Станюкович Константин Михайлович - Равнодушные

ня к тебе. Ольга едет в концерт, а Сережа, по обыкновению, что-то долбит...

   О матери он не обмолвился ни единым словом.

   - Спасибо за поклоны. Здоров, как видишь... Кофе хочешь?

   - Благодарю, не хочу. Только что пил! - с обычной своей основательностью ответил молодой человек.

   - Выпей, Леша... Я тебя прошу, выпей... Попробуй нашего кофе! - почти умоляла Шура в качестве хозяйки, желавшей похвастать кофе, который казался ей совсем не таким, какой пьют другие, а каким-то особенно вкусным.

   Алексей не понял или не соблаговолил понять, сколько удовольствия доставил бы он маленькой сестре своим согласием выпить чашку, и спокойным, авторитетным тоном сказал ей:

   - Не приставай, Шура. Ведь я говорю, что только что пил.

   - А разве одну чашку... ну, полчашки нельзя?

   - Нельзя. Я свои два стакана выпил и до завтрака ничего не ем. Надо, Шура, и в еде соблюдать порядок... Это крайне полезно.

   Шура примолкла. Отец едва заметно усмехнулся.

   - Так налей мне третий стакан. Твой кофе действительно прелестен! - сказал Ордынцев, чтоб доставить удовольствие Шуре.

   При всем желании поговорить с сыном, Ордынцев как-то не находил темы и несколько стеснялся этим.

   Но Алексей сам постарался занимать отца и проговорил:

   - Читал о смерти Бориса Александровича?

   - Читал...

   - Вот глупая смерть! Тебе известны причины?

   - Известны.

   - Признаться, я считал покойника умнее. А то стреляться из-за такой глупости - не понимаю!

   Этот спокойно-уверенный тон сына начинал раздражать Ордынцева.

   - Ты, конечно, и вообще не понимаешь самоубийства? - спросил он, стараясь быть сдержанным.

   - Не понимаю, хотя и допускаю, что каждый волен располагать своей жизнью, как ему заблагорассудится... А ты разве одобряешь самоубийства?

   - Бывают случаи, когда вполне одобряю! - возбужденно воскликнул Ордынцев.

   Сын стал занимать отца, перейдя осторожно на другую тему, сожалея, что коснулся первой. Он никак не рассчитывал встретить в отце защитника самоубийства.

   И он, чтоб занять отца, стал рассказывать - и, по обыкновению, ясно, точно и красиво, - о новом, интересном открытии в химии.

   - А с кем Ольга поехала в концерт? - прервал на половине рассказа Ордынцев.

   - С мамой и с Уздечкиным, - ответил Алексей, несколько удивленный вопросом и тем, что его перебивают.

   И он докончил рассказ, значительно сократив его.

   Наступило молчание.

   - Ты знаком со Скурагиным... студентом на математическом факультете? - вдруг спросил Ордынцев.

   - Нет, не знаком... Видел его и слышал о нем.

   - Жаль, что незнаком...

   - А разве так интересно?..

   - Очень... Интересней нового открытия в химии! - иронически промолвил Ордынцев.

   Алексей слегка пожал плечами.

   А Ордынцев, видимо раздражаясь, продолжал:

   - А о голоде слышал?

   - Читал.

   - И что же?..

   - Ничего... Известные следствия известных бытовых условий.

   - Равнодушен к этому вопросу?..

   - Почти...

   - И находишь, вероятно, что помогать не следует?

   - Нахожу... И имею основания находить... Но так как чужие мнения тебя раздражают, то я лучше уйду... Прощай!

   - Прощай! - холодно сказал Ордынцев.

   И в догонку крикнул:

   - Попроси Ольгу зайти ко мне на днях...

   - Когда именно... Утром или вечером?

   - Вечером завтра...

   И когда сын ушел, Ордынцев шепнул:

   - О, что за определенный молодой человек!

   И в ту же минуту сорвался с места и побежал в прихожую.

   Алексей одевал пальто.

   - Не сердись, Алеша... Ты не виноват, что такой... Не виноват! Прости меня! Пойми, что мне больно твое равнодушие к общественным вопросам.

   И Ордынцев с глазами, полными слез, обнял сына.

   - Я ни в чем не обвиняю тебя, папа... Нам не нужно только говорить о том, что тебя раздражает. Вот и все... У тебя нервы взвинчены... Прощай, и на меня не сердись за то, что я не такой, каким ты бы хотел меня видеть!..

   И он ушел, не выказав никакой ласки к отцу. Снисходительная нотка звучала в его словах - и только.

