Станюкович Константин Михайлович - Равнодушные

н обещал отдавать семье.

   Но теперь он дожидаться не будет. Он займет денег, чтоб нанять маленькую квартирку, купить мебель и завести хозяйство.

   - Я сегодня же напишу, чтоб тебя отдали мне, моя радость. Без тебя мне было бы тоскливо жить, мое солнышко.

   - И мне без тебя, папочка, было бы скучно.

   - И как только я найму квартиру, ты приедешь ко мне. Ведь ты хочешь ко мне, девочка? - снова радостно спрашивал Ордынцев, желая услыхать еще раз, что она хочет.

   - О, папа! И как тебе не стыдно спрашивать!.. Только знаешь ли что?..

   - Что, милая?

   - Согласится ли мама меня отпустить?

   - Согласится! - отвечал отец.

   Но тон его был неуверенный.

   - А если нет?..

   - Я заставлю согласиться... Ты во всяком случае будешь у меня! - воскликнул отец.

   - Но ведь и маме будет тяжело! - раздумчиво проговорила Шура. И тотчас же прибавила: - Но мама не одна, а ты - один. Тебе тяжелее. Ты можешь заболеть, и кто будет за тобой ходить?

   - О, моя ласковая умница! - умиленно проговорил Ордынцев.

   - А я буду маму навещать. Правда, папочка?

   - Конечно... Когда захочешь, тогда и пойдешь...

   - И Сережа будет заходить ко мне?

   - И Сережа...

   Они уже были у дома, из которого бежал Ордынцев. Обоим им не хотелось расставаться. День выдался славный, солнечный, при небольшом морозе.

   - Погуляем еще, Шура. Хочешь?

   - Конечно, хочу. Еще когда я тебя увижу.

   - Скоро...

   - А как скоро?

   - Я опять приеду в гимназию... послезавтра.

   - А гадкий Гобзин не рассердится на тебя?

   - Нет, голубка... И я его не боюсь! - весело говорил Ордынцев. - А ты не голодна ли?

   - Нет, папочка.

   - А eclair съела бы? - смеясь, спросил Ордынцев, знавший, как любит Шура это пирожное, и часто им угощавший свою любимицу,

   - Съела бы.

   Они были недалеко от кондитерской Иванова и зашли туда.

   Шура съела два eclair'а, и отец с дочерью пошли на Офицерскую.

   - До свиданья, Шура!..

   - До свиданья, папочка!

   - Скоро вместе будем... Вместе! - радостно проговорил Ордынцев, целуя дочь.

   Она вошла в подъезд и смотрела через стекло двери, как отец сел на извозчика и послал ей поцелуй.

   Дома она никому не сказала, что видела отца. Все были дома, но никто не обращал на нее внимания, занятые совещанием о том, кому отдать кабинет. Мать великодушно отказалась от будуара и отдала кабинет Ольге, пообещав купить маленький диван и два кресла.

   Шуре показалось, что мать совсем успокоилась, и это больно кольнуло девочку.

   Вечером явился посыльный с новым письмом от Ордынцева.

   - Чего еще ему надо! - внезапно раздражаясь, проговорила Анна Павловна, вскрывая конверт.

   Письмо, в котором Ордынцев просил отдать ему Шуру, вызвало в Анне Павловне негодование и злость.

   Ни за что она не отдаст ему дочь. Ни за что! Он бросил всех, так пусть и остается один. В мотивах этого решения было немало желания отплатить мужу за свое унижение и вообще причинить ему зло. Она знала, как любит отец Шуру, и в значительной степени именно потому и думать не хотела о том, чтобы исполнить просьбу мужа.

   И Ордынцева собиралась отвечать решительным отказом. Но прежде она позвала к себе сына.

   - Прочти, что он еще выдумал! - взволнованно сказала она.

   Алексей прочел и, возвращая матери письмо, спросил:

   - Ты что намерена ответить?

   - И ты еще спрашиваешь? - воскликнула Ордынцева. - Конечно, я напишу, что не отдам ему Шуры!

   - Напрасно.

   - Что?! Ты хочешь, чтоб я лишилась дочери, чтоб я отдала Шуру человеку, который так поступил с семьей... Ты хочешь, чтоб она жила по меблированным комнатам, без надзора, без уюта?..

   На красивом лице Алексея появилось скучающее выражение человека, принужденного выслушивать глупые речи и доказывать их глупость.

   "А ведь, казалось, мать неглупая женщина!" - подумал он.

   - Я, мама, хочу избавить тебя и всех нас от неприятностей... вот чего я хочу... Отказом ты раздражишь отца, и он не только не выдаст тебе обязательства, но может уменьшить обещанное содержание...

   - Как он смеет? Я могу жаловаться в суд.

