Станюкович Константин Михайлович - Равнодушные

fy">   - Так отчего же не приехали?

   - Отчего?.. Да просто потому, что слишком часто бывать у вас... неудобно... И как мне ни приятно навещать вас, я все-таки решил... сократить свои посещения.

   - Вам писал что-нибудь муж?

   - Нет. Разве он недоволен моими посещениями? Сейчас я его встретил, и он просил меня чаще навещать вас. Говорил, что вы хандрите... Что не хотите ехать за границу... Просил как-нибудь развлечь вас... предложить вам ехать на острова...

   Инна Николаевна презрительно усмехнулась.

   - Так отчего вы решили сократить посещения? И муж и жена вас зовут, а вы...

   - Люди злы и глупы, Инна Николаевна.

   - И вы их боитесь?

   - Я не боюсь их, но с ними надо считаться, чтоб не подать повода к нелепым толкам...

   - Понимаю. Вы боитесь скомпрометировать меня? - горько усмехнувшись, сказала Инна Николаевна. - Спасибо вам за это, Григорий Александрович, но не бойтесь этого... Про меня и так говорят, путая правду с клеветой... Я это знаю... И скажите, ради чего вы будете лишать меня и, быть может, себя удовольствия коротать вместе иногда вечера... Из-за того только, что скажут люди? И еще какие люди? Такие, которые не прощают другим то, что делают сами? Ужели стоит, Григорий Александрович? - прибавила молодая женщина с грустною улыбкой.

   Никодимцев восторженно глядел на молодую женщину.

   - Право, не стоит! Так будем видеться и болтать, пока нам не скучно. Хотите?

   - Разумеется, хочу.

   - И будем добрыми друзьями, пока кому-нибудь из нас не надоест дружба. Хотите?

   Инна Николаевна протянула руку. Никодимцев крепко пожал ее и с какою-то особенною серьезностью проговорил:

   - Спасибо за доверие. Я буду верным другом.

   - Вам я верю.

   - И если б я мог чем-нибудь доказать эту дружбу, я был бы счастлив, Инна Николаевна.

   - О, я сейчас же воспользуюсь ей...

   - Приказывайте.

   Инна Николаевна на минуту примолкла.

   - Вы помните наш разговор на выставке, Григорий Александрович, по поводу картины "Супруги"? - наконец спросила она.

   - Помню.

   - Я тогда защищала жену, которая не оставляет нелюбимого и неуважаемого мужа... Теперь я не защищала бы ее.

   Лицо Никодимцева просветлело при этих словах.

   - Вы, как вошли, спросили: что со мной?

   - Да. Вы так похудели, такая грустная...

   - Со мной, Григорий Александрович, то, что бывает со многими женщинами, которые вдруг сознали весь ужас своего положения, почувствовали отвращение к прежней жизни... и видят, что выхода нет... Нет его! - с отчаянием проговорила молодая женщина.

   - Инна Николаевна! К чему отчаиваться? Поищем выхода, может быть, и найдем.

   - О, если бы найти!.. Если бы вы помогли мне найти его! Я, право, стою этого, хотя во всем сама виновата. Как это случилось, как могла я жить с человеком, которого не любила и тогда, когда шла за него замуж, - не стану теперь говорить. Мне мучительно... мне противно вспоминать весь этот ужас... Но потом, не сегодня, я все расскажу вам... всю правду, хотя бы из-за нее я и потеряла вашу дружбу... Я не хочу, чтобы вы заблуждались на мой счет, так как слишком уважаю вас и ценю вашу дружбу. Я далеко не такая, какою вы представляете себе... Слышите? - строго, почти что с угрозой прибавила она.

   Никакое самое лукавое кокетство не могло бы так подействовать на порядочного человека, как этот искренний порыв любимой женщины.

   И Никодимцев, полный восторженной любви, взволнованно проговорил:

   - Что бы вы ни сказали о себе, я не переменю о вас мнения, Инна Николаевна!

   - Не говорите заранее, чтобы после не раскаяться в своих словах... Не надо, не надо... А теперь слушайте и помогите советом.

   И Инна Николаевна, волнуясь и спеша, проговорила:

   - Жить больше с мужем я не могу.

   - Еще бы! - чуть слышно и радостно проронил Никодимцев.

   - И я хотела бы развестись с ним.

   В голове Никодимцева появилась внезапно мысль, что Инна Николаевна, вероятно, кого-нибудь любит и собирается выйти замуж.

   И в голосе его прозвучала едва уловимая грустная нотка, когда он сказал:

   - Чтобы найти счастие в другом замужестве?

   Инна Николаевна удивленно взглянула на Никодимцева.

   - Почему вы думаете, что я желаю развода ради другого замужества?

   - Вы так молоды... И я думал...