   Ордынцев прошел в свой кабинет и принялся за газету. Шура, грустная, сидела в своей комнате и, не понимая истинных причин раздражения отца, считала его виноватым.

   - Папочка, да за что ты прогнал Алешу? - спросила она, прибежав через несколько минут к отцу, встревоженная и негодующая.

   - Он сам ушел...

   - Но ты сердился на него... Ты показывал свою нелюбовь... За что же ты его не любишь?.. Отчего ты никогда не поговоришь с ним ласково. Не скажешь, что он неправ...

   Отец слушал заступницу и вдруг обнял ее и взволнованно проговорил:

   - Он не виноват, деточка, и я извинялся... Но его не убедить... Он... законченный! - тоскливо прибавил он.

   - Что значит: законченный?

   - Безнадежный! Он останется таким же сухим, себялюбивым и равнодушным ко всему, что не касается его собственной особы.

   - Так зачем ты... ты не учил его, что таким быть нехорошо?..

   - Милая! Мне некогда было смотреть за вами... Но я виноват... Знаю это и все-таки раздражаюсь... Такой, как Алеша, - не один... Алеша умен и даровит... и от этого другим будет хуже... Он заставит страдать более слабых... Его будут ненавидеть...

   - Почему? - испуганно спросила Шурочка.

   - Потому, девочка, что у него сердце нет, нет доброты и жалости к людям. А без этого нет настоящего человека. Ум без человечности светит, но не греет!.. Расскажи я Алексею, при каких условиях получил вчера прибавку жалованья, он назовет меня дураком... Ты помнишь тогда, когда я рассказал, что заступился за Андреева, как Алексей основательно доказывал, что я был неправ?..

   - Помню... Помню, папочка... И не забуду этого дня...

   - А я ведь надеялся, что Алеша меня поймет, порадует своим сочувствием, а между тем одна только ты... О Шура!.. Ты не понимаешь еще, голубка, как больно ошибиться в близких... Конечно, сам виноват... Но, милая! Хотя бы по крайней мере не лгали... А то вдруг узнаешь...

   Ордынцев остановился вовремя.

   Бледная и испуганная, смотрела Шура своими большими скорбными глазами на отца, и губы ее вздрагивали.

   - Кто же лгал, папа? - кинула вдруг в упор Шура,

   Ордынцев молчал.

   - Кого же ты обвиняешь, папочка? - настойчиво повторила девочка.

   Ордынцев смущенно смотрел на Шуру. Она ждала ответа. Надо же что-нибудь ответить.

   И отец ответил:

   - Нет... нет... я не виню. Это вырвалось в минуту раздражения... Ни Алексей, ни Ольга, ни Сережа не лживы... Нет, нет... И ты не волнуйся, девочка...

   - А мама?.. Мама? - прошептала девочка. И голос ее дрогнул.

   - И мама не лгала... Бог с тобой!.. Мы с ней ссорились, это правда... И я был часто неправ...

   - То-то! - облегченно вздохнула девочка.

   И после паузы сказала:

   - Я и тебя люблю и маму люблю...

   - Конечно, маму нужно любить!

   Ордынцев говорил это, а между тем думал, что было бы лучше, если б Шура не любила такую мать.

   И оттого, что Шура любит мать, он с большей ненавистью относился теперь к бывшей жене.

   - Я ведь сегодня на целый день к нашим?

   - Конечно. Иди к ним... Как раз к завтраку попадешь... Иди, милая.

   - А ты останешься один... И опять будешь грустить?

   - И я скоро уйду... И грустный не буду... Вот разве на панихиде...

   И Ордынцев, прощаясь с Шурой, снова уверил ее, что мрачное настроение прошло, осмотрел, так ли она одета, и просил поцеловать за него сестру и братьев.

   - И ты позови их на елку! - прибавил он.

  

   I

   В ожидании объяснения с любимой женщиной, силу обаяния которой Никодимцев едва ли сознавал, он переживал томительно-жуткое состояние, подобное тому, какое испытывает подсудимый в ожидании приговора. И чем ближе подходил час встречи, тем нетерпеливее и мучительнее было это ожидание и тем более он сомневался в том, в чем несколько времени тому назад почти был уверен.

   Весь охваченный лишь одной мыслью - мыслью о том, любит и может ли его полюбить Инна, или только питает к нему дружеские чувства, и выйдет ли за него замуж, или откажет, Никодимцев так запутался в своих противоречивых предположениях, что наконец не мог больше об этом думать и никак не мог решить, благоприятная ли для него записка Инны Николаевны, или нет.

   Теперь он думал лишь об одном, желал только одного - чтобы как можно скорей решилась его участь, какова бы она ни была. Только бы не оставаться в неизвестности.

