Сухотина-Толстая Татьяна Львовна - Воспоминания

так хочется ее получше выходить"⁶¹.

   С папа и мы переписывались. В июне я получила от него из Самары следующее письмо:

   "Таня!

   Тут есть мальчик. Ему 4 года, и его зовут Азис, и он толстый, круглый, и пьет кумыс, и все смеется. Степа его очень любит и дает ему карамельки. Азис этот ходит голый. А с нами живет один барин, и он очень голоден, потому что ему есть нечего, только баранина. И барин этот говорит: "Хорошо бы съесть Азиса, - он такой жирный". Напиши, сколько у тебя в поведенье. Целую тебя"⁶².

   Я писала папа сама, а Илья не умел. Мама пишет отцу:

   "Письма твои к ним <детям> прочту им завтра... Верно, они сейчас же тебе напишут. Илюша меня уж просил, чтоб за него написать тебе, и просил таким умильным голосом, что он сам не умеет, - что я удивилась"⁶³.

   К июлю лето несколько оживилось.

   По дороге в Самару папа купил в Москве для нас "гигантские шаги", написал подробное наставление о том, как их поставить. Позвали плотников, выбрали место среди луга перед домом. Срезали хороший прямой дуб, и через несколько дней мы все начали учиться бегать.

   "Вчера в первый раз все - и большие и маленькие, - пишет мама отцу, - бегали с азартом на pas de geant {гигантские шаги (фр).}. Детям тоже ужасно понравилось, они были в восторге, спать не шли, чай пить не хотели и так и рвались на луг"⁶⁴.

   Скоро мы с Сережей хорошо выучились бегать. Только толстый Илья все падал. Повиснет, бывало, на петле, не сумеет опять на ноги встать и так и кружится, пока не сядет на землю.

   К концу лета Ханна очень поправилась, о чем моя мать с радостью сообщает отцу:

   "Ханна тоже теперь здорова и весела, и, как всегда, мне с ней хорошо и легко; такой она, право, верный мне друг и помощница"⁶⁵.

   А вскоре вернулись папа со Степой, и тогда мы почувствовали себя совершенно счастливыми.

   Без папа всегда казалось, что жизнь не полна, недоставало чего-то очень нужного для нашего существования, - точно жизнь шла только пока, и начиналась настоящая жизнь только тогда, когда папа опять возвращался.

   Когда он приехал, мы посвятили его в наше главное в то время увлечение - "гигантские шаги", и он очень скоро выучился на них бегать и часто бегал со всеми нами.

   Как-то раз за обедом пятилетний толстяк Илья начал объяснять папа, какое он придумал приспособление к "гигантским шагам".

   - Знаешь, папа, что я придумал? - начал он. - Это будет очень весело... Надо сделать палочку, на палочку надо приделать дощечку, потом надо сделать еще палочку и на палочку дощечку...

   Сережа и я расхохотались.

   - И на палочку дощечку и на дощечку палочку... - стал повторять Сережа, передразнивая Илью.

   Я тоже подхватила:

   - И на палочку дощечку и на дощечку палочку... Ха, ха, ха... И на палочку дощечку... Так, Илья?

   Илья не выдержал наших насмешек и громко и протяжно заревел.

   - Ну, не плачь, Илья, - сказал папа, зная, что Илья способен к разным изобретениям и что, вероятно, в его выдумке есть смысл. - Расскажи мне, что ты придумал, и мы постараемся это устроить.

   Когда Илья успокоился и был в состоянии объяснить свое изобретение, то оно оказалось совсем не тупым и было исполнено яснополянским плотником. Вот в чем оно состояло: на кругу возле "гигантских шагов" вбивался в землю небольшой столбик. Затем отдельно делалась дощечка с ручкой и с дырочкой в краю. Бегающий на "гигантских шагах" брал эту дощечку в руку и на бегу должен был стараться надеть дощечку на вбитый в землю столб. На этом столбе, недалеко от его верхнего конца, была приделана дощечка, чтобы та, которую надевал на столб бегающий, не проскальзывала до земли.

   Илья был в восторге, оказалось, что "на палочку дощечку, и на дощечку палочку, и на палочку дощечку, и на дощечку палочку" не только не было глупо, но что сам папа заказал это приспособление и даже, бегая на "гигантских шагах", иногда им забавлялся.

  

   Папа приехал из Самары здоровым и бодрым⁶⁶. Жизнь наша опять потекла счастливо. Все мы были заняты; дети учились, а папа принялся за составление детских книг для чтения⁶⁷, в чем ему много помогала и мама. Я помню, что и я помогала в рисунках к буквам и старательно рисовала "арбуз" к букве "А" и "бочку" к "Б".

   В Ясной всегда гостил кто-нибудь из родных. В эту осень жил один из братьев мама - Володя, а позднее на всю зиму приехал ее дядя - К. А. Иславин, дядя Костя, как его называли все, даже прислуга. Оба они тоже помогали в работе над книжками для чтения.

   Мама часто пишет в это время своей сестре Т. А. Кузминской в Кутаис о том, что делается в Ясной Поляне.

