Сухотина-Толстая Татьяна Львовна - Воспоминания

35 лет нашей жизни, в особенности первую половину этого времени, когда ты, с свойственным твоей натуре материнским самоотвержением, так энергически и твердо несла то, к чему считала себя призванной. Ты дала мне и миру то, что могла дать, дала много материнской любви и самоотвержения, и нельзя не ценить тебя за это. Но в последнем периоде нашей жизни, последние 15 лет мы разошлись. Я не могу думать, что я виноват, потому что знаю, что изменился я не для себя, не для людей, а потому, что не могу иначе. Не могу и тебя обвинять, что ты не пошла за мной, а благодарю и с любовью вспоминаю и буду вспоминать за то, что ты дала мне. Прощай, дорогая Соня.

   8 июля 1897 г."¹³¹

  

   Отъезд не состоялся. Он ждал еще тринадцать лет. Дневник, записки и письма, относящиеся к этому периоду жизни отца, обнаруживают странное состояние его духа: он переходит от страдания и отчаяния к радости и счастью. Вот несколько выдержек из его писем. Он мне пишет в 1902 году: "Мне на душе хорошо и приятно". И в другом письме тоже после 1900 года: "Я могу только благодарить бога и радоваться за всё". "Странно, чем дольше двигаюсь я в жизни, все улучшается для меня". И в 1907 году: "Я телом очень ослаб после болезни, но на душе все лучше и лучше"¹³².

   Но вернемся к его дневнику. В записях 1908 года мы читаем:

   "Тяжело, больно. Последние дни неперестающий жар, и плохо, с трудом переношу. Должно быть, умираю. Да, тяжело жить в тех нелепых, роскошных условиях, в которых мне привелось прожить жизнь, и еще тяжелее умирать в этих условиях"¹³³.

   "Все так же мучительно... Жизнь здесь, в Ясной Поляне, вполне отравлена. Куда ни выйду - стыд и страдание..."¹³⁴

   "Одно всё мучительнее и мучительнее: неправда безумной роскоши среди недолжной нищеты, нужды, среди которых я живу. Все делается хуже и хуже, тяжелее и тяжелее. Не могу забыть, не видеть"¹³⁵.

   Как объяснить эти страстные и противоречивые душевные порывы, терзавшие его? Я думаю, что чувства радости и удовлетворения были результатом совершившейся в нем внутренней работы: он чувствовал ее успешность, которая выражалась новыми просветлениями. Но, с другой стороны, внешние условия его жизни становились все нестерпимее: Ясная Поляна во время аграрных беспорядков (1905-1906 гг.) охранялась полицией. И непрерывно толпы праздных посетителей, с их сплетнями и разговорами, они угнетали его, они становились для него все более и более невыносимыми.

   Он ждал чего-то, что должно было случиться и освободить его от нетерпимого противоречия его жизни. Но ничего такого не происходило. Напротив, положение ухудшилось. Жена, как бы сознавая одержанную победу, продолжала с еще большим спокойствием жить по собственному разумению, не считаясь с требованиями совести мужа. Сыновья вели независимый образ жизни, в котором идеям отца не оставалось места. Младшая сестра Александра была еще слишком молода. Мы с Машей уехали к своим мужьям. Он остался один.

   "Мне иногда без вас, двух дочерей, грустно, - писал он мне и прибавлял, - хоть и не говоришь, а знаешь, что тебя понимают и любят то, что ты не то что любишь, а чем живешь"¹³⁶.

   Моя мать после пережитого ею большого горя не сумела найти успокоения. Она искала его всюду, но не там, где его можно было найти: в музыке, в живописи, в новых привязанностях...¹³⁷ Но, чтобы успокоить болезненные порывы ее взволнованного сердца, нужны были иные средства. Ей не хватало какой-то моральной силы, которая помогла бы ей обратить во благо свои страдания. Она сделала неверный шаг, отказавшись следовать за мужем, и с тех пор все более и более сбивалась с правильного пути. Она все более и более начинает переносить свои интересы на самое себя, на свои переживания, беспокоиться о том, что подумают о ней люди.

   Отец часто говорил, что расстройство ума - это только преувеличенный эгоизм.

   И действительно, психические ненормальности моей матери выражались именно в этой форме. Если раньше она готова была беззаветно всю себя отдать другим, теперь она сделалась жертвой болезненной мнительности: что говорят, что станут говорить о ней? Не назовут ли ее когда-нибудь Ксантиппой? У нее были некоторые основания опасаться этого, так как ее окружали люди, жалевшие ее мужа за то, что ему приходилось от нее переносить.

   Преследуемая этим страхом, она потребовала пересмотра всех записей, которые ее муж ежедневно делал. Она хотела, чтобы там было вычеркнуто все, что могло бы впоследствии создать о ней дурное впечатление¹³⁸. Она стала оправдываться по всякому поводу и перед первыми попавшимися людьми, даже перед такими, которые и не помышляли ее в чем-либо обвинять. Она настойчиво объясняла, почему не последовала за мужем, старалась доказать, что это он сбился с правильного пути, надеясь таким образом оправдать свои попытки руководить им.

   Летом 1909 года я получила от сестры Александры телеграмму, срочно вызывавшую меня в Ясную. Я немедленно приехала и застала мать в постели.

   В Ясной разыгралась целая драма. Отец решил ехать в Стокгольм прочесть доклад на Конгрессе мира. Мать с крайним упорством этому воспротивилась¹³⁹, считая поездку опасной для здоровья отца. Она решила не отпускать его. Натолкнувшись на сопротивление, она была ошеломлена и совершенно растерялась. Она то упрямо заявляла, что приложит все средства, чтобы настоять на своем, то говорила, что ей остается только умереть и что все хотят ее отравить ¹⁴⁰.