   Тогда по крайней мере он не будет знать безумного беспокойства последнего времени. Он уедет и в новой, все-таки имеющей какой-нибудь смысл деятельности постарается побороть свое чувство и забыть эту женщину, ворвавшуюся в его жизнь, выбившую его из прежней колеи и овладевшую им с такой властностью, возможности которой над собой он и не подозревал.

   Но как только Никодимцев начинал думать, что он не увидит этого милого лица, краше которого, ему казалось, и быть не может, - этих больших серых ласковых глаз, чарующей улыбки, изящной гибкой фигуры, красивых маленьких рук с длинными и тонкими пальцами, - когда он думал, что не будет восхищаться чуткостью ее ума и сердца, найдя в ней родственную себе душу, - он чувствовал себя бесконечно несчастным, одиноким и жалким.

   Без Инны жизнь, казалось, теряла смысл. Веру в свое дело он потерял. Что же он будет теперь делать? Во имя чего жить?

   Наконец Никодимцев не выдержал этой пытки ожидания. Он торопливо оделся и в три часа поехал к Козельским.

   И дорогой, и когда Никодимцев поднимался по устланной ковром лестнице, он бессознательно шептал одни и те же два слова: "Надо покончить", подразумевая, что надо объясниться.

   И только когда он позвонил и увидел перед собою отворившего ему двери слугу, он овладел собой и спросил:

   - Принимают?

   Лакей доложил, что дома только одна молодая барыня.

   Это известие, вместо того чтобы обрадовать Никодимцева, напротив, на мгновение смутило его,

   - А молодая барыня принимает? - умышленно безразличным тоном спросил Никодимцев, точно боясь, что лакей отлично понимает, что ему именно и нужна молодая барыня.

   - Принимают. Извольте пожаловать в гостиную. Я сию минуту доложу.

   Никодимцев вошел в гостиную и уставился на двери, ведущие в столовую.

   Прошла минута, другая. Инна Николаевна не являлась.

   "Все кончено!" - подумал Никодимцев.

   И в гостиной словно бы потемнело. И на сердце у Никодимцева сделалось мрачно-мрачно.

   Наконец скрипнула дверь, и появилась Инна.

   И Никодимцеву показалось, что гостиная вдруг озарилась светом и что сама Инна сияла в блеске новой и еще лучшей красоты.

   И у него замерло сердце от восторга и страха.

   Стройная, изящная и нарядная в своем новом, только что принесенном светло-зеленом платье, свежая и сверкающая ослепительной белизной красивого и привлекательного лица, торопливо подошла она к Никодимцеву, и, радостно-смущенная, вся словно бы притихшая и просветленная счастьем, протянула ему руку.

   Никодимцев побледнел.

   Он порывисто и крепко пожал ее руку и первое мгновение не находил слов.

   Молчала и молодая женщина.

   Тронутая его волнением, счастливая, что Никодимцев так сильно ее любит, и понимавшая, что он в ее власти, она глядела на него ласковым и властным взглядом.

   - Как я рада, что вы раньше приехали, Григорий Александрович.

   Но Никодимцев, казалось, не понимал, что она сказала. Он смотрел на нее с проникновенным восторгом и, казалось, еще не смел верить своему счастью, хотя и чувствовал его в выражении лица и глаз молодой женщины...

   - Я приехал узнать свой приговор... Вы ведь знаете... я вас люблю! - наконец проговорил он серьезно, почти строго.

   - Знаю, - чуть слышно произнесла Инна.

   - Вчера... ваша записка... Неужели это правда?..

   - Что?

   - Что вы позволили вас любить?

   - Правда. И давно уж позволила... И сама поняла вчера после вашего письма, что... привязана к вам...

   - Как к другу... да... не более? Говорите! - почти крикнул Никодимцев.

   - Разве тогда позволяют любить... Или вы не видите, что и я вас люблю!

   - О господи! - вырвалось из груди Никодимцева.

   И, полный невыразимого счастья, умиленный, со слезами на глазах, он целовал руки Инны и снова глядел в ее загоревшиеся глаза, радостный и помолодевший.

   - О, если бы вы знали, как вы мне дороги, как я вас люблю! - шептал он. - Я не смел и мечтать о таком счастье... Ведь вы согласитесь быть моей женой? Ведь согласитесь, да?

   - А вы разве не боитесь на мне жениться?..

   - Бояться?.. Чего бояться?

   - Моего прошлого! - проронила Инна, и страдальческое выражение омрачило ее лицо и залегло в глазах. - О, если б его не было! Если б его не было! - тоскливо повторила она.