   - Суд не заставит его отдавать семье все содержание. А ведь отец отдает нам почти все... оставляя себе только пятьдесят рублей в месяц. И наконец он может и судом получить Шуру или подав жалобу в комиссию прошений.

   - Но ведь это жестоко... Отнять у матери дочь... И ты хочешь, чтоб я добровольно отказалась от нее?..

   - Я представляю тебе доводы, мама. Твое дело принять или не принять их...

   Этот спокойный, уверенный, слегка докторальный тон сына невольно импонировал на Ордынцеву, и мысль, что муж может выдавать на содержание семьи меньше того, что обещал, значительно поколебала ее решимость. Алексей отлично это видел и продолжал:

   - Я, конечно, понимаю, что тебе тяжело расстаться с Шурой, но она будет навещать тебя. Отец об этом пишет. И присутствие Шуры при отце более гарантирует его от возможности альтруистического увлечения, которого ты боишься... И если ты согласишься отдать Шуру, то и выдача формального обязательства обеспечена. Ты можешь поставить исполнение желания отца в зависимость от этого обязательства.

   - Но каков отец... Пользоваться нашей беспомощностью, чтобы отнять дочь! Это... это...

   Ордынцева заплакала.

   Но Алексей отлично знал физиологическое происхождение слез и знал, что мать немножко рисуется своей печалью расстаться с Шурой. Вот почему он не обратил на слезы матери большого внимания и только из любезности проговорил:

   - Ты не волнуйся, мама... И посыльный ждет ответа.

   - Что ж отвечать? - покорно спросила Анна Павловна, вздохнув с видом несчастной страдалицы, обреченной нести тяжкий крест.

   - Напиши, что обо всем переговорит адвокат, который будет у отца на днях. И больше ни одного слова, мама!

   Алексей подождал, пока мать писала письмо, прочел его, одобрил и, когда письмо было вложено в конверт, проговорил, целуя у матери руку:

   - Ты очень умно поступила, мама. Очень умно! - повторил он и вышел отдать письмо посыльному.

   У посыльного Алексей справился, уплачены ли ему за ответ деньги.

   Анна Павловна решила посоветоваться еще с Козельским. Быть может, он придумает такую комбинацию, при которой можно было бы получить от мужа обязательство и оставить у себя Шуру. Вместе с тем у Ордынцевой была и задняя мысль воспользоваться, если представится возможность, новым своим положением брошенной жены.

   И она тотчас же написала Козельскому письмо, в котором звала "Нику" по весьма важному семейному делу на свидание в "Анютино" (как они звали приют на Выборгской) на завтра, в два часа. По обыкновению, она адресовала письмо не на квартиру Козельского, который предусмотрительно просил своего друга никогда этого не делать, наученный прежним опытом, какие неприятные инциденты могут от этого произойти, - и, по обыкновению, вышла сама на улицу, чтобы опустить письмо в почтовый ящик, объявив Ольге, что хочет пройтись и кстати взять к чаю кекс.

   - Ты ведь любишь кексы, Ольга?

   Ольга, тронутая обещанием новой мебели и радостно мечтавшая о гнездышке, которое она устроит из кабинета, горячо обняла мать и с искренним чувством проговорила:

   - А ты не сердись на меня, мамочка, за то, что я была резка с тобой. Прости. Не сердишься? Скажи?

   - Разве я на вас могу сердиться?.. Только люби меня побольше, Оля... Теперь мне одно утешение в любви детей. И будем дружны. Ведь мы... брошенные, - прибавила Анна Павловна и ласково потрепала Ольгу по ее хорошенькой щеке.

  

   II

   Не до свидания было Козельскому.

   Накануне он целый день рыскал по городу, чтобы найти денег. На днях был срок банковскому векселю в три тысячи рублей, и надо было во что бы ни стало заплатить, чтобы благодаря протесту не лишиться кредита. Вчера он не достал, и приходилось искать денег сегодня. Долгов у него было по горло, и доставать деньги все было труднее и труднее. Он уже узнал от одного чиновника в министерстве, сообщавшего ему сведения, что "лесное" дело провалилось благодаря Никодимцеву, и, несмотря на свое ликование, серьезно призадумался, когда подвел цифру долгов. Сумма была внушительная.

   И вдобавок из-за этой записки Анны Павловны чуть было не вышло неприятности дома. Дурак курьер поторопился ее доставить, и, как нарочно, горничная подала на подносе письмо в то время, когда Николай Иванович пил кофе в столовой вблизи от Антонины Сергеевны, Она с обычной подозрительностью взглянула на маленький конвертик, конечно увидала женский почерк и тотчас же изменилась в лице.

   Его превосходительство с большим мастерством разыграл роль удивленного человека и даже пожал плечами, взглянув на конверт. Он не спеша вскрыл конверт, предусмотрительно отложил его подальше от глаз жены и, отлично зная, что ее взгляд изучает малейшие движения его лица с упорным вниманием следователя по важнейшим делам, - еще равнодушнее прочитывал о том, что "Нику" зовут в два часа на свидание по важному семейному делу.

