - Милая ты моя! - повторял Ордынцев, чувствуя, какою крепкою цепью держит его это милое, дорогое создание. - Спасибо за чай... Я не буду пить... Я ухожу.

   Взволнованная, чутко понявшая эти ласки отца, Шурочка проводила его в переднюю.

   Пока Ордынцев в передней одевал пальто, из ближайших комнат доносились долбня гимназиста и звонкий голосок Ольги, напевавший цыганский романс.

   Они слышали, конечно, бешеный крик отца, знали, что был "бенефис", как они называли крупные ссоры между родителями, и не обратили на него особенного внимания.

   Только Алексей, штудировавший для реферата, который собирался прочесть, Ницше, брезгливо пожал плечами и решил, что если он женится, то жена не посмеет мешать ему заниматься.

   - Ну, прощай, Шурочка!

   - Прощай, папочка! Развлекись, голубчик! - заботливо напутствовала отца девочка и улыбалась заплаканными глазами, запирая за отцом двери.

  

   I

   У Козельских "вторники".

   К чему у них "вторники", и притом с хорошими ужинами и дорогим вином, этого, пожалуй, не могли бы объяснить ни его превосходительство Николай Иванович Козельский, ни супруга его Антонина Сергеевна.

   Если для Тины, незамужней их дочери, пикантной блондинки двадцати трех лет, то это было совершенно напрасно.

   Тина не раз говорила, что для нее вторники совершенно не нужны. Она и без вторников найдет себе мужа, если захочет. Но она не такая дура, чтобы захотеть и получить какое-нибудь сокровище вроде Левы, от которого сестра не знает, как отделаться.

   Не доставляли особенного удовольствия эти вторники и родителям.

   Николай Иванович нередко ворчал, что они дорого стоят, а постоянно жаловавшаяся на нервы Антонина Сергеевна находила, что они утомительны и доставляют ей много хлопот.

   И тем не менее вторники продолжались. И Козельский любезно напоминал "добрым знакомым" и особенно молодым женщинам не забывать вторников и старался, чтобы "фиксы" были и многолюдны и оживленны и чтобы на них был "гвоздь" в лице какой-нибудь известности или знаменитости.

   Этот вторник обещал быть особенно интересным, Дали слово приехать: директор департамента Никодимцев, восходящая звезда на административном небосклоне, которой опытные астрономы предсказывали большое восхождение, модный баритон Нэрпи, переделавший на благозвучную фамилию свою ординарную: Нерпин, и молодая пианистка, уже получившая титул "известной".

   В девять часов большая квартира Козельских на Сергиевской была освещена a giorno [*].

   __________

   * Ярко, как днем (итал.).

   __________

   "Чертог сиял", хотя был еще пуст.

   Недавно вставший после часового сна и только что окончивший туалет Козельский сидел в своем большом роскошном кабинете у письменного стола и подпиливал ногти на холеных, изящных руках с длинными, породистыми пальцами. На мизинце правой руки был большой изумруд. Обручального кольца его превосходительство не носил.

   Несмотря на свои пятьдесят два года, это был еще очень моложавый и красивый, крепкий и здоровый мужчина среднего роста, ширококостный и плечистый, но не полный, с большой, хорошо посаженной головой, покрытой густыми, сильно вьющимися, темно-каштановыми волосами без намека на седину. Небольшая, выхоленная, душистая бородка клинышком скрадывала широковатость его умного и добродушного лица, свежего, совсем почти без морщин, с мягкими, несколько расплывчатыми чертами. Добрые, бархатные, карие глаза усиливали впечатление добродушия и с первого же раза располагали к Николаю Ивановичу, не заставляя подозревать в нем ни лукавства, ни предательства. Очень уж мягко и ласково глядели эти глаза.

   Он был очень элегантен в своем рединготе из какой-то необыкновенно нежной, слегка пушистой ткани, сидевшем на нем с безукоризненностью, которая свидетельствовала и о заботливости Николая Ивановича о своем костюме, и о мастерстве знаменитого лондонского портного Пуля, у которого Козельский одевался.