   - Вы в нем не виноваты... Забудьте его...

   - Разве возможно забыть его, Григорий Александрович. И я не забуду, и вы не забудете... Вы, как порядочный человек, никогда не напомните мне о нем, но оно всегда будет стоять между нами и отравлять нам жизнь... Вы будете мучиться этим, а мне будет больно - ведь я люблю вас! И это меня пугает...

   - Инна Николаевна! Да ведь вы выстрадали прошлое... И за то, что вы его выстрадали, за то, что вы так правдиво рассказали мне о нем, я вас еще более люблю и уважаю... Я не боюсь... Я верю вам... О, не отказывайте мне из-за этих страхов. Не отказывайте!.. Не бойтесь, что, выйдя за меня замуж, вы лишитесь свободы чувства. Я палачом не буду. Слышите?

   - Вот видите, Григорий Александрович. Уж и теперь у вас сомнения.

   - Какие?

   - Вы уже думаете, что я вас должна разлюбить и полюбить другого.

   - Я стар. Мне сорок два года.

   - Разве это старость? И в ваши сорок два вы влюбились, как мальчик. Разве это не правда? - не без ласкового лукавства спросила она.

   Никодимцев радостно ответил:

   - И как это хорошо быть мальчишкой... Так вы согласны, Инна Николаевна?

   - Да разве вы не видите этого?.. Согласна, согласна, согласна!

   Никодимцев весь сиял счастьем. И в это же время ему казалось, что он недостоин такого чрезмерного счастья - быть любимым этой женщиной - и что он еще недостаточно любит ее. И ему хотелось сказать ей что-то особенно значительное и важное о своей любви и поскорей доказать ее. Жизнь ему представлялась теперь светлой, чудной, полной смысла, и смысл этот явился в Инне, в этой прелестной, чарующей Инне.

   - Господи! Чего бы я ни сделал, чтобы дать вам счастье, Инна Николаевна! - проговорил он с какою-то особенной, значительной и торжественной серьезностью и, взявши ее за руку, крепко прижал к своим губам.

   И Инна, проникнутая тем же серьезным, приподнятым настроением, ответила:

   - И мы должны быть счастливы. Я постараюсь, чтоб вы не разлюбили меня. Если бы вы знали, как одинока я была до вас!..

   Они присели на диван и строили план будущего. Никодимцев просил, чтобы свадьба была после возвращения его с поездки. К тому времени развод, наверно, состоится. Адвокат, его приятель, надеется покончить дело скоро.

   - А муж?.. Не откажется от развода? - испуганно спросила Инна Николаевна.

   - Не откажется.

   - О, вы его не знаете, Григорий Александрович! Он бесхарактерен и поддается всякому влиянию...

   - Но он уж условился с адвокатом и выдал обязательство...

   - Какое?

   - Что он согласен на развод за пятнадцать тысяч и в виде задатка уже получил пять.

   - О, какая мерзость! - с отвращением проговорила Инна. - И я жила с таким человеком пять лет!

   - Вы не знали людей, Инна Николаевна.

   - Да, не знала и, признаюсь вам, такой наглости в нем не подозревала... Но кто же заплатил пять тысяч и кто заплатит остальные десять?.. Вы, разумеется?

   - Простите, я... От имени вашего отца... Мы потом сосчитались бы с ним... а у меня, по счастью, именно была эта сумма сбережений.

   - Вы и в этом мой спаситель... Ну разве я не неоплатная ваша должница... Милый!

   И Инна Николаевна протянула Никодимцеву руку.

   Он задержал эту маленькую руку в своей руке и чувствовал, как какая-то горячая волна охватывает все его существо, и в то же время, стараясь скрыть свое возбуждение, продолжал говорить с Инной об ее разводе и успокаивал ее относительно Леночки.

   - Он и от прав на свою дочь отказался с тем, чтобы только от него не требовали платы на ее содержание...

   - Подлец! - вырвалось у Инны.

   - Ну вот я вас и расстроил... Простите... Зачем я вам все это говорил?

   - Отлично сделали... По крайней мере я не чувствую себя теперь перед ним виноватой... а ведь это чувство виновности и удерживало раньше от полного разрыва... Ну, довольно. Не будем больше говорить об этом... Не будем вспоминать... Ведь и вам тяжело думать, что я была женой Травинского. Не правда ли?

   - Правда! - отвечал смущенно Никодимцев. - За вас больно! - прибавил он и смутился еще более, так как сказал не всю правду.

   Инна Николаевна пытливо заглянула ему в глаза.

   - Только за меня? - протянула она.

   Никодимцев молчал.