   И его превосходительство был до некоторой степени искренен, когда, прочитав записку и написав на ней несколько слов карандашом, не без досады воскликнул, обращаясь к жене:

   - Ведь этакая дура! Третий раз просит...

   - Кто?.. О чем?

   - Да эта... княгиня Туманская... Сын ее у меня служит. Балбес балбесом! Так не угодно ли мне дать ему повышение. Его бы выгнать надо, а не то что повышение...

   И с этими словами Козельский сунул и конверт и записку в боковой карман, мысленно похвалил себя за то, что так блистательно обманул святую женщину и так вдохновенно оклеветал неизвестных ему княгиню Туманскую и ее сына.

   Жена и верила и не верила.

   Ее обожаемый Коля так часто бессовестно лгал, что подверг ее веру большим испытаниям.

   Но почерк на конверте, и формат, и бумага показались ей похожими на почерк и конверты Ордынцевой, от которой прежде Антонина Сергеевна нередко получала дружеские записочки.

   И Антонина Сергеевна, добросовестно желая сделать последнюю попытку к раскрытию истины, совершенно неожиданно проговорила:

   - А мне показался почерк знакомым, Коля...

   - А что ж... возможно... Почерки часто бывают очень похожие...

   И, желая показать, что нисколько не интересуется этим, его превосходительство рассказал забавный анекдот по поводу сходства почерков.

   - На почерк Ордынцевой похож... И конверт такой же! - проговорила Антонина Сергеевна, внимательно выслушав анекдот и взглянув в глаза мужа.

   Но он их не опустил...

   - В самом деле, кажется, похож... Но, слава богу, Ордынцева не имеет дел в министерстве, а сын ее далеко не балбес, а, напротив... очень основательный человек... Ну, до свиданья, Тоня... Пора и в хомут!

   И он поцеловал руку жены и ушел в кабинет и струсил уже там, оставшись один.

   - Этакий идиот этот швейцар в министерстве! - проговорил он.

   Его превосходительство до часу просидел в своем министерстве. Оттуда в вицмундире и со звездой поехал к Кюба, наскоро позавтракал и в половине второго ехал на Выборгскую, рассчитывая, что свидание не продлится более получаса и он к трем часам поспеет на заседание комиссии, в которую он был назначен от своего министерства как человек основательно знакомый с финансовыми вопросами.

   Ровно в два часа он отворил своим ключом двери "приюта". Анна Павловна была уже там, торжественно-печальная, хотя и одетая с тем особенным щегольством и с тою рассчитанною на любительский вкус Козельского привлекательностью, которые она считала при посещении "Анютина" такой же необходимой принадлежностью свиданий, какою офицер считает полную парадную форму при представлении по начальству. В этом отношении Анна Павловна с щепетильной добросовестностью исполняла свой "долг" очаровательницы "Никса", и хотя знала, что- сегодня не их определенные два дня в неделю свиданий, - все-таки, на всякий случай, явилась во всем своем великолепии: благоухающая, с подведенными бровями и в кольцах.

   - Прости, Ника, что потревожила тебя...

   И Анна Павловна подставила свои губы и так прильнула к губам его превосходительства, что тот сперва осовел и затем почему-то взглянул на часы.

   - Что такое случилось, Нита?.. Рассказывай!.. У меня только полчаса в распоряжении, и я об этом очень жалею! - подчеркнул Козельский, значительно взглядывая на свою приятельницу. - Ты видишь... я в параде. В три часа я должен быть в комиссии.

   - Этот подлец бросил нас!

   И Анна Павловна, усевшись на тахту, передала в более или менее извращенном виде о "подлости" мужа, причем уменьшила цифру содержания, обещанного в письме мужа, на пятьдесят рублей.

   - Но главное... Он требует дочь... Грозит скандалом... Я не хочу отдавать дочь... Посоветуй, что мне делать, как удержать Шуру... Как заставить его выдать какую-нибудь бумагу...

   Эта новость, признаться, не очень понравилась его превосходительству, особенно в виду его далеко не блестящих финансов. И, разумеется, он тем искреннее дал совет не раздражать мужа и постараться войти с ним в соглашение относительно прибавки содержания,

   - Твой муж все-таки настолько порядочный человек, что не заставит семью нуждаться.

   - А дочь?..

   - Лучше отдай ему... Не заводи истории, Нита...

   - И Леша то же говорит... И никто за меня не заступится...

   Анна Павловна заплакала, и его превосходительство в качестве человека старого воспитания, конечно, счел своим долгом подсесть к ней и постараться успокоить ее горячими поцелуями, прерывая, однако, их, чтобы взглянуть на часы.