   Ослепительные стоячие воротнички сорочки были повязаны черным модным галстуком. На рукавах блестели маленькие брильянты. Тонкий аромат "дикой яблони", любимых духов его превосходительства, исходил от его представительной, барской фигуры. Невольно думалось, что Николай Иванович был баловнем дам и что эти сочные, чувственные губы, над которыми были пушистые усы, с поднятыми вверх концами, на своем веку сорвали немало поцелуев и еще ими интересуются. Недаром же его превосходительство так заботится о своем здоровье и боится сделаться стариком слишком рано.

   Бесхарактерный во многих отношениях, он обнаруживал необыкновенную силу воли в тренировании собственного тела и вот уже десять лет, что ежедневно делает массаж и гимнастику, ходит пешком, блюдет диету, не позволяет себе никаких излишеств и не знает модного переутомления, хотя и работает порядочно, чтобы нахватывать в разных местах, где он служит, тысяч пятнадцать в год, не считая некоторых экстраординарных "suplements" [*], которые выдумывает изобретательность Николая Ивановича, когда-то, давным-давно, мечтавшего о более равномерном распределении собственности.

   __________

   * Дополнений (франц.).

   __________

   Впрочем, его превосходительство и теперь "теоретически" признает вообще несовершенство человеческого общежития, надеясь, однако, что в конце концов условия изменятся к лучшему, и в тесном кружке приятелей искренне возмущается подчас теми порядками, за поддержание которых получает изрядное жалованье, хотя по недоразумению и по старой памяти и считается "красным", так как в ранней молодости был замешан в какой-то "истории" и прожил год на родине, в Симбирской губернии, в имении отца.

  

   II

   Ступая легкой, грациозной, слегка плывущей походкой, в настежь раскрытые двери кабинета вошла высокая, стройная и худая женщина с большими задумчиво-грустными глазами, осененными длинными ресницами. В ее поблекшем, видимо прежде красивом лице было то выражение сдержанной покорной печали, которое встречается у любящих, но не любимых женщин, с достоинством несущих крест свой.

   В черном элегантном платье, совсем седая и казавшаяся старухой в сорок четыре года, она походила своим видом на изящную монахиню-настоятельницу какого-нибудь аристократического французского монастыря.

   Никаких украшений на ней не было: ни брошки, ни серег в ее маленьких бледных ушах. Только обручальное кольцо одиноко и, казалось, сиротливо блестело на белой тонкой и длинной красивой руке.

   Она взглянула на своего красивого, моложавого и здорового мужа с чувством любви, зависти и снисходительного презрения к человеку, которому она давно перестала верить, не переставая любить.

   И ее глаза словно бы помолодели, останавливаясь на муже и невольно любуясь им. Быть может, он и теперь ей казался таким же красавцем, каким был много лет тому назад, когда она была счастлива.

   - Присаживайся, Тоня. Ну, что твои нервы? Как ты себя чувствуешь?

   В его голосе, мягком и вкрадчивом, звучала та нотка нежной чувствительности последних десяти лет супружества, какою иногда мужья дарят жен, которых перестают любить, как жен, и обманывают.

   И, вероятно, не столько из-за кроткого и терпеливого характера жены, сколько из-за того, что Николай Иванович обманывал ее, он иначе не говорил о ней, как называя "святой женщиной", особенно если "святая" не делала сцен ревности.

   - Ничего... Немного лучше... Что это ты такой нарядный сегодня, Коля? - спросила Антонина Сергеевна.

   И в голове ее пронеслась мысль: "Для кого это он так нарядился?"

   - Нарядный?.. Это оттого, что в сюртуке, Тоня?

   - Обыкновенно ты по вторникам не надеваешь его.

   - Сегодня обещал Никодимцев быть... Неловко как-то быть слишком по-домашнему...

   - И много народу у нас сегодня будет?

   - Я думаю... порядочно... Нэрпи приедет... Пианистка Корецкая.

   - Надоели эти фиксы, Коля...

   - А ты думаешь, мне не надоели, Тоня?

   - Так зачем же мы их продолжаем и ты зовешь публику?..

   - Я не зову... Привыкли к нашим вторникам... И наконец для Тины...

   - Тине... ты знаешь... они не нужны... она говорила...

   - Ну, мало ли что она говорит... Все же молодые люди бывают... Сегодня молодой Гобзин приедет...

   - Гобзин? Что это такое Гобзин?

   - Единственный сын миллионера Гобзина... Приличный. Кончил университет... А за ужином, Тоня, надо Никодимцева около Инны посадить... Инна умеет занимать...