   - А разве не ревнуете вы к нему, как... как к бывшему мужу? Не скрывайте от меня ничего... Говорите правду, я вас прошу... Ревнуете?

   - Да! - виновато и застенчиво проронил Никодимцев.

   - Нашли к кому ревновать! - брезгливо проговорила Инна. - А впрочем, я понимаю эту ревность. Так оно и должно быть у человека, который сильно любит... Вот видите, Григорий Александрович, прошлое трудно забыть! - прибавила она с грустной усмешкой.

   И, увидевши, что Никодимцев омрачился, порывисто и нервно прибавила:

   - Но мы оба постараемся забыть его. Ведь забудем... Не правда ли?

   Голос Инны звучал смело и вызывающе, а между тем на глаза навертывались слезы.

   - Инна Николаевна! Не мучьте себя... Не надо, не надо! - с необыкновенной нежностью проговорил Никодимцев.

   И, наклонившись, несколько раз тихо поцеловал ее руку.

   - Не надо, - повторил он. - Для меня ваше прошлое не имеет значения, а вы забудете его. Я вас люблю такою, как вы есть... И эта ревность к мужу - нехорошее чувство. Оно пройдет... непременно пройдет... Не мучьте же себя напрасными страхами... Я люблю вас, люблю... Я счастлив, бесконечно счастлив.

   Тронутая этими словами, этой лаской, Инна улыбалась сквозь слезы своей чарующей улыбкой, и Никодимцев опять просиял, чувствуя, что между ними растет что-то новое, манящее и захватывающее - та желанная близость, которой он так хотел и так боялся.

   Они снова заговорили об устройстве новой их жизни, о том, как они поедут после свадьбы за границу, как потом будут жить в Петербурге, тихо, без приемов, имея ограниченный круг знакомых, как будут вместе читать, ходить в театр. Оба радостные, полные надежд и приподнято настроенные, они верили этой семейной идиллии и хотели се. Никодимцев потому, что иначе не понимал брака. Инна потому, что прежняя жизнь ей представлялась ужасной и она цеплялась за новую.

   Эти разговоры прерывались воспоминаниями о первом знакомстве, о быстром сближении, о частых визитах Никодимцева.

   Он признался, что с первой же встречи Инна Николаевна произвела на него сильное впечатление.

   - И с того же вечера вы овладели моими мыслями, Инна Николаевна! Я почувствовал, что вы сыграете значительную роль в моей жизни... С того вечера я уж не был таким чиновником... Передо мной открылась другая жизнь...

   Инна тоже призналась, что Никодимцев ей понравился в тот же вечер, когда они встретились.

   - И когда я вернулась домой, я вспомнила наш первый разговор за ужином... помните?

   - Еще бы не помнить! - восторженно сказал Никодимцев. - Я все ваши слова помню!

   - А ваш первый визит? И как мне тогда было совестно перед вами...

   - За что?

   - А за то, что вы у меня встретили это общество, помните... И я думала, что вы после этого визита не приедете... А мне так хотелось вас видеть, слышать, что вы говорите... И ваше отношение ко мне было так ново, так хорошо...

   Они продолжали говорить, не переставая, точно виделись в первый раз после долгой разлуки. Точно они совсем еще не знали друг друга, и оба они, прежде сдержанные, теперь словно бы торопились высказаться, обнаружить себя один перед другим, ввиду предстоящей их близости.

   Никодимцев слушал Инну, и все чаще и дольше целовал ее руку, и смущенно и виновато краснел, когда Инна перехватывала влюбленный, загоревшийся взгляд его черных, совсем молодых глаз, перехватывала и не сердилась, краснея и улыбаясь. И жених ей казался таким помолодевшим, таким интересным и милым с его целомудренной застенчивостью человека, видимо мало знавшего женщин, таким непохожим на бывших ее поклонников...

   - А я сегодня же скажу об этом вашим. Вы позволите?

   - Разве это нужно?

   - Нужно. Я не хочу делать из этого секрета... А вы разве не хотите?

   - Что вы? Что вы? Я только боюсь, как бы муж не наделал неприятностей... Не подождать ли развода?

   - Вы будете под моей защитой... Повторяю, ваш муж ничего не сделает... Напротив, узнавши, что я женюсь на вас, он не пикнет... Он трус.

   - Я согласна... Вы правы, как всегда! - проговорила Инна и освободила свою руку из руки Никодимцева, заслышав в прихожей шаги.

  

   II

   Вошел Козельский, по обыкновению элегантный, свежий и моложавый.