   Едва ли к счастью для Козельского, времени оказалось еще достаточно, чтобы слезы Анны Павловны успели тронуть мягкое сердце его превосходительства и заставили его хоть несколько успокоить ее легкомысленным обещанием добавлять пятьдесят рублей, если муж откажется их давать.

   Спохватился Козельский, что сделал глупость, обязуясь давать своей любовнице, хотя она об этом его и не просила, кроме прежних двухсот семидесяти пяти рублей, еще пятьдесят, только тогда, когда ехал в свою комиссию.

   Но там зато он произнес такую блестящую речь о значении и благотворности для страны возможно дешевого кредита, что сам председатель, считавшийся финансовым светилом, после заседания наговорил Козельскому комплиментов и просил побывать на днях.

   Через неделю молодой присяжный поверенный привез Анне Павловне форменное обязательство.

   - Ваш супруг без всяких разговоров подписал. Просил только, чтобы к завтрашнему дню малолетняя дочь была доставлена к нему! - объявил он.

   Из деликатности адвокат не сказал, что Ордынцев, прочитав документ, с брезгливой усмешкой сказал:

   - Это, верно, идея сынка... это предусмотрительное обязательство?

  

   I

   По-видимому, Травинский примирился со своим положением.

   По крайней мере после сцены, бывшей вслед за возвращением супругов с журфикса Козельских, он не предъявлял никаких прав, не плакал и не бранился и окончательно переселился в кабинет, не теряя надежды, что Инна одумается и, тронутая его привязанностью, по-прежнему будет если и не верной, то во всяком случае благосклонной женой и не оставит его, не разрушит семьи.

   Не в первый раз жена бросала ему в глаза, что не любит его, что он ей противен, не в первый раз сцены, бывшие между ними, оканчивались ссылкой в кабинет. Но ссылки эти были непродолжительны. Он вымаливал прощение истериками и слезами, он так жалобно говорил о своей любви, валяясь в ногах, и так решительно обещал покончить с собой, что возбуждал жалость в безвольной, бесхарактерной Инне Николаевне, и она снова терпела мужа, ничтожество которого сознавала, сознавая в то же время и вину свою перед этим человеком и презирая по временам и себя.

   Но теперь Инна Николаевна, казалось, задыхалась в той атмосфере, в какой жила, и муж, глупый, пошлый, неразборчивый на средства, возбуждал в ней отвращение. Не раз она собиралась разводиться с ним, но каждый раз жалела мужа и останавливалась перед вопросом, на что она будет жить с девочкой пяти лет, единственным ребенком, который был у нее? И наконец отдаст ли он дочь?

   Эта перемена в молодой женщине была до известной степени результатом встречи с Никодимцевым. Его трогательная почтительная любовь положительно изумляла, и его речи, совсем не похожие на те, которые она слышала у себя в доме, невольно пробуждали что-то хорошее, что-то светлое, дремавшее в ее душе.

   И за последнее время она все чаще и чаще думала: как могла она так жить, как жила?

   Думала и решительно не могла объяснить себе, почему она вышла замуж за человека ничтожного, которого к тому же не любила и тогда, когда дала ему слово, как она постепенно дошла до настоящего положения, она, неглупая и умевшая, казалось, отличить добро от зла? Бесхарактерность, которую она в себе сознавала, была, конечно, одной из причин, но не все же бесхарактерные женщины идут на такие компромиссы? Значит, было еще что-то другое, и вот это-то другое и было непонятно молодой женщине. Непонятно и в то же время вселяло в ней ужас чего-то рокового, безнадежного, от которого избавиться нельзя. Она обречена на гибель, и нет ей выхода.

   И в такие минуты Инну Николаевну охватывало отчаяние.

   Муж заметил перемену в настроении жены и в образе ее жизни. Прежнего кабака в доме не было. Обычные посетители стали бывать реже. Обеды и ужины в ресторанах прекратились. Инна Николаевна нередко сидела за книгой и не скучала, как прежде, когда никого не было. Уменьшились и траты на туалеты.

   Муж не сомневался, что Никодимцев - любовник его жены, и в то же время недоумевал, что жена нередко бывает мрачна и даже после посещений Никодимцева, которые все учащались.

   Все это не нравилось мужу, тем более что Инна Николаевна относилась к нему с презрительным равнодушием и почти не разговаривала с ним. Терпение его истощалось, и он решил показать, что он не тряпка, как она воображает, а мужчина, и серьезно поговорить с женой.

   К этому еще подбил его один приятель и сослуживец, господин Привольский.

   Давно влюбленный в жену своего друга, слишком невзрачный и ничтожный, чтобы надеяться добиться ее благосклонности, он совершенно неожиданно для самого себя сделался близок с Инной Николаевной в одну из минут мрачного отчаяния молодой женщины. Он подвернулся в эту минуту, и она готова была забыться, слушая его влюбленные речи и мольбы... Эта близость продолжалась два месяца, окончившись так же неожиданно, как и началась.