   К тому времени, когда я приехала, кризис уже прошел. Она лежала слабая и покорная. "Танечка, - сказала она мне, - ты знаешь, я думала, что меня хотят отравить. Душан (доктор Маковицкий, друг и ученик отца) меня заставлял глотать какие-то сладковатые порошки. Вообще он человек недобрый, но любит твоего отца. Я думала, что он хочет освободить его от меня". Я ее успокоила, как умела.

   Это глубоко несчастное, больное и душевно совершенно одинокое существо внушило мне острую жалость. Если мать была одинока, в этом была, правда, ее собственная вина, но от этого она не меньше страдала. Отец любовно ухаживал за ней. Я уехала. Спокойствие восстановилось. На этот раз все обошлось.

   Но, по существу, ничто, очевидно, не изменилось. Возникали новые поводы к раздражению, вызывавшие новые сцены и упреки.

   Мать отказалась помогать отцу переписывать его рукописи. Нашелся, конечно, кто-то другой, кто ее заменил. Тогда она вдруг спохватилась: значит, ее отстраняют, значит, она больше не нужна, значит, муж ищет посторонней помощи, тогда как раньше все было в ее руках. Что делать? Она не могла уж, как прежде, интересоваться его работами, ставшими ей совершенно чуждыми и в которых она не сумела бы принять участия. Но она страдала, ей было обидно молча присутствовать при напряженной работе, происходившей тут же, рядом с ней. Наконец она не выдержала и разразилась бранью против самих работ отца как таковых. Для нее же стало хуже. Работу продолжали, но прячась от нее. Положение ее как хозяйки дома сделалось невыносимым. Когда она проходила через комнату, отведенную для переписки на машинке, ее дочь, Александра, и секретарь отца прекращали копировку и умолкали, а иногда, во избежание объяснений, даже убирали переписываемую рукопись. Атмосфера подозрения, на которую она наталкивалась в этой комнате, не ускользала от ее проницательности и раздражала ее. Зачатки нервозности, которые можно было проследить в ней с юности, развились теперь до того, что перешли в душевную болезнь. Она потеряла всякую власть над собой, и острые нервные припадки все учащались.

   Все это было чрезвычайно тяжело для отца. Он не мог больше работать, часто страдал бессонницей, а нравственные пытки, которые ему приходилось переносить, отражались на его здоровье. Он силился принять эти страдания как искупление своих грехов. Он старался найти в них поводы, побуждающие к смирению. 16 июля 1910 года он пишет в дневнике: "Мне надо только благодарить бога за мягкость наказания"¹⁴¹.

   Это лето 1910 года, свое последнее лето, каждый день которого был отмечен новым страданием, отец почти все провел вне Ясной Поляны. В мае он был у меня в Кочетах - имении моего мужа. В июне поехал к Черткову, который жил тогда в арендованной им усадьбе Мещерское, в Московской губернии. Находясь у своего друга, отец продолжал разбираться в создавшемся положении и искать выхода.

   "Хочу, - пишет он в дневнике, - попытаться сознательно бороться с Соней добром, любовью. Издалека кажется возможным. Постараюсь и вблизи исполнить". "Нам дано одно, но зато неотъемлемое благо любви. Только люби, и все - радость - и небо, и деревья, и люди, и даже сам. А мы ищем блага во всем, только не в любви"¹⁴².

   В Мещерском отец получил телеграмму от жены. Она вызывала его и умоляла вернуться. Он вернулся. "Нашел хуже, чем ожидал: истерика и раздражение. Нельзя описать"¹⁴³.

   Но этих испытаний оказалось еще мало, и к ним прибавилось новое: мой брат Лева вмешался в дела родителей, взяв на себя роль судьи отца и защитника матери. Отец пишет: "Лева - большое и трудное испытание"¹⁴⁴.

   А дни шли за днями. Он отмечал в своем дневнике происходившие события и изменения в состоянии жены. Эти записи свидетельствуют, что оно все ухудшалось: "Соня опять в том же раздраженном истерическом состоянии. Очень было тяжело"; "Соня опять возбуждена, и опять те же страдания обоих"; "Ужасная ночь... Жестокая и тяжелая болезнь"¹⁴⁵.

   Мы видим, что отец смотрел на жену как на больную. Но многие из его окружения, в том числе доктор Маковицкий, считали, что она играет комедию, что она совершенно нормальна, а ее мнимая истерия лишь способ добиваться своей цели¹⁴⁶. Именно тогда, в июле 1910 года, отец составил последнее свое завещание, которое и было впоследствии приведено в исполнение¹⁴⁷.

   Он написал уже одно завещание во время пребывания в Мещерском у Черткова. По этому акту он отдавал в общее пользование все свои произведения без исключения¹⁴⁸. Но юрист указал, что такое завещание невыполнимо, так как закон требует назначения наследника. Это и побудило отца назначить своей наследницей младшую дочь Александру. А если бы я пережила свою сестру, он назначал наследницей меня. Саша, а в случае необходимости и я, - мы должны были передать все сочинения отца в общее пользование. В особом приложении к завещанию отец поручал Черткову распоряжение и редактирование всех его рукописей¹⁴⁹.