   Он уже узнал от швейцара, что Никодимцев сидит с трех часов, и теперь, взглянувши на несколько возбужденные лица гостя и дочери, сидевших рядом на диване, не мог и представить себе, что дело обошлось без флирта, и мысленно поздравил "умную Инночку", что она быстро и решительно "подковывает" влюбленного Никодимцева.

   И Николай Иванович приветствовал его превосходительство с особенно дружественною и несколько даже фамильярною приветливостью, какой раньше не позволял себе с будущим товарищем министра.

   По тому, с какою горячностью и какой-то особенной почтительностью Никодимцев пожал руку, по-видимому, даже обрадованный фамильярностью тона, Козельский понял, что и на нем отразились чувства, питаемые Никодимцевым к дочери.

   И, принимая вид "благородного отца", он проговорил тем мягким, полным добродушия голосом, которым умел очаровывать мало знавших его людей:

   - А я еще, простите, не поблагодарил вас, дорогой Григорий Александрович.

   - За что, Николай Иванович?

   - А за Инночку... Вы так скоро устроили выдачу отдельного паспорта.

   - Стоит ли говорить о таких пустяках...

   - Доброе внимание не пустяк, Григорий Александрович... Оно ценится... И порекомендовали ей адвоката Безбородова... Это превосходный юрист... Теперь дело ее в надежных руках, и я думаю, что Инна скоро освободится от своего ига... Сердечное вам спасибо, Григорий Александрович, и за себя и за Инночку.

   И Козельский еще раз крепко пожал руку, отводя взгляд, чтобы не заметить смущения Никодимцева.

   И, усаживая на диван гостя, спросил:

   - Скоро едете, ваше превосходительство?

   И сам подумал: "Неужели до его отъезда Инна не доведет его до предложения?"

   - Через пять дней.

   - Высокая и трудная миссия предстоит вам, Григорий Александрович, - продолжал Козельский в несколько приподнятом тоне человека, цивические [*] добродетели которого не внушают сомнений. - Все порядочные люди обрадовались вашему назначению... По крайней мере мы узнаем настоящую правду, а то ведь мы и до сих пор не знаем, голод ли у нас, или выдумка неблагонамеренных людей... Мы играли в недород и о нем даже долго молчали... Да, нечего сказать, хорошее времечко, в которое мы живем...

   __________

   * Гражданские (от лат. civilis).

   __________

   И, взглянув на часы, Козельский прервал свое фрондированье, которым, по старой привычке, он любил иногда щегольнуть, и, обращаясь к дочери, спросил:

   - А где наши, Инна?

   - Их не было дома.

   - Они, верно, вернулись. И не знают, что Григорий Александрович здесь...

   - Я пойду узнаю.

   - И кстати узнай, милая, вовремя ли нас станут сегодня кормить.

   Инна застала мать в ее комнате за книгой.

   - Мамочка!.. Обедать сейчас. Ты давно вернулась?

   - С полчаса...

   - Григорий Александрович здесь...

   - Я знаю...

   - Так отчего ж ты не вышла?..

   - Не хотела мешать вам говорить, моя родная... И какая ты оживленная сегодня... Какая радостная!..

   - Он сделал мне предложение, мамочка! - вырвалось у Инны, и она бросилась целовать мать.

   - Ты дала слово?

   - Дала.

   - Значит, нравится?

   - Больше, больше, мамочка... Я его люблю... А где же Тина?

   Она заглянула в комнату сестры. Та что-то писала у письменного стола.

   - Обедать? - спросила она, поспешно закрывая тетрадь. - Иду, иду!.. Ну что, договорились до чего-нибудь с Никодимцевым? - насмешливо спросила Тина.

   - Что за выражения, Тина...

   - Ну, если не нравится, так спрошу: женишь его на себе?

   - Я просто выйду замуж,

   - Еще мало научена?.. Еще не успела развестись - и опять хочешь повторить прежнюю глупость?

   - Тут нет повторения... Тут все новое, Тина! - весело отвечала сестра.

   - Нашла новое, нечего сказать! Не скажешь ли ты, что влюблена в Никодимцева?..

   И Тина засмеялась гадким смехом, показывая свои красивые острые зубки.

   - Я не шла бы замуж, если б не любила...

   - Какое громкое слово!.. И надолго полюбила?

   - А ты все еще не веришь, что я стала другая?..

   - Поговорим об этом через год. А сегодня, значит, шампанское и первый поцелуй? - иронически спросила Тина. - Я с удовольствием выпью. Я давно не пила, скажи папе, чтоб он послал за мумом!

   Оставшись вдвоем с Никодимцевым, Козельский хотел было до закуски спросить мнения Никодимцева об одном новом деле, которое наклевывалось, как увидал, что лицо Никодимцева вдруг сделалось необыкновенно серьезным, напряженным и взволнованным.