   Инна Николаевна объявила ему, что между ними все кончено и чтобы он не ходил больше к ним.

   И Привольский, решивший, что Инна Николаевна порвала с ним из-за Никодимцева, не прочь был ей отомстить, натравив на нее мужа.

   Он пригласил друга завтракать. После нескольких рюмок водки и вина Травинский раскис и впал в излияния перед человеком, прежние отношения которого к его жене были, конечно, ему известны. Тогда он терпел их, делая вид, что ничего не замечает, а в эту минуту он точно сожалел, что эти отношения окончены. При них и он пользовался долей счастья и не боялся драмы, а теперь...

   И, жалуясь на то, что Инна его заставила переселиться в кабинет и обращается с ним черт знает как, он со слезами на глазах говорил:

   - Ты знаешь... я ее люблю... Она легкомысленная и увлекающаяся, но я все-таки ее люблю. Она умнее меня, тоньше, но все-таки она моя жена... Не правда ли? И должна ею быть? За что же я трачу на нее деньги... хлопочу, чтобы ей было хорошо?..

   - Будь мужчиной, Лева!.. Покажи свою твердость, Лева!..

   - Но что ж мне сделать?

   - Выгони Никодимцева. Разве ты не видишь, зачем он так часто бывает? Его посещения компрометируют тебя... О них говорят...

   - Но как же это сделать?

   - Скажи жене.

   - Точно ты не знаешь Инну? Она рассердится.

   - Посердится и перестанет. Надо быть мужчиной, Лева!

   - Но Инна может оставить меня.

   - Не оставила до сих пор и не оставит... Твоя жена бесхарактерная женщина. И она не бросит Леночку.

   Травинский согласился с этим и даже пустился в интимные излияния по поводу бесхарактерности своей жены и ее легкомыслия и прибавил:

   - А если увезет и Леночку? Что тогда делать?

   - Тогда подними скандал. Ты отец, имеешь права. Ты только покажи характер, Лева! Теперь же припугни жену, чтоб она и не думала, что так легко отделаться от мужа, хотя бы и с помощью Никодимцева.

   - Чем припугнуть?

   - Скажи, что будешь требовать дочь через суд, мотивируя это требование невозможностью поручить воспитание ребенка такой... такой увлекающейся женщине, как твоя жена. Понял? Этого она испугается и согласится на все твои требования. И не соглашайся на развод ни в каком случае. Будь мужчиной, Лева! - повторял друг, готовый присоветовать какую угодно пакость, чтобы только причинить зло отвергнувшей его женщине, имевшей несчастье считать его за сколько-нибудь порядочного человека.

   К концу завтрака Травинский был "взвинчен" и ехал домой, полный решимости показать жене, что он мужчина.

  

   II

   - Барыня дома? - спросил он у швейцара.

   - Дома.

   - Был кто?

   - Никого не было!

   Он особенно сильно подавил пуговку электрического звонка и, сбросив шубу на руки горничной, прошел прямо в комнату жены.

   Та лениво подняла глаза от книги и несколько удивилась решительному виду мужа.

   О, как противен показался ей этот маленький тщедушный человечек со своим самодовольно-пошлым, торжественным, прыщеватым лицом, покрытым красными пятнами, какие выступали у него всегда после вина. Все в нем казалось отвратительным теперь Инне Николаевне: и этот длинный и красный "глупый" нос, и блестевшие пьяным блеском рачьи темные глаза, и бачки, и взъерошенные усы, и руки с короткими пальцами, и чуть-чуть съехавший набок галстук, и форменный фрак...

   Она с брезгливой гримасой опустила глаза на книгу, и в голове ее пронесся вопрос:

   "И почему он смеет без спроса входить ко мне?"

   И тотчас же появился ответ:

   "Потому, что он муж и имеет право на меня!"

   Вслед за тем Инна Николаевна почему-то вспомнила чьи-то слова: "Женщина принадлежит тому, кто ее содержит".

   Несколько минут муж ходил взад и вперед по кабинету жены, изящно убранной, покрытой ковром комнате с множеством красивых вещей на этажерках и на письменном столе, с цветами и уютным уголком, в котором на маленькой тахте полулежала Инна Николаевна.

   Это мелькание начинало раздражать ее.

   - Мне нужно объясниться с тобой, Инна! - наконец проговорил муж, останавливаясь около жены.

   Она подняла глаза.

   - Больше я терпеть не могу...

   - Наконец-то! И я не могу... Ты, кажется, это видишь!

   - Я все вижу, будь спокойна, и объявляю тебе, что посещения твоего Никодимцева мне не нравятся... Они слишком часты...

