Сухотина-Толстая Татьяна Львовна - Воспоминания

мне улей на образец под руководством Вашего учителя столяра. А за материал и доставку я сочтусь с Татьяной Львовной. Только, хороший, сделайте поскорее, теперь зимой мужики свободны и дешевле возьмут за работу, а весной и за дорогую плату не возьмутся делать. Живу по-прежнему - радостно и хорошо, совсем здорова. Крепко вас всех обнимаю.

  

   Не помню, сделал ли ей отец улей по ее заказу, но помню, что у нее как-то были пчелы, и она угащивала нас медом.

   Бывало, придешь или приедешь к ней, а она сидит на огороде и полет. Уже издали завидит она гостью и спешит навстречу. Как сейчас, вижу ее: голова покрыта светлым ситцевым платком, на худых, костлявых плечах серая куртушка, подпоясанная веревочкой; на ногах из-под короткой юбки видны высокие мужские смазные сапоги. Около ног ее вьется и ласкается спасенная ею от мороза лохматая кривоногая собачка Шавочка.

   Мария Александровна бросается меня обнимать и целовать, причем ее худые костлявые скулы так и впиваются мне в щеки.

   - Таня! Душенька! - кричит она радостно. - Как папа? Идем чай пить!

   И мы идем с ней в избу. Там она тотчас же ставит самовар. Потом она лезет в подвал, который устроен здесь же в подполье, и выносит оттуда покрытую росой крынку холодного молока. С полки она достает ковригу черного хлеба и ставит на стол соль, чайную посуду и деревянную ложку для снимания сливок.

   Пока самовар закипает, мы с ней разговариваем. В разговоре затрагиваем всегда самые дорогие и важные вопросы жизни, и часто у обеих нас счастливые слезы на глазах.

   Чаще всего говорим мы об отце.

   - Ах, Таня, - говаривала она со слезами на глазах. - Какая большая у него любовь к людям! Подумайте, сколько ему пришлось работать, чтобы суметь передать людям то, что дало ему счастье! Кто бы мог исполнить такой огромный труд, как не он! Для этого нужны не только ум и талант, а нужна великая любовь к людям. Без нее нельзя одолеть такой труд, какой он одолел...

   Она знала, как отец годами работал над своими религиозными сочинениями, и знала, что для того, чтобы сделать их более ясными и понятными, он добросовестно переделывал и переправлял их "бесчисленное число раз", как он ей писал, проверяя и взвешивая в них каждое слово.

   - Вот, Танечка, - говорила она, - поколение за поколением вырастало в обмане ложной веры и ложной науки... А дорогой Лев Николаевич все это обличил и уяснил...

   Любя отца так сильно, Мария Александровна все же позволяла себе иногда судить его, и, любя его душу, она сильно страдала, если ей казалось, что он стоит не на надлежащей для него высоте.

   Помню, что его статья "Не могу молчать" огорчила Марию Александровну, и она не стала ее переписывать и распространять, как другие его сочинения.

   - Это не он в этой статье. Это не с любовью, а с озлоблением написано, - говорила она. - Это не дорогой Лев Николаевич в этой статье, нет...²²

   Говорили мы с ней часто и о хозяйственных делах. Она передавала мне о том, что ею сделано для меня в Овсянникове, а также и о своих личных делах.

   - Вот, Танечка, - говорила она, указывая на свою стиральную машину, - какое подспорье эта машина. Без нее я не в силах была бы обходиться без прислуги. А с ее помощью я могу все, что нужно, сделать на себя сама.

   Когда вскипит самовар, Мария Александровна наливает чай в чистые кружки и отрезает длинные тонкие ломти душистого черного хлеба. Я деревянной ложкой снимаю себе в чай густые желтые сливки, солю свой ломоть хлеба, и мне кажется, что я никогда ничего не ела и не пила вкуснее.

   От времени до времени Мария Александровна выходит из своей избушки и поглядывает на бугор, ведущий к деревне. Она знает, что почти всегда, когда к ней приезжает кто-нибудь из Ясной Поляны, то, наверно, и отец не вытерпит и тоже верхом приедет к ней.

   И действительно, она видит, что из-за деревенских сараев показывается всадник. Мария Александровна бросается ко мне в избу и кричит: "Папа!"

   Потом выбегает его встречать.

   Иногда он слезает с лошади, привязывает ее и входит к нам в избу. Чаще же он разговаривает с Марией Александровной, не слезая с лошади. А Мария Александровна стоит около него, положив руку на плечо лошади, и восторженными, любящими глазами глядит кверху к нему в лицо.

   Отец, немного наклонившись к ней, рассказывает ей что-нибудь о том, какие он получил письма, какие были у него посетители...

   Когда он уезжает, мы возвращаемся в избу и некоторое время молчим. Мария Александровна полна впечатлений от свидания и разговора, и я не хочу нарушить ее настроения. Потом и я уезжаю, чувствуя, что на сегодня, по крайней мере, я сделалась лучше.

   Иногда я упрашиваю Марию Александровну ехать со мной. Тогда она быстро меняет свой рабочий наряд на "платье для аристократических домов", как она шутливо говорила, и мы едем в Ясную Поляну. Там она проводит вечер и ночует. А утром рано с почтарем возвращается в Овсянниково на свою работу.