   Несколько секунд прошло в томительном молчании.

   - Николай Иванович! - вдруг обратился Никодимцев торжественно и значительно и на мгновение остановился, словно бы он вдруг услыхал фальшивую ноту взятого тона и понял ненужность и условность того, что сейчас скажет.

   "Подкован!" - обрадованно решил Козельский, и лицо его тоже приняло несколько серьезное и торжественное выражение, когда он поднял вопросительно-ласковый взгляд на Никодимцева.

   - Я только что предложил Инне Николаевне быть моей женой и имел счастье получить ее согласие... Надеюсь, что и вы в нем не откажете, и поверьте, что я...

   Николай Иванович не дал Никодимцеву докончить и вывел его из неприятного положения тем, что сперва выразил на лице своем приятное изумление, затем проговорил, что он никогда не идет против желания детей, и, с достоинством выразив удовольствие иметь Григория Александровича своим зятем, безмолвно привлек его к себе, троекратно с ним поцеловался и отер батистовым платком слезу.

   И. когда вся эта процедура была окончена, он проговорил:

   - Надоело небось, Григорий Александрович, одиночество?.. То-то... Без семейного теплого очага как-то неприветно... Что может быть лучше его! - прибавил не без значительности Козельский.

   В эту минуту вошла Антонина Сергеевна. По ее несколько торжественному лицу, без обычного на нем выражения сдержанной грусти, Козельский догадался, что святая женщина уже знает от Инны о счастливом событии.

   - Тоня! Григорий Александрович делает нам честь просить нашего согласия на брак с Инной! - торопливо и радостно проговорил Козельский.

   И, оставив их вдвоем доканчивать чувствительную сцену, Николай Иванович торопливо вышел, чтобы поскорее послать за шампанским.

   В коридоре он встретил Инну и возбужденно и нежно проговорил:

   - Молодец ты, Инночка!.. И как тебя любит Григорий Александрович! Ты не знаешь, какое он любит шампанское?

   Этот "молодец" и этот вопрос о шампанском задели Инну.

   "И он думает, что я та же, что и была!" - пронеслось в ее голове.

   - Не знаю, папа. А Тина просит послать за мумом! - отвечала Инна.

   Когда Козельский вернулся в гостиную, заглянувши прежде в столовую, чтоб убедиться, все ли там в порядке, новый ли сервиз и хороша ли свежая икра, - Антонина Сергеевна, утирая слезы, просила Никодимцева беречь Инну и с наивной откровенностью матери рассказывала Григорию Александровичу, какое золотое сердце и какая умная головка у Инночки.

   Никодимцев с восторгом слушал эти речи и сочувственно взглядывал на будущую тещу.

  

   - Кушать подано! - доложил лакей во фраке и белых нитяных перчатках.

   Все перешли в столовую.

   Там уже были обе сестры и бонна немка с Леночкой.

   Никодимцев поздоровался и с Тиной с тою же ласковой сердечностью, с какою отнесся и к родителям, перенося частицу своей любви к Инне и на ее близких.

   Он пожал руку бонне и с особенной лаской поцеловал ручку Леночки, давно уже бывшей доброю приятельницей "дяди Никодима", как перекрестила его фамилию девочка, подкупленная игрушками, которые он привозил ей, и сказками, которые ей иногда рассказывал.

   И Инна Николаевна с радостью подумала теперь об этой дружбе, уверенная, что Никодимцев не будет дурным вотчимом и не станет ревновать, в лице этой девочки, к прошлому.

   Да и вдобавок она нисколько не напоминала отца.

   Хорошенькая, с такими же пепельными волосами- и большими серыми глазами, как у матери, она поразительно походила на Инну Николаевну. Даже в улыбке было что-то похожее.

   - А ведь прелестная внучка у меня, Григорий Александрович... Милости просим закусить. Какой прикажете? Казенной, померанцевой, аллашу, зубровки?

   - Померанцевой попрошу.

   - И я изредка себе ее разрешаю... Доктора запретили! - сочинил, по обыкновению, Николай Иванович, скрывая истинную причину своей тренировки, наливая две рюмки.

   Они чокнулись. Козельский порекомендовал гостю свежую икру.

   - Кажется, недурна? - проговорил он с тайным удовольствием человека, любившего, чтобы у него все было изысканное и лучшее.

   Недаром же он велел прислать ее из одной из Милютиных лавок, где часто ел устрицы и был постоянным покупателем "его" икры - и заплатил десять рублей за два фунта.

   - Превосходная! - ответил Никодимцев, бывший в таком настроении, что мог сегодня находить все превосходным.