   - Довольно одного урока. Довольно...

   - Но вы могли полюбить кого-нибудь достойного вашей привязанности, и тогда отчего же не выйти замуж?

   - Полюбить?

   Инна Николаевна вспомнила, как и кого она любила, и дрожь пробежала по ее телу. И она проронила с горькой усмешкой:

   - Не так легко полюбить, Григорий Александрович, как следует любить... И надо заслужить право любить... А я... Я не имею права после позорного своего замужества... Не утешайте... Не говорите ничего...

   Наступило молчание

   - Нет, не ради какого-нибудь рыцаря хочу я развода. Я просто желаю быть свободной... Избавиться от этого кошмара.

   Никодимцев облегченно вздохнул.

   Все эти быстрые перемены настроения, отражавшиеся в выражении его лица, глаз, Инна Николаевна заметила, и ей это было приятно. Ее трогала эта привязанность. Трогала и удивляла деликатностью проявления и тем действительным уважением, которого она до сих пор не видала ни в одном из своих многочисленных обожателей.

   - Я не обвиняю этого человека... Я виновата. Зачем выходила замуж... Зачем раньше не ушла от него... И вот теперь... расплата. Он не дает развода. Он грозит судом отнять дочь, если бы я уехала от него... Но зато он предоставляет мне полную свободу жить, как я хочу, только бы я осталась с ним... Вы понимаете, какой ужас он предлагает мне?.. Вы понимаете, какое презрение возбуждает этот человек?..

   Никодимцев вспомнил только что бывший на лестнице разговор с Травинским и, полный негодования, промолвил:

   - Это что-то чудовищно омерзительное.

   И затем с трогательным участием прибавил:

   - Как вы должны были страдать, Инна Николаевна... Но больше страдать вы не будете. Не падайте духом и завтра же уезжайте со своей дочкой из этой квартиры... Вы где думаете пока жить?.. У своих?

   - Да.

   - Завтра я добуду вам и отдельный вид на жительство.

   - А муж не отнимет ребенка?.. Не подаст жалобы в суд?

   - Ничего он не сделает. Будьте покойны. Он только застращивал вас! - успокаивал Никодимцев молодую женщину, хотя сам и не уверен был в том, что говорил.

   Разумеется, он мог устроить так, чтобы этот "негодяй", как мысленно назвал Никодимцев мужа Инны Николаевны, не смел больше ее беспокоить. Стоило ему только поехать к градоначальнику и попросить, чтобы он "посоветовал" Травинскому оставить в покое свою жену, но Никодимцев решительно отогнал эту мысль, когда она пришла ему в голову, считая такой образ действий предосудительным.

   Более всего возлагал он надежд на знакомого своего приятеля, известного присяжного поверенного, который не откажется помочь в этом вопиющем деле, и на подлость мужа Инны Николаевны, который, вероятно, не откажется дать и развод, если ему предложить денег.

   И Никодимцев решил отдать на это дело все свои сбережения - тысяч пятнадцать, - которые он скопил, живя очень скромно и не проживая всего своего довольно значительного жалованья. Разумеется, он сделает это от имени Козельского.

   - И о разводе похлопочем, Инна Николаевна, и разведем вас... только вы-то не волнуйтесь и не терзайте себя злыми мыслями... Кто не делал ошибок?.. Вы вот свою теперь поправите, и делу конец...

   - Спасибо вам, Григорий Александрович. За все, за все спасибо... не только за участие и помощь. Вы сделали для меня нечто большее. Вы вернули мне веру в порядочных людей, уважающих в женщине человека, и заставили меня очнуться и прийти в ужас... Надолго ли меня хватит - не знаю, боюсь говорить... Но никогда я этого не забуду! - горячо и взволнованно проговорила Инна Николаевна.

   В первое мгновение Никодимцев не находил слов.

   Полный необыкновенного счастья, стараясь скрыть его, он наконец проговорил:

   - Вы слишком добры, Инна Николаевна, и слишком мало цените себя... Уж если считаться, то я должен благодарить вас за доверие и дружбу... Мне, одинокому старику, она так дорога и так красит жизнь...

   Он готов был сказать, что только теперь понял прелесть жизни, потому что любит Инну Николаевну и будет любить, и не может не любить ее, что она одна теперь владеет его мыслями, но вовремя остановился, считая такое признание прямо-таки святотатственной дерзостью и подлостью именно теперь, когда Инна Николаевна так дружески и доверчиво отнеслась к нему. Она никогда не должна знать про его любовь. И на что она ей?.. Разве возможно, чтобы Инна Николаевна могла отнестись иначе как с негодованием или с обидным сожалением к влюбленному пожилому человеку, да еще такому некрасивому, как он?