   - Я скажу ей... Только захочет ли она?.. Никодимцев, быть может, неинтересный...

   - Напротив... Умница... И наконец что это за разборчивость такая?.. Кажется, Инна .. не особенно разборчива... Один ее благоверный чего стоит... и вообще... этот хвост ее поклонников, которые таскаются за ней всюду: и в театры и в концерты... Я, конечно, не придаю этому значения, но все-таки, мой друг, молодой женщине надо быть осторожнее. Мало ли что скажут! - прибавил Козельский, принимая серьезный и несколько огорченный вид.

   "Ты-то хорош!" - не без горечи подумала Антонина Сергеевна.

   И, обожавшая своих детей, видевшая в них одни совершенства и сама слишком правдивая и чистая, чтобы подозревать их в чем-нибудь дурном, горячо проговорила:

   - Что могут сказать об Инночке? О ней только клеветники могут говорить дурное!..

   - Конечно, сказать нечего, собственно говоря... Я, Тоня, только говорю, что Инночка любит, чтобы за ней ухаживали...

   Отец хорошо знал, что могли сказать и что не без основания говорили про Инну.

   Но он не хотел огорчать жену, да и не смел бы сказать, если б и хотел, понимая, что не ему обвинять дочь за ту несколько странную жизнь, которую она вела. Он не раз встречал у нее целую стайку довольно пошлых молодых людей, которые слишком бесцеремонно целовали ее руки. Он видел ее катающейся на рысаках с одним из таких поклонников. Он даже раз занял деньги у господина, которого заставал у Инны в те часы, когда для визитов еще рано, и в котором опытный его глаз сразу признал подозрительного друга дома.

   И, не далее еще как третьего дня, он имел весьма щекотливую встречу с дочерью в коридоре отдельных кабинетов одного модного ресторана.

   В четвертом часу утра он выходил из отдельного кабинета с пикантной француженкой, бывшей одним из его мимолетных увлечений, которыми он изредка разнообразил свои регулярные свидания с предметом своей более прочной связи. И в ту же минуту из соседнего кабинета выходила Инна, значительно возбужденная и веселая, под руку с каким-то господином, которого Козельский видел в первый раз.

   Отец и дочь встретились лицом к лицу, и оба благоразумно не узнали друг друга.

   И встреча эта больно кольнула Николая Ивановича, задевши его родительские чувства и самолюбие... Его дочь таскается по кабинетам!

   И, кроме того, он был возмущен, как опытный в любовных делах человек, неосторожностью дочери.

   "Хоть бы вуаль густую надела!" - подумал отец.

   Но едва ли еще не сильнее было оскорблено его эстетическое чувство джентльмена и умного человека невзрачным видом, неважным пальто и довольно-таки идиотским, некрасивым лицом молодого спутника Инны.

   "Точно лучше не могла найти!" - мысленно обвинил он дочь, глубоко оскорбленный, что такая красивая и неглупая женщина, как Инна, да еще похожая на него, ездит в отдельные кабинеты с таким плюгавым господином.

   - Инна, должно быть, несчастлива с мужем, Коля... Оттого она, быть может, и кокетничает немножко! - сказала мать.

   - Сама выбрала своего Левушку.

   - Ошибиться так легко!..

   - Она что же... жалуется?

   - Инна никогда не станет жаловаться, Коля... Но, мне кажется, она не любит Леву... А ведь жить с нелюбимым мужем... Что может быть ужаснее для порядочной женщины!

   - Но разве он такая скотина, что сам не понимает этого?.. Тогда я с ним поговорю.

   - Надо прежде с Инной поговорить... Даст бог, мои предположения ошибочны... Чужое семейное счастье такая энигма! [*] - раздумчиво прибавила Антонина Сергеевна.

   __________

   * Загадка (от греч. enigma).

   __________

   Его превосходительство не любил разговоров с женой на такие темы и, благоразумно не подавая реплики, взглянул на часы и проговорил:

   - Половина десятого... Ты не позволишь ли подать самовар и не напоишь ли меня чаем, Тоня?

   - С удовольствием.

   И Антонина Сергеевна поднялась с широкой оттоманки.

   "Святая женщина!" - умиленно подумал Николай Иванович и сказал:

   - Ты мне сюда пришли чай, Тоня!

   - Хорошо! - ответила жена.