   И он отошел от стола, чтоб дать место Тине.

   У Тины загорелись глаза, ее бойкие вызывающие глаза, и раздувались ноздри при виде разнообразных закусок, бывших сегодня по случаю приглашения к обеду Никодимцева.

   Не спеша и, видимо, привычным движением своей белой красивой руки в кольцах взяла она тонкогорлую бутылку с рябиновкой, налила рюмку до краев и, наложивши полную тарелочку свежей икры, выпила водку одним глотком не хуже мужчины, привыкшего пить, и, не поморщившись, принялась закусывать с наслаждением, напоминающим что-то плотоядное.

   Никто не обратил на это внимания, кроме Никодимцева. Домашние давно уж привыкли к тому, что Тина перед обедом пила маленькую рюмку рябиновки, и хоть это и оскорбляло главным образом изящные вкусы отца, находившего, что женщинам прилично только пить немного шампанского, тем не менее Тина в конце концов приучила своих, объясняя им, что пьет для здоровья. Ей это полезно, доктор один говорил.

   "Неужели и Инна так же умело пьет водку!" - с ужасом подумал Никодимцев, когда Инна Николаевна подошла к столику.

   У него отлегло от сердца: Инна не последовала примеру сестры.

   Но она заметила его удивленный взгляд, брошенный на Тину, и вспомнила, что еще недавно и она сама, случалось, пила за закусками на ресторанных обедах и ужинах рюмку-другую рябиновки, пила, не чувствуя ни малейшего удовольствия, а так, ради возбуждения и из-за того, что ее упрашивали мужчины, и из-за того, что другие дамы пили. Вспомнила Инна и о том, что в числе многих клевет, распускаемых про нее, была и клевета насчет того, что она пьет до двенадцати рюмок коньяку и по бутылке шампанского.

   При этих быстро пронесшихся в ее голове воспоминаниях она с ужасом подумала: "Неужели это все было?"

   Но как далека она от этого теперь!

   И Инна Николаевна взглянула на Никодимцева и, встретивши его встревоженный взгляд, почувствовала в нем и любовь, и понимание, и защиту. Тень сбежала с ее лица, и она улыбнулась.

   Тотчас же улыбнулся и Никодимцев, давно уж понимавший, что Инна владеет его настроением.

   Обед, заказанный самим Николаем Ивановичем, был превосходный и вина тонкие.

   Но Козельский не без сожаления видел, что Никодимцев ел мало, как-то небрежно, видимо не оценивая по достоинству ни супа, ни пирожков, ни форели с какой-то особенной подливкой, секрет которой сообщил Николаю Ивановичу француз-повар одного модною ресторана, ни вымоченного в мадере филе. И не пил ничего.

   "Совсем влюблен, как юнкер!" - подумал Козельский, умевший как-то отдавать равную дань и любви и кулинарным прелестям.

   - Инна! Хоть бы ты предложила Григорию Александровичу рейнвейну. Оно, кажется, ничего себе...

   - Я предлагала - не хочет...

   - Нехорошо угощаешь, Инна... Ты налей.

   И Никодимцев подставил свою рюмку, чтоб сделать удовольствие Козельскому.

   - И себе налей, Инна, рейнвейну... А Тиночка сама о себе позаботится! - проговорил, смеясь, Козельский.

   Действительно, молодая девушка о себе заботилась. Она и ела, как настоящий гурман, и уже пила вторую рюмку иоганнисбергера, смакуя его с видом знатока.

   Никодимцев только про себя удивлялся, взглядывая порой на ее слегка закрасневшееся от еды и вина, самоуверенное и вызывающее личико.

   "Как не похожи две сестры!" - думал он.

   - Ты прав, папа. Я о себе позабочусь! - спокойно ответила Тина отцу и прибавила: - А рейнвейн хороший!

   И повела равнодушным взглядом на Никодимцева, точно желая им сказать:

   "Мне решительно все равно, что вы обо мне подумаете, господин директор департамента. Вы герой не моего романа!"

   И молодая девушка вспомнила о юном красавце Скурагине, и ей было досадно, что он уезжает и она остается пока без влюбленного поклонника, с которым бы можно было заниматься флиртом в том широком смысле, какой придавала флирту эта странная девушка.

   А Скурагиным она с удовольствием бы занялась и обратила бы его в "христианскую веру", несмотря на то, что он глядит Иосифом Прекрасным [*]. Знает она этих Иосифов.

   __________

   * То есть целомудренным юношей. Выражение возникло из библейского рассказа (Бытие, 39) о прекрасном юноше Иосифе, которого тщетно пыт