   - А когда твои приятели посещали меня часто, ты этого не находил?..

   - Этого больше не будет... Я не желаю компрометировать свое имя... И ты скажи своему другу Никодимцеву...

   - Это еще что за тон? - перебила Инна Николаевна. - Ты, видно, завтракал... Так уходи лучше в кабинет и проспись! - прибавила жена, взглядывая на мужа с нескрываемым отвращением.

   - Я не пьян и знаю, каким тоном говорить с такими женщинами, как ты.

   - Не довольно ли? - еще раз попробовала она остановить мужа.

   - Нет, не довольно! Я покажу тебе, что я мужчина, а не тряпка. Слышишь? Довольно ты подло оскорбляла меня... Довольно ты лгала и меняла любовников... Я больше этого не хочу.

   - Я не лгала... Ты давно знаешь, что я не люблю тебя и что ты мне противен... Да, я имела любовников! - вызывающе кинула Инна Николаевна. - И ты это знал и молчал!..

   Она присела на тахту и глядела в упор на мужа.

   - Однако ты жила и, кажется, недурно жила на мои денежки... И даже удостаивала своими милостями и меня, противного? - злобно воскликнул муж.

   - И за это я презираю себя... Ты, впрочем, этого не поймешь... Но теперь мы договорились, и ты, конечно, дашь мне развод.

   - Развод? - переспросил Травинский и, нагло взглянув на жену, засмеялся, показывая гнилые черные зубы. - Ты воображаешь, что после всего, что ты мне сделала, я тебе дам развод?.. Я не дам тебе развода.., И ты никуда не уйдешь от меня... А если осмелишься увезти Леночку - и твой любовник Никодимцев не поможет тебе... Нет! Я знаю, что я сделаю. Я покажу, что я мужчина! - яростно взвизгивал муж, торопливо бросая слова и возбуждаясь ими. - Я не позволю, чтобы Леночка была у тебя. Я судом вытребую ее... и объясню в прошении, что доверить воспитание дочери такой даме, как ты, нельзя... Ты ее развратишь... И в доказательство я назову по фамилиям всех твоих любовников... Пусть их допросят... И Никодимцева тоже... Ты думаешь, я их не знаю?.. Я всех знаю... У меня и письма твои к одному из них есть... Слышишь?.. А ты вообразила, что я тряпка... Ты думала, что я дурак? Ты думала, что за все свои унижения я так тебе все прощу?.. Слышишь ли?.. Ты никуда не уйдешь и... будешь моей женой... Что ж ты молчишь? Струсила? Поняла, что я не хочу быть больше твоим рабом?..

   Действительно Инна Николаевна замерла в каком-то ужасе.

   Она всего ждала от мужа, но только не этой низости, которою он угрожал.

   Она призвала на помощь все свое самообладание, чтобы не обнаружить ужаса, охватившего ее перед этой угрозой. Какою виноватою ни считала себя Инна Николаевна перед мужем, но эта подлая угроза словно бы освобождала ее от всяких обязательств. А она еще считала его добрым. Она жалела прежде его. Верила, что он любит. Хороша любовь!

   И, полная омерзения к мужу, она поднялась с тахты и холодно произнесла:

   - Я думала, что вы только глупы. Теперь вижу, что вы еще и подлец.

   Муж не ожидал этого. Он увидел побледневшее, презрительное и в то же время красивое лицо жены и струсил. Струсил и почувствовал, что сделал непоправимую ошибку, что теперь все кончено...

   И мысль, что он потеряет жену, привела его в отчаяние.

   Весь запас решимости исчез в нем. Забыв, что хотел показать себя мужчиной, он вдруг бросился к ногам жены и, плача, говорил:

   - Инна... прости... Живи, как хочешь... Пусть Никодимцев ходит... но не оставляй меня... Я все перенесу... я люблю тебя... Инна... Я не поступил бы так... И то, что я говорил... это... Привольский посоветовал...

   И он коснулся губами одетой в туфлю ноги жены.

   Инна Николаевна брезгливо отдернула ногу и властно и повелительно сказала:

   - Вон отсюда!

   Травинский поднялся и вышел.

   Инна Николаевна заперла двери на ключ. Нервы ее больше не выдержали. Она бросилась на тахту и зарыдала.

   "Вот она, расплата!" - думала она, вздрагивая при мысли, что муж не отдаст ей дочери и что ей грозит позор судбища.

  

   I

   По воскресеньям и по праздникам Никодимцев обыкновенно давал отдых прислуге и отпускал ее со двора и сам уходил обедать к Донону, где ему нравилась тишина, царившая в обеденной зале, обстановка, менее напоминающая модные кабаки, и отсутствие тех кутящих посетителей, один подвыпивший вид которых раздражал Григория Александровича.