   И тихо вышла из кабинета, полная затаенного ревнивого чувства, которое всегда возбуждалось сильнее, когда муж бывал наряден и, как казалось Антонине Сергеевне, неотразим. И к тому же она не знала, какая женщина владеет теперь им и для кого он так нарядился.

   Разумеется, она не поверила, что для Никодимцева.

   "Для кого же, для кого?"

   С тех пор как Николай Иванович разошелся с последней своей дамой, хорошо известной Антонине Сергеевне, она в неизвестности. А что новая дама есть, в том нет ни малейшего сомнения. Антонина Сергеевна, слава богу, хорошо изучила мужа! И непременно из общества. Она тоже знала известную щепетильность мужа.

   Она испытывала мучительное любопытство непременно знать тех женщин, из-за которых она страдала и была отставленной женой, а между тем вот уже два года как Антонину Сергеевну беспокоит тайна новой связи, словно постоянная гнетущая зубная боль. Она подозревала многих, но ни в одной из подозреваемых не могла признать ту "подлую женщину", которая увлекает женатого человека.

   На этот раз Николай Иванович, вероятно, проученный прежним опытом, ловко скрывал свои амурные

   дела. Ни одной оброненной записки, ни одного компрометирующего появления с кем-нибудь в театре...

   Но она узнает! Быть может, сегодня же узнает, кто эта женщина, подумала Антонина Сергеевна, наливая мужу чай по его вкусу.

   И - странное дело! - мысль о том, что она узнает, кто любовница мужа, несколько успокоила Антонину Сергеевну.

   В столовой появилась Тина, маленькая рыжеволосая блондинка ослепительной белизны, с бойкими глазами и вздернутым носом, что придавало ее хорошенькому лицу задорное, вызывающее и даже дерзкое выражение.

   - Хорошо, мамочка? - бойко проговорила она уверенным тоном, вполне убежденная, что хорошо, и остановилась перед матерью веселая, улыбающаяся и нарядная в новом светло-зеленом платье.

   - Отлично, Тиночка... Отнеси, голубка, папе стакан... Да смотри, не пролей на блюдечко. Папа эго не любит...

   Тиночка осторожно взяла блюдечко и, поставив стакан на стол, поцеловала отца и проговорила:

   - Здравствуй, папа! Мы с тобой не видались сегодня.

   - Да, Тина, не видались. Ты ведь сегодня не обедала дома...

   - Не обедала! - слегка вызывающим тоном ответила Тина.

   - А мама беспокоилась... Ты бы предупредила.

   - Я раз навсегда просила маму не беспокоиться. Ты, надеюсь, не беспокоился? - не без иронической нотки в своем низком, красивом голосе спросила Тина.

   - Не беспокоился. Ты не маленькая. А позволительно отцу спросить, где ты пропадала? - полушутя спросил Николай Иванович.

   Верхняя губа Тины капризно вытянулась и глаза сверкнули, когда она ответила:

   - Тебя это интересует? У своих знакомых была!..

   - Определенно! - произнес отец и усмехнулся.

   - Но разве будет определеннее, если я скажу, что была у Ивановых? Или ты всегда определенно говоришь нам, где бываешь?

   Козельский несколько сконфуженно отвел глаза и отхлебнул чая.

   Тина захотела было идти, но отец раздраженно спросил:

   - А твои декаденты сегодня придут?

   - Придут... А разве они мешают тебе?

   - Не мешают, если не декламируют глупостей.

   - Ты ничего не понимаешь в поэзии и потому сердишься...

   - Да... Всякой галиматьи я не понимаю.

   - А я не считаю галиматьей то, что они пишут, и понимаю... Не беспокойся, они тебе не помешают. Я уведу их в свою комнату... Мы там будем читать...

   - Но, Тина...

   - И больше они не придут! - не слушая отца, взволнованно проговорила Тина и вышла из комнаты.

   "Экая дерзкая девчонка!" - подумал в раздражении отец и понял, что он бессилен перед ней.

   Понял и, еще более раздражаясь, мысленно произнес:

   "Замуж ей надо... А то дофлиртуется до скандала!"

  

   III

   В двенадцатом часу гости были в сборе.

   Не было только Инны и баритона Нэрпи.