   Такие мысли не раз приходили в голову мнительно-самолюбивого Никодимцева, и он даже в мечтах не допускал возможности быть любимым, да еще такой молодой, такой красивой, такой умной и отзывчивой женщиной, как Инна Николаевна.

   - И, значит, мы во всяком случае квиты, Инна Николаевна! - прибавил весело Никодимцев.

   Скоро подали чай, и они пошли в столовую.

   И чай, и хлеб, и масло - все казалось необыкновенно вкусным Никодимцеву.

   В двенадцатом часу он стал прощаться и снова повторил Инне Николаевне, чтобы она не беспокоилась и завтра переезжала к своим.

   - А паспорт я завтра вечером сам привезу, если позволите...

   - Конечно...

   - А вещи ваши...

   - Я ничего не хочу брать...

   - Вот вы какая...

   Никодимцев хотел сказать: хорошая, но вместо этого покраснел от удовольствия.

   - А затем, Инна Николаевна, когда вы отдохнете, можно будет приискать вам какие-нибудь занятия, если они вам нужны и если вы соскучитесь без дела. Хотите?

   - Еще как хочу... Но только боюсь, Григорий Александрович...

   - Чего?

   - Что я после праздной жизни ни к чему не способна.

   - Я вам отвечу, как ответил во "Власти тьмы" отставной солдат: "А вы не бойтесь, и не будет страшно". Попробуйте... Ну, да об этом еще поговорим... Спокойной ночи, дай вам бог хороших снов, Инна Николаевна!.. А мне еще надобно с своими бумагами повозиться...

   - И долго будете работать?

   - Часа два-три... Да я привык к работе... Всю жизнь за ней просидел и не заметил, как старость подошла...

   - Ну, уж и старость. Вы просто кокетничаете своею старостью, Григорий Александрович.

   - Нет, Инна Николаевна, нет... Старик, старик! И не утешайте меня из любезности. Я знаю себе цену! - почти строго произнес Никодимцев.

   Прощаясь, он опять-таки не поцеловал руки Инны Николаевны, как делал это прежде, а только крепко ее пожал.

   И Инна Николаевна поняла и оценила эту тонкую деликатность.

   "Зачем я его раньше не встретила?" - подумала она, направляясь в свою комнату.

   На следующий день, во втором часу, Инна Николаевна, Леночка и фрейлейн Шарлотта уехали в карете к Козельским.

   Инна Николаевна сочла возможным взять с собою только свое приданое белье, несколько своих вещиц, книг и детское белье и платье. Все хозяйственные деньги, бывшие у нее, все драгоценные вещи: браслеты и кольца, в том числе и обручальное, она положила в небольшую шкатулку и поставила на письменном столе в кабинете мужа вместе с коротенькой записочкой, в которой извещала, что оставляет его навсегда.

   Прислуга, разумеется, догадалась, в чем дело, и с молчаливым сочувствием проводила барыню.

   Инна Николаевна была в большой тревоге, несколько раз высовывалась из окна, чтобы просить кучера ехать скорее. Она боялась погони. Ей казалось, что вот-вот муж остановит карету и отнимет ребенка. И вместе с мужем в ее воображении являлся образ Привольского, и она вздрагивала с чувством отвращения.

   Успокоилась она только тогда, когда вошла в квартиру отца.

  

   I

   Дома была одна Антонина Сергеевна. Она торопливо вышла в прихожую, когда горничная сказала, что приехала молодая барыня.

   - А мы к вам совсем, мама. Позволишь?

   В голосе Инны Николаевны звучала детская жалобная нотка.

   И она с какою-то особенной порывистостью и лаской, словно бы и радуясь и в то же время прося за что-то прощения, стала целовать лицо и руки матери.

   - Больше нет сил, мамочка! - шепнула она.

   И слезы покатились из глаз Инны Николаевны.

   Антонина Сергеевна прижала голову дочери к своей груди и тихо гладила ее голову своей вздрагивающей рукой, как, бывало, гладила, когда Инночка была маленькой девочкой.

   Увидав, что лакей Иван и швейцар не знают, куда нести большую корзину, привезенную Инной Николаевной, Козельская приказала нести ее в свою комнату. И, расцеловав затем внучку, сказала дочери, когда все вошли в гостиную:

   - Ты будешь с Леночкой жить в моей комнате, Инночка, а фрейлейн будет спать в столовой, а я возьму себе комнату, где стоят шкапы... Их оттуда вынесут, и мне будет отлично...

   - Что ты, мама... Я в той комнате помещусь...

   Но Антонина Сергеевна и слышать не хотела.

   - Завтракали ли вы? - спохватилась она.

   - Я не хочу, мама... А Леночке вели сделать котлетку.