   И в это воскресенье, на другой день после супружеской сцены у Травинских, Никодимцев в седьмом часу пошел пешком в ресторан, рассчитывая после обеда поехать к Инне Николаевне и просидеть у нее вечер. Эти вечера были теперь для него радостью жизни, и он всегда ожидал их с нетерпением влюбленного юнца...

   Сегодня ему особенно хотелось видеть Инну Николаевну. В последнее его посещение она была грустна, и когда он спросил, что с ней, она отвечала: "После, после когда-нибудь расскажу и даже попрошу у вас совета".

   Быть может, сегодня она расскажет о том, что заставляет ее страдать, и окажет ему величайшую милость своим доверием.

   Никодимцев сел на свое обычное место у маленького стола в углу комнаты, и толстый, солидный татарин Магомет, всегда подававший Никодимцеву, подал ему карточку и проговорил:

   - Вместо крема биск [*] прикажете, ваше превосходительство?

   __________

   * Крем - суп-пюре из дичи, Биск - раковый суп.

   __________

   - Биск!

   Никодимцев обедал в приятном настроении, то и дело поглядывая на часы, как за соседним столом село двое молодых людей. Они шумно и громко потребовали закусок и водки и велели заморозить бутылку мума.

   Обед Никодимцева подходил к концу, как вдруг до его слуха донеслось имя Инны Николаевны, и вслед за тем раздался смех.

   Никодимцева кольнуло в сердце. Смех этот казался ему оскорбительным.

   Но то, что он услыхал затем, было еще ужаснее.

   Один из молодых людей, белобрысый господин в смокинге, громко говорил:

   - Очаровательная женщина. Муж болван, и она широко пользуется его глупостью...

   - Флиртует? - спросил другой.

   - Она не прочь и более флирта. Надо только уловить психологический момент... Ха-ха-ха! Теперь только она что-то монашествует... Нигде ее не видно... И последний министр в отставке. . Говорят, барынька связалась с Никодимцевым... Впрочем, она любит менять министров... Они у нее...

   Молодой человек не докончил.

   Перед ним бледный как полотно стоял Никодимцев и, едва владея собой, задыхаясь от гнева, тихо и отчетливо проговорил:

   - Ни слова больше, или я задушу вас!..

   Молодой человек с видом испуганного животного глядел на искаженное гневом лицо Никодимцева.

   - Вы подло лжете... слышите ли?.. Я уже не говорю, что так говорить о женщине, как говорили вы, может только большой негодяй.

   - Но... послушайте, милостивый государь, - вызывающе начал товарищ белобрысого господина, - по какому праву вы вмешиваетесь? Мы не имеем чести вас знать.

   - По праву порядочного человека, возмущенного вашим разговором... Поняли? Вот вам моя карточка. Я к вашим услугам, если только господа, подобные вам, способны оскорбляться!

   И Никодимцев вздрагивавшей рукой достал из бумажника визитную карточку и бросил ее на стол.

   Полный негодования, сел он к своему столу, и когда испуганный татарин, видевший эту сцену, подал Никодимцеву мороженое, он спросил, кивнув головой на соседний стол:

   - Вы не знаете, кто эти мерзавцы?

   - Не могу знать, ваше превосходительство! Они у нас не бывают. Сегодня в первый раз.

   Прочитав карточку, молодые люди, оба чиновника, знавшие хорошо, кто такой Никодимцев, ахнули и испуганно переглянулись.

   И вслед за тем решили, что надо извиниться.

   Они подошли к Никодимцеву и, почтительно поклонившись, по очереди стали говорить, что они под влиянием вина позволили себе неприличную выходку...

   - Неприличную? - перебил Никодимцев. - Подобные выходки не находят достаточно презрительного названия... И ведь вы все лгали... Ведь лгали? - с каким-то возбуждением проговорил Никодимцев.

   И, не ожидая ответа, брезгливо отвернулся. Молодые люди отошли.

   Разумеется, Никодимцев не поверил ни одному слову из того, что говорил об Инне Николаевне белобрысый молодой человек. Да и возможно ли поверить? Если его называли ее любовником, то с такою же достоверностью называли и других. И это соображение несколько успокоило Никодимцева.

   Но то, что его имя связывалось с именем любимой женщины, глубоко взволновало его.

   Как ни тяжело было Никодимцеву, но он решил реже бывать у Инны Николаевны. По крайней мере он не даст повода клеветать на любимую женщину. Не он, конечно, скомпрометирует ее. Бедная! Она и не знает, какие гадости говорят про нее...

   И Никодимцев не поехал в этот вечер к Инне Николаевне, а просидел дома грустный и задумчивый.

   Прошло еще три дня. Никодимцев не ехал к Травинской и не был даже на вторнике у Козельских. Все эти дни он не находил себе места. Наконец он не выдержал и решил в воскресенье поехать днем с коротеньким визитом...

   "По крайней мере увижу ее!"