   Иногда, когда у Марии Александровны перемежалась работа, она запрягала своего ленивого Пятачка и, сама правя, приезжала в Ясную Поляну. Кнута у Марии Александровны не было, так как погонять Пятачка не полагалось. Он шел, как сам хотел, то есть таким медленным шагом, что каждую минуту казалось, что он сейчас остановится. Но все же, проехав шесть верст часа в полтора, Пятачок довозил Марию Александровну до нашего подъезда.

   Зимой ей бывало трудно ездить. Из-за своей необычайной худобы Мария Александровна была зябка, и потому ей приходилось очень тепло одеваться. Она надевала на себя фуфайку, куртку, полушубок и сверху всего еще свиту. На голову она сверх ситцевого платка надевала вязаную шапочку на вате, которую она еще покрывала вязаным платком. Потом сверх всего этого она накидывала теплую шаль. В таком виде она была похожа на несгибающуюся кувалду, которой очень трудно было делать какое-либо движение.

   Надев на руки теплые рукавицы, она брала вожжи в руки и отправлялась в Ясную Поляну. Если по дороге никто навстречу ей не попадался, то она ехала без горя, но когда попадались встречные сани, то ей приходилось трудно. Пятачок ни за что не сворачивал в снег, и часто встречные сани отводом опрокидывали санки Марии Александровны в снег. Если же ей удавалось Пятачка свернуть с дороги в снег, то выбраться опять на дорогу тоже было делом не легким: Пятачок, попавши в сугроб, ложился в снег и спокойно лежал, пока его не выводили из сугроба под уздцы. Приходилось Марии Александровне или ждать какого-нибудь проезжего, который помог бы ее беде, или самой вылезать из саней, тащить Пятачка под уздцы и выводить его на дорогу. При этом ей в валенки засыпался снег, и сама она задыхалась от сделанных в тяжелой одежде усилий.

   Приезжала она к нам обыкновенно под вечер, так как это было для нее самым свободным временем. Кроме того, она знала, что это было единственное время, когда папа сидел в большом зале за круглым столом со всеми членами семьи и гостями. Мария Александровна глядела ему в глаза и впитывала в себя каждое сказанное им слово, чтобы потом жить ими до следующего свидания.

   Но, несмотря на всю ту радость, которую она испытывала от свиданий со своим другом-учителем, она все же ставила дело в первую очередь, и никогда - даже ради этой радости - она не позволяла себе свалить свои обязанности на кого-нибудь другого. В последний год жизни отца она ответила на мое письмо, в котором я звала ее провести с нами вечер в Ясной Поляне:

   "Больная корова не пустила меня к вам. Заставлять же людей ходить за ней не могу - совестно"²³.

   Когда мои родители жили в Москве, она и туда езжала, чтобы их навестить. Но в Овсянниково она всегда возвращалась с радостью.

   В 1900 году она написала мне в Рим о своей поездке в Москву:

   "Очень мне радостно было видеть папа и всех милых друзей, но жизнь барская, богатая, городская, мне не по душе, и я просто отдыхаю в своей простой и естественной обстановке на лоне природы"²⁴.

   "Жалко мне очень вас всех, - пишет она в другом письме, - что вы живете в искусственной обстановке"²⁵.

   Так прожила Мария Александровна много лет в одинокой усадьбе.

   С раннего утра она бывала на работе: доила свой Манечку, готовила себе кушанье, стирала свое белье, работала в саду и в огороде... А вечером она зажигала свою лампочку, надевала очки и садилась за переписку "божественных мыслей дорогого Льва Николаевича" {В то время все философские сочинения отца были запрещены цензурой и распространялись в рукописях.}, как она говорила.

   Много раз переписывала она сочинение, которое ей нравилось и которое она считала полезным для людей. Рукописи она рассылала своим друзьям. Не раз, когда я живала вне Ясной Поляны, я получала от нее список какой-нибудь статьи или письма отца. Иногда я получала рукописи для передачи кому-нибудь из общих друзей.

   "Посылаю на Ваше имя три экземпляра "Религии" ²⁶, - пишет она мне в одном письме. - Передайте их Поше {Павел Иванович Бирюков.}, Дунаеву и Черткову... Это я им посылаю по подарку".

   "Посылаю Вам духовный гостинец, - пишет она мне, прилагая список с письма отца.- Это письмо так хорошо, что действует на меня самым благотворным образом"²⁷.

   Когда я вышла замуж за вдовца с детьми, Мария Александровна переписала для меня письмо отца, в котором он писал о воспитании.

   "Не знаю, - пишет она, - переслала ли Маша письмо папа о воспитании. Я для Вас именно его переписала. На каждом шагу в Вашей новой семейной жизни в нем есть ответы по воспитанию..."²⁸

   Мария Александровна очень любила свою одинокую жизнь и всегда с радостью возвращалась к ней, когда ей почему-либо приходилось на время уезжать из Овсянникова.

   15 апреля 1894 года пишет она мне в Москву:

   "...Вот Вы все беспокоитесь, как я, слабая, буду жить одна. А я так не нарадуюсь на такую жизнь... В Туле я до сих пор не была и скоро не думаю быть. Так жаль нарушить тишину и мое уединение хоть на день"²⁹.

   В других письмах она пишет:

   "Не нарадуюсь на свою тихую жизнь..."³⁰

   "Ну, что за радость бог дал в моей жизни. Нет ни скуки, ни тоски. Пока все хорошо, и одного хотелось бы, - чтобы и всем жилось так, как мне"³¹.

   "...Наслаждаюсь тихим, идеальным уединением"³².