   Как ни приятно было Инне Николаевне сознание, что она уехала от мужа, но в то же время она чувствовала, что переселение ее стеснит всех и главным образом мать, и это несколько отравляло ее удовольствие.

   Антонина Сергеевна сделала распоряжение, чтобы Леночке была котлета и молоко и чтобы очищена была маленькая комната, и, вернувшись в гостиную к дочери, снова горячо обняла ее, всплакнула и затем спросила:

   - А он что? Он знает?

   - Нет, мамочка. Я оставила записку.

   - Бедная ты моя деточка!.. Я догадывалась, что ты несчастлива... Недаром я была против этого брака! - говорила Антонина Сергеевна, забывая, что она ни одним словом не выразила своей дочери протеста против ее брака с Травинским и вообще не считала нужным в чем-нибудь стеснять своих дочерей.

   Она принадлежала к типу тех матерей, которые слепо любят своих детей. Антонина Сергеевна обожала мужа, обожала дочерей и, полная этого обожания, создавшая из него культ, заботилась, чтобы все их желания были удовлетворены, баловала их и вполне была уверена, что, отдав им всю свою жизнь, безупречную и светлую, она добросовестно исполнила свои обязанности и воспитала превосходных женщин - таких же преданных долгу и таких же "однолюбок", какою была сама, и что ставила себе в особую заслугу и чем особенно гордилась.

   Несмотря на страстную и готовую на всякие жертвы любовь Антонины Сергеевны к дочерям, между ними и ею не было духовной близости. Мать совсем не знала внутреннего мира дочерей и, влюбленная в них, не замечала того, что легко бросалось в глаза посторонним. Неглупая, видевшая недостатки в чужих людях, она была совсем слепою и, казалось, наивною в оценке своих дочерей, и чем старше они становились, тем более хроническою становилась эта слепота безграничной веры.

   Так Антонина Сергеевна и продолжала жить в каком-то сентиментальном мираже, в культе обожания, ласк, поцелуев и забот о дочерях и в лелеянии ревнивых подозрений, и в мучительных розысках любовниц мужа, когда она сделалась несчастной женой все еще любимого человека.

   И муж и дети сохраняли этот мираж, чтобы не причинить страданий женщине, которую считали безупречною и святою.

   Обманывал ее более или менее умело муж. Скрывали от нее все, что могло огорчить ее, обе дочери. Инна, не обращавшая внимания, что про нее говорят, боялась недоверчивого взгляда матери и находила мучительное утешение в том, что мать, одна только мать, считает ее чистою и непорочною и не поверит ничему дурному, если бы до нее и дошли какие-нибудь слухи. Даже Тина, проповедовавшая в последнее время теорию приятных ощущений со смелостью самолюбивой барышни, желавшей удивить всех оригинальностью мнений и самостоятельностью поступков, непохожих па поступки других, - и та, несмотря на свою резкость и равнодушие к чужим мнениям, стеснялась высказывать свои взгляды при матери, чтобы не огорчить ее и не обнажить, так сказать, себя перед любимой, почитаемой и потому всегда обманываемой матерью.

   - Как это все вышло? Из-за чего у вас дело дошло до разрыва? Было объяснение?.. Ведь он все-таки любит тебя, Инночка? Не правда ли?.. И очень любит? - спрашивала мать, любовно и грустно взглядывая на дочь и плотнее усаживаясь на диван, чтобы выслушать подробный рассказ дочери о том, как все это вышло.

   Эти вопросы кольнули Инну Николаевну. О, как далека мать от понимания всего ужаса ее брачной жизни и ее душевного настроения. А ведь сама несчастлива с отцом!

   - Я не любила его, мама... И вообще мы с ним не сходились... И вышло это просто, как видишь... Я приехала к вам и не вернусь более к нему... Положим, я во многом виновата перед ним, но...

   - Что ты, что ты, Инночка! В чем ты могла быть виновата перед ним?.. Если немножко кокетничала, так что ж тут дурного? Он все-таки не имеет права ни в чем тебя упрекнуть... Ты была честной и верной женой... Точно я тебя не знаю.

   "Если б мама знала!" - пронеслось в голове Инны Николаевны.

   И она прижалась головой к матери, словно ребенок, ищущий защиты, и сказала:

   - Не будем пока об этом говорить, мама... Я виновата уж тем, что была женой человека, которого не любила...

   И мать и дочь несколько минут сидели молча.

   Наконец Инна Николаевна спросила:

   - А папа не будет недоволен, что я приехала?.. Мне все кажется, что я стесню вас...

   - Как тебе не стыдно, Инночка!..

   И Антонина Сергеевна стала говорить, как она рада, что Инночка и Леночка будут около нее и что, конечно, отец тоже будет рад. Он ведь так любит и ее и Тину. И, разумеется, никакого стеснения и быть не может. Напротив, в доме станет веселее от присутствия внучки.