   "Мы теперь занялись опять детскими книгами, - пишет она 20 сентября 1871 года, - Левочка пишет, а я с Варей переписываем - идет очень хорошо. Вот если бы напечатали скоро, то первую книжечку послала бы Даше. Да и во всяком случае пошлю. Ты будешь рада, что мы написали эти книжечки, когда будешь учить детей"⁶⁸.

   В то время не было того множества детских книг, как теперь, и те, которые существовали, - были или скучны, или непонятны, особенно для крестьянских детей, для которых главным образом писал папа.

   Папа никогда не мог делать кое-как то, что он делал, и он положил много времени и труда для составления этих четырех "Книг для чтения" и "Азбуки"⁶⁹.

   Чтобы найти что-нибудь поучительное и интересное для своих книг, он то читал астрономию, то физику, то книгу пословиц, то просматривал басни Эзопа, то читал английские и американские детские сборники.

   Отовсюду, как пчела с разных цветов носит мед в свой улей, так и он носил в свои книги то, что он находил для них хорошего...

   Было время, когда он хотел написать несколько статей об астрономии в этих книжках, и тогда он не только прочел все, что мог, по астрономии, но и проводил целые ночи до утра, разглядывая звезды, и по звездным картам изучал их⁷⁰.

   "Я так занята помоганием Левочке писать книжечки,- пишет мама своей сестре 28 ноября 1871 года,- что еле успеваю переделать в день все необходимые дела. Но все еще не скоро будут готовы эти книжечки, ты знаешь, как Левочка всегда все отделывает и переделывает, даже мелочи..."⁷¹

   И уже под самое рождество того же года, 22 декабря, она опять пишет своей сестре: "Мы все это время с дядей Костей писали и переписывали детские книжечки и спешили кончить к праздникам. И действительно кончили, и Левочка повез первую часть в Москву"⁷².

   12 января отец пишет своей родственнице и другу графине Александре Андреевне Толстой:

   "Пишу я эти последние года Азбуку и теперь печатаю. Рассказать, что такое для меня этот труд многих лет - Азбука, очень трудно... Гордые мечты мои об этой Азбуке вот какие: по этой Азбуке только будут учиться два поколения русских всех детей от царских до мужицких и первые впечатления поэтические получат из нее, и что, написав эту Азбуку, мне можно будет спокойно умереть"⁷³.

   По мере того как отец печатал Азбуку, он ее исправлял и добавлял.

   "Азбука моя печатается с одного конца, а с другого все пишется и прибавляется, - пишет он опять Александре Андреевне. - Эта Азбука одна может дать работы на 100 лет. Для нее нужно знание греческой, индийской, арабской литератур, нужны все естественные науки, астрономия, физика, и работа над языком ужасная - надо, чтоб все было красиво, коротко, просто и, главное, ясно"⁷⁴.

  

   Дом наш становился слишком тесным для нашей семьи. Как-то папа призвал из Тулы архитектора и заказал ему пристроить к дому большую залу. Она должна была быть готовой к рождеству 1871 года.

   Помню, с какой торжественностью ее закладывали. Когда было приготовлено место для фундамента, папа дал мне серебряный рубль и велел туда бросить. Все стаяли вокруг, потом перекрестились, и начались работы. Каменщики, столяры, плотники, штукатуры усиленно работали до самого сочельника.

   За несколько дней до рождества, пока папа был в Москве⁷⁵, мама с дядей Костей занялись устройством новой залы. Дядя Костя, который очень любил красивое убранство, - занялся вешаньем картин, зеркал, ламп, штор и проч. А мама с рабочими таскала из флигеля, где все это хранилось в старой кладовой, - тюфяки, подушки, старинные канделябры, блюда, мебель и прочие вещи.

   Никогда, кажется, не бывало столько приготовлений к рождественским праздникам, как в этот год.

   Ожидалось много гостей, и, чтобы им не было скучно, готовились елка, маскарад, катанье с гор и на коньках и прочие удовольствия...

   За несколько дней уже поденные бабы, подоткнув паневы, лили целые потоки воды по всем полам. Другие, стоя босыми ногами на подоконниках, мыли стекла окон. Дворник, с коробкой толченого кирпича, суконкой чистил все медные замки, отдушины на печах и проч.

   Мы, дети, с Ханной тоже были очень заняты приготовлением огромного плум-пудинга {сливовый пудинг (англ.).} и украшений на елку.

   По вечерам мы все собирались вокруг круглого стола под лампой и принимались за работу. После напряженного учения всей осени и первой части зимы для нас всякое новое занятие было отдохновением. А после одиночества многих месяцев приезд гостей сулил нам много удовольствия.

   Мама приносила большой мешок с грецкими орехами, распущенный в какой-нибудь посудине вишневый клей, который еще задолго до этого собирался нами со стволов старых вишневых деревьев, растущих у нас в грунтовом сарае, и каждому из нас давалось по кисточке и по тетрадочке с тоненькими, трепетавшими от всякого движения воздуха, золотыми и серебряными листочками.