   "...У нас более, чем хорошо. С огорода своего не шла бы, такая всюду красота, а главное, - идеальная тишина"³³.

   15 апреля 1894 года она пишет мне в Москву:

   "...Сейчас только вернулась с работы: и скородила, и сгребала солому на своем огороде, и кирпичей массу повырыла. Целый день, не разгибаясь, работала и буквально радовалась, - так хорошо всюду. День нынче был так тепел, что я все время работала в одном платье. Одну десятину моего огорода засеяла чечевицей, и немного овсом. Хотелось-то мне ее засеять всю овсом, да заимообразно семян никто не дал, а чечевицу племянник мне подарил. Вторую же половину завтра буду скородить" ³⁴.

   "...У нас в Овсянникове земной рай, - пишет она в другом письме. - Я совсем здорова и по уши ушла в огород. Встаю в три часа утра и работаю до поздней зари. Дров две сажени собрала себе в Засеке, на днях перевезу. Радуюсь на клубнику и овощи"³⁵.

   "Дорогой мой друг Танечка, простите, что задержалась с ответом. Очень много это время пришлось работать и с сеном и с клубникою. Под вечер так уставала, что никак не могла писать Вам... Я, моя милочка, здорова, бодра, весела, на душе праздник; работаю от утра до вечера, сплю на огороде в шалаше, как убитая..."³⁶

   "Я вся ушла в осенние работы. На душе праздник и только не знаю, как благодарить бога и Вас, что мне так хорошо живется..."³⁷

   Вот такими радостными восклицаниями на свою одинокую рабочую жизнь испещрены все письма старушки Шмидт.

   В одном письме к своей дочери Маше 30 января 1906 года отец пишет:

   "Сейчас до обеда был у Марии Александровны. У нее молока нет, сидит одна, хрипит в своей избушке и на вопрос: хорошо ли ей, не скучно ли, всплескивает руками"³⁸.

   С крестьянами соседних деревень Мария Александровна завела самые дружеские отношения. Выходило это само собой, без всякого искусственного усилия с ее стороны.

   Как-то деревенские мальчики узнали о том, что у Марии Александровны есть хорошие занятные книжечки. Они и побежали к ней за ними.

   "А мне большая радость, - пишет она мне по этому поводу. - Вот сегодня уже второй день, как стали дети ходить ко мне из Овсянникова за книжечками для чтения, сами по себе. Так радостно и легко, когда делается что-либо хорошее помимо тебя, - нет искусственности, а естественно, - сами захотели, вот и идут: сегодня два мальчика и вчера два, а за этими пойдут и другие, и не успеешь оглянуться, как завяжутся самые хорошие отношения. Очень это мне по душе. Сейчас напишу Маше, чтобы она прислала книжек, или Поше, а то у меня всего десять"³⁹.

   Бабы ходили к Марии Александровне за советами и за лекарствами. Мужики приходили побеседовать.

   Пришлось ей раз принять деятельное участие в закрытии казенной винной лавки в соседней к Овсянникову деревне Скуратове. Не знаю, по чьему почину был поднят вопрос об открытии в Скуратове винной лавки. Крестьяне, боясь за свою слабость, написали приговор о том, что они в своей деревне "винопольки" не желают. Приговор свой они подали земскому начальнику. Это было в январе. Тем не менее в марте того же года один из крестьян деревни Скуратова, С. Б.⁴⁰, сдал свою избу под винную лавку, получив от акцизного ведомства в задаток двести рублей. Мужики бросились за советом и помощью к Марии Александровне, а она, в свою очередь, прикатила в Ясную Поляну. Папа в это время был нездоров и поручил это дело мне. Я поехала в Скуратово, поговорила с мужиками, собрала нужные сведения и решила поехать в Тулу, чтобы там разузнать, в чем дело. На другой день после моей поездки, 10 июня 1907 года, Мария Александровна пишет мне:

   "Сейчас после вашего отъезда приезжал чиновник акцизного правления в Скуратово осмотреть стройку С. Б. для винной лавки. Крестьяне подошли к нему и спросили: почему их законный приговор остался без последствий, несмотря на то, что крестьяне подали его земскому начальнику 17 января 1907 года? Чиновник спросил: во-первых, почему вы, крестьяне деревни Скуратово, не прислали от себя в течение трех лет ни одного заявления в акцизное правление о нежелании вашем иметь винную лавку в своей деревне? Ведь старшина, наверное, читал вам это заявление? {Оказалось, что старшина должен был делать опрос у крестьян о их желании открыть в своей деревне винную лавку. Опроса он этого не делал. Но, когда на сходке старшина предложил крестьянам, стоящим за открытие лавки, - остаться, а тем, кто против, - выйти, то все до одного крестьянина деревни Скуратова надели шапки и вышли вон из избы.} Во-вторых, ваш староста явился к нам в акцизное правление с С. Б. и голословно заявил, что все общество согласно открыть винную лавку, за исключением двух каких-то мужиков. Вот почему акцизное правление выдало задаток С. Б. Если же вы не желаете иметь винной лавки, - внесите всем обществом 200 рублей в акцизное правление. Тогда мы прикроем ее. Крестьяне ответили: "Мы в первый раз слышим от вас про заявление. Старшина никогда не читал нам его".