   В это время в гостиную вошел лакей и доложил Инне Николаевне, что кучер просит деньги.

   - Я и забыла... Заплати, мамочка! - попросила она и по-французски прибавила: - Ведь я ничего оттуда не взяла... Одно белье и платье, которое на мне...

   - Милая! Это благородно! - воскликнула мать и, отпустив лакея, снова обняла Инну Николаевну и сказала, что она поговорит с отцом, и, конечно, он с удовольствием даст денег, и у Инночки будет все, что нужно. - И у меня есть свои триста рублей. Возьми их, голубка!

   Хотя Инна Николаевна не сомневалась, что отец не откажет, все-таки сознание материальной зависимости от него несколько отравляло радость нового ее положения, и она подумала, что непременно попросит Никодимцева приискать ей какие-нибудь занятия.

   За четверть часа до обеда пришла Тина, закрасневшаяся, свежая, оживленная.

   По обыкновению, она не сказала матери, где была, и, здороваясь с сестрой, проговорила:

   - Цвет лица у тебя нехороший. Видно, мало ходишь. Надо ходить, ходить.

   И, когда мать сказала, что Инна будет жить теперь с ними, молодая девушка радостно проговорила:

   - Наконец-то ты рассталась со своим идиотом. Надеюсь, примирения больше не будет?

   - Надеюсь...

   - Ты не раскисай, Инна. Не вздумай его пожалеть.

   - Теперь уж не пожалею! - значительно проговорила Инна Николаевна.

   - Конечно, разведешься?

   - Он не хочет давать развода.

   - Не хочет? Какой негодяй!.. Видно, надеется, что ты вернешься? Вот и выходи после этого замуж! - смеясь, проговорила молодая девушка.

   - Не все же такие, Тина! - заметила Антонина Сергеевна.

   - Все, мама! - категорически заявила Тина, точно она отлично знала мужчин. - Пока женщина, которую они любят, как говорят, при них, они готовы ползать на четвереньках, а уйди она... А ты, Инна, попросила бы Никодимцева.

   Инна Николаевна слегка покраснела.

   - О чем?

   - Чтобы он тебе помог, если твой идиот в самом деле будет упрямиться...

   - Но что же Никодимцев может?

   - Он может поехать к начальнику твоего мужа и попросить...

   - Это лучше папе сделать! - заметила Антонина Сергеевна.

   - Для папы не сделают того, что сделают для Никодимцева. А он порядочный человек и, конечно, с удовольствием исполнит просьбу Инны! - сказала молодая девушка, не сомневавшаяся, как и многие, что Никодимцев близок с Инной Николаевной.

   - Он и так был настолько добр, что обещал выхлопотать мне отдельный вид на жительство...

   Антонина Сергеевна вышла из гостиной. Сестры пошли в комнату Татьяны Николаевны.

   - Он тебе и развод выхлопочет. Это в его интересах! - заговорила Тина.

   - Это почему?

   - Да потому, что он влюблен в тебя и...

   - И что еще?

   - И, разумеется, скоро сделает тебе предложение, Инна... Точно ты сама этого не знаешь... А за него еще можно рискнуть .. Он, наверное, в разводе не откажет... Не правда ли, Инна? - с веселым смехом говорила Татьяна Николаевна.

   - Не сделает он мне предложения, и не пойду я за него замуж, Тина! - серьезно проговорила старшая сестра.

   - Отчего? Разве он тебе не нравится?..

   - Тина... Тина... Ты все еще веришь в свою теорию приятных ощущений?

   - Верю и живу ими. А ты разве нет?..

   - Я пришла в ужас от них, Тина... Нет, Тина, так жить нельзя... Придет час расплаты...

   Молодая девушка насмешливо посмотрела на сестру.

   - Ты моралисткой стала. С каких это пор?

   - С недавних.

   - Поздравляю! Это чье же влияние? Никодимцева?

   - Отчасти и его. И я хотела бы, чтобы и ты встретила такого человека, как Никодимцев, Тина. Не шути с жизнью. Дошутишься до того, что станешь презирать себя... Избави тебя бог от этого...

   - Слова, слова, слова!..

   - Пожалуйте кушать! - доложил вошедший лакей.