   Хозяин, игравший в кабинете в винт, в числе партнеров которого был и Никодимцев, очень скромный и даже застенчивый господин лет около сорока, с некрасивым, умным и энергичным лицом, уже несколько раз справлялся: не приехала ли дочь. Он знал, что она обладает способностью очаровывать мужчин, и почему-то хотел, чтобы Никодимцев с ней познакомился.

   Цветник дам и девиц в красивых туалетах наполнял большую гостиную. Было жарко. Пахло духами. Юная пианистка только что кончила играть, и несчастные молодые люди, занимавшие дам, снова должны были придумывать более или менее подходящие темы "журфиксных" разговоров. Опера, приезжий итальянский трагик, недавнее самоубийство из-за несчастной любви уже были исчерпаны, а до ужина еще далеко.

   Хотя госпожа Ордынцева и уверяла мужа, что они живут как нищие, но здесь далеко не казалась нищей. Напротив! Она была очень красива и эффектна в черном бархатном платье, с брильянтами в ушах и с сверкающими кольцами на крупных белых руках. Она глядела очень моложавой и чувствовала, что нравится мужчинам. От нее почти не отходили два господина: старенький адмирал и совсем юный инженер. И оба говорили ей любезности, и оба таяли.

   А Ольга в платье "creme" кокетничала с господином Гобзиным, которого ей представили. Молодая хорошенькая девушка, видимо, понравилась сыну миллионера.

   Тина в своей хорошенькой комнате слушала стихи, которые декламировал ей высокий худощавый господин развинченного вида с рыженькой бородкой и маленькими кроличьими глазками. Читал он как-то таинственно-тихо и плавно, и стих был звучный и местами красивый, но добраться до смысла в этих стихах было невозможно. Однако два студента слушали поэта с благоговением. Зато молодой пригожий артиллерист саркастически улыбался, не спуская влюбленных глаз с Тины.

   И, когда поэт кончил и Тину позвали петь, артиллерист подошел к ней и шепнул:

   - Татьяна Николаевна! Неужели вам и стихи и он нравятся?

   - А вам какое дело?

   - Мне? Татьяна Николаевна...

   - Не приставайте... Надоели!.. Вот возьму да и выйду замуж за этого боровка!.. - указала она на Гобзина.

   - Потому что миллионер?

   - Именно...

   Артиллерист отошел грустный. А он надеялся и, казалось ему, имел право надеяться на иное отношение.

   И он хотел было уйти и никогда больше не являться к Тине. Уж он был в прихожей, но вдруг вернулся в гостиную, сел в уголке и притих, словно обиженный ребенок.

   Исполняя обязанности хозяйки дома, Антонина Сергеевна присаживалась то к одной, то к другой гостье, и, если она была недурна, в ней шевелилось ревнивое чувство: "Не она ли?"

   Она также незаметно следила, когда муж, оказываясь свободным пятым партнером, входил в гостиную и подходил к дамам, чтоб сказать несколько любезных слов. Но решительно никому он не выказывал особенного предпочтения.

   И это заставляло бедную женщину втайне страдать.

   Пока Тина собиралась петь цыганские песни и разбирала ноты, в гостиную, вся в белом, вошла Инна, улыбаясь милой детской улыбкой и глазами, большими зелеными глазами, в которых, казалось, светилась чистота самой мадонны.

   И тотчас же разговоры смолкли, и все взоры обратились на нее.

   Действительно, в этой женщине было что-то необыкновенно красивое и обворожительное.

  

   I

   Эту стройную, изящную, молодую женщину лет двадцати пяти-шести на вид с пепельными волосами, причесанными в древнегреческом стиле, с сверкающими зубами, слегка возбужденную и от сознания своей привлекательности и от того, что на нее обращено общее внимание, нельзя было назвать красавицей. Черты ее лица не отличались правильностью, но в нем было что-то чарующее, невольно притягивающее. И этим магнитом были, конечно, глаза, большие, серые, ласково улыбающиеся глаза, осененные длинными ресницами.

   Инна Николаевна поздоровалась с матерью с нежностью ласкового ребенка. Она целовала ее руку, потом лицо несколько раз.

   - Что так поздно, Инночка? - спрашивала растроганная Антонина Сергеевна, любуясь своей нарядной красивой дочерью.

   - Из Александрийского театра. Были с Иртеньевыми. Но что за глупая пьеса, мама!

   - А муж?

   - Верно, скоро приедет. Он повез Иртеньеву домой.