Станюкович Константин Михайлович - Равнодушные

вич.

   Оба примолкли.

   Пожилая горничная Ариша, давно жившая у Леонтьевых, принесла чай и варенье.

   И то и другое показалось Ордынцеву необыкновенно вкусным.

   "Вот это семья! - думал Ордынцев не без завистливого чувства. - Жена любит и уважает мужа. Он души не чает в жене и благодаря ей легче несет тяготу жизни. Она не упрекнет его за то, что он порядочный человек. И за прежние его увлечения, благодаря которым они прокатились в Иркутскую губернию и бедовали три года, она еще более ценит и бережет его. И дети у них славные".

   - Коля небось хорошо учится? - спросил он.

   - Ничего себе...

   - И Варя по-прежнему? Из первых?

   - Да...

   - Это что... А главное... славные они оба у вас... добрые... Из них современные бездушные эгоисты не выйдут... Много теперь таких, Вера Александровна.

   - Да... Жаловаться на детей не смею... Добрые они и необыкновенно деликатные... Надеюсь, что будут верными нашими друзьями и не заставят краснеть за себя ни отца, ни мать! - с горделивым материнским чувством проговорила Вера Александровна.

   Ей тотчас же стало совестно, что она так хвалила детей Ордынцеву. Он говорил с ней только об одной Шуре, о других молчал. И Леонтьева понимала почему. Она как-то встретила у одних общих знакомых Алексея и Ольгу и говорила с ними.

   И Вере Александровне стало бесконечно жаль Ордынцева. Ей хотелось как-нибудь утешить его, выразить участие, но она была не из тех друзей, которые ради участия бесцеремонно бередят раны, и притихла.

   Но ее беспокоила история с Гобзиным, и через несколько минут она спросила:

   - А Гобзин не захочет отметить вам за свое унижение?

   - Вероятно, захочет.

   - И вам придется тогда искать другого места?

   - Не в первый раз... Одна надежда на то, что мной дорожат в правлении и что Гобзин побоится отца... Тот умный мужик...

   - Ну, слава богу! - вырвалось радостное восклицание у Веры Александровны.

   Ордынцев благодарно взглянул на нее... Она встретила его взгляд взглядом участия.

   "Вот с такой женщиной можно быть счастливым", - невольно пронеслось у него в голове.

   Вера Александровна заговорила о своих делах. Она рассказывала, что Аркадий утомляется от своей статистики и знакомый доктор советует ему отдохнуть. Летом они думают поехать куда-нибудь в деревню, подальше от Петербурга, если муж получит отпуск на два месяца. Должны дать. Он три года не брал отпуска. И жалованье должны бы прибавить. Но Аркадий, конечно, не пойдет выпрашивать. Сами должны догадаться. Рассказывала Вера Александровна и о маленьком приюте, который она устроила при помощи добрых людей, о своих уроках, о переводе большого романа, который она получила благодаря Верховцеву, о том, как неделю тому назад напугал ее Коля своим горлом.

   Обо всем она рассказывала просто, скромно, стушевывая себя, точно все то, что она делала, было самым легким и обыкновенным делом, а не большим и неустанным трудом, отнимавшим все ее время.

   - Вот так за своими маленькими делами и не видать, - как бежит время! - заключила Вера Александровна, словно бы оправдываясь в чем-то. - И не замечаешь, как старишься и как быстро растут дети. Иногда не верится, что Коля на будущий год будет студент, а Варя окончит гимназию.

   - А Варя куда потом?

   - Собирается в медицинский институт... Иногда и читать как следует не успеваешь, а хочется духовной пищи... Вот недавно вышла книжка журнала, а еще ничего не читала. А там интересная, должно быть, статья нашего общего знакомого Верховцева. Читали?

   - Нет...

   - И он пропал что-то... Вы давно его видали?

   - Давно... Не соберешься... День в правлении, вечера дома работаешь... А в праздники почитываю...

   Ордынцев взял со стола книгу и сказал:

   - Хотите, прочту статью Сергея Павловича?

   - Очень буду рада...

   И, помолчав, прибавила:

   - Помните, вы, бывало, часто мне читали?

   - Еще бы не помнить! - задушевно промолвил Ордынцев.

   - А теперь... никому не читаете?

   - Некому! - грустно ответил Ордынцев.

   Вера Александровна вышла и через минуту вернулась с работой.

   - Одеяло вяжу Коле урывками. Вы читайте, а я буду слушать и вязать.

   Ордынцев вздохнул и принялся читать статью Верховцева по поводу самоубийств молодых людей от безнадежной любви и безнадежного пессимизма.

   Эта живая, талантливая статья, объясняющая причины самоубийств отсутствием серьезных интересов, дряблостью характеров и печальными условиями жизни, произвела на Веру Александровну сильное впечатление.