   Крестьяне три раза ходили к вице-губернатору, и в последний раз он принял их холодно, говоря: "Ведь я сказал вам, что когда наведу справки у земского начальника и если приговор ваш не опоздал, - то есть пришел до выдачи задатка, то винной лавки у вас не будет". Крестьяне отвечали: "Двадцатого июня лавка переедет. В Петров день ее открытие". - "Ну и пускай переезжает, - ответил Лопухин, - а мы разберем дело и закроем лавку, если приговор ваш подан до выдачи задатка. Вот и все". Крестьяне вернулись в полном отчаянии. Бабы хотят собраться все идти к губернатору с просьбой не открывать лавки. Отношение к старосте, Сергею, и к начальству сдержанное. Не могу и выразить Вам, дорогая Танечка, до чего меня огорчает вся эта история. Предложить и уговаривать крестьян собрать деньги на взнос задатка - я не имею духа. 1 руб. 60 коп. пуд муки, заработков никаких, остается продать скотину, - просто язык не поворачивается говорить им, чтобы они собрали деньги"⁴¹.

   Все мы принялись за борьбу против казенного кабака. Моя мать поехала в Тулу и навела справки о том, когда в акцизном управлении был получен приговор крестьян о нежелании иметь в своей деревне винной лавки. Оказалось, что приговор был принят акцизным управлением раньше выдачи задатка за помещение, но почему-то приговор крестьян остался под сукном...

   Мужики не унялись и опять всем обществом, в пятый раз, пошли к вице-губернатору. Ответ получили тот же, что и в прежние раза: "Постараюсь разобрать ваше дело в акцизном управлении и тогда сообщу вам".

   Тогда Мария Александровна решила занять двести рублей для того, чтобы внести эти деньги в акцизное управление. Она написала одному своему богатому знакомому и, объяснив ему, для чего нужны были ей деньги, попросила его одолжить ей двести рублей. Отдать эти деньги она рассчитывала, собрав их маленькими суммами между друзьями.

   Ответа долго не было, и Мария Александровна и мужики очень волновались. Они боялись того, что если кабак откроется, то гораздо труднее будет его закрыть, чем предупредить его открытие. Я получила от нее следующее письмо, принесенное мне в Ясную Поляну скуратовскими крестьянами.

   "Дорогой мой друг Танечка, помогите мужикам. Кабак-то все-таки открывают. Приезжал старшина и сказал: кабак будет. Крестьяне в отчаянии. Голубушка, милая, попросите доброго Михаила Сергеевича {Мой муж М. С. Сухотин.} похлопотать за крестьян, а может, вы сами побываете у губернатора. С. Б. предлагал мужикам плату, они отказались и желают одного - чтобы кабака не было"⁴².

   Я поговорила с мужиками. Они твердо и упорно решили винной лавки в своей деревне не допускать. Для этого они придумывали разные способы. Один крестьянин предложил такое решение вопроса: допустить лавку на полгода, "запить" водки на двести рублей и тогда ее прикрыть. Другой предложил лучше сделать "забастовку". Когда я спросила у него, что это значит, то он и другие мужики объяснили мне, что они думают "не допущать складывать вино, а как приедут подводы с ящиками, так их разгромить". Я, конечно, очень горячо отсоветовала прибегать и к тому и к другому способу противодействия и обещала еще раз съездить в Тулу и опять похлопотать там за них. Крестьян я убеждала терпеливо ждать, так как всякое насилие с ихней стороны, разумеется, было бы сочтено за бунт и они были бы за него наказаны, а кабак, наверное, все-таки был бы водворен. Крестьяне мне поверили, и я опять отправилась в Тулу.

   Не помню подробностей моих хлопот, но знаю, что они увенчались успехом. Богатый знакомый, давший Марии Александровне взаймы двести рублей для закрытия кабака, просил денег ему не возвращать. Так что с души Марии Александровны отпало и это бремя. Она торжествовала.

   "Кланяюсь Вам в ножки, радость моя Танечка, - пишет она мне, - что вы закрыли кабак. Иван Иванович {И. И. Горбунов-Посадов, писатель и издатель книжной фирмы "Посредник", много лет проведший в Овсянникове.} нынче напишет крестьянам благодарственное письмо, и они, вероятно, придут к Вам с просьбой его передать губернатору, а их не допустят. Мы здесь все празднуем и благодарим Вас, милый друг"⁴³.

   Часто приходили к Марии Александровне больные. Простые болезни она лечила своими средствами, а в более сложных случаях посылала больных к своим друзьям-докторам. Так как у нас в Ясной Поляне в последние годы жизни отца жил доктор⁴⁴, то Мария Александровна часто присылала к нему своих больных с ласковой записочкой, в которой просила или принять больного, или приехать к нему. Все всегда охотно помогали Марии Александровне, невольно заражаясь от нее ласковым и любовным отношением к людям.

   В овсянниковском доме, в первые годы пребывания Марии Александровны в этом имении, никто постоянно не жил, а бывали случайные жители. Одно лето провела там моя сестра М. Л. Оболенская с мужем. Довольно долго жил там близкий моему отцу по взглядам И. И. Бочкарев. Временно жил там большой чудак - старый швед Абраам фон Бунде⁴⁵. Еще жил в саду в самодельной землянке старый пчеловод, "прохвессор", как мы его звали. Эта кличка произошла от того, что он сам называл себя "прохвессором" по пчеловодству. Это был тип русского Робинзона, умевшего своими руками удовлетворить всем своим жизненным нуждам. Он сам выстроил себе землянку, сложил в ней печку, сделал себе лавки и всю нужную утварь, а на крыше землянки развел клубнику. Он сам плел себе высокие сапоги из лык и соломенные шляпы. К сожалению, он очень любил выпить и иногда пьяный приходил к Марии Александровне. Это очень ее огорчало, и она всячески пыталась воздействовать на него, чтобы он бросил пагубную страсть. "Прохвессор" старался воздержаться, но часто привычка брала верх над увещаниями Марии Александровны. И в один осенний дождливый день бедный "прохвессор" был найден мертвым в канаве, недалеко от Овсянникова. Канава была полна воды, и старик, вероятно, захлебнулся, упав в нее с дороги.