   Матери об этом ничего не сообщили. Но некоторые намеки и недомолвки, какое-то предчувствие заставили ее заподозрить, что завещание существует. С этой минуты она ни днем, ни ночью не переставала искать вещественных доказательств своих подозрений.

   Таким образом, отец, в прошлом никогда ничего не скрывавший от жены, имел теперь от нее тайну, которую хотел от нее сохранить. Это привело к очень тяжелым для него последствиям. Ему приходилось прятать от нее рукописи и дневник. А она всю свою энергию тратила на то, чтобы найти разгадку тайны - тайны своего мужа - от нее, его жены. Она подслушивала под дверью, когда отец с кем-нибудь разговаривал. Когда его не было в комнате, она, не стесняясь, рылась в его бумагах¹⁵⁰.

   Отец начал тогда вести дневник "Для одного себя", как он его называл¹⁵¹. Маленький формат позволял его прятать: он носил его обычно на себе, под рубашкой или в сапоге. В конце концов, хотя и с трудом, он привык к тому, что с его другого дневника копия снималась, когда чернила еще не успевали высохнуть.

   Он пишет: "Да, у меня нет уж дневника, откровенного, простого дневника. Надо завести"¹⁵².

   Этот другой дневник он начал 29 июля 1910 года. Он открывается так: "Начинаю новый дневник, настоящий дневник для одного себя. Нынче записать надо одно: то, что если подозрения некоторых друзей моих справедливы, то теперь начата попытка достичь цели лаской. Вот уже несколько дней она целует мне руку, чего прежде никогда не было, и нет сцен и отчаяния. Прости меня бог и добрые люди, если я ошибаюсь. Мне же легко ошибаться в добрую любовную сторону. Я совершенно искренне могу любить ее"¹⁵³.

   А на следующий день он пишет: "Чертков вовлек меня в борьбу, и борьба эта очень и тяжела, и противна мне"¹⁵⁴.

   Написав свое завещание, Лев Николаевич не переставал сомневаться, он спрашивал свою совесть: хорошо ли он поступил или плохо?¹⁵⁵ И когда наш друг Поша Бирюков посетил его и выразил ему сожаление по поводу всей этой тайны, отец сразу же с ним согласился¹⁵⁶. 2 августа после этого разговора он пишет: "Вчера говорил с Пошей, и он очень верно сказал мне, что я виноват тем, что сделал завещание тайно. Надо было или сделать это явно, объявив тем, до кого это касалось, или всё оставить, как было, - ничего не делать. И он совершенно прав, я поступил дурно и теперь плачусь за это. Дурно то, что сделал тайно, предполагая дурное в наследниках, и сделал, главное, несомненно дурно тем, что воспользовался учреждением отрицаемого мной правительства, составив по форме завещание. Теперь я ясно вижу, что во всем, что совершается теперь, виноват только я сам. Надо было оставить все, как было, и ничего не делать. И едва ли распространяемость моих писаний окупит то недоверие к ним, которое должна вызвать непоследовательность в моих поступках"¹⁵⁷.

   И в тот же день, 2 августа, он записывает в дневнике: "Очень, очень понял свою ошибку. Надо было собрать всех наследников и объявить свое намерение, а не тайно. Я написал это Черткову. Он очень огорчился"¹⁵⁸.

   Чертков ответил отцу длинным письмом, которое появилось недавно в книге Гольденвейзера, выход которой в свет и послужил одной из причин, побудивших меня прервать молчание. Оно занимает 11 печатных страниц¹⁵⁹.

   В этом документе Чертков разглагольствует о том, "о чем думала" графиня Толстая. Он вскрывает "ее намерения по отношению к произведениям мужа". Он предвидит, что она и некоторые из ее сыновей ответили бы друзьям Толстого, если бы те объявили в печати, что хотят выпустить издание трудов своего учителя. Он изображает, как один из сыновей этого учителя, размахивая неоконченным рассказом отца "Фальшивый купон", выкрикивает, что выколотит из фальшивого купончика... "100 тысяч чистоганом". Я спросила брата, и он категорически отрицал, что нечто подобное имело место или говорилось.

   Отец был глубоко оскорблен тем, что Чертков писал о его семье. И он отмечает: "Длинное письмо от Черткова, описывающее все предшествовавшее. Очень было грустно, тяжело читать и вспоминать. Он совершенно прав, и я чувствую себя виноватым перед ним. Поша был неправ. Я напишу тому и другому"¹⁶⁰.

   Он отвечает Черткову: "Два главные чувства вызвало во мне Ваше письмо: отвращение к тем проявлениям грубой корысти и бесчувственности, которые я или не видел, или видел и забыл; и огорчение и раскаяние в том, что я сделал Вам больно своим письмом" (письма этого я не знаю)¹⁶¹. И он добавляет, что все-таки он недоволен тем, что сделал: "...чувствую, - пишет он, - что можно было поступить лучше, хотя я и не знаю как"¹⁶².

   Как только у матери явилось подозрение, что вдохновителем завещания являлся Чертков, она его возненавидела. Она ревновала к нему. Преследуемая этим чувством, безумствуя, она кончила тем, что потребовала от Льва Николаевича под угрозой самоубийства, чтобы он прекратил всякие отношения с Чертковым. Отец уступил. Не по слабости, а из чувства долга¹⁶³.

   Не видеться с другом было не только большим огорчением для Толстого, но было связано с рядом неудобств и затруднений. В Телятинках, за три километра от Ясной, концентрировалась вся огромная работа по трудам Льва Николаевича. Вместо того чтобы видеться и решать дела на словах, приходилось обо всем писать. Эта переписка, в свою очередь, причиняла матери острые страдания. Отсутствие Черткова ее не успокоило. Она подозревала, что они встречаются тайно. И она следила за каждым шагом мужа.