   И при этой мысли он обрадовался.

   Но счастью его не было границ, когда в четверг ему подали маленький конверт и он прочитал записочку следующего содержания:

   "Что же вы забыли совсем меня, многоуважаемый Григорий Александрович?"

   Он благоговейно прикоснулся губами к этим строчкам, вдыхая аромат душистой бумаги, снова прочитал записку и спрятал ее в бумажник, просветлевший, полный счастья, что Инна Николаевна его вспомнила, зовет его...

   И какой же он жизнерадостный и веселый был в этот день в департаменте и делал доклад министру!

   В тот же вечер, несмотря на спешные дела, он ехал на Моховую.

   Черт с ними, с делами! Он за ними просидит ночь! А сейчас он увидит ее, эту женщину, благодаря которой он понял, что значит любовь.

   На лестнице Никодимцев встретил Травинского.

   Смешанное чувство ревности, смущения и невольной брезгливости охватило Григория Александровича при виде мужа Инны Николаевны.

   Никодимцев очень редко его видал и держал себя с ним с холодной сдержанностью, не допуская никакой короткости, на которую, видимо, напрашивался Травинский, и словно бы не скрывая, что ездит исключительно к Инне Николаевне.

   И теперь Травинский с обычной льстивой любезностью приветствовал Никодимцева.

   - Инна дома и очень будет рада вам, Григорий Александрович! - весело воскликнул Травинский, почтительно пожимая протянутую Никодимцевым руку. - Совсем вы нас забыли, Григорий Александрович, давно не были...

   - Некогда было! - суховато сказал Никодимцев.

   - А Инна одна и хандрит... Нервничает и никуда не выходит... Я предлагал ей прокатиться за границу - не хочет. И лечиться не хочет... Уговорите ее уехать из Петербурга... Она вас послушает... право. Чужого человека всегда больше слушают, чем близкого... Не правда ли? А меня извините, Григорий Александрович, что ухожу... Спешное дело... должен ехать...

   Травинский снова горячо потряс руку Никодимцева и проговорил:

   - Предложили бы Инне прокатиться на острова... Вечер отличный, и ей полезно... А я, Григорий Александрович, буду благодарен, если вы развлечете жену... Она очень ценит ваши посещения и симпатизирует вам... Поверьте, Григорий Александрович, я очень, очень рад, когда вы бываете у Инны. Инна тогда оживает. Она любит поговорить с умными людьми о разных возвышенных предметах. Она ведь сама умная... Значит, и вам, Григорий Александрович, не скучно с Инной? Не правда ли?

   - Совершеннейшая правда! - серьезно отвечал Никодимцев, краснея и испытывая желание сбросить с лестницы этого болтливого пошляка.

   - Ну, вот видите... Я так и говорил жене, а она... думает, что вам скучно с ней, оттого вы давно не были... Уверьте ее, что я прав, и навещайте ее почаще... Вы удивляетесь, что я вас об этом прошу?.. Но я не ревнивый муж... Совсем не ревнивый! - неожиданно прибавил Травинский и захихикал.

   И с этими словами он почтительно приподнял цилиндр и стал спускаться с лестницы.

   "И она живет с этой гадиной? Она его жена?!" - подумал Никодимцев с тоской и подавил пуговку электрического звонка, чувствуя, как сильно колотится в груди его сердце.

  

   II

   Никодимцев вошел в гостиную и радостно бросился навстречу показавшейся в дверях своего кабинета Инне Николаевне.

   Но когда он увидал ее осунувшееся и побледневшее лицо, когда увидал, каким отчаянием дышало оно, когда увидал слезы на ее глазах, сердце его упало. И он, крепко пожимая маленькую ручку Инны Николаевны, спросил дрогнувшим, тревожным голосом:

   - Инна Николаевна! Да что с вами?

   И он глядел на нее с выражением такой восторженной любви и такой тревоги, что молодая женщина благодарно и ласково улыбнулась ему глазами, и лицо его просветлело, когда она сказала:

   - А я было думала, что вы совсем меня забыли и наша дружба окончена...

   Никодимцев смутился и, краснея, произнес:

   - Как могли вы это думать?

   - Я мнительна, Григорий Александрович!

   - Вы? - обронил изумленно Никодимцев.

   - Да... И имею основания быть мнительной...

   Инна Николаевна опустилась на диван. Никодимцев сел на обычное свое место - на кресло с левой стороны.

   - Вы бывали часто и вдруг перестали... Мне хотелось узнать, что это значит, и я написала вам... Спасибо, что приехали и, кажется, не очень недовольны, что я вам напомнила о себе? В самом деле, отчего вы не были в воскресенье?.. Я вас ждала.

   - Ах, Инна Николаевна, не всегда можно делать то, что хочешь...

   - Значит, хотели приехать?

   - Еще бы.