   - Верховцев прав... Вот тоже мой брат, влюбился и... сходит с ума... Точно весь смысл жизни для него в предмете его любви! - проговорила она.

   - Несчастная любовь, что ли? - осведомился Ордынцев.

   - Право, и не разберешь, какая это любовь, но во всяком случае нехорошая. То он придет ко мне возбужденный и восторженный, то угнетенный и какой-то потерянный и говорит, что не стоит жить... Это в двадцать пять лет!.. Признавался, что до сих пор не знает: любит его или нет эта странная девушка... А без нее он, видите ли, жить не может...

   - А она может, конечно?

   - Она не отпускает его от себя, а выйти замуж за него не хочет. И эти странные отношения продолжаются у них полгода. Совсем извела бедного... Играет чужой привязанностью и...

   - И занимается со своим поклонником флиртом?.. Это нынче, говорят, в моде! - вставил Ордынцев с раздражением в голосе.

   - Бог их знает, но только брат тревожит меня. Он, как вы знаете, добрый, привязчивый человек, но неуравновешенный, слабовольный, не имеет никакой цели в жизни и ничем не интересуется, кроме своей мучительницы, и, конечно, считает ее необыкновенной... И она действительно необыкновенная...

   - Чем?

   - Тем, что проповедует смелую этику, - этику приятных впечатлений. Что приятно, то и пусть делает всякий... Свобода наслаждений и никаких обязательств... Что-то декадентское. Брат приводил ее к нам, и она поучала нас с Аркадием в этом направлении... Говорит бойко, самоуверенно... И при этом умна и хороша собой... Признаюсь, я считала бы несчастием для брата, если б она вышла за него замуж... Я первый раз встречаю такую девушку... И это у ней не напускное... вот что ужасно!..

   - Действительно ужасно! - проговорил Ордынцев и вспомнил дочь.

   - Вы, верно, видели эту барышню?.. Ваши знакомы с ней... Это барышня Козельская...

   - Как же, имел честь видеть, - с иронией отвечал он. - Она бывает у нас и вместе с дочерью распевает цыганские романсы... И отец ее бывает у жены... И наши посещают их вторники... Боже избави Бориса Александровича жениться на ней... Остановите его... Посоветуйте уехать... Что может быть ужаснее несчастного супружества... А с такой... Впрочем, она, к счастью вашего брата, не пойдет за него замуж... Для чего ей бедный артиллерийский офицер?.. Ей нужен муж с состоянием... А потом для приятных впечатлений любовники.

   - Однако брат говорил, что она отказывала богатым женихам...

   - Верно, недостаточно богаты...

   - Нет, это не то, Василий Николаевич... Это что-то другое, нечто возмутительно эгоистичное и распущенное, возведенное в теорию...

   - Да... теперь молодые люди имеют теории... довольно пакостные теории! - со злобой проговорил Ордынцев. - Нет, вы спасите брата... Спасите... Он вас послушает... Спасите, пока не поздно! - взволнованно прибавил Ордынцев и закашлялся.

   Леонтьева с участием смотрела на него.

   В эту минуту в передней затрещал электрический звонок.

   - Вот и Аркадий! - промолвила она.

   В гостиную вошел не один Леонтьев, высокий, худощавый брюнет в очках, с утомленным лицом. За ним появилась и приземистая, крепкая фигура Верховцева, человека лет за сорок, с большой заседевшей бородой и белокурыми волнистыми волосами, зачесанными назад. Его лицо, с большим облысевшим лбом, было довольно красиво. Прищуренные близорукие глаза светились умом. Одет он был в поношенный черный сюртук.

   Оба обрадовались Ордынцеву и расцеловались с ним.

   - Вот что называется, не было ни гроша, и вдруг алтын! Не правда ли, Вера? И Василий Николаевич пришел, и Сергея Павловича я затащил с заседания! - весело говорил Леонтьев.

   - А реферат интересный был?

   - Ничего себе... А ведь мы, Вера, есть хотим. Не найдется ли чего-нибудь?

   - Найдется. Сейчас я вас позову, господа! - проговорила, выходя из комнаты, Вера Александровна.

   - А я красненького принес, Вера! - крикнул ей вдогонку Леонтьев.

  

   II

   Через несколько минут хозяйка позвала мужчин в столовую.

   На столе шумел самовар, и на тарелках были разложены закуски, ветчина, колбаса и холодное мясо. Несколько бутылок дешевого красного вина и графинчик с водкой приятно ласкали взоры Ордынцева и Верховцева. И все глядело аппетитно на белоснежной скатерти.

   Ордынцев опять невольно подумал о доме.

   - А Коля и Варя? - спросил Леонтьев.

   - Они не хотели ужинать и спать легли.

   - Ну, господа, приступим!

   Леонтьев налил водки в три рюмки. Приятели чокнулись и закусили селедкой.

   - Отлично у вас приготовляют селедку, Вера Александровна! - похвалил Ордынцев.

   - И я присоединюсь к мнению Василия Николаевича, хотя должен заметить, что в чужом доме все всегда кажется вкуснее, чем в своем, - пошутил Верховцев.

   - Аркадию Дмитриевичу этого не кажется, я думаю! - заметил Ордынцев.

   - Ты прав... не кажется... Вера избаловала своими кулинарными талантами.

   - И какое множество у вас талантов, Вера Александровна!.. Аркадий! Налей еще - мы выпьем за таланты Веры Александровны! - сказал Верховцев.

   Выпили еще. Потом Верховцев и Ордынцев выпили по третьей рюмке - уже без Леонтьева.

   Ордынцев незаметно выпил и четвертую.

   Верховцев оживленно рассказывал о заседании, высмеял нескольких ораторов и одного молодого профессора, изнемогающего под бременем популярности ("Так ведь и объявил мне. И действительно имел изнемогающий вид от жары!" - вставил Верховцев), и потягивал красное вино.

   Не отставал от него и Ордынцев, и чем больше пил, тем становился мрачнее.

   - Что ты это, Василий Николаевич, приуныл?.. Или твое правление доняло тебя... Заработался? - участливо спросил Верховцев.

   - У Василия Николаича сегодня была неприятная история с Гобзиным! - вставила Леонтьева.

   - Опять?.. Расскажи, брат, в чем дело?

   Ордынцев снова рассказал и прибавил:

   - Ведь этакое животное!

   - Ты не кипятись. Нынче спрос на животных не в одной твоей лавочке. Вот спроси Аркадия Дмитриевича. И у них в статистике даже не без этого... Жаль, что они не ведут статистики всех животных в образе человеческом, населяющих Российскую империю... Статистика вышла бы поучительная...

   - Ведь университетский и... молодой! Вот в чем дело... Молодые-то люди... Понимаешь ли... молодость! О, если б вы только знали, Вера Александровна, какие есть молодые люди! - с каким-то страстным возбуждением и со скорбью воскликнул Ордынцев и хлебнул из стакана.

   Под влиянием водки и вина его так и подмывало обнажить свою душу и сказать, какая у него жена и что за сынок и дочка, но стыдливое чувство остановило его. Но он все-таки не мог молчать и продолжал:

   - На днях еще я видел одного студента... племянника.

   - Хорош? - проговорил, усмехнувшись, Верховцев, не догадываясь, о ком идет дело.

   Одна только Вера Александровна догадалась и с тревогой ждала, что скажет про сына этот несчастный муж и отец.

   - Великолепен! О боже, какая скотина! И с какою основательностью говорил он, что главный принцип - собственная его натура. И во-первых, и во-вторых, и в-третьих... Все выходило так, что самоотвержение, долг, любовь к ближнему - все это пустые слова, а что есть только законы физиологии и ничего более... Этот экземпляр получше той барышни будет, Вера Александровна!

   Все молчали.

   А Ордынцев неожиданно спросил, обращаясь к Верховцеву:

   - Что, если бы у тебя да такой сынок?

   - Это несчастие.

   - То-то и есть... Именно несчастие. И в этом виноваты отцы... Да, отцы... А ведь таких молодых стариков, как мой племянник, много.

   - Всякие есть!..

   - Нет, ты возьми средний тип.

   - Положим, средний тип не из блестящих. Но большинство всегда и везде приспособляется к данным условиям... Есть и теперь, брат Василий Николаевич, славная, честная, работящая молодежь, и напрасно мы, как старики, брюзжим на нее.. Есть она и ищет правды... Жадно ищет...

   - Не видал я что-то таких! - проговорил Ордынцев, вспоминая приятелей сына.

   - А я знаю. Да иначе и быть не может... Иначе скотство давно бы заело нас... Кто ездил на холеру? Кто ездил на голод? Кто сегодня вот толпился на заседании? Кто посещает литературные вечера, на которых участвуют любимые писатели?.. Все молодежь... И если, быть может, она слишком на веру принимает всякие новые слова только потому, что они кажутся ей новыми, то и в этом разве не видно стремление найти правду... найти исход неразрешимым загадкам жизни, как-нибудь согласовать идеалы с житейской этикой... Вот только правда-то эта самая кусается... Не всякую можно говорить... Ну, да не всегда же литература будет бесшабашной... Очнется и она!..

   Речь Верховцева звучала бодростью и верой.

   - Твоими устами да мед бы пить, Сергей Павлович... И счастливый ты, что веришь и что можешь пером бороться за правду и бодрить людей.

   - Ну, голубчик, какие мы борцы! - горько усмехнулся Верховцев. - Иной раз пишешь, и стыд берет... Эзопствуй, изворачивайся для того лишь, чтобы сказать элементарные истины... А ты думал: "куда влечет свободный гений"?

   - Знаю. И вы под началом... Пиши, да оглядывайся...

   - То-то оглядывайся... Да еще бойся, как бы без работы не остаться.

   - Но по крайней мере ты от животных, вроде Гобзина, не зависишь. У тебя имя... Не смеют.

   - Да ты из Аркадии, что, ли, приехал?.. Да нынче в литературе похуже твоего Гобзина завелись антрепренеры. Теперь их праздник. Откроет какой-нибудь непомнящий родства литературное заведение, пригласит повадливых господ, да и начнет тебя же, старого литератора, исправлять да сокращать. Он не понимает, скотина, что в душу твою так с сапогами и лезет. А тебе каково? Ну, отплюйся и беги вон. А куда убежишь? Два-три журнала, и шабаш. А то не угодно ли в какую-нибудь литературную помойную яму. Молодые литераторы не брезгливы. Куда угодно "поставят" и роман, и повесть, и статью... Получил гонорар - и прав. Ну, а мы, старики, еще конфузимся... А ты говоришь: "Имя. Не смеют!.." Святилище в конюшню обратили... Вот оно что! Выпьем-ка лучше, Василий Николаевич!

   - Василию Николаевичу вредно пить! - заметила Вера Александровна.

   - Я, Вера Александровна, редко позволяю себе... И мало ли что вредно... Я еще последний стакан, с вашего позволения.

   И, чокаясь с Верховцевым, Ордынцев воскликнул:

   - И все-таки я завидую твоему положению.

   - Нашел чему завидовать!

   - Завидую! - с каким-то ожесточением воскликнул Ордынцев. - И ты не спорь. Как подчас ни тяжело, а не уйдешь ты из литературы... Я знаю, тебе предлагали обрабатывать материалы в одном министерстве, но ты сказал: "Очень благодарен. Я обработаю их, если захочу, и сам..." Ведь верно?

   - Положим, не уйду и обрабатывать материалов не стану...

   - Вот видишь.

   - Привык... Давно бумагу извожу... Не уйду, хоть иногда и жутко... Ох, как жутко российскому писателю, если он не переметная сума и уважает свое дело. Ведь мы живем вечно в воздушном пространстве. Несвоевременна статья, и... зубы на полку.

   - Все это отлично...

   - Ну, брат, отличного мало! - засмеялся Верховцев.

   - Отлично... Понимаю. Превосходно... И времена, и ваших мерзавцев, и все такое... все понимаю... И все-таки ты счастливый человек... И Аркадий Дмитриевич счастливый человек... И оба вы превосходные люди... И Вера Александровна святая женщина... И вы умели выбрать себе жен... А то другие женятся... Подруга жизни... Благодарю! Очень благодарен! А тянут каторгу. Нынче семейная-то жизнь, а?.. Вы, Вера Александровна, брата-то вашего остановите!

   - Д-да... Надо подумать с семейной-то жизнью! - согласился и Верховцев. - Всяко бывает...

   - Тут не "Крейцерова соната"... Нет, не то... Понимаешь? Сошлись мужчина и женщина... видят, духовный разлад. Расходись, пока молоды, а то друг друга съешь. А то как люди женятся? Ты как женился, Сергей Павлович?

   - Да как все. Влюбился в Вареньку, ну и "так и так" по форме.

   - А ведь Варенька могла оказаться и не Варенькой.

   - То есть как?

   - А например, с позволения сказать, Хавроньей.

   - Случается.

   - И надо бежать?

   - Обязательно...

   - А вы как думаете, Вера Александровна?..

   - И я думаю, что бежать обязательно...

   - То-то... обязательно? Но ты влюблен, то есть не любишь как следует, а только физически... Вот и не обязательно! А потом - поздно. И выходит: оба виноваты. Нет! Мужчина более виноват. Он... он. Она барышня глупая, жизни не понимает, убеждений не полагается. Но влюбилась и думает, что ты за ее любовь должен сделаться форменным подлецом, то есть, по ее мнению, хорошим мужем. Ей-то простительно, а мужчина чего смотрит? Чего он смотрит, влюбленная каналья? Ведь жизнь не прогулка по апельсинной роще... Нет, тут не "Соната". Вздор... Ты женщину поставь в уровень с мужчиной... Тогда...

   Ордынцев смолк и увидел, что все опустили глаза... Наступило неловкое молчание. Верховцев пробовал было что-то рассказывать, но рассказ не вышел. Скоро он поднялся и стал прощаться.

   Встал и Ордынцев, и когда Леонтьев и Верховцев прошли в переднюю, он подошел к Вере Александровне и, крепко пожимая ей руку, проговорил:

   - О, если б вы знали, что у меня за жизнь... Если б вы знали!..

   - Я знаю теперь...

   - Нет, вы не знаете... Но больше я не могу... Нет сил. Я разведусь, а если бы она не захотела, я во всяком случае не буду жить вместе с ними... Одной только Шуры жаль... Ну, прощайте... и простите, что я выпил лишнее...

   - Бедный! - промолвила Вера Александровна.

   Когда Ордынцев вернулся домой, он несколько времени еще просидел в своем кабинете. Он о чем-то шептал, о чем-то вспоминал, слышал, как жена и дочь вернулись, слышал, как Ольга говорила матери, что Козельский дал слово, что она будет учиться нению, слышал, как мать назвала дочь наглой девчонкой, и, заткнув уши, бросился на оттоманку и заснул тяжелым сном несколько захмелевшего человека.

  

   I

   После "вторника" у Козельских Никодимцев находился в каком-то странном, непривычном для него и в то же время приятном настроении серьезного человека, - неожиданно выбитого из колеи, которая до сих пор была для него единственным и главным смыслом жизни и из которой, казалось ему, он никогда не выйдет.

   Колея эта - служебная карьера способного, умного и даровитого чиновника, знающего себе цену, достигшего сравнительно блестящего положения без связей, без протекции, поскольку возможно, избегавшего компромиссов и сумевшего сохранить независимость в среде, где она не только не ценится, а, напротив, считается недостатком.

   И в департаменте, где Никодимцев проводил большую часть дня, и дома, в своей маленькой холостой квартире, где он просиживал долгие вечера за работой или за чтением, он часто думал об Инне Николаевне. Эти думы, тревожные и мечтательные, как-то незаметно подкрадывались в его голову нераздельно с лицом и стройной, красивой фигурой молодой женщины и мешали Никодимцеву заниматься с усидчивостью и с упорством неутомимого работника, на которого наваливали, разумеется, много работы, зная, что Никодимцев с ней справится и сделает ее превосходно.

   И что было еще удивительнее, и самая работа теряла в его глазах важность, которую он ей придавал, и все то, чем он жил до сих пор, из-за чего волновался и мучился, казалось ему теперь таким серым, бледным и незначительным без личного счастья, жажду которого в нем пробудила эта очаровательная женщина. Она ему казалась именно той, о которой он мечтал в молодости и вдруг встретил. И, мечтая об Инне Николаевне, Никодимцев впервые почувствовал свою сиротливость и тоску одиночества.

   Он не раз отрывался от работы и думал о прошлой жизни. Теперь она ему казалась неполной и скучной. В постоянной работе он точно проглядел молодость, не зная жизни сердца, не испытав ни разу любви к женщине. Когда-то давно было что-то похожее на это, но он заглушил в себе чувство практическими соображениями о невозможности жениться и с тех пор довольствовался суррогатом любви, покупая ее.

   "А теперь поздно... поздно!" - мысленно повторял Никодимцев, сознавая нелепость своих мечтаний о женщине, которую он раз видел, и все-таки мечтал о ней, испытывая неодолимую потребность видеть ее.

   "Зачем?" - спрашивал он себя, не смея и думать, что Инна Николаевна может обратить внимание на такого некрасивого и немолодого человека, как он.

   И Никодимцев решил не ехать к ней с визитом - и в первое же воскресенье, тщательно занявшись своим туалетом и побывав у парикмахера, поехал на Моховую.

   Никодимцев еще из передней услышал шумные голоса и смех и в гостиной увидал несколько молодых людей и какую-то молодую даму, крикливо одетую, довольно вульгарного вида.

   Инна Николаевна весело смеялась чему-то, красивая и очаровательная в своем темно-зеленом, отлично сидевшем на ней платье.

   Никодимцев подошел к ней, несколько смущенный от сознания, что появление его едва ли приятно, и от неожиданности несколько пестрого общества молодых людей.

   Чуть-чуть смутилась и Инна Николаевна при появлении Никодимцева.

   - Вот это мило, что не забыли обещания, Григорий Александрович. Очень рада вас видеть!

   И молодая женщина указала на кресло около себя, у которого стоял один из молодых людей, и торопливо и несколько сконфуженно назвала фамилии своих гостей и фамилию Никодимцева.

   Тотчас же смолкли шумные разговоры и смех. Все с особенной почтительностью пожимали руку известного в Петербурге чиновника. Молодая дама вульгарного вида не без завистливого чувства взглянула на хозяйку.

   Никодимцев присел и, вообще застенчивый, в первую минуту не находил слов.

   - Были на итальянской выставке, Григорий Александрович? - спросила Инна Николаевна.

   - Нет еще... Говорят, интересная...

   - Собираетесь?

   - Надо сходить. А вы были?

   - Нет еще... Пойду завтра... Около часа, верно, попаду...

   - Позволю вам дать совет: идти пораньше, пока еще свет есть в Петербурге.

   - Вы что называете пораньше?

   - Часов в одиннадцать, в двенадцать!

   - Увы!.. Я в эти часы только что встаю...

   - Так поздно?..

   - Жизнь так нелепо складывается.

   - А разве она не зависит немножко от нас самих, Инна Николаевна?

   - Не всегда... Если бы все зависело от нас, то...

   Инна Николаевна остановилась.

   - То что?

   - То каждый устраивал бы себе жизнь по своему желанию. И все были бы счастливы!

   - Мне кажется, есть люди, которые сами виноваты в своем несчастии...

   - Вы не из таких, конечно? Вы, как я слышала, один из тех редких людей, которые выше разных слабостей человеческих. Вы весь в работе и живете одной работой. Это правда, Григорий Александрович?

   Никодимцев покраснел.

   - Я много работаю, это правда...

   - И ничего другого вам не надо? Счастливец!

   - Разве потому только, что о другом поздно думать...

   - Не поздно, а просто час ваш не пришел...

   - А разве придет? - серьезно спросил Никодимцев.

   - Придет! - смеясь, проговорила молодая женщина.

   "Пришел!" - подумал Никодимцев.

   В эту минуту двое молодых людей стали прощаться. Никодимцеву показалось, что Инна Николаевна была довольна, что они уходят.

   Оба поцеловали ее руку. Один из них, с грубоватым, пошлым лицом, одетый с крикливым щегольством дурного тона, с крупным брильянтом на мизинце, довольно фамильярна проговорил:

   - Так, значит, едем сегодня на тройке, Инна Николаевна?

   Этот тон резанул Никодимцева. Покраснела внезапно и молодая женщина.

   - Нет, не едем! - ответила она.

   - Но ведь только что было решено. Вы хотели?

   - А теперь не хочу!

   - Инна Николаевна! Сжальтесь! Вы расстраиваете компанию.

   - Не просите. Не поеду!

   - Инночка, поедемте! Без вас и я не поеду! - воскликнула молодая гостья.

   - И никто не поедет! - сказал кто-то.

   - Никто, никто! - повторили другие.

   - Мне очень жаль, что я лишаю всех удовольствия покататься, но я все-таки не поеду.

   - Что это: каприз? - насмешливо сказала молоденькая дама.

   - Каприз, если хотите! - ответила Инна Николаевна,

   Молодые люди ушли, видимо недовольные и изумленные.

   Скоро поднялся и Никодимцев.

   - Уже? Так скоро? - кинула любезно хозяйка.

   - Пора... Мне нужно еще сделать один визит! - солгал Никодимцев, краснея от этой лжи.

   Никуда ему не нужно было. Ему просто тяжело было видеть Инну Николаевну в такой атмосфере и среди таких незначительных и, казалось ему, пошлых лиц.

   - И такой же короткий?

   - Вероятно.

   - И отложить его нельзя?

   - Неудобно.

   Инна Николаевна пытливо взглянула на Никодимцева и, протягивая ему руку, промолвила:

   - И больше вас уже не скоро дождешься. Не правда ли, Григорий Александрович?

   В тоне ее шутливого голоса Никодимцев уловил тоскливую нотку.

   - Я очень занят, Инна Николаевна... Но...

   - Без "но", - перебила молодая женщина. - Если счастливый ветер занесет вас ко мне, я, право, буду рада.

   И, поднявшись с дивана, Инна Николаевна любезно проводила гостя до дверей гостиной.

   - Мне очень жаль, что сегодня не удалось поговорить с вами, как во вторник... Ведь такая редкость встретить умных людей... Я ими не избалована. Так увидимся... не правда ли? И вам сегодня никакого визита не нужно делать... Вы просто поторопились осудить меня! - неожиданно прибавила она.

   Никодимцев смущенно глядел на молодую женщину.

   - Разве не правда? - продолжала она.

   - Я не осудил, а...

   - Что же...

   - Удивился, - тихо сказал Никодимцев и вышел.

   Он шел по улице, влюбленный в Инну Николаевну и в то же время полный недоумения и жалости. И ему хотелось быть ее другом, бескорыстным и верным, перед которым она открыла бы свою душу. Для него не было сомнения, что она несчастна. И этот ничтожный муж, и эти ничтожные молодые люди, которых он только что видел, и эта фамильярность, с которою обращались с ней, подтверждали его заключение. Он испытывал чувство ревнивого негодования, и перед ним, совсем не знавшим женщин, Инна Николаевна являлась в образе какой-то богини, попавшей в среду пошлости и не знающей, как из нее выбраться. О, с каким восторгом сделался бы он ее рыцарем!

   Так мечтал Никодимцев, и когда у Донона встретился с одним своим коллегой, который конфиденциально повел речь о том, что Григория Александровича на днях назначат товарищем министра, Никодимцев так равнодушно отнесся к этому сообщению, что коллега удивленно на него взглянул и решил, что Никодимцев необыкновенно лукавый и скрытный человек,

   А будущий товарищ министра, вернувшись домой, вместо того чтобы приняться за дела, ходил взад и вперед по кабинету, думая об Инне Николаевне и о завтрашней встрече с ней и припоминал ее слова, взгляды, лицо, голос и ни о чем другом не мог и не хотел думать.

   Только поздно вечером он сел за свой большой письменный стол, заваленный книгами, брошюрами и делами в папках, достал из туго набитого портфеля кипу бумаг и принялся за работу, прихлебывая по временам чай.

   В числе бумаг, которые рассматривал сегодня Никодимцев, была и объемистая объяснительная записка об учреждении акционерного общества для эксплуатации на особых монопольных условиях казенных лесов. В этом деле негласное участие принимал Козельский. Он написал записку и возлагал на это дело большие надежды, тем более что в числе участников были два лица, хотя и не денежные, но очень влиятельные, заручившиеся уже обещаниями и, казалось, весьма ценными, о том, что дело это пройдет.

   Никодимцев прочел на записке надпись, сделанную карандашом: "Прошу скорее рассмотреть и дать заключение", и стал читать записку, делая на полях ее отметки красным карандашом; чем дальше он ее читал, тем красный карандаш энергичнее и чаще гулял по полям, лицо Никодимцева делалось серьезнее и строже, и в темных острых глазах появлялось по временам негодующее выражение. И когда наконец он окончил чтение и увидел между подписями нескольких известных коммерческих тузов две титулованные фамилии, его губы сложились в насмешливо-презрительную улыбку,

   - Хороши эти Рюриковичи! - произнес он.

   И вслед за тем написал на записочке своим твердым и четким почерком длинное заключение, в котором на основании данных и цифр вполне доказывал, что устройство акционерного общества на особых условиях вредно для казны, грозит полным истреблением лесов и имеет целью не государственные интересы, "как часто упоминается в записке", а исключительно личные интересы господ учредителей, "беззастенчивость которых в этом деле воистину изумительна".

   И с удовлетворенным чувством порядочного человека, сознающего, что помешал дурному делу, Никодимцев подписал свою фамилию, положил записку в портфель и принялся за другие бумаги.

   Старый слуга Егор Иванович, живший со своей женой, кухаркой, у Никодимцева десять лет, поставил на стол уж четвертый стакан чая и спросил:

   - Будете еще пить, Григорий Александрович?

   - Не буду, Егор Иваныч.

   - Так я спать пошел.

   - Идите.

   - А вы не очень-то занимайтесь. Нездорово! - по, обыкновению, сказал Егор Иванович. - Дел-то всех не переделаешь! - прибавил он и остановился у дверей.

   - Я лягу сегодня пораньше.

   - Вы только обещаете, а смотришь, до утра сидите, а в десять часов уже на службу. Так и не досыпаете, Это какая же жизнь?

   - Жизнь невеселая, Егор Иваныч.

   - Сами такую себе устроили. И все одни да одни.

   - Да... Один! - уныло протянул Никодимцев, и перед ним мелькнул образ Инны Николаевны.

   - А вы бы женились. Вот и не одни были бы.

   Никодимцев усмехнулся.

   - Поздно, Егор Иваныч.

   - И вовсе не поздно... Вы очень скромно о себе понимаете... Да за вас лучшая невеста пойдет. Слава богу, место какое... и генералы.

   - Так, значит, не за меня, а за генерала пойдет...

   - Вот вы всегда что-нибудь такое скажете подозрительное... Покойной ночи, Григорий Александрович!

   - Покойной ночи.

   - В котором завтра будить?

   - В девять.

   - Слушаю-с.

   Слуга вышел, но тотчас вернулся.

   - Виноват. Забыл карточки подать, что оставили сегодня гости! - сказал Егор Иванович. И, положив на стол несколько карточек, прибавил: - А граф Изнарский все дознавались, когда вас можно застать дома по делу.

   Никодимцев не знал графа Изнарского и понял, что это был один из учредителей, подписавший только что рассмотренную записку.

   - Что ж вы ему сказали? - спросил он.

   - Обыкновенно, что. Генерал, мол, по делам дома у себя не принимает. Пожалуйте в департамент. Однако граф настаивали и десять рублей предлагали. Ну, я вежливо отклонил и сказал, что мы этим не занимаемся.

   - А он?

   - Завтра хотели приехать. Как прикажете?

   - Конечно, не принимать!

   Егор Иванович ушел.

   Никодимцев просмотрел с десяток карточек, в числе которых была и карточка Козельского, и погрузился в бумаги.

  

   II

   На другой день, в час без четверти, Никодимцев обходил залы выставки, но на картины не смотрел, а искал среди посетителей Инну Николаевну. Он поднялся наверх - нет ее и там. Тогда Никодимцев спустился в первую залу и присел на скамейке около входных дверей, взглядывая на приходящих посетителей.

   Он взглянул на часы. Было четверть второго, а Инна Николаевна не появлялась.

   "Верно, не приедет!" - подумал он.

   И при этой мысли сердце его сжалось тоской, и его оживленное ожиданием лицо омрачилось. И светлая зала показалась ему вдруг мрачною. И публика - тоскливою. И картины точно подернулись флером.

   А он-то, дурак, спешил! Даже из департамента уехал в первом часу, не дослушав, к изумлению вице-директора, его доклада и поручив ему председательствовать за себя в одной из комиссий, заседание которой назначено в два часа. И, заметив почтительно-изумленный взгляд вице-директора, не без досады подумал:

   "Изумляется... Точно я не могу уехать... Точно у меня не может быть своих дел! И как бы он ошалел, если б узнал, какие эго дела".

   И, принимая серьезный вид, торопливо проговорил:

   - Быть может, я попозже приеду... Тогда вы окончите доклад. Надеюсь, ничего экстренного?

   - Ничего, ваше превосходительство.

   - А если министр потребует меня - скажите, что в пять часов буду. И если спросит о записке, в которой хотят истребить казенный лес, - подайте ее министру. Там написано мое заключение... До свидания.

   И директор департамента, словно школьник, вырвавшийся на свободу, торопливо вышел из своего внушительного кабинета, почти бегом спустился с лестницы, встретил такой же изумленный взгляд и в глазах швейцара и, выйдя на подъезд, кликнул извозчика и велел как можно скорее ехать домой. Там он тоже поразил Егора Ивановича и своим появлением, и приказом скорее подать черный сюртук, и торопливостью, с которой он одевался, и заботливостью, с которой он расчесывал свою черную бороду и приглаживал усы...

   - Уж не предложенье ли делать собрались, Григорий Александрович? - заметил, улыбаясь, Егор Иванович.

   Никодимцев весело рассмеялся, и, приказав подать шубу, почти бегом пустился с лестницы, и всю дорогу до выставки торопил извозчика, и по приезде дал ему целый рубль.

   "Не приедет, не приедет!" - грустно повторил про себя Никодимцев и направился к выходу на площадку, где расставлены были скульптурные произведения.

   Несколько минут он смотрел на лестницу. Инны Николаевны не было.

   Никодимцев потерял всякую надежду и, грустный, стал рассматривать скульптурные произведения. "Спящий ребенок" заинтересовал его, и он засмотрелся на изящную художественную работу.

   И как раз в ту минуту, когда Никодимцев не думал об Инне Николаевне, около него раздались тихие шаги по мраморному полу и потянуло ароматом духов.

   Никодимцев повернул голову и увидал ту, которую ждал.

   Он вспыхнул от радостного волнения и низко поклонился. Она протянула ему руку, веселая, улыбающаяся и очаровательная в своей изящной шляпке.

   - И вы соблазнились выставкой. Давно здесь?

   - Около получаса.

   - И все еще скульптуру смотрите? До картин еще не дошли? - с едва уловимой насмешливой ноткой в голосе спрашивала Инна Николаевна.

   - Не дошел.

   - Так, быть может, посмотрим картины вместе? Вы, конечно, знаток в живописи, а я мало в ней понимаю.

   Никодимцев снова покраснел, когда выразил свое согласие. Но он скромно прибавил, что далеко не знаток, хотя и любит живопись, и предложил Инне Николаевне начать осмотр с мрамора.

   - А вам разве не надоест еще раз смотреть?

   - Нисколько!

   Его просветлевшее радостное лицо и без слов говорило Инне Николаевне о том, как рад он быть вместе с нею. И эта новая победа доставляла ей не одно только тщеславное удовольствие женщины, избалованной поклонниками. Она чувствовала, что Никодимцев серьезно ею увлечен, и это сознание было ей п