   Кисточками мы обмазывали грецкий орех, потом клали его на золотую бумажку и осторожно, едва касаясь ее пальцами, прилепляли бумажку к ореху. Готовые орехи клались на блюдо и потом, когда они высыхали, к ним булавкой прикалывалась розовая ленточка в виде петли так, чтобы за эту петлю вешать орех на елку. Это была самая трудная работа: надо было найти в орехе то место, в которое свободно входила бы булавка, и надо было ее всю всунуть в орех. Часто булавка гнулась, не войдя в орех до головки, часто кололись пальцы, иногда плохо захватывалась ленточка и, не выдерживая тяжести ореха, выщипывалась и обрывалась.

   Кончивши орехи, мы принимались за картонажи. Заранее была куплена бумага, пестрая, золотая и серебряная. Были и каемки золотые, и звездочки для украшения склеенных нами коробочек. Каждый из нас старался придумать что-нибудь новое, интересное и красивое. Клеились корзиночки, кружечки, кастрюлечки, бочонки, коробочки с крышками и без них, украшенные картиночками, звездочками и разными фигурами.

   Потом одевались "скелетцы". Теперь этих кукол давно уже не делают. А в мое детство ни одна елка не обходилась без "скелетцев".

   Это были неодетые деревянные куклы, которые гнулись только в бедрах. Головка с крашеными черными волосами и очень розовыми щеками была сделана заодно с туловищем.

   Ноги были вделаны в круглую деревянную дощечку, так, чтобы кукла могла стоять.

   Этих "скелетцев" мама покупала целый ящик, штук в сто. Они стоили по 5 коп. и раздавались уже одетыми каждому приходящему на елку ребенку.

   Вместе с ящиком "скелетцев" мама приносила огромный узел с разноцветными лоскутами. Все мы запасались иголками, нитками, ножницами и начинали мастерить платья для голых скелетцев. Одевали мы их девочками, и мальчиками, и ангелами, и царями, и царицами, и наряжали в разные национальные костюмы: тут были и русские крестьянки, шотландцы, и итальянцы, и итальянки. И чего, чего мы с мама и Ханной не придумывали...

   Наконец в сочельник все было готово...

   - Сергей⁷⁶, - распорядился папа, - вечером вели запрячь трое саней.

   Мы насторожились.

   - Папа, ты куда?

   - На станцию, за гостями,

   - А нам можно ехать? - спросила я.

   - Нет, куда вам, мы вернемся ночью. И мама не поедет. - Это нас успокоило.

   Нас послали спать, но перед сном мы пошли посмотреть новую пристройку. Она поспела как раз к рождеству.

   Зала была поразительно великолепна: вновь натертый паркет блестел, как зеркало; на стенах висели старинные портреты толстовских предков, в простенках повешаны зеркала, против них две керосиновые лампы, и посередине комнаты покрытый белой скатертью длинный стол с посудой и холодным ужином для ожидаемых гостей...

   В разных других комнатах были постланы для гостей кровати.

   Мы их пересчитали, и их было семь. Значит, ждут семерых.

   В большом волнении мы пошли спать, ожидая много радости и удовольствия от завтрашнего дня и от всех последующих.

   На другой день мы встали рано и все утро протомились, ожидая появления наших гостей. После дороги и позднего ужина они проспали дольше обыкновенного.

   Но вот наконец они появились... Вот мой милый толстый, добрый крестный отец, Дмитрий Алексеевич Дьяков, которого мы сокращенно зовем Микликсеичем и которому, несмотря на то, что он старше папа, мы все говорим "ты".

   Он всегда шутит и всегда весел, и потому мы, дети, встречая его и бросаясь ему на шею, уже заранее смеемся.

   - Ну, Таня, покажись, - говорит он мне. - Что, у тебя талия все такая же, как яйцо, - в середине толще, чем кверху и книзу?

   Я смеюсь шутке своего крестного отца, но несколько ею уколота. И немедленно я придумываю ему ядовитый ответ.

   - А ты знаешь, Микликсеич, - бойко говорю я, - у меня недавно был нарыв на большом пальце, и мне положили припарку и завязали палец тряпкой, и он вышел такой толстый, что мы его прозвали Микликсеичем.

   Потом приходит дочь Дмитрия Алексеевича - высокая, красивая белокурая Маша.

   Она вся тонкая, гибкая, нежная... Я ее страстно люблю и, главное, любуюсь ею. С нею ее компаньонка, коротенькая добродушная Софеша.

   И с ними же приехала наша двоюродная сестра, милая, рассеянная и восторженная Варенька.

   Днем приезжает из Тулы другая двоюродная сестра - Лиза с своим мужем Леонидом Оболенским и братом Николенькой Толстым. Леонид и Николенька тоже наши большие друзья, Леонид - веселый, добрый и, кроме того, очень мягкий человек, так что всегда исполняет все наши просьбы.

   - Леонид!- кричим мы. - Идем на коньках кататься.

   - Да что вы! Что вы! Я сам расшибусь и вам лед проломлю, - говорит грузный Леонид.

   Но мы ему не даем покоя.

   - Нет, пойдем. И Лизанька пойдет, Варя, и Маша, и Софеша, и Николенька...

   И в конце концов Леонид соглашается, и мы все идем на пруд, где у нас расчищен каток и выстроена большая деревянная гора, с которой мы катаемся на санках. Много веселых падений, неловких, смешных движений и кувыркания в снегу... Мы, дети, стараемся поразить больших нашим искусством кататься на коньках.

   Веселые, разрумяненные от движения на морозе, мы отправляемся домой. Нас не пускают в залу. Там мама с гостями устраивает елку и расстанавливает по столам подарки...

   Чувствуется приятный смолистый запах елки...

   Мы обедаем в новом кабинете папа внизу.

   Уже во время нашего обеда в передней слышится возня собравшихся с дворни и с деревни ребят... Они топчутся, шушукаются, толкают друг друга, и в этих звуках мы слышим признаки того же нетерпения, которым горим и мы.

   Праздничный обед тянется бесконечно долго. Наконец одолели жареную индюшку, и человек несет на блюде пылающий плум-пудинг. Он облит ромом и зажжен. Несущий его человек отклоняет от него лицо, чтобы не обжечься. А я смотрю на пламя и надеюсь на то, что оно не погаснет, пока плум-пудинг не донесут до меня.

   Мы гордимся тем, что этот плум-пудинг - произведение наших рук. Мы накануне под руководством Ханны успели вычистить для него изюм, снять кожу с миндаля и истолочь его.

   Наконец обед кончен, и мы идем наверх. Проходя через переднюю, мы сочувственно переглядываемся с знакомыми нам ребятами.

   Тут сыновья повара: Егор и наш друг Сеня, который каждый год 9 марта делает нам таких удивительных жаворонков, тут прачкина кудрявая, черноглазая, хорошенькая Наташа, которая на пасхе, катая яйца, говорит, что хочет выкатать "рировенькое ряричко", тут ее сестры Варя и Маша, и много других дворовых и крестьянских детей. От них пахнет морозом и полушубками...

   Наверху нас запирают в гостиную, а мама с гостями уходит в залу зажигать елку...

   Мы совершенно не в силах сидеть на месте и то подбегаем к одной двери, то к другой, то пытаемся смотреть в щелку, то прислушиваемся к звукам голосов в зале.

   Наконец слышим стремительный топот вверх по лестнице. Шум такой, точно гонят наверх целый табун лошадей.

   Волнение наше доходит до крайних пределов. Мы понимаем, что впустили вперед нас крестьянских ребят и что это они бегут наверх. Мы знаем, что, как только они войдут в залу, так откроют двери и нам.

   Так и выходит. Когда шум немного стихает, слышим приближающиеся из залы шаги мама к гостиной двери. Вслед за этим дверь отворяется на обе половинки, и нам позволено войти...

   В первую минуту мы стоим в оцепенении перед огромной елкой. Она доходит почти до самого потолка, и вся залита огнями от множества восковых свечей, и сверкает бесчисленным количеством всяких висящих на ней ярких безделушек.

   Вокруг елки стоят Дьяковы, Варя, Лиза, Леонид, Ханна... Мама поощряет нас подойти ближе и рассмотреть свои подарки... Они разложены на столах под елкой.

   Я все разглядываю, всем любуюсь. Смотрю свои подарки, потом подарки братьев. Потом хожу вокруг елки и разглядываю висящие на елке игрушки и сладости. Встречаю одетых мною скелетцев и склеенные мною картонажи.

   Но как много и новых вещей!

   Вот пряники в виде львов, рыб, кошек... Вот огромные конфеты в блестящих бумажках, с приклеенными к ним фигурами лебедей, бабочек и других животных, сидящих в гнезде пышной кисеи... Вот очень забавные флакончики в виде козлят, поросят и гусей, с красными, желтыми и зелеными духами. У поросят и козлят пробки воткнуты в морды, а у гусей в хвосты.

   Дворовые и деревенские дети тоже издали разглядывают все висящее на елке и указывают друг другу на то, что им больше нравится...

   А папа? Где папа? Я ищу его глазами, так как мне не может быть вполне весело без его участия.

   Мое бессознательное семилетнее сердце смутно чувствует, что то удовольствие, которое я сейчас испытываю, не может найти большого сочувствия в папа. Но я все же его отыскиваю. Он стоит где-нибудь поодаль в своей неизменной серой блузе, с засунутыми на ремень руками. Я с улыбкой взглядываю на него. И он отвечает мне тоже улыбкой, доброй и снисходительной... Я угадываю в ней следующее невысказанное им чувство:

   "Мне было бы приятнее, если бы ты не радовалась этим пустякам и если бы тебя не соблазняли ими. Но что же делать, - я один не имею сил бороться против всех. Все-таки я рад, что тебе весело, потому что ты мне мила и близка и я тебя люблю..."

   И я хватаю его за его большую любимую руку и, хотя он и не сочувствует, но я веду его к своему столу и показываю ему свои подарки.

   Тут лежит в футляре золотой медальон от Лизы, Дьяковы в этом году сочли меня слишком взрослой для куклы, и вместо обычной Маши я получила от них настоящую медную кухонную посуду. В ней можно готовить все, что угодно. Они же подарили мне круглый кожаный рабочий ящик, в котором положено все нужное для работы. Тут и ленточки, и куски ситца, и иголки, и нитки, и тесемки, и крючки, и булавки, и ножницы, и наперсток, и всякие другие принадлежности для шитья. Ящик этот мне очень нравится. Я всю жизнь берегла его, и он до сегодняшнего дня цел у меня, хотя ни Дмитрия Алексеевича, ни Маши, ни Софеши давно уже нет...

   Когда все нагляделись на елку и на свои подарки, - мама с помощью Ханны и своих гостей раздает с елки всем детям "скелетцев", пряники, крымские яблоки, золоченые орехи и конфеты, и все, нагруженные своими подарками и сладостями, расходятся по домам.

   Мы несем свои подарки в детскую и раскладываем по шкапам.

   Илья получил между другими подарками чашку, которая очень ему нравится. Он бережно носит ее от одного к другому и предлагает каждому любоваться ею.

   Потом он, держа ее в двух руках и не спуская с нее глаз, несет ее к себе в детскую.

   Но, проходя из залы в гостиную, он спотыкается на пороге, к которому он еще не успел привыкнуть, и с чашкой в руках растягивается во весь рост среди гостиной.

   Хорошенькая фарфоровая чашка разлетается вдребезги! Илья громко и протяжно ревет.

   - Это... это... - старается он выговорить между рыданьями,- не я виноват... Это... архитектор... виноват.

   Он как-то слышал, что старшие осуждали архитектора за сделанный порог, и, разбив чашку и ушибившись, ему кажется, что ему станет легче, если он в своих горестях обвинит другого человека.

   Его поднимает и принимается утешать мама. Она говорит, что не архитектор, а сам он виноват в своем несчастье, так как он мог быть осторожнее.

   Папа, как всегда, внимательно наблюдавший за нами, подмечает в Илье желание обвинить другого человека вместо себя в своем промахе и добродушно посмеивается над ним. Илье делается еще обиднее, и он в слезах, с горем в душе, уходит спать.

   С тех пор поговорка: "архитектор виноват" - осталась у нас в семье, и каждый раз, как мы в своих ошибках виним другого человека или случайность, - то кто-нибудь из нас непременно с хитрой улыбочкой напомнит, что, вероятно, "архитектор виноват".

  

  

   На другой день после елки у нас назначен маскарад.

   Костюмы готовы. Тотчас после обеда все разбегаются по своим комнатам, чтобы переодеться.

   Все торопятся, боясь опоздать. Мама бегает из одной комнаты в другую, помогая всем. В последнюю минуту и она быстро снимает свое европейское платье и одевается бабой.

   Потом она бежит к дяде Косте, просит его сесть за фортепиано и играть марш.

   Мы все толпой стоим в дверях залы и ждем разрешения войти. Мама строит нас парами.

   Наконец раздаются первые аккорды марша, и мы попарно входим в залу.

   Впереди всех Илья с маленькой приехавшей к нам в гости англичанкой Кэти.

   Илья одет девочкой в красной юбочке, а Кэти клоуном. За ними иду я с Сережей. Я одета маркизом: на мне голубые кафтан и панталоны, белые чулки и башмаки. Голова напудрена. Сережа - моя дама. Он одет маркизой.

   Лиза одета мужиком, Маша Дьякова - бабой, Варя - вторым клоуном, и мама - второй бабой.

   Сзади всех идет маленький пресмешной горбатый старичок в маске. На спине у него огромный горб, волосы и борода длинные и седые, в руках палка и на крошечных ножках надеты туфли. Это Софеша.

   В первые минуты мы все друг друга разглядываем и стараемся узнавать тех, кто в масках, а потом все пускаются в пляс.

   Мы никаких танцев не знаем и поэтому толчемся без толку, кто во что горазд. Но это весело. Может быть, даже веселее, чем если бы мы умели танцевать и выделывали бы правильные па.

   За фортепиано сменяются все те, кто умеет хоть что-нибудь играть. А пляска все продолжается.

   Вдруг я замечаю, что как-то скучнее стало. Я оглядываюсь: нет папа и Микликсеича. И дяди Кости тоже нет. Да и Николенька исчез. Нам совсем скучно...

   Но что это за толкотня в дверях? Я оглядываюсь: сквозь толпу стоящей у двери прислуги проталкиваются: вожак, два медведя и коза {В то время бывал обычай водить по деревням и усадьбам ручных медведей, которых обучали разным штукам. Впоследствии этот способ заработка был запрещен, так как некоторые поводыри мучили животных.}.

   Я сразу вижу, что медведи не настоящие, а одетые в вывернутые шубы люди. Но они все-таки страшные, и когда кто-нибудь из них ко мне подходит, я с визгом убегаю. Оба медведя тихонько рычат, а поводырь их успокаивает. Очень смешна коза. Она очень высокая. Вся закутана в какой-то мешок. Шея у нее сделана из палки, а на конце этой палки вместо головы приделаны две дощечки. Дощечки эти изображают рот, и они открываются и закрываются от того, что к ним приделаны веревочки, которые человек, изображающий козу, дергает. Почему такой наряд назывался "козой" - никто не мог объяснить, но каждый мальчишка в то время без ошибки знал, что это "коза". Она тоже очень страшная, особенно когда щелкает дощечками.

   Поводырь заставляет своих животных проделать всякие смешные штучки. Они показывают, как ребята горох воруют, как красавица в зеркало смотрится и прихорашивается, как старая баба на барщину идет и прихрамывает. При этом поводырь приговаривает такие уморительные прибаутки, что за каждой следует взрыв хохота всей залы.

   Но вот музыка играет бодрее и веселее, и коза, и медведи, и поводырь - все принимаются плясать. Очень смешно пляшет коза, щелкая дощечками.

   Мы, дети, не участвуем, а только смотрим и стараемся узнать наряженных. Поводыря узнать не трудно: у кого может быть такой толстый живот и кто может придумать такие смешные прибаутки, как не Микликсеич?

   - Микликсеич, - кричим мы. - Это Микликсеич!

   - А это папа, - говорим мы, подходя к козе, это папа так смешно плясал, щелкая дощечками. В двух медведях мы узнаем дядю Костю и Николеньку.

   Скоро им делается жарко, и они уходят и переодеваются опять в свои обычные платья, кроме Николеньки, который разохотился плясать и наряжается старухой. Он приделывает себе горб, надевает женское платье, чепчик и очень смешную и страшную маску с крючковатым носом и торчащим сбоку рта огромным зубом. В таком виде он влетает в залу и приглашает Софешу плясать с ним трепака. Софеша в виде крошечного старичка с маленькими ножками в туфлях принимает приглашение, и вот они вдвоем выделывают такую пляску, что все хохочут до изнеможения.

   Наконец, нас, детей, посылают спать. Мы сидим потные, усталые, но спать идти очень не хочется... Еще бы попрыгать и поплясать... А тут еще мы слышим, что после ужина все "большие" собираются на двух тройках на станцию провожать Дьяковых. Они уезжают сегодня ночью. Я смотрю в окно. Прекрасная лунная морозная ночь... Неподвижно стоят старые березы, убранные сверкающим инеем. Ах, когда я буду большая и буду делать все, что мне захочется?

   Но Ханна решительно приказывает идти спать, и мы прощаемся.

   Машу Дьякову я целую особенно нежно. Она берет меня на колени и ласкает. Когда-то я опять ее увижу. Так хотелось бы еще с ней посидеть... Уже готовы появиться слезы, но тут Микликсеич отвлекает меня какой-то шуткой, и я с Ханной, Сережей и Ильей иду вниз в комнату со сводами с кольцами на потолке, чувствуя, что хочется и смеяться и плакать.

   На другой день уезжают Оболенские, а за ними через несколько дней уезжают и Варя с Николенькой.

  

   После святок нужно опять приниматься за уроки.

   Как-то, придя с нами здороваться, мама заметила на моем лице сыпь. Она встревожилась, приложилась губами к моему лбу, чтобы почувствовать, нет ли у меня жара, спросила меня - не болит ли у меня голова, и велела показать язык.

   Голова у меня немного болела, и хотя мама усомнилась в том, что у меня жар, она все же велела мне лечь в постель.

   Вскоре и у Сережи и у Ильи оказалась сыпь на лице и на руках. Нас всех положили в постель.

   Мама и Ханна ходили за нами, но мы были мало похожи на больных. Моя головная боль вскоре совсем прошла, и хотя сыпь высыпала не только на лице, но и на руках, все же никто из нас больным себя не чувствовал.

   Очень было приятно вместо обычного молока получать чай с малиновым вареньем, приятно было быть избавленной от уроков, но все же лежать в постели, когда хотелось бегать и кататься на коньках, - было тяжело. И мы прыгали по постелям и шалили так, что Ханна иногда теряла терпение.

   - Какие же это больные? - говорила она мама. - Они все совершенно здоровы.

   - Да почему же у них сыпь? - недоумевала мама. - На деревне корь, и они, наверное, заразились опять от деревенских детей.

   - Тогда был бы у них жар, - возражала Ханна.

   - Да ведь вы знаете, Ханна, - говорила мама, - что корь иногда проходит очень легко. Вероятно, дети болеют очень легкой формой.

   Чтобы прекратить всякие сомнения, решили послать в Тулу за нашим старым доктором, милым Николаем Андреевичем Кнерцером.

   Приехал Кнерцер, поздоровался с нами и сел около моей кровати. Он посмотрел на высыпавшую на лице и на руках сыпь, поискал ее на других частях тела, пощупал мой лоб, посчитал пульс и велел показать язык.

   Потом он посмотрел на меня сначала через очки, потом сверх очков, и мне показалось, что в его глазах мелькнул насмешливый игривый огонек.

   То же самое Кнерцер проделал у постели моих братьев.

   - Ну, что же? - спросила мама.

   - У детей не корь, - сказал он наконец. - Жара у них нет, и сыпь сосредоточилась только на лице и руках. Не попало ли к ним на лицо что-нибудь такое, что могло произвести это высыпание?

   - Не знаю, - сказала мама. Потом обратилась к нам: - Не мазали ли вы лица и рук чем-нибудь?

   Меня вдруг осенила мысль.

   Это духи из стеклянных поросят, козлят и гусей, которыми мы душили руки и лицо.

   Я быстро перекувыркнулась лицом в подушку и неудержимо начала хохотать, болтая ногами под одеялом.

   - Что с тобой? - спросила мама.

   - Это гуси! - закричала я. - И козлята. И поросята.

   Мальчики поняли меня и тоже начали кричать:

   - Это гуси! Поросята! Цыплята! Козлята!

   Кнерцер оглядывал нас по очереди, думая, что мы рехнулись.

   Когда Кнерцеру объяснили, в чем дело, он велел духи все вылить в помойное ведро. Нам позволил встать и одеться.

   Валяться нам уже надоело, и мы охотно подчинились его приказанию.

   Изо ртов поросят и козлят и из хвостов гусей мы повылили яркие и ядовитые духи и без огорчения оделись и принялись за свою обычную жизнь.

  

  

   Кроме уроков, с января прибавилось у нас еще очень интересное занятие.

   Написав четыре "Книги для чтения" и "Азбуку", папа захотел проверить их на деле, и опять он принялся за одно из самых любимых дел своей жизни - за обучение крестьянских детей {Еще до своей женитьбы отец занимался обучением крестьянских ребят. Он занял под школу целый двухэтажный флигель, пригласил учителей, издавал педагогический журнал "Ясная Поляна". В мае 1865 года он пишет Фету: "Надеюсь еще изо всего этого составить книги, с тем заключением, которое вышло для меня из моего трехлетнего страстного увлечения этим делом".}.

   Сережа и я умели читать и хотя и не вполне правильно, но уже порядочно писали. Илья же, которому было тогда шесть лет, едва читал, а писал совсем плохо. Но тем не менее и он заявил, что будет "учить" ребят. Папа согласился, и вот начались уроки.

   Для школы было назначено всего два часа с небольшим. Начинались занятия тотчас после нашего обеда, то есть в шестом часу вечера, и продолжались до того времени, как нам пора было идти спать. Папа учил старших мальчиков в своем кабинете. Мама взяла себе девочек и учила их в другой комнате, а мы трое учили совершенно безграмотных детей буквам в передней. На стене был повешен большой картонный лист с азбукой, и около этого листа маленький толстый Илья с палочкой обучал таких же малышей, как и он сам. Он был очень строг, и я помню, как я подслушала такой разговор.

   Илья спрашивает какого-то мальчика, показывая палкой на "А":

   - Это какая буква?

   Мальчик отвечает:

   - Не знаю.

   - Не знаешь! Так пошел вон!

   Потом призывает другого:

   - Это какая буква?

   - Не знаю.

   - И ты не знаешь! Пошел вон!

   И так он проэкзаменовал всех начинающих и решил, что ему дали самых глупых учеников.

   Со временем у нас образовался класс "гуляющих". Это были те, которые не могли или не хотели учиться: они имели право ходить по всем классам и везде слушать уроки, с условием никому не мешать. Эти "гуляющие" часто выучивались буквам не хуже учеников, сидящих по классам.

   Мы свели большую дружбу с ребятами. Они приносили нам иногда свои самодельные игрушки, иногда домашние лепешки и другие лакомства.

   Всем было очень весело учить детей, потому что дети учились бойко и охотно.

   2 февраля этого года (1872) мама пишет своей сестре Кузминской в Кутаис:

   "Мы вздумали после праздников устроить школу, и теперь каждое послеобеда приходит человек 35 детей, и мы их учим. Учат и Сережа, и Таня, и дядя Костя, и Левочка, и я. Это очень трудно учить человек 10 вместе, но зато довольно весело и приятно. Мы учеников разделили: я взяла себе восемь девочек и двух мальчиков. Таня и Сережа учат довольно порядочно, в неделю все знают уже буквы и склады на слух... Главное то понуждает учить грамоте, что это такая потребность, и с таким удовольствием и охотой они учатся все"⁷⁷.

   "У нас все продолжается школа, - пишет мама в марте. - Идет хорошо... Каждый вечер это такая толпа собирается, и шум, чтение вслух, рассказы, - голова иногда кругом идет"⁷⁸.

   В следующем письме, написанном тоже в марте, она пишет: "У нас все продолжается школа. Идет хорошо, ребята детям носят разные деревенские штучки: то деревяшки какие-то правильно нарезанные, то жаворонки, сделанные из черного теста. После классов таскают Таню на руках, иногда шалят, но почти все выучились читать довольно бойко по складам"⁷⁹.

   Папа в то же время писал Фету:

   20 февраля 1872 года: "...Мы всю зиму уж пользуемся новой пристройкой. Еще новость, это, что я опять завел школу, и жена и дети - мы все учим и все довольны..."⁸⁰

   К концу зимы чувствуется, что мама уже немного устала от школы. Она пишет в апреле своей сестре: "Каждое утро своих детей учу, каждое послеобеда школа собирается. Учить трудно, а бросить теперь уж жалко; так хорошо шло ученье, и все читают и пишут, хотя не совсем хорошо, но порядочно. Еще поучить немного, и на всю жизнь не забудут"⁸¹.

   Летом школу распустили, и на следующий год она не возобновилась.

  

   За эту зиму наша Ханна стала опять хворать. Это очень заботило и огорчало моих родителей. Кроме того, Ханна получала из Англии одно грустное известие за другим.

   Еще летом она узнала, что умерла ее любимая старшая сестра, оставив вдовца с двумя маленькими девочками.

   Потом зимой написали ей, что ее отец очень болен. Ханна не знала, что делать, - собиралась уезжать в Англию, но все поджидала новых известий.

   Мама писала об этом несколько раз своей сестре в Кутаис. "Ханна собирается уходить... Болеет, худеет, скучает... Сережа плакал три раза... Боюсь, что дети затоскуют, когда уедет. А я очень тоскую, я в ней теряю не только прекрасную няню детей, но друга себе..."⁸²

   Вскоре пришло известие, что отец Ханны умер.

   Очень она плакала и горевала, и мы разделили ее горе и тоже горько плакали о незнакомом нам, но через его дочь любимом старом виндзорском садовнике.

   Потом стали приходить из Англии письма, которые приводили нас в негодование и недоумение. Муж умершей Ханниной сестры просил ее приехать в Англию и выйти за него замуж. Родные Ханны письменно очень уговаривали ее согласиться на это и заменить мать двум маленьким сироткам.

   Ханна заколебалась... Любя ее всем сердцем и поэтому чувствуя все то, что происходило в ее душе, я угадывала эти колебания, и они приводили меня в ужас и отчаяние.

   Неужели она решится бросить нас? Сделать нам так больно? Нам, которые так ее любим, что не можем представить себе жизни без нее. Неужели эта наша любовь не имеет права ее удержать? И неужели возможно, что она, такая нам дорогая и необходимая, может взять да так безнаказанно, здорово живешь, порвать эти узы любви? И неужели она, которая не только говорила, но и всей своей жизнью доказывала, что любит нас, - неужели она это сделает?

   Все это скорее чувствовалось мною, чем думалось.

   "Неужели, неужели она это сделает?" - день и ночь спрашивала я себя.

   Но она этого не сделала. Она так же, как и мы, почувствовала: наша привязанность имеет права, которые она нарушить не может, и что на всю жизнь, до самой смерти, связана с нами этой любовью.

   Она осталась.

   Но та внутренняя борьба, которую она перенесла, подкосила ее силы... Ее здоровье становилось все хуже и хуже.

  

   Мы собирались было в это лето ехать в наше самарские имение в степи, чтобы папа и Ханна там попили кумыс для поправления своего здоровья.

   Но разные причины этому помешали...

   Одна из важных была та, что в самарском имении не было никакого приспособленного жилья для такой большой семьи, как наша.

   Решено было на год отложить поездку всей семьи в Самару, и папа решил в конце лета ненадолго съездить туда один.

   Мама написала своей сестре Т. А. Кузминской письмо, в котором она умоляла ее приехать с семьей из Кутаиса на лето в Ясную Поляну.

   Тетя Таня согласилась и не побоялась с тремя маленькими детьми предпринять трудное путешествие с Кавказа в Тульскую губернию.

   От Тифлиса до Владикавказа приходилось ехать на лошадях. Тетя Таня была молода, энергична и, главное, очень любила Ясную Поляну и всех ее обитателей.

   И она пустилась в длинный утомительный путь.

   Тетя Таня - младшая сестра моей матери. Всю жизнь они были очень дружны, и тетя Таня в продолжение всей своей жизни живала, когда могла, в Ясной Поляне.

   Сперва она приезжала девушкой, а потом, вышедши замуж за своего двоюродного брата А. М. Кузминского, она приезжала с ним и с детьми к нам на лето.

   В первое время после своего замужества тетя Таня жила в Туле, так как муж ее там служил. Оттуда ей нетрудно бывало переезжать в Ясную Поляну, и потому каждый год, с наступлением весны, она перевозила свою семью и прислугу в яснополянский флигель, где и проводили целое лето.

   Но в 1871 году мой дядя был переведен на службу на Кавказ, в Тифлис, и в это лето Кузминские, боясь везти детей так далеко, не приехали в Ясную, а провели лето на Кавказе.

   Это было большим горем для м