   После всех этих случайных обитателей Овсянникова в доме поселилась семья Горбуновых, которая всякое лето снимала его под дачу. Мария Александровна очень любила семью Горбуновых, с которой имела постоянные сношения.

   С годами Марию Александровну все чаще и чаще стали мучить ее обычные бронхиты. Мы стали замечать, что силы ее значительно падали и что работать ей становилось все труднее и труднее. "Она живет так напряженно, что за нее всегда страшно", - пишет о ней Лев Николаевич в одном письме к своей дочери Маше⁴⁶.

   Нас всех тревожила ее болезнь. Но она постоянно умоляла нас не заботиться о ней и не жалеть ее.

   "Очень благодарю, дорогая Танечка, за скипидар, - пишет она мне как-то. - Спала лучше, но еще сильно потела. Сейчас чувствую себя бодрее и сильнее. Голубка, дорогая моя, попросите папа не ездить, видимо, я скоро поправлюсь и сама вас всех навещу. Я очень боюсь дороги на Козловке. Сохрани бог, да он упадет... Спасибо за любовь ко мне..."⁴⁷

   "Чувствую себя гораздо лучше, - пишет она в другом письме. - Еще по ночам ночные поты продолжаются, но гораздо меньше. Не дождусь попасть к вам - хочется до смерти и почитать, и пописать мысли папа"⁴⁸.

   "Я здорова, как крещенский лед, а на случай моей болезни - мое искреннее желание лечь в больницу и умереть там, так что я уверена, что если бы мне пришлось умереть, - вы все, мои дорогие друзья, простите"⁴⁹.

   "Еще до сих пор чувствую большую слабость и никуда еще не выхожу... Хорошо, что последние ночи прошли без пота, а то меняла белье по четыре и пять раз в ночь. Потому такая слабость... Простите меня и положите гнев на милость, - но извещать вас о моей болезни не могу, - это выше сил моих. Делаю это не из недоверия к вам и не из желания обидеть вас, но от глубокой любви ко всем вам..."⁵⁰

   Такими письмами старалась милая старушка успокоить нас. И мы верили в то, что болезнь не тяготит ее и что излишняя забота о ее здоровье может быть ей неприятна.

   - И не жутко вам одной? - спрашивала я ее. - Не грустно, что вы одна; не тоскливо, что никто вас не пожалеет, никто за вами не походит?

   - Ах, душенька, что вы! - искренне отвечала Мария Александровна. - Мне одной с богом так хорошо! Так хорошо! Когда сама пострадаешь, то лучше понимаешь страдания других, - прибавляла она. - Это бог, любя, посылает...

   Хотя Мария Александровна и старалась работать по-прежнему, но ей это становилось все труднее и труднее. Сестра Маша рассказывала мне, что она видела, как Мария Александровна возвращалась с работы согнутая пополам и как она на ходу постепенно разгибалась и, только подойдя к дому, могла совершенно выпрямиться. Кроме домашнего хозяйства и работ на огороде и в саду, Марии Александровне приходилось доставать себе дров на зиму. Она сама привозила их из казенного леса Засеки и сама рубила их. Но ей казалось, что она все еще недостаточно работает, и, сравнивая как-то свою жизнь с жизнью одной своей приятельницы, она писала мне:

   "Вот святая труженица! А я как посмотрю на свою жизнь да сравню труд свой с ее, мне становится очень стыдно!"

   Помню, я как-то осенью свезла в Овсянниково посадочный материал: березки и елки - и просила Марию Александровну нанять поденных и поручить им на другой день посадить деревья. Ямки для них были уже заранее заготовлены.

   Проснувшись на другой день утром, я увидела, что погода ужасная: холодный, пронизывающий ветер и дождь с крупой. У меня сердце упало. Я была уверена в том, что Мария Александровна не только в точности исполнит мою просьбу, но, наверное, сама будет работать с поденщицами. Я надела кожан, села в шарабан и при свистящем ветре, под градом и дождем, которые стучали по моему кожану и до боли стегали мне в лицо, помчалась в Овсянниково.

   Я не ошиблась в своих предположениях. Мария Александровна стояла с девушками в поле и руководила работой. Я насилу уговорила ее бросить работу и идти в избу чай пить. Поденщицы, которые не решались отказываться от работы, пока с ними была Мария Александровна, с радостью разбежались по домам.

   Иногда, когда Мария Александровна приезжала к нам в Ясную, мы поражались ее плохим видом.

   - Что с вами, Мария Александровна? - спрашивал кто-нибудь из нас. - Вам хуже?

   - Почему, душенька? - уклончиво отвечала Мария Александровна.

   - Да вы что-то бледные...

   - Ах, душенька, отвяжитесь! Это здесь освещение такое, - говорила Мария Александровна и отворачивалась, чтобы ее не разглядывали.

   Этим "освещением" мы постоянно ее дразнили.

   - Мария Александровна, как "освещение?" - приставали мы.

   - Прекрасно! Прекрасно! Отвяжитесь, душенька!

   И старушка вместе с нами дружно, хохотала над самой собой.

   У нее был дар необыкновенно весело и заразительно хохотать. И в нашей семье ее часто дразнили для того, чтобы слышать этот искренний, веселый хохот.

   - Мария Александровна, - приставали к ней моя сестра Маша и я. - Вы были когда-нибудь влюблены?

   - Ха, ха, ха! Как же, душенька! Страдала, страдала! Вот глупость-то!

   И Мария Александровна покатывалась со смеха.

   - Ну, Мария Александровна, расскажите, как вы страдали. В кого вы были влюблены?

   - Ах, душенька, отвяжитесь! Слава богу, что все это давно миновало... Я все и перезабыла...

   Но мы все приставали. И Мария Александровна, перебивая себя хохотом и выражениями радости от того, что она на эту удочку не попалась, рассказывала нам о том, что был какой-то доктор, по котором она страдала. А кроме того, она обожала актера Шуйского. Бывало, она ждала у выхода Малого театра его отъезда, чтобы еще раз взглянуть на него; рассказывала, что она достала себе его носовой платок, который хранила, как сокровище.

   - Но, душенька, он был истинный художник, - прибавила она серьезно.

   Мария Александровна любила и ценила искусство, и особенно сильно действовала на нее музыка. У нас ей часто приходилось ее слушать. И Мария Александровна до глубины души наслаждалась ею. Как сейчас, вижу ее костлявую фигуру, ее исхудалое лицо с резко очерченными костями скул и челюстей и прекрасные, одухотворенные серые глаза, как будто не видящие ничего внешнего, а устремленные внутрь.

   С ослаблением здоровья, у Марии Александровны стал уменьшаться ее заработок. Это нас тревожило, потому что ее очень трудно бывало уговорить принять какую-либо материальную помощь. Моя мать иногда собственноручно шила ей платья, и Мария Александровна принимала их только потому, что знала, что она очень огорчила бы мою мать, не приняв этого подарка. Мария Александровна в шутку называла эти платья "платья для аристократических домов". Все наши друзья старались подарить ей что-нибудь полезное, что облегчило бы ее труд. Но Мария Александровна, за редкими исключениями, старалась, не обидевши дарителя, отклонять всякие подарки, говоря, что у нее "всего более, чем следовало бы". Как-то мой брат Андрей, узнав о том, что у нее недостатки, послал ей денег. Она деньги возвратила и написала мне:

   "...Я сейчас же догадалась, что вы братски захотели поделиться со мной. Спасибо, дорогие друзья; очень тронута, но денег не взяла потому, что трудное время для меня пережито. Это повторяется из года в год, когда коровы без молока. Теперь Рыженочка отелилась, и все опять пошло как по маслу. Молоко доставляю на завод и имею ежедневно 45 коп. Для меня это целое богатство, которым я оправдываю помощницу, себя, да и на третьего хватило бы... Я крепко целую вас с Андрюшей, и очень мне радостно чувствовать такое любовное отношение с вами".

   Так же отказалась она раз и от присланных нашей общей приятельницей денег.

   "Я всегда бываю до слез тронута добрым чувством любви, но от денег отказываюсь потому, что потребности у нас разные и богатым людям самим не хватает"⁵¹.

   Раз как-то моя мать с сестрой Сашей приехали к Марии Александровне и привезли ей кое-какой провизии от себя и от меня. Она тотчас же написала мне об этом:

   "...Вдруг в четвертом часу застучали катки {В Ясной Поляне "катками" называлась линейка.}, и подъехали мама, Саша... с чаем, медом и крупой. Я просто остолбенела от радости при виде милой Софии Андреевны, которая сама всё и перенесла ко мне в избу. От нее узнала о Вашей большой любви и заботе обо мне, чуть не заплакала от радости, что Вы, моя дорогая, помните обо мне. Спасибо, мне это большая радость, даже не по заслугам"⁵².

   Было несколько человек из наших друзей, которые пытались жить с Марией Александровной, чтобы помочь ей в работе. Но хотя она прямо от таких предложений никогда не отказывалась, тем не менее совместная жизнь с кем бы то ни было ее тяготила. Но еще тяжелей для нее бывало, когда люди приходили к ней для того, чтобы от нее учиться трудовой жизни.

   - Чему у меня учиться? Я - злая эгоистка, и больше ничего, - говаривала она в этих случаях. - Я едва со своей жизнью справляюсь. Какой я пример другим!

   Волей-неволей, так как силы у нее стали быстро падать и она не могла справляться со своим хозяйством, пришлось ей взять прислугу. Это было для нее очень тяжело. Хотя она называла ее своей "помощницей", а не слугой и хотя она обращалась с ней, как с равной, говоря ей "вы" и деля с ней стол, - но тем не менее искренняя Мария Александровна не могла не сознавать того, что она прибегала к наемному труду, который ей всегда претил.

   Помощницы Марии Александровны часто менялись, так как никто долго не мог выдержать монашеского образа жизни в одинокой глухой усадьбе. Летом 1910 года вместо женщины Мария Александровна наняла себе в помощники молодого малого из соседней деревни. С чисто материнской заботой опекала она своего юного помощника и всячески старалась украсить его жизнь.

