Сухотина-Толстая Татьяна Львовна - Воспоминания

сколько экипажей. Одевшись, все, по приказанию папа, разместились в коляске, тарантасе, линейке и телегах. Нас ехало из Ясной Поляны шестнадцать человек: папа, мама, шесть человек детей, Эмили, Федор Федорович и прислуга. С нами же поехал один из многочисленных братьев мама, молодой и веселый дядя Степа.

   Я ехала в большой коляске с мама. На руках она держала маленького Петю, постоянно прикрывая его своим плащом и отворачивая от ветра, боясь, чтобы первое его путешествие не окончилось простудой.

   Для меня все было ново и занятно. Я редко бывала в Туле и пятнадцативерстное путешествие на лошадях по шоссе, мимо прекрасной старой Засеки, через мост, под которым протекала чистая светлая Воронка, и через другой мост, перекинутый через железную дорогу, - было уже полно интереса и волнения.

   В Туле мы сели на поезд и по железной дороге доехали до Нижнего Новгорода. Братья и я не отходили от окон и отрывались только тогда, когда мама звала нас, чтобы дать что-нибудь поесть или попросить помочь ей с младшими детьми.

  

   Самое прекрасное началось от Нижнего Новгорода. Здесь мы пересели на пароход.

   Чтобы перенестись в то настроение, которое мы переживали, в первый раз в жизни увидав перед собой огромное пространство воды красавицы Волги, попав на большой роскошный волжский пароход, надо вспомнить, что, кроме Ясной Поляны и изредка Тулы, мы никогда ничего не видали.

   После утомительного путешествия в вагоне выйти на свежий воздух, пройти по деревянным мосткам на колышущийся на воде пароход было таким наслаждением, что я до сих пор помню это чувство. Нам отвели большую каюту, в которой поместилась мама с маленькими. Мы, трое старших детей, остались на палубе. Заработали колеса, матросы подняли мостки, соединяющие нас с твердой землей, и мы плавно двинулись по Волге.

   Еще только начало лета, поэтому река очень полна от весеннего таяния снегов. Местами, как ни напрягаю зрение, я одного берега не вижу. Вижу только воду, воду без конца.

   Воздух чист, как только бывает на воде. Мы рады размять ноги, и бегаем по всему пароходу, все разглядывая и расспрашивая про то, что нам непонятно. Матросы охотно нам отвечают. В третьем классе мы видим пассажиров разных народностей: татар, башкирцев, персов. Мы с любопытством рассматриваем их пестрые, яркие халаты, чалмы и тюбетейки, слушаем их особенную гортанную речь, и нам странно, что мы ничего из нее не понимаем.

   К обеду мы голодны как волки. В уборной, рядом с нашей каютой, мы по очереди моем руки и причесываемся. Потом чинно идем к столу. Подают разнообразную закуску. Между прочими закусками в стеклянной вазе во льду подают свежую икру. Потом приносят золотистую стерляжью уху, за ней бесконечное количество разных блюд, одно вкуснее другого. Капитан, несмотря на то, что мы, не стесняясь, кладем себе на тарелки довольно внушительные порции, нас очень любезно угощает и предлагает всего повторить.

   После обеда опять идем на палубу. Подъезжаем к Казани. Папа рассказывает нам о том, что он здесь жил с тетушкой Пелагеей Ильиничной и посещал Казанский университет¹⁸. Так как пароход должен здесь нагрузиться углем, то он простоит довольно долго. Папа с двумя мальчиками решает выйти на берег. Мама, я и младшие дети остаемся на пароходе.

   Нагрузившись углем, пароход протяжно загудел, люди засуетились, бегая взад и вперед по мосткам, потом мостки сняли, и пароход двинулся вперед.

   Мама хватилась мальчиков и папа. Стала их искать по всему пароходу - нигде их нет. Я тоже бегала во все места, где я думала, что они могли находиться, но все напрасно - их нигде не было.

   - Боже мой! - говорила мама. - Уж не остались ли они в Казани?

   Пароход в это время отплыл уже так далеко от казанской пристани, что людей на ней различить нельзя было.

   Мама бросилась к капитану.