   Лев Николаевич пишет 5 августа в дневнике, - в том, который носил в сапоге: "Совестно, стыдно, комично и грустно мое воздержание от общения с Чертковым. Вчера утром [С. А.] была очень жалка без злобы. Я всегда так рад этому - мне так легко жалеть и любить ее, когда она страдает и не заставляет страдать других"¹⁶⁴. Но на следующий день: "Сейчас встретил... Софью Андреевну. Она идет скоро, страшно взволнованная. Мне очень жалко стало ее. Сказал дома, чтобы за ней посмотрели тайно, куда она пошла. Саша же рассказала, что она ходит не без цели, а подкарауливая меня. Стало менее жалко. Тут есть недоброта, и я еще не могу быть равнодушен, - в смысле любви к недобру. Думаю уехать, оставив письмо, хотя думаю, что ей было бы лучше"¹⁶⁵.

   "Ей было бы лучше" - вот одна из причин ухода моего отца несколькими неделями позднее. Он думал, что это пойдет на пользу больной. С другой стороны, - привольная жизнь Ясной Поляны, условия этой жизни, неприемлемые для него со времени его второго рождения, были трудно переносимы для восьмидесятидвухлетнего старца, у которого не было иных интересов, кроме самых отвлеченных, религиозных интересов.

   20 августа 1910 года он пишет: "...Вид этого царства господского так мучает меня, что подумываю о том, чтобы убежать, скрыться"¹⁶⁶.

   Он часто с завистью говорил об индусах, которые к старости удаляются от мира и живут в одиночестве. Он давно уже тайно лелеял мечту: провести остаток дней в скромных условиях, окруженным простым народом, который он любил. Чаша весов колебалась под тяжестью его противоречивых решений, но в последнее время равновесию с каждым днем все больше угрожала опасность.

   В августе я приехала за отцом, чтобы увезти его к себе в Кочеты. Я хотела, чтобы он отдохнул в моей семье от тревог последних месяцев. С первого дня моего приезда в Ясную мать пустила в ход всю свою ловкость, чтобы добиться возможности поехать с нами.

   Она то ссылалась на свою болезнь, то начинала возмущаться тем, что ее хотят удалить от мужа, чтобы он отдохнул в разлуке с ней. "Отдохнул! - говорила она. - От чего? От моей любви? От моей заботы? Что бы ты сказала, если бы увезли твоего мужа, чтобы он отдохнул в разлуке с тобой?" Кончилось тем, что она прибегла к решающему аргументу: однажды, когда я была у отца в кабинете, она вошла и со слезами стала умолять нас взять ее с собой. Она боялась остаться одна. Она торжественно обещала, что оставит его в покое. Случилось то, что должно было случиться. Мы преисполнились жалости и согласились. Мой отец писал в этот же день, 14 августа 1910 года: "Все хуже и хуже. Не спала ночь. Выскочила с утра... Потом рассказывала ужасное... Страшно сказать... Буду терпеть. Помоги бог. Всех измучила и больше всего себя. Едет с нами"¹⁶⁷.

   И мы уехали вшестером: отец, мать, сестра Александра, доктор Маковицкий, я и последний секретарь моего отца Булгаков¹⁶⁸. Во время пребывания у меня все шло хорошо. Через две недели, вызванная делами, мать вернулась в Ясную. Отец отметил ее отъезд: "Уезжая, трогательно просила прощения"; "У меня к ней много любви, основанной на жалости. Я написал из сердца вылившееся письмо Соне"¹⁶⁹.

   Вот это письмо: "Ты меня глубоко тронула, дорогая Соня, твоими хорошими и искренними словами при прощанье. Как бы хорошо было, если бы ты могла победить то - не знаю, как назвать - то, что в самой тебе мучает тебя! Как хорошо было бы и тебе, и мне. Весь вечер мне грустно и уныло. Не переставая думаю о тебе. Пишу то, что чувствую, и не хочу писать ничего лишнего. Пожалуйста, пиши. Твой любящий муж Л. Т."¹⁷⁰.

   На следующий день после ее отъезда он отмечает, что ему грустно без нее, что он боится за нее и тревожится.

   Мать уехала, но отец не оставался без вестей: из Ясной, как и из Телятников, люди, посылавшие ему копии с его дневника, прибавляли к ним отчеты о действиях и словах Софьи Андреевны: "Мне, слава богу, все равно, но ухудшает мое чувство к ней. Не надо". Таково первое впечатление от полученного известия. А доносы продолжались, и вот второе: "От Гольденвейзера письмо с выпиской, ужаснувшей меня"; "...письма из Ясной ужасны"¹⁷¹.

   Мать просила мужа вернуться к сорок восьмой годовщине их свадьбы. Он согласился и вернулся в Ясную 22 сентября ночью. Последняя запись в его дневнике сделана накануне: "Еду в Ясную, и ужас берет при мысли о том, что меня ожидает... А главное, молчать и помнить, что в ней душа - бог"¹⁷².

   Этими словами заканчивается первая тетрадь дневника "Для одного себя" Льва Толстого.

   Увы, в Ясной Поляне отца ожидали все те же тревоги, что и в предыдущие месяцы. Мать, продолжая поиски, наткнулась на маленькую книжку: это был секретный дневник. Она схватила и спрятала его. Отец подумал, что он его потерял, и начал другую книжку. На ней поставлена дата 24 сентября. "За завтраком начал разговор о Д. М. (то есть о статье "Детская мудрость", которую писал отец), что Чертков - коллекционер, собрал. Куда он денет рукописи после моей смерти? Я немного горячо попросил оставить меня в покое. Казалось - ничего. Но после обеда начались упреки, что я кричал на нее, что мне бы надо пожалеть ее. Я молчал. Она ушла к себе, и теперь 11-й час, она не выходит, и мне тяжело.

   ...Иногда думается: уйти ото всех"¹⁷³.

   Я вернулась в Ясную в октябре. Там творилось нечто ужасное! Сестра Александра после ссоры с матерью переехала в свое маленькое имение по соседству с Ясной ¹⁷⁴. Чертков больше не показывался. Мать не переставая жаловалась на всех и на вся. Она говорила, что переутомилась, работая над новым изданием сочинений отца¹⁷⁵, которое она готовит, измучена постоянными намеками на уход, которым отец ей грозит. Она добавляла, что не знает, как держать себя по отношению к Черткову. Не принимать его больше? Муж будет скучать в его отсутствие и упрекать ее за это. Принимать его? Это было выше ее сил. Один взгляд на его портрет уже вызывал у нее нервный припадок. Именно тогда она и потребовала от отца, чтобы все его дневники были изъяты от Черткова. Отец и на этот раз уступил¹⁷⁶. Но эта непрерывная борьба довела его до последней степени истощения.

   3 октября у него сделался сердечный припадок, сопровождавшийся судорогами. Мать думала, что наступил конец. Она была уничтожена. У нее вдруг открылись глаза на происходившее. Она признала себя виновной, поняла, какая доля ответственности за болезнь мужа лежит на ней. Она то падала на колени в изножье его кровати и обнимала его ноги, которые сводили конвульсии, то убегала в соседнюю комнату, бросалась на пол, в страхе молилась, лихорадочно крестясь и шепча: "Господи, господи, прости меня! Да, это я виновата! Господи! Только не теперь еще, только не теперь!"

   Отец выдержал припадок. Но только еще больше сгорбился, а в его светлых глазах появилось еще больше грусти.

   Во время этой болезни сестра Александра вернулась домой и помирилась с матерью, а мать, призвав на помощь все свое мужество, попросила Черткова возобновить посещения Ясной Поляны. На нее было жалко смотреть в тот вечер, когда после своего приглашения она ждала его первого визита. Она волновалась, было видно, что она страдает. Возбужденная, с пылающими щеками, она наполняла дом суетой. Она поминутно смотрела на часы, подбегала к окну, затем бежала к отцу, который находился в своем кабинете. Когда Чертков приехал, она не знала, что ей делать, не находила себе места, металась от одной двери к другой, ведущей в кабинет мужа. Под конец она бросилась ко мне на шею и разразилась горькими рыданиями. Я старалась ее успокоить и утешить. Но ее больное сердце не могло уже найти покоя.

   Дальше все шло хуже и хуже. 25 октября, за три дня до своего ухода, отец пишет: "Все то же тяжелое чувство. Подозрения, подсматривание и грешное желание, чтобы она подала повод уехать. Так я плох. А подумаю уехать и об ее положении, и жаль, и тоже не могу..." В тот же день он пишет: "Всю ночь видел мою тяжелую борьбу с ней. Проснусь, засну и опять то же"¹⁷⁷.

   Еще два дня, и вот в ночь с 27 на 28 октября ему был нанесен удар, которого он ждал, и он покинул навсегда Ясную Поляну.

   Вот как он отмечает это событие в своем дневнике: "28 октября 1910 г. Лег в половине 12 и спал до 3-го часа. Проснулся и опять, как прежние ночи, услыхал отворяние дверей и шаги. В прежние ночи я не смотрел на свою дверь, нынче взглянул и вижу в щелях яркий свет в кабинете и шуршание. Это Софья Андреевна что-то разыскивает, вероятно, читает... Опять шаги, осторожное отпирание двери, и она проходит. Не знаю отчего, это вызвало во мне неудержимое отвращение, возмущение. Хотел заснуть, не могу, поворочался около часа, зажег свечу и сел. Отворяет дверь и входит Софья Андреевна, спрашивая "о здоровье" и удивляясь на свет у меня, который она видит у меня. Отвращение и возмущение растет, задыхаюсь, считаю пульс: 97. Не могу лежать и вдруг принимаю окончательное решение уехать. Пишу ей письмо ¹⁷⁸, начинаю укладывать самое нужное, только бы уехать. Бужу Душана, потом Сашу, они помогают мне укладываться. Я дрожу при мысли, что она услышит, выйдет - сцена, истерика и уж впредь без сцены не уехать. В 6-м часу всё кое-как уложено; я иду на конюшню велеть закладывать... Может быть, ошибаюсь, оправдывая себя, но кажется, что я спасал себя, не Льва Николаевича, а спасал то, что иногда и хоть чуть-чуть есть во мне"¹⁷⁹.

   Последний отрывок можно сравнить со словами из проекта завещания, набросанного Толстым в дневниковой записи от 27 марта 1895 года: "У меня были времена, когда я чувствовал, что становлюсь проводником воли божьей... Это были счастливейшие минуты моей жизни"¹⁸⁰.

   Меня не было в Ясной Поляне ни 27, ни 28 октября. 28-го под вечер я получила телеграмму от сестры Александры: "Приезжай немедленно". Я тотчас же выехала. На станции Орел знакомый швейцар передал мне две телеграммы, адресованные отцу. Одна гласила: "Возвращайся как можно скорее. Саша". И другая: "Не беспокойся. Действительны только телеграммы подписанные Александра".

   Сравнив оба текста, я поняла, что первая телеграмма была ложной.

   Утром я приехала в Ясную. Там царила полная растерянность. Все братья, кроме Левы, который был в Париже, уже успели съехаться. Состояние матери внушало опасения. Когда 28-го утром ей передали письмо, оставленное отцом, она убежала из дома и бросилась в пруд. Ее вытащили. После этого она сделала еще несколько попыток самоубийства. Убедившись, что, находясь под неотступным наблюдением, она не может покончить с собой, она объявила, что уморит себя голодом.

   Это были мрачные дни. Каждый из нас, детей, написал отцу¹⁸¹. Он нам ответил 31 октября 1910 года:

   "Благодарю вас очень, милые друзья, истинные друзья - Сережа и Таня, за ваше участие в моем горе и за ваши письма. Твое письмо, Сережа, мне было особенно радостно: коротко, ясно и содержательно, и, главное, добро. Не могу не бояться всего и не могу освобождать себя от ответственности, но не осилил поступить иначе. Я писал Саше через Черткова о том, что я просил его сообщить вам - детям¹⁸². Прочтите это. Я писал то, что чувствовал и чувствую, то, что не могу поступить иначе. Я пишу ей - мама. Она покажет вам тоже¹⁸³. Писал, обдумавши, и все, что мог. Мы сейчас уезжаем, еще не знаем куда...¹⁸⁴ Сообщение всегда будет через Черткова.

   Прощайте, спасибо вам, милые дети, и простите за то, что все-таки я причина вашего страдания. Особенно ты, милая голубушка Танечка. Ну вот и всё. Тороплюсь уехать так, чтобы, чего я боюсь, мама не застала меня. Свидание с ней теперь было бы ужасно. Ну, прощайте. 4-й час утра. Шамардино ¹⁸⁵.

  

   Никто, кроме Александры, не знал, где он находился. Александра поехала к нему, дав нам слово, что известит нас, если отец заболеет¹⁸⁶. Брат Сергей вернулся в Москву. Когда он уехал, все стало нам казаться еще мрачнее, а то, что нас ожидало, еще более страшным. Я не сомневалась, что перемена жизни означала для отца конец.

   Мать тоже внушала мне опасения. И лично за нее, а также и потому, что я знала, что если попытка самоубийства ей удастся, отец никогда уже не обретет ни покоя, ни счастья. Мы вызвали психиатра и сестру милосердия, которые не отходили от ее постели.

   Через несколько дней после отъезда Александры Булгаков, живший у Черткова в Телятинках, пришел ко мне и сообщил по секрету, что отец заболел и что Чертков поехал к нему ¹⁸⁷.

   - А где же он заболел?

   - Чертков запретил мне об этом говорить,

   - Далеко ли? В России? За границей?

   Я засыпала Булгакова вопросами, на которые он не мог отвечать: Чертков ему запретил.

   - Неужели Чертков не понимает, что мне необходимо это знать, и почему он запретил говорить мне?

   - Не знаю, - ответил Булгаков. И это таким тоном, словно хотел сказать: я и сам не понимаю. - Он заставил меня поклясться, что я никому не открою тайны, которую он мне доверил.

   Можно себе представить, какую тревожную ночь провела я после этого сообщения!

   Отец умирает где-то поблизости, а я не знаю, где он. И я не могу за ним ухаживать. Может быть, я его больше и не увижу. Позволят ли мне хотя бы взглянуть на него на его смертном одре? Бессонная ночь. Настоящая пытка. И всю ночь из соседней комнаты до меня доносились рыдания и стоны матери. Вставши утром, я еще не знала, что делать, на что решиться. Но нашелся неизвестный нам человек, который понял и сжалился над семьей Толстого. Он телеграфировал нам: "Лев Николаевич в Астапове у начальника станции. Температура 40®". До самой смерти буду я благодарна корреспонденту "Русского слова" Орлову.

   Я разбудила мать и братьев. Мы поехали в Тулу. В Астапово ходил только один поезд в день. Мы на него опоздали. Мы заказали специальный поезд¹⁸⁸.

   Перед отъездом из Ясной моя мать с лихорадочной поспешностью обо всем подумала, обо всем позаботилась. Она везла с собою все, что могло понадобиться отцу, она ничего не забыла. Но если голова ее была ясна, то в сердце не было доброты. В те дни мы, дети, сердились на нее и осуждали ее. Мы не могли не видеть, что она была причиной всего происшедшего, и, не обнаруживая в ней и следа раскаяния, были не в состоянии простить ее.

   В Астапове наш вагон отцепили и поставили на запасный путь. Мы устроились в нем и решили жить там, пока это будет нужно. Чтобы не допустить мать к отцу, мы объявили, что тоже не пойдем. Один только брат Сергей, вызванный Александрой и приехавший раньше нас, входил в комнату, где лежал отец. Но отец случайно узнал, что я тут, и спросил, почему я не захожу. Задыхаясь от волнения, я побежала к домику начальника станции. Я боялась, что отец будет меня спрашивать о матери, а я не приготовилась к ответу. Ни разу в жизни я не лгала ему, и я знала, что в такую торжественную минуту не в состоянии буду сказать ему неправду.