   В это лето, как и в предыдущие, в овсянниковском доме жил И. И. Горбунов с семьей. Как-то вечером, окончив свои работы, Мария Александровна предложила Ивану Ивановичу поехать в Ясную Поляну. Запрягли лошадь, сели в шарабан и отправились. В Ясной провели вечер в беседе с Львом Николаевичем, и так как поздно засиделись, то решили остаться ночевать. Рано утром Иван Иванович был разбужен своей женой, примчавшейся из Овсянникова с печальной вестью: в час ночи у Марии Александровны между избой и закутой загорелись сени. Так как постройка была деревянная, а закута была плетевая, покрытая соломой, то в короткое время все сгорело дотла.

   Во время пожара в избе Марии Александровны спала старушка из деревни Овсянниково, для того чтобы вместо Марии Александровны подоить корову, а в сарае недалеко от избы, - приехавшая погостить к Марии Александровне ее знакомая. Она проснулась от треска пожара и бросилась в избу будить старушку. Проснулись и жена и дети Горбуновы, которые жили в доме. Они бросились спасать любимую корову Марии Александровны, которая, как всегда все животные, упиралась и не хотела уходить из своей закуты в неурочное время. Пока они заняты были коровой, изба настолько была охвачена огнем, что войти в нее не было никакой возможности.

   У Марии Александровны погибло все ее имущество: платья, шуба, белье, постель, стиральная машина, маслобойка, планет, вся утварь, все книги и пятьдесят три рубля денег, которые ей дала спрятать спавшая в сарае ее знакомая.

   Все это было бы возвратимо. Но что больше всего убило Марию Александровну, было то, что в огне погибли все письма моего отца к ней, подлинная рукопись его рассказа "Иван Дурак"⁵³ и списки, сделанные ее рукой со многих его сочинений, которые представляли из себя последние исправленные редакции. Между прочим, сочинение "Исследование Евангелий"⁵⁴ имело много собственноручных пометок и поправок отца. Одну из своих драгоценностей - рукопись книги "Так что же нам делать?" Мария Александровна подарила мне еще в 1901 году с надписью: "Подарила моему дорогому другу Танечке М. Шмидт". Рукопись эта представляет из себя толстую переплетенную книгу, в которой сохранены все выпущенные цензурой места⁵⁵.

   Узнав о своей потере, Мария Александровна громко вскрикнула, закрыла лицо руками и долго молча так просидела. Меня в то время не было в Ясной Поляне. Мария Александровна пишет мне 6 июля 1910 года из Овсянникова:

   "...У меня сгорело все. И самое мое дорогое, что составляло сущность моей жизни - рукописи Льва Николаевича и моя Шавочка. Простите мне все мои прегрешения вольные и невольные, а вместе с грехами и мою тяжко болезненную старость. Не имею слов благодарить Вас, дорогой друг, за любовь ко мне. Я не стою этого..."⁵⁶

   Трудно было ей смириться перед этим испытанием. Как жить, не имея под рукой тех бесконечно драгоценных для нее мыслей, которые она долгими осенними и зимними вечерами перечитывала и переписывала и в которых она черпала силы для своей духовной жизни! Многих и восстановить нельзя. Вся долголетняя переписка с самым дорогим для нее другом и руководителем - пропала в огне! Да и материально как трудно вновь собрать все те необходимые для хозяйства и ежедневного обихода мелочи, которые накапливаются незаметно и к которым невольно привыкаешь.

   По разным данным оказалось, что поджег Марию Александровну ее юный помощник для того, чтобы во время пожара похитить чужие деньги, которые у нее хранились. Мария Александровна не только простила его, но никому не позволила при себе обвинять его.

   - Бог с ним, душенька! Бог с ним! - говорила она горячо. - Еще не доказано, что это он сделал, а мы с вами нагрешим, обвиняя его! Бог с ним!

   Тотчас же после пожара я купила леса на новую избу и заказала плотнику построить ее. Заказала я ее выше и просторнее, чтобы больной старушке было бы легче в ней дышать. Мария Александровна изо всех сил противилась новой постройке. Но я знала, что нигде ей так хорошо не будет жить, как одной в Овсянникове.

   "Вчера я не нашла удобной минуты переговорить с Вами относительно стройки, - пишет она мне, узнав о моем намерении. - Крепко благодарю и глубоко тронута Вашим участием ко мне, но допустить стройки лично для меня - не могу. При одной мысли об этом мне невыносимо делается грустно, - ну, просто, душа болит. Буду жить, где и как бог приведет. Крепко целую вас всех, прощаюсь со всеми вами очень. Числа 15-го думаю ехать к брату"⁵⁷.

   Я не послушалась Марии Александровны и продолжала стройку. Целый год Мария Александровна жила, как она мне и писала, "где и как бог приводил". Наконец я написала ей запрос о том, думает ли она вновь вернуться в Овсянниково.

   "Дорогая моя Танечка, - ответила она мне. - Я не только думаю о дорогом Овсянникове, но на четвереньках уползу туда, если Вы застрахуете дороже, чтобы на случай пожара Вам ничего не терять"⁵⁸.

   Вторым условием она поставила мне то, чтобы я позволила ей помогать в надзоре за работами. Мне это было тем более удобно, что я не жила в Ясной и что Мария Александровна могла строить новую избу вполне по своим потребностям и вкусам. Она переехала в избу еще до окончательной ее отделки и взяла на себя руководство остальными работами, а также и моими делами.

   "...Душенька моя, знайте одно, - пишет она мне.- Все делаю я с такой любовью, добрым желанием, как никогда еще мне не приходилось"⁵⁹.

   "...Помните одно, - пишет она дальше, - что желание мое помочь Вам было от всей души, но голова моя, старая и больная, может изменить мне, и я могу ошибиться..."⁶⁰

   Перейдя в свой новый "дворец", как она называла свою избу, она не переставала присылать мне благодарственные письма.

   "...Милый друг, спасибо за новое чудное помещение, где могу болеть, кашлять, никого не беспокоя. Стеснительно жить в чужом доме с этой докучной и грязной болезнью. Танечка, милая моя, очень прошу Вас, не стесняйтесь и приказывайте мне все, что Вам хочется делать в Овсянникове, не отнимайте у меня радости послужить Вам. Вы и не подозреваете, с какой любовью отношусь ко всему, что Вас касается"⁶¹.

   "...У меня в домике более, чем хорошо. Спасибо, моя душенька, живу, как у Христа за пазухой, и все думаю - за что бог послал мне такую хорошую жизнь..."⁶²

   "...Быть может, я за силу взялась бы и приехала Вас поблагодарить за ту чудную жизнь, какую Вы дали мне в божественном Овсянникове. Дорогой мой друг! - знайте одно, что не имею слов выразить Вам своей глубокой благодарности..."⁶³

   Потеря всех ее сокровищ наложила печать грусти на всегда веселую, бодрую и жизнерадостную Марию Александровну. Но, если уменьшилась ее веселость, зато увеличились в ней доброта и мягкость. Перестав жить эгоистической жизнью, она перенесла весь интерес от своей личности на окружающих. Она перестала бояться лишений, труда и болезни, находя в них средства для духовного роста. Все свои душевные усилия она употребляла только на то, чтобы увеличить любовь к своим ближним. От усилий это любовное отношение к людям перешло в привычку, и к концу ее жизни Марии Александровне стало так же свойственно любить всех живых существ без исключения, как и дышать. Когда при ней кто-нибудь ссорился, сердился, спорил, осуждал, Мария Александровна искренне страдала и сейчас же заступалась за того, кого обижали, стараясь смягчить спорящих и объяснить все непониманием. Помню, как часто Мария Александровна дергала меня за юбку или за рукав, когда я на кого-нибудь налетала с осуждением.

   - Не надо, Танечка, не надо, - шептала она мне на ухо. - Оставьте, он ребенок... Он не понимает... Как можно сердиться?

   Труднее всего бывало ей совладать с собой, когда превратно понимали и при ней осуждали моего отца. Но и к этому она к концу своей жизни выработала мягкое и терпимое отношение. Она старалась стать на точку зрения своего противника и мягко и ласково уговаривала отнестись к Льву Николаевичу с доверием и любовью и постараться понять. При этом она старалась своими словами разъяснить то, что он думал, говорил и писал.

   В последнее время заботило ее душевное состояние ее друга Льва Николаевича, который все больше и больше тяготился жизнью в Ясной Поляне; он часто приезжал к Марии Александровне, чтобы излить ей свою душу.

   В конце лета 1910 года отец приехал погостить ко мне в деревню в Новосильском уезде⁶⁴. Отсюда он написал Марии Александровне свое последнее письмо, которое я нашла после ее смерти в ее бумагах. Вот оно:

  

   Здравствуйте, дорогой старый друг и единоверец. Милая Мария Александровна. Часто думаю о Вас, и теперь, когда не могу заехать в Овсянниково, чтобы повидать Вас, хочется написать Вам всё то, что Вы знаете. А именно, что по-старому стараюсь быть менее дурным и что, хотя не всегда удается, нахожу в этом старании главное дело и радость в жизни, и еще то, что Вы тоже знаете, что люблю, ценю Вас, радуюсь тому, что знаю Вас.

   ..Пожалуйста, напишите мне о себе, о телесном и о душевном.

  

   23 сентября отец вернулся в Ясную Поляну и опять стал часто посещать своего "старого друга и единоверца". Последний раз он был в Овсянникове 26 октября, за два дня до ухода из Ясной Поляны. Мария Александровна рассказывала мне, что он приехал к ней верхом и сказал ей о том, что собирается уйти из Ясной Поляны навсегда. Мария Александровна ахнула и всплеснула руками.

   - Душенька, Лев Николаевич! - сказала она. - Это слабость, это пройдет...

   - Да, - ответил отец, - это слабость.

   Но он не сказал, что это пройдет. Через два дня, в ночь с 27-го на 28-е, он с доктором Душаном Петровичем Маковицким уехал из дома, написав мне и брату Сергею, что ушел, потому что "не осилил" сделать иначе⁶⁶.

   Когда Мария Александровна узнала о том, что отец ушел, она немедленно переехала в Ясную Поляну. Где было горе, где была нужда в утешении, там всегда была и Мария Александровна. Так и в этот раз - Мария Александровна примчалась к нам и, как всегда, принесла с собой большой запас любви и нежности. Ночи она проводила на диване в спальне моей матери, и, чтобы не тревожить ее покоя, она подавляла мучивший ее кашель, зарываясь лицом в подушку.

   После кончины отца Мария Александровна сильно осунулась, согнулась, стала задумчива и молчалива и только прибавила ласк и любви к окружающим. Здоровье ее все ухудшалось, и в 1911 году, в июле, она пишет мне