  

   II

   Новость, сообщенная Антониной Сергеевной мужу, как только он приехал домой, не удивила Николая Ивановича. Он тоже выразил удовольствие, что Инна оставила этого идиота. Она, разумеется, должна развестись с ним и как можно скорее. "Инна молода, хороша собой и может еще выйти замуж", - думал Козельский, решивший, что оставление мужа дочерью явилось не без влияния Никодимцева. Что Никодимцев влюблен в Инну, в том Козельский не сомневался, особенно после джентльменского поступка Никодимцева в ресторане Донона, о котором Николай Иванович узнал на днях, и, разумеется, от Инны зависит женить его на себе. Партия блестящая и родство очень выгодное. Человек он очень умный и во всех отношениях порядочный, и при этом еще не старый, здоровый и крепкий, и может понравиться женщине. С ним Инна, наверное, перестанет подавать повод к разговорам, подобным тому, из-за которого Никодимцев не испугался риска нарваться на "историю". Только надо ковать железо, пока горячо, и Инна, разумеется, сделается женой Никодимцева, пока он по уши влюблен и, следовательно, не поверит тому, что о ней говорят... Одним словом, Козельский возлагал большие надежды на то, что и он в качестве тестя такого видного человека так или иначе, но поправит свои дела.

   Денег на экипировку Козельский обещал дать "сколько нужно", хотя и подумал, что Инна напрасно не взяла свои платья и драгоценные вещи, но просил только повременить несколько дней. У него будут деньги... Он должен получить...

   Козельский говорил так небрежно-уверенно, что Антонина Сергеевна, давно уже не посвящаемая в денежные дела мужа, горячо поблагодарила и ушла из кабинета вполне довольная за Инну.

   А между тем на сердце у Козельского скребли кошки. Назавтра предстояла новая уплата по векселю, и сегодня он денег не достал и не знает, куда обратиться. Всюду - он должен. Во всех местах, где он получал жалованье, оно уже забрано, и его превосходительство решительно не знал, как извернуться и что ему делать. Если даже он и заплатит завтра, во всяком случае дела его от этого не поправятся. Ему необходимо где-нибудь достать крупный куш - тысяч десять, чтобы расплатиться с более назойливыми долгами и несколько успокоиться от этой каторги - вечного искания денег.

   Он в разных служебных местах нахватывал до двадцати тысяч и всегда был без денег. У него всегда были какие-то старые долги, которые он выплачивал, и всегда ему не хватало денег на тот train жизни [*], какой он вел. И он легкомысленно надеялся на возможность сразу получить крупный куш и сразу поправить дела, выдумывая разные предприятия, вступая в компанию с сомнительными дельцами. Но или предприятия оказывались несбыточными, или у Николая Ивановича не было ни достаточно уменья, ни влиятельных связей, но только ни одно дело его не приносило ему большого куша, а лесное, на которое он так надеялся, принесло ему еще убыток, и весьма порядочный, на так называемые "предварительные расходы", часть которых пала на его долю. А деньги были заняты, и заняты на короткий срок.

   __________

   * Образ жизни (от франц. le train de vie).

   __________

   Сегодня вечером Николай Иванович должен был сделать последнюю попытку: иметь свидание с одним евреем, подставным лицом знакомого тайного советника, который приумножал свое состояние ростовщичеством за чужой спиной. Если эта попытка не удастся...

   - Ника! Мы ждем тебя, Ника! - проговорила, входя в кабинет, жена. И, заметив озабоченное лицо мужа, беспокойно прибавила: - Ты чем-то расстроен... Что с тобой?..

   - Ничего, право ничего... Просто устал немного, Тоня... Прости, что заставил себя ждать.

   И, с изысканной любезностью предложив жене руку, прошел с ней в столовую.

   Он с особенною ласковостью поздоровался с Инной Николаевной, расцеловал внучку, протянул руку фрейлейн и сел на свое обычное место около Антонины Сергеевны.

   - Теперь мы все в сборе! - значительно проговорил Козельский, взглядывая на Инну Николаевну. - И я очень этому рад.

   Он на время позабыл о делах и с обычным легкомыслием почему-то надеялся, что убедит еврея дать ему денег. И, успокоив себя этой надеждой, он за обедом был очень мил: находил все вкусным, к удовольствию Антонины Сергеевны, не без насмешливой игривости рассказал, что недород официально признан и что о нем можно будет говорить в газетах, весело сказал Инне Николаевне, что "все хорошо, что хорошо кончается", шутил с внучкой и с Тиной и после второго блюда что-то шепнул лакею, сунув ему в руку деньги.

   И когда перед жарким розлили по бокалам шампанское, Козельский поднял бокал и предложил выпить за Инночку, вырвавшуюся из вавилонского плена.

   - А мы уж тебя больше в обиду не дадим! Разведем с твоим умником! - ласково прибавил отец и, поднявшись с места, подошел к дочери и крепко ее поцеловал.

   Инна Николаевна была тронута. Целуясь с отцом, матерью и сестрой, она чувствовала себя в атмосфере нежной ласки, уверенная, что в обиду ее не дадут. Но все-таки вспомнила при этом и Никодимцева...

   Не познакомься она с ним?..

   После обеда Козельский увел Инну Николаевну в кабинет и, усадив ее на диван, стал закуривать не спеша сигару.

   Инна Николаевна не без восхищения глядела на своего моложавого, красивого, элегантного и порочного отца.

   - Ну, поговорим, Инночка, - заговорил он своим мягким, певучим голосом. - Во-первых, выдал он тебе вид на жительство?

   - Нет, папа. Он застращивал меня судом. Грозил отнять Леночку.

   - Ну, это дудки!.. А паспорт мы и без него добудем.

   Инна Николаевна сказала, что паспорт обещал сегодня привезти Никодимцев.

   - И отлично. Спасибо Григорию Александровичу, что он принял в тебе участие. Он очень порядочный человек и действительно предан тебе... И я сердечно поблагодарю его сегодня же, если застану у нас... В половине восьмого мне надо ехать по делу... И свою порядочность и уважение к тебе он доказал... Он не нынешним молодым людям чета... Не правда ли... джентльменский поступок?.. Можно сказать, по-рыцарски поступил...

   - Ты про что говоришь?.. Про какой рыцарский поступок Никодимцева?

   - Да разве ты не знаешь?.. Ничего не слыхала? Твой муж ничего не говорил?

   - Я ничего не знаю.

   Тогда Козельский рассказал о том, как Никодимцев заставил замолчать одного молодого мерзавца, позволившего себе недостаточно уважительно и слишком громко говорить с товарищем об Инне.

   - Ты ведь знаешь, как клевещут на женщин, особенно если они красивы! - успокоительно сказал Козельский.

   - Кто были эти господа и что они говорили? - внезапно бледнея, спросила Инна Николаевна.

   - Приятели твоего мужа... Служат вместе... Да ты что волнуешься, Инночка?.. Мало ли негодяев... Но только Григорий Александрович поступил как истинный джентльмен... Мне говорил Магомет - татарин, который был свидетелем этой сцены... Григорий Александрович побледнел как полотно, подошел к соседнему столу, за которым сидели эти господа, и сказал, что он задушит, если тот мерзавец скажет слово... Немножко по-мальчишески для будущего товарища министра, но... благородно...

   Передавая об этом не без тайного умысла возбудить в Инне Николаевне больший интерес к Никодимцеву, Козельский никак, конечно, не рассчитывал, что дочь примет историю несколько трагически, и был изумлен, когда, вместо радостного чувства польщенного самолюбия, в ее лице было что-то страдальческое...

   - А Никодимцеву эти... господа не ответили дерзостью? - взволнованно спросила она.

   - Такие господа трусы... Он бросил им карточку... и они извинялись перед ним...

   - Когда это случилось?

   - В прошлое воскресенье.

   "Так вот отчего он не приезжал и вот отчего не хотел ездить, боясь скомпрометировать меня. Верно, говорили про него!" - подумала Инна Николаевна, тронутая деликатною, самоотверженною любовью Никодимцева.

   - Да, Инночка, вот это истинная преданность... Ты, видно, околдовала этого Никодимцева...

   - Тут не я, папа... Он, я думаю, вступился бы, если б при нем позорили и совсем незнакомую женщину...

   - Положим, но все-таки едва ли бы так горячо...

   И Инна подумала, что отец, пожалуй, и прав. И ей было это очень приятно, и в то же время ей хотелось как можно скорее "открыть ему глаза" на себя и сказать, что многое из того, что говорили о ней, - правда.

   "А там будь что будет! Довольно лжи!"

   Козельский еще раз сказал дочери, что в обиду не даст, и сказал, что надо скорее разводиться. Деньги на развод он, конечно, даст.

   - Но муж ни за что не даст развода, папа.

   - Он говорил?

   - Говорил.

   - О, какая скотина!.. Я с ним поговорю... Быть может, удастся убедить его...

   - Вряд ли...

   - Тогда... тогда знаешь ли что, Инночка?.. Надо будет попросить Никодимцева...

   - Он уже предлагал свои услуги! - промолвила Инна Николаевна. - Но только лучше попробуй ты, папа... Поговори с мужем... Быть может... что-нибудь выйдет...

   - Во всяком случае, выйдет что-нибудь хорошее! - значительно проговорил Козельский, целуя дочь. - А пока до свидания. Надо ехать. Передай мой привет Григорию Александровичу, если он приедет!

   Козельский уехал делать последнюю попытку.

  

   III

   Инна Николаевна уложила Леночку спать и в ожидании Никодимцева ходила взад и вперед по комнате, со страхом думая об объяснении, которое она должна иметь с ним. Его заступничество произвело на нее сильное впечатление и в то же время обязывало ее рассказать про свою жизнь...

   "Но только не сегодня и не сказать... лучше написать".

   Эта мысль несколько успокоила ее. По крайней мере сегодня он еще будет такой же любящий, добрый.

   Пробило девять часов. Никодимцев не ехал, и Инна Николаевна то и дело подходила к окну, из которого был виден подъезд, и всматривалась, не подъедет ли Никодимцев. И в голову ее лезли мрачные мысли. Ей казалось, что Никодимцев более никогда не приедет, что он узнал, какая она, и что она лишится единственного друга, которого так неожиданно послала ей судьба.

   - Вам письмо, Инна Николаевна. Курьер привез и спрашивает, будет ли ответ? - доложил лакей, подавая на маленьком серебряном подносе письмо.

   "Он не приехал!" - подумала Инна Николаевна.

   И сердце ее тревожно забилось, когда она вскрыла большой конверт, в котором находилась зелененькая паспортная книга.

   Но лицо ее просветлело, когда она прочитала маленькую записочку, в которой Никодимцев извещал, что, несмотря на желание узнать лично о здоровье Инны Николаевны, он не решается ее беспокоить в день ее переезда и просит позволения приехать завтра, чтобы лично сообщить приятные известия о возможности развода.

   Повеселевшая, она тотчас же написала ему:

   "Спасибо, горячее спасибо. Приезжайте завтра. Буду ждать".

   - Положительно, мама, Никодимцев образец порядочности! - проговорила Инна Николаевна, входя в столовую.

   - А что?..

   - Прочитай его записку и оцени деликатность его неприезда...

   - Да... вполне приличный господин. И радостную вещь сообщил. Спасибо ему.

   - Какую? - спросила Тина.

   - Что привезет приятное известие о разводе.

   - Гм... Как, однако, твой корректный чиновник торопится с твоим разводом.

   Инна Николаевна промолчала.

   - Ты что этим хочешь сказать, Тина? - простодушно спросила Антонина Сергеевна.

   - Хочу сказать, что он старается для себя...

   - То есть как?

   - А так... Влюблен в Инну и, наверное, сделает ей на днях предложение...

   Мать вопросительно взглянула на Инну. Та полушутя сказала:

   - У Тины фантазия большая, мама. Вот и все.

   В это время вошел лакей и, обратившись к Тине, сказал:

   - Вас, барышня, какой-то студент спрашивает, Скурагин.

   - Первый раз слышу фамилию! - удивилась Тина.

   - Очень бедно одетый, в летнем пальтеце... Зазябши. Прикажете отказать?

   - Просите в гостиную.

   - Я ему пришлю чаю, Тиночка! - сказала Антонина Сергеевна.

   Тина вышла в гостиную.

   Через минуту из-за портьеры показался черноволосый, худощавый студент, в очень потертом форменном сюртуке и в стоптанных сапогах, замечательно красивый, серьезный и несколько взволнованный.

   - Скурагин! - произнес он твердым тоном.

   И, взглядывая на молодую девушку своими прелестными большими черными глазами строго, почти неприязненно, протянул ей первый зазябшую красную руку и спросил:

   - Вы Татьяна Николаевна Козельская?

   - Я! - ответила Тина.

   И, пораженная одухотворенною и, казалось, несознаваемою молодым человеком красотою его бледного строгого и мужественного лица и в то же время недовольная, что он, подобно большей части мужчин, не испытывает ни малейшего обаяния ее вызывающего, хорошенького личика, она кокетливо ему улыбнулась, словно бы хотела расположить студента в свою пользу этой улыбкой и сказать: "Погляди, какая я хорошенькая!"

   Но студент не только не сделался от этой улыбки приветливее, а еще холоднее и строже произнес:

   - Мне надо с вами поговорить. Здесь можно? - нетерпеливо прибавил он, бросая взгляд на полуоткрытую дверь в столовую.

   Заинтересованная этой таинственностью, Тина сказала:

   - Пойдемте в кабинет отца...

   И, когда они вошли туда, села на кресло и, указывая на другое, сухо бросила:

   - Присядьте.

   Но студент не сел.

   - Я к вам по поручению Бориса Александровича... Он просит...

   - Но как он смел обратиться к чужому посредству? - высокомерно перебила молодая девушка, чувствуя, что краска заливает ее лицо.

   - Потрудитесь выслушать, и тогда вы поймете, что он смел! Он сегодня в три часа дня пустил себе пулю в грудь и находится теперь в больнице... Написать не мог и потому просил меня передать вам свою просьбу приехать к нему завтра утром, в общину святого Георгия на Выборгской стороне...

   Тина ахнула. Еще сегодня она утром была у него.

   - Он не смертельно ранил себя? Он будет жить? - испуганно спросила она.

   - Доктора подают надежду, но... рана опасная. Что прикажете ему ответить?

   - Я буду.

   - В котором часу?

   - В десять ут