   Когда я вошла, он лежал и был в полном сознании. Он сказал мне несколько ласковых слов, а потом спросил: "Кто остался с мама?" Вопрос был так поставлен, что я могла ответить, не уклоняясь от истины. Я сказала, что при мама сыновья и, кроме того, врач и сестра милосердия. Он долго меня расспрашивал, желая знать все подробности. А когда я сказала: "Может быть, разговор на эту тему тебя волнует?" - он решительно меня прервал: "Говори, говори, что может быть для меня важнее?" И он продолжал меня о ней расспрашивать долго и подробно.

   После этого первого посещения я уже свободно входила к нему, и на мою долю выпало счастье видеть его часто в последние дни его жизни. Мне очень хотелось, чтобы он позвал к себе мать. Я страстно желала, чтобы он примирился с нею перед смертью. Александра разделяла мои чувства. Но было ясно, что он боится свидания. В бреду он повторял: "Бежать, бежать..." Или: "Будет преследовать, преследовать". Он попросил занавесить окно, потому что ему чудилось в нем лицо смотревшей оттуда женщины. Он продиктовал телеграмму сыновьям, которые, как он думал, находились при матери в Ясной: "Состояние лучше, но сердце так слабо, что свидание с мама было бы для меня губительно"¹⁸⁹.

   Как-то раз, когда я около него дежурила, он позвал меня и сказал: "Многое падает на Соню. Мы плохо распорядились".

   От волнения у меня перехватило дыхание. Я хотела, чтобы он повторил сказанное, чтобы убедиться, что я правильно поняла, о чем идет речь. "Что ты сказал, папа? Какая со... сода?.."

   И он повторил: "На Соню, на Соню многое падает"¹⁹⁰.

   Я спросила: "Хочешь ты видеть ее, хочешь видеть Соню?" Но он уже потерял сознание. Я не получила ответа - ни знака согласия, ни знака отрицания. Я не посмела повторить вопрос, мне казалось, что, повторив, я могу загасить еле мерцающий огонек.

   Поведение матери трудно было понять. То она заявляла, что не сумасшедшая, и сама понимает, что, если он ее увидит, это может его убить, то говорила, что все равно хуже не будет, что в любом случае она его больше не увидит. То начинала плакать и жаловаться, что не она за ним ухаживает: "Сказать только, я прожила с ним сорок восемь лет, и не я ухаживаю за ним, когда он умирает..."

   Мы чувствовали всю чудовищность такого положения. Но, поскольку отец не звал ее, мы не считали возможным пустить ее к нему.

   Один раз я сидела у изголовья отца и держала его руку, эту руку, которую так любила и которую не могла видеть без волнения, помня, сколько она, послушная его духу, передала человечеству. Он дремал с закрытыми глазами. И вдруг я слышу его голос: "И вот конец, и... ничего". Я вижу, как он бледнеет, слышу, как дыхание его становится все прерывистее. Я говорю себе, что это, наверное, конец, и чувствую, как от страха у меня шевелятся волосы на голове и кровь застывает в жилах. Встать же и позвать кого-нибудь не могу - он держит мою руку и при малейшей попытке высвободить удерживает ее.

   Наконец кто-то входит, и я посылаю за врачом. Ему делают укол камфары, и краски снова появляются на его лице, дыхание понемногу выравнивается.

   Вдруг он энергично поднимается, садится и ясным, сильным голосом говорит: "Только одно советую вам помнить: есть много людей на свете, кроме Льва Толстого, а вы все смотрите на одного Льва".

   Последние слова он произносит тише и падает на подушку.

   6 ноября, накануне смерти, он позвал: "Сережа!" - и когда тот подошел, он тихим голосом с большим усилием сказал:

   "Сережа! Я люблю истину... Очень... люблю истину". Это были его последние слова.

   Будучи еще совсем молодым человеком, он гордо объявил, что его герой, которого он любит всеми силами своей души, это - Истина¹⁹¹. И до того дня, когда он слабеющим голосом сказал своему старшему сыну, своему "истинному другу", что он любил Истину, он никогда не изменял этой Истине. "Узнаете Истину, и Истина сделает вас свободными". Он это знал и служил Истине до смерти.

   В 10 часов вечера того же дня Сергей пришел к нам в вагон и сказал, что дело плохо. Мы не знали, следует ли предупредить мать. Каждый высказал свое мнение, и мы решили сперва удостовериться, каково состояние отца, и в зависимости от обстоятельств звать или не звать ее. Но не успели мы с Сергеем дойти до домика, где лежал отец, как заметили, что мать идет за нами. Мы вошли. Отец был без сознания. Доктора сказали, что это конец. Мать подошла, села в его изголовье, наклонясь над ним, стала шептать ему нежные слова, прощаться с ним, просить простить ей все, в чем была перед ним виновата. Несколько глубоких вздохов были ей единственным ответом.

   Так в уединенном уголке Рязанской губернии, в домике начальника станции, оказавшего ему приют, умер мой отец ¹⁹². Я сознательно говорю: мой отец, так как я писала только как дочь. Великий писатель Толстой принадлежит мне не более, чем всем другим. Что до меня, то я просто хотела рассказать об этих двух дорогих мне людях, об их любви, об их страданиях и радостях, одним словом, об их жизни - то, что я считаю скромной правдой.

  

   Мать моя пережила отца на девять лет. Она умерла в Ясной Поляне в ноябре 1919 года и так же, как ее муж, от воспаления легких. Она умерла, окруженная детьми и внуками. К ее радости, дочь Александра, с которой у нее раньше были такие глубокие разногласия, с исключительной нежностью ухаживала за ней до самого конца. Она сознавала, что умирает. Покорно ждала смерти и приняла ее смиренно.

   За последние годы она успокоилась. То, о чем мечтал для нее муж, частично исполнилось; с ней произошло превращение, за которое он готов был пожертвовать своей славой. Теперь ей стали менее чужды мировоззрения нашего отца. Она стала вегетарианкой. Она была добра к окружающим. Но она сохранила одну слабость: ее страшила мысль, что о ней будут писать и говорить, когда ее не станет, она боялась за свою репутацию. Вот почему она не пропускала случая оправдаться в своих словах и поступках. Она ничем не пренебрегала, лишь бы защитить себя, желая заранее отклонить удары, которые, она знала, будут нанесены ей впоследствии. И она знала - кем¹⁹³. В последний период жизни она часто говорила о своем покойном маленьком сыне и о своем муже. Она сказала мне однажды, что постоянно думает о нашем отце, и добавила: "Я плохо жила с ним, и это меня мучает..."

   Такова в основном жизнь этих двух людей, столь же связанных взаимной любовью, сколь и разобщенных в своих стремлениях. Бесконечно близкие друг другу и в то же время бесконечно далекие. Еще один пример извечной борьбы между величием духа, и властью плоти.

   И кто возьмет на себя смелость указать виновного? Разве может дух отказаться от защиты своей свободы?

   И разве можно вменить в вину плоти, если она борется за свое существование? Можно ли обвинять мою мать в том, что она не была в состоянии следовать за мужем на его высоты? Это было больше ее несчастьем, нежели виной. И это несчастье ее сломило.

   А отец, разве он был виноват, что хотел спасти в себе то "нечто", следы которого он в себе порою ощущал, и спасти это ценой своей жизни?

  

   Одна из парижских газет задала читателям вопрос: по каким признакам можно узнать приближение старости? Кто-то ответил: "Старость приходит тогда, когда оживают воспоминания".

   С некоторых пор я очень живо ощущаю этот феномен. В часы одиночества я вижу, как внезапно передо мной вырисовываются эпизоды моей прошлой жизни. Возникают картины, кажется, я слышу голоса...

   Чаще всего эти воспоминания связаны с моим отцом, так как в моей жизни он был самым дорогим и светлым. Часто я не могу связать явление ни с предыдущими, ни с последующими событиями. Более того, не могу даже установить его приблизительную дату. Но мне это не мешает. Я вижу все, как будто это было вчера.

   Я запечатлеваю эти зарницы памяти по мере их возникновения.

  

   Это произошло в последние годы жизни отца, когда он писал свой последний большой роман "Воскресение".

   Раз я вошла в его кабинет и увидела, как он раскладывал на столе карты. Часто, желая отдохнуть или поразмыслить о написанном, отец прибегал к пасьянсу, но, раскладывая карты, все же думал о своем. Он загадывал: если пасьянс выйдет, он сделает так, а если нет, - поступит иначе.

   Зная эту его привычку, я спросила его:

   - Ты что-то задумал?

   - Да.

   - А что?

   - А вот что. Если, пасьянс выйдет, Нехлюдов женится на Катюше; если нет, я их не поженю.

   Когда отец закончил пасьянс, я его спросила:

   - Ну и что же?

   - А вот что, - сказал он, - пасьянс вышел, но Катюша не может выйти за Нехлюдова...

   И он мне рассказал забавный случай из жизни Пушкина, о котором ему поведала его друг княгиня Мещерская. "Однажды Пушкин поведал княгине: "Представьте себе, что сделала моя Татьяна? Она отказала Онегину. Этого я от нее никак не ожидал"¹.

   - Так вот, - заметил отец, - когда персонаж создан писателем, он начинает жить своей собственной жизнью, независимой от воли автора. Автору остается только следовать его характеру. Вот почему моя Катюша и пушкинская Татьяна поступают согласно своей, а не авторской воле.

   "Однако, - подумала я, - чтобы создавать живые персонажи, надо быть Пушкиным... или Толстым".

  

   Если в картине, спектакле, книге все детали обозначены, - это обычно вызывает чувство скуки.

   Напротив, если автор намечает только главные линии, предоставляя остальное воображению зрителя или читателя, им кажется, что они творят вместе с автором. Несомненно, эти главные линии должны обладать способностью возбудить ваше воображение, заинтересовать вас, открывать широкий кругозор.

   Чтобы получить золото в искусстве, - говорил отец, - надо собрать много материала и просеять его сквозь решето критики.

   Отец любил цитировать фразу из французского письма: "Простите мне длинноты, у меня не было времени написать короче".

   Известно, что во времена Шекспира никто не затруднял себя созданием пышных декораций. Достаточно было написать на столбе, что собою представляет данная "декорация". А кто может сказать, что публика тогда менее наслаждалась театром, чем если бы каждый аксессуар обстановки соответствовал эпохе и был бы на своем месте.

   Отец приводил пример двух описаний: плохого и хорошего.

   В одном французском романе он нашел несколько страниц с описанием запаха жареного гуся.

   - Конечно, - говорил отец,- до последней страницы ощущаешь в носу запах жареного гуся. Но настоящий ли это прием для создания впечатления? Помните ли, как Гомер описывает красоту Елены? "Когда Елена вошла, увидев ее красоту, старцы встали". Простые слова, но вы видите, как перед мощью этой красоты встают старцы. Не нужно было описывать ее глаза, рот, волосы и т. д. Каждый может вообразить Елену по-своему. Но каждый чувствует силу красоты, перед которой встали старцы.

  &