   - Мой муж и сыновья остались в Казани, - волнуясь, говорила она. - Ради бога, верните пароход за ними. Что они там будут делать в чужом городе без денег, без теплого платья, без бумаг? Я заплачу за уголь, который будет истрачен для этого...

   Капитан молча выслушал мою обезумевшую от беспокойства мать, потом подошел к рубке и четко выговорил: "Задний ход!" Пароход затормозился, закипела вода перед его носом, потом он медленно повернулся и плавно пошел обратно к Казани.

   Мама и я стояли на палубе и с волнением смотрели по направлению к пристани. Хотя мы и предполагали, что папа и мальчики остались в Казани, но уверенности в этом не было. Кто знает? Могло случиться и какое-нибудь несчастье! Я молчала и не делилась с мама моими опасениями. Но в голове проносились разные ужасные картины...

   "Илья - шалун, - думала я. - Мог как-нибудь попасть в воду. А папа, а может быть, Сережа, а может быть, и оба вместе могли броситься его спасать... А Волга глубока! В платьях плавать неловко... Какой-нибудь пароход мог на них налететь... Мало ли что могло случиться!..".

   Мы молча стояли на палубе, каждая думая про себя свои беспокойные думы и напрягая зрение, чтобы что-нибудь увидать.

   - Кажется - это они! - вдруг закричала я, увидав на пристани одну широкую фигуру и двух поменьше по двум ее сторонам. Мама близорука. Но скоро и она узнает своего мужа и сыновей.

   - Да, да, это они! - кричу я. - Я узнаю мальчиков по их суровым курточкам. А вот теперь я вижу даже бороду папа!

   Пароход еще не причалил к пристани, как мы услыхали громкий рев Ильи. Когда он был еще совсем маленьким мальчиком, он, бывало, на прогулке все плакал, когда няня уходила от него на несколько шагов вперед, и жаловался, что "вы меня не подожда-а-али!". Каково ему было теперь! Целый пароход его не подожда-а-ал!

   Папа казался сконфуженным. Он быстро вошел по мосткам на пароход и прямо обратился к капитану с извинениями и благодарностью, предлагая заплатить за уголь, употребленный для лишнего плавания. Капитан вежливо это предложение отклонил.

   Братья мне рассказывали, что, купив на пристани фруктов, они пошли бродить по пригороду возле пристани. Хотя от пристани до Казани несколько верст, отцу все же хотелось хоть издали посмотреть на город, где он в молодости жил и учился. Пока он мальчикам рассказывал о своей жизни в Казани, пароход ушел. Он хватился этого только тогда, когда вместо парохода среди Волги была видна только удалявшаяся точка. Папа стал ахать, стал искать другого парохода, но оказалось, что до следующего дня ни один пароход в Самару не шел. Илья, разумеется, начал реветь. Что было делать? Они стояли на пристани и не могли придумать выхода из создавшегося положения.

   Но вот им показалось, что та точка, которая представляла собой уплывший пароход, стала увеличиваться, и вскоре уже не оставалось сомнения в том, что пароход возвращается за зазевавшимися пассажирами.

   Проехавши Казань, я вижу необычайное зрелище. Волга расширилась, и на левой ее стороне воды ее резко разделились на две полосы, текущие рядом, но совершенно разного цвета. Точно положены рядом две ленты разного оттенка - одна голубая, другая желтоватая. Это Кама впадает в этом месте в Волгу, и хотя воды их ничем друг от друга не отделены, они на большом расстоянии текут рядом, не смешиваясь и резко отделяясь друг от друга по цвету.

   После Казани правый берег Волги делается все выше и круче и, наконец, переходит в настоящие высокие горы. Это Жигули, или Жугулевские горы. Все они покрыты лесом, и когда пароход подходит к ним ближе, то видны отдельные старые деревья, густо растущие по их склонам. Вспоминаются рассказы о разбойниках, скрывавшихся в этих лесах, о народном герое Стеньке Разине, бродившем здесь со своей дружиной...

   Когда мы подплываем к Самаре и нам приходится выгружаться, все мы об этом жалеем. Но делать нечего, надо ехать дальше...

  

   В те времена - это было в 1873 году - не было железной дороги от Самары до Оренбурга, по которой мы могли проехать до нашего хутора. Поэтому нам пришлось это путешествие в сто двадцать верст по степи проехать на лошадях.

   В Самаре мы остановились в гостинице, чтобы переночевать и на следующее утро тронуться в путь. Во дворе гостиницы ждали нас присланные за нами лошади и отпряженный огромный дормез, привезенный из Ясной Поляны.

   Утром к подъезду был подан этот дормез, запряженный шестериком: четыре лошади подряд и две спереди на постромках. На одной из передних лошадей сидел мальчик- "фолетер", как его называли.

   Дормез состоял из кареты и пролетки. Спереди была карета с козлами, а к ней сзади была приделана пролетка с верхом.

   В карету сели мама, няня с маленьким Петей и "little ones", то есть Леля и Маша. Папа сел сзади в одну из многочисленных присланных за нами плетушек, запряженных парами бодрых степных лошадок. В другие плетушки разместились мальчики с Фо-Фо, Эмили, горничные, лакеи, повар. Я ехала в пролетке за каретой с дядей Степой, который поместился там, чтобы при нужде помочь мама.

   Путь был утомительным. Жара, пыль, ни одного деревца. На полдороге мы остановились на ночевку в крестьянском постоялом дворе. Мама с маленькими детьми устроилась внутри дома, а папа и мы, старшие дети, ночевали на дворе, на сене, в отпряженных плетушках. Мне было ново и любопытно спать под открытым небом. Я долго не могла заснуть. Я смотрела на звездное небо, слушала, как наши лошади мерно жевали брошенное им сено, гремя уздечками, как мыши шуршали по соломе... А под утро ясная заря совсем меня разгуляла. Запели петухи, замычали коровы и телята, заблеяли овцы. Поднялись бабы и, гремя ведрами, сели доить коров. Потом заскрипели ворота, и бабы выгнали скотину в поле. Когда во дворе все опять затихло, я перелезла из своей плетушки в карету и там, на сиденье, заснула крепким сном до позднего утра. Меня разбудили, чтобы выпить чаю и продолжать путь.

   Дорога шла голыми степями. На десятки верст, сколько мог охватить глаз, не было ни одного деревца, ни одной лощины, ни пруда, ни реки... Степь, степь, степь... Солнце жарило невыносимо, а тени нигде не было.

   - Стой! - вдруг закричал кучер "фолетеру". Мы остановились. Степа и я вылезли из пролетки, чтобы посмотреть, что случилось. На пыльной дороге, на боку, лежала одна из пристяжных лошадей. Кучер соскочил с козел и стал отстегивать постромки. Бедное животное не вынесло усталости и жары и пало. Пришлось бросить его на дороге. Помню большое неподвижное тело с выдающимся животом, с безжизненными ногами и с помутневшим глазом. Кучер опять влез на козлы, и мы покатили дальше. Мы ехали версты за верстами, не встречая ни человека, ни человеческого жилья. Деревни и села попадались очень редко. Дома в них хорошо построены, крыши покрыты тесом, а не соломой, как у нас, в Тульской губернии; многие дома двухэтажные. Деревни и села всегда очень большие, вроде маленьких городков. У крестьян прекрасные лошади и удобные легкие плетушки. Дороги везде пыльные и гладкие, как скатерть.

   В большом селе Землянках мы остановились, чтобы дать лошадям отдохнуть и самим закусить. Землянки - большое торговое село. Здесь бывают базары, на которых не только продают и покупают самые разнообразные произведения человеческого труда, но и нанимают этот труд на летние работы.

   Папа сказал нам, что отсюда до нашего хутора остается двадцать верст. Мы приободрились и повеселели. Напоивши лошадей, мы тронулись дальше.

   - Дядя Степа, - говорю я своему спутнику, - неужели нигде нет леса? И грибов негде будет собирать?

   - Нет, - говорит дядя, который с папа уже прежде побывал в самарском хуторе, - леса нигде нет. Есть недалеко от хутора большая лощина, в ней растут березы. Но они растут не так, как у нас, а кустами, и не бывают выше человеческого роста.

   - Ну, а прудов и рек неужели тоже нет?

   - Нет. Ваш папа велел вырыть возле дома пруд, но вода там не держится и летом высыхает.

   - А рек?

   - Река есть верстах в пятнадцати от хутора. Она называется Каралык. Но она не такая, как наши речки. Она не течет руслом, а состоит из маленьких озер, между собой не связанных.

   - И везде так плоско, как здесь?

   - Нет, подъезжая к хутору, ты увидишь очень странные горки. Они все состоят из раковин и разных окаменелостей. Между ними ты найдешь очень странную окаменелость, которую называют "чертов палец" и которая представляет из себя окаменелого какого-то моллюска. Теперь это камень желто-серого цвета, действительно похожий на палец, но только с более длинным и заостренным концом. Ведь вся эта местность, по которой мы проезжаем, была прежде, в незапамятные времена, огромным морем, и те окаменелости, которые мы теперь находим в степи, были прежде в море.

   Это мне понравилось, и я с нетерпением ждала, когда покажутся горы.

   Последняя деревня, которую мы проехали, была Гавриловка. От нее до хутора только девять верст.

   Степь все такая же гладкая, но вот вдруг на горизонте показалась гора правильной конической формы с закругленной вершиной.

   - Дядя Степа, - кричу я. - Что это?

   - Это гора Шишка. Она за хутором верстах в двух, трех.

   Недалеко от Шишки виднеются еще несколько возвышений, не таких высоких и не такой правильной формы, как она. Дядя Степа объяснил мне, что это - курганы, то есть насыпи, под которыми в давние времена люди хоронили своих покойников.

   Вот наконец и наш хутор: маленький серый деревянный дом и около него несколько таких же деревянных хозяйственных построек. Дальше, в степи, стоит войлочная палатка, которую здесь зовут кибиткой.

   И вот тут мы должны прожить целое лето!

  

   В первое время я была занята обозреванием всего, что было на усадьбе и вокруг нее.

   Дом осмотреть не долго: четыре комнатки, вокруг которых идет балкон. В доме будут жить папа, мама, младшие дети и я. Мальчики с Фо-Фо и Степой будут жить в большом амбаре, стоящем поблизости от дома. В степи, в нескольких саженях от дома, стоит войлочная кибитка, в которой живет старый башкирец Мухаммедшах с семьей. Они будут делать кумыс для лечащихся.

   Есть еще кое-какие постройки для работников, лошадей и коров.

   Вокруг дома - ни деревца, ни цветка, ни лужи воды... Трава высохшая и колючая.

   От палящего солнца можно укрыться лишь в наш огромный дормез, который стоит посреди двора в ожидании нашего возвращения.

   Скучно...

   От переменной воды и от жары все с первых же дней стали страдать желудочными болезнями. Мама пришла в отчаяние. Посылать за доктором было слишком далеко. Пришлось справляться кое-как с теми лекарствами, которые мама осмотрительно привезла с собой.

   Очень трудно было с пищей: вода доставалась из колодца и была невкусна и нездорова. Белого хлеба не было, и нельзя было его испечь, так как нельзя было достать дрожжей. Питались черным хлебом и сухарями.

   Обедали мы на балконе, но от жары и насекомых трудно бывало есть. После захода солнца дышалось легче. По вечерам мы собирались на балконе пить чай. Но и тут мы не избавлялись от насекомых. Только что зажигались свечи под стеклянными колпаками, как начинали падать на скатерть жесткие черные жучки. Подобрав под себя свои крылья и многочисленные ноги, они, как дробь, сыпались на белую скатерть. Сначала они лежали неподвижно. Потом понемногу оживали и начинали бегать по всему столу.

   После чая ляжешь спать и не можешь заснуть от жары и духоты. Ворочаешься с бока на бок, переворачиваешь подушку со стороны на сторону, но не получаешь ни малейшего ощущения прохлады...

   Приходит утро, и опять всходит палящее солнце, и опять некуда от него укрыться.

   Я не находила себе ни дела, ни развлечения и тоскливо мечтала о Ясной Поляне. Томительный день тянулся бесконечно...

   Наконец пришла мне мысль убежать... "Встать тихонько, рано утром, так, чтобы никто не услыхал, - думала я, - и убежать прямо в Ясную".

   Все мои мысли были направлены на исполнение этого плана.

   "Но на дорогу нужны деньги, - мысленно рассуждала я. - А вот денег-то у меня нет. Как быть?" И я стала соображать, откуда бы мне их достать...

   "Продать серьги, которые мне подарила бабушка Любовь Александровна? Они золотые, и кораллы в них настоящие. А кораллы - это драгоценные камни и, наверное, очень дорого стоят... Но где и кому их продать? Если попросить денег у папа или мама, они спросят, для чего они мне нужны, и, если я скажу, то, конечно, не дадут. Попросить у Степы и открыть ему свой план? Но у Степы, вероятно, тоже денег нет, потому что я знаю, что у него есть долги. Я слышала, как мама с ним об этом говорила..."

   Я решила подождать приезда Ханны. Может быть, она сумеет украсить мою жизнь и сделать ее хоть немножко похожей на жизнь в Ясной, когда она воспитывала Сережу, Илью и меня в комнате под сводами...

   А пока ее еще не было, я старалась хоть немного принять участие в жизни мальчиков. Они больше всего говорили об охоте, о ружьях, о собаках. Фо-Фо был страстным охотником. Он мечтал застрелить хоть одну дрофу, которые часто встречались в степи... Дрофы - это большие птицы, напоминающие индюшек. Они очень чутки и осторожны и близко к себе не подпускают человека.

   Какими-то хитростями, из-за стада овец, Фо-Фо удалось обмануть бедную дрофу и застрелить ее.

   Раз, подходя к дому, я увидела на балконе пригвожденную к какому-то щиту огромную красивую птицу с распростертыми крыльями.

   Немец был очень горд своей добычей и хотел, чтобы все ее видели. Сам он сиял от радости.

   Мама велела взвесить птицу, в ней оказалось восемнадцать фунтов. Потом ее намариновали в уксусе, и мы понемногу съели доверчивую жертву Федора-Федоровичевой уловки.

   Кроме дроф, которых по-местному называли "дудаками", в степи водились орлы. Они попадались иногда стаями, а иногда поодиночке.

   Раз утром, вышедши после кофе из дома, я увидала десятка полтора-два огромных темных птиц, сидящих по ту сторону высохшего пруда.

   Я бросилась в комнаты, чтобы позвать мальчиков, но не успели мы выбежать, как орлы, один за другим, стали распускать свои тяжелые крылья и медленно улетать в степь...

   Как-то мальчики открыли мне тайну о том, почему Фо-Фо бывал всегда так гладко причесан.

   - Ты знаешь, - сказал мне раз Сережа, - у Фо-Фо не свои волосы, а он носит парик.

   - Да, - продолжал Илья. - Я раз проснулся ночью и вижу - у Фо-Фо голова голая, как арбуз, и он бреет затылок. А парик лежит у него на столе. Когда он увидал, что я проснулся, он на меня закричал, чтобы я спал. Я испугался и закрылся с головой...

   - Ты рассмотри попристальнее пробор на его волосах,- говорит Сережа, - он прошит ниточкой, и кожи на нем не видно.

   На меня это сообщение мальчиков произвело большое впечатление. Я никогда прежде не слыхала о том, чтобы кто-либо носил парик. Я постоянно вглядывалась в волосы бедного немца и пришла к заключению, что мальчики были правы и что у Фо-Фо, несомненно, вместо своих волос надет парик.

  

   Папа старался всячески развлекать мама и нас. Он сознавал, что мы все живем здесь ради него, и потому ему хотелось, чтобы мы как можно меньше скучали. Часто он возил нас кататься по разным окрестным деревням - русским и башкирским.

   Чаще всего мы езжали с ним в деревню Гавриловку к знакомому крестьянину Василию Никитичу. Это был умный, степенный старик, с которым папа разговаривал о вере и о разных сектах, которых много среди местных крестьян.

   Мы, дети, мало что понимали из того, о чем говорили старшие. Мы наслаждались прекрасным чаем с душистым белым медом и вишневыми лепешками, которыми нас угощали гостеприимные хозяева.

   - Я в чаю средствие нахожу, - говорил Василий Никитич и со вкусом отхлебывал с блюдца горячий чай.

   У Василия Никитича было на одном глазу бельмо; борода у него была рыжая и руки покрыты большими рыжими веснушками.

   Он внимательно слушал то, что говорил отец, одобрительно покачивал головой и приговаривал:

   - Это двистительно так... Это двистительно...¹⁹

   Раз папа свез нас в одну башкирскую деревню к тамошнему мулле в гости. Деревня эта называлась Каралык. Папа бывал в ней в прежние свои приезды в Самарскую губернию и со многими башкирцами был знаком.

   По дороге нам пришлось проехать через лощину, в которой, к величайшей моей радости, я в первый раз за все время пребывания в степи увидала березу - настоящую русскую березу с белым стволом и блестящими душистыми листьями! Но какую карлицу! Она была не выше человеческого роста и вся была скрюченная и согнутая, точно горбатая старушка. Но и этой горбатой старушке я обрадовалась как родной. Я нарвала ее сучьев и нюхала их, вспоминая троицын день в Ясной Поляне, когда весь дом бывал украшен березовыми сучьями...

   В той же лощине мы нарвали необыкновенных красных цветов вроде вербены, но такой яркой окраски, какой мне никогда не приходилось встречать.

   Башкирская деревня стояла на речке. Но я никогда не назвала бы рекой те отдельные маленькие круглые озерки, которые находились на некотором расстоянии друг от друга и были разделены твердой землей.

   Башкирские дома хорошо выстроены, чисты и опрятны. Мулла, у которого мы остановились, встретил нас гостеприимно и радушно. Вскоре туда пришли и старые знакомые папа. Между ними был очень веселый старый башкирец, по-русски прозванный Михаил Ивановичем. Он тотчас же предложил папа сыграть с ним в шашки. Папа согласился, и они тотчас же засели за шашечную доску. Когда ход был трудный, Михаил Иванович почесывал себе лоб и говорил:

   - Думить надо. Ба-а-а-льшой думить надо.

   Между тем работник нашего хозяина был послан, чтобы зарезать барана, а до того, как он был приготовлен, нам предложили чаю и кумыса.

   Когда баран был сварен, слуга внес большую посудину, наполненную кусками жирной вареной баранины. Я слыхала, что у башкирцев не принято отказываться от предлагаемого угощения, так как это очень обижает хозяина. Мне рассказывали, что если гость отказывается от предложенной баранины, то хозяин берет кусок и вымазывает ему все лицо этим куском, после чего гость все же принужден этот кусок съесть. И потому, когда башкирец, вынимая руками куски баранины из чашки, дошел до меня, то я поторопилась свой кусок съесть без остатка. Должна прибавить, что это было не трудно, так как после длинной поездки я была голодна, а баранина была очень нежная и вкусная. В то время я не только не была вегетарианкой, но вообще никто у нас никогда о вегетарианстве не говорил и не слыхал.

   Папа всегда умел найти общий интерес со всяким человеком, с которым встречался. С каждым он легко находил предметы для интересного разговора. С муллой он говорил о религии, с Михаил Ивановичем шутил, с хозяевами говорил о посевах, о лошадях, о погоде... И все доверчиво и простодушно ему отвечали.

   После обеда мы пошли пройтись и посмотреть табуны. Мама очень похвалила хорошенькую буланую кобылку, сказав, что это ее любимая масть. А папа прибавил, что кобылка удивительно ладная.

   Проходя мимо одного из круглых озерок, которые составляют речку Каралык, я увидала на воде белые кувшинки. Я пришла в восторг от вида воды и этих красивых цветов. Я попробовала дотянуться до одного из них, но не могла ни одного достать. Тогда, не долго думая, сын муллы, молодой башкирец Нагим, снял свои кожаные галоши, потом мягкие зеленые кожаные сапоги, засучил шаровары и полез в воду. Нарвав целый пук кувшинок, он подал их мне. Я не привыкла к такой учтивости и густо покраснела, принимая цветы и бормоча благодарность.

   Под вечер мы распростились с радушными хозяевами и велели подавать свои плетушки. К первой плетушке, в которой приехали папа и мама, была привязана хорошенькая буланая кобылка, которую похвалила мама. Хозяин ее "подводил" своей гостье. На Востоке существует обычай дарить то, что гость похвалит. Мама была совершенно сконфужена и смущена.

   - Как мне совестно! - закричала она. - Зачем это? Кабы я знала, я ни за что не похвалила бы вашу лошадку...

   Мама хотела отвязать и возвратить лошадку хозяину, но папа ее остановил, зная, что это обидит того, кто дарил лошадь...

   Он сердечно поблагодарил муллу, пожав ему руку, и мы поехали домой. Буланая кобылка весело бежала за плетушкой, а мама все ахала о том, что она не вспомнила восточного обычая и напрасно похвалила лошадь. При случае папа отдарил башкирца, дав ему несколько золотых монет-червонцев для украшения платья его жены и дочери.

  

   У отца в то время были большие косяки (табуны) лошадей. Он задался целью вывести смешанную породу из маленьких степных лошадей с рослой европейской породой. Он надеялся соединить силу, выносливость и горячность первых с красотой, резвостью и ростом вторых. Был приглашен целый штат табунщиков, объездчиков и конюхов.

   Я любила лошадей, и потому я постаралась подружиться со всеми, кто занимался конным заводом. Особенным моим другом был табунщик Лутай, которого папа, за его ловкость и умение усмирять самых диких лошадей, назначил нашим вторым кучером.

   Бывало, когда нам надо было куда-нибудь ехать и Лутаю было приказано запрягать, он брал в руки аркан и уздечку и шел в степь, к пасущемуся там косяку. Лутай намечал себе нужную ему лошадь и, с арканом в руке, подходил к ней. Полудикие лошади шарахались от него и, храпя, сваливались в кучу, но Лутай ловко накидывал аркан на шею намеченной лошади и перекручивал его так, что лошадь не могла от него освободиться. Она начинала хрипеть, падала на землю, потом вскакивала на колени, опять падала и, наконец, затихала и валилась на бок, как околелая.

   Тогда Лутай надевал на лежащую лошадь уздечку, взнуздывал ее - очень строгим лошадям он даже скручивал губу - и понемногу начинал освобождать шею лошади от аркана. Лошадь оживала и вставала на ноги. Тогда Лутай быстро и ловко вскакивал на нее верхом, и тут начинались бешеные усилия лошади сбросить с себя седока. Она становилась на дыбы, била задом и то совсем останавливалась, то бешено скакала по степи. Но Лутай точно прирос к спине лошади, и никакие усилия, чтобы сбить его со своей спины, ей не удавались. После нескольких минут дикой скачки по степи лошадь в конце концов утомлялась и делалась настолько смирной, что Лутай, сидя на ней, мог поймать остальных двух лошадей для тройки.

   Он торжественно подъезжал к дому, ведя двух лошадей в поводу, и, с помощью конюхов, начинал запрягать линейку, которая стояла тут, перед домом.

   Когда тройка бывала запряжена, Лутай садился на козлы и ставил трех конюхов перед каждой лошадью, чтобы держать ее под уздцы. Лошади не стоят смирно - они бьются от мух, храпят, роют землю копытами. Лутай усаживается на козлы и кричит нам:

   - Эй! Танка, садысь! Стопка, садысь! Серошка, са-дысь! Илюшка, садысь!

   Мы все бросаемся на линейку. Лутай кричит конюхам:

   - Пускай!

   Конюхи быстро отскакивают в сторону. Лутай сначала дает полную волю лошадям. Они, как стрелы, мчатся по гладкой дороге. Линейка летит с невероятной быстротой. Часто не успеваешь сесть как следует, а только падаешь животом на подушку и схватываешься руками за противоположную ее сторону, как лошади рванутся и помчатся диким бегом. И долго приходится так продержаться, пока лошади не притомятся и не пойдут шагом. Тогда, с помощью сидящих на линейке, пересаживаешься как следует.

   Лутай разбирает вожжи в руках и правит лошадьми по желанию. Он поворачивает к нам торжествующее лицо и, махнув головой на тройку, говорит:

   - Видал? - И его монгольское лицо широко улыбается.

  

   Наконец 13 июня приехала Ханна с Кавказа. Как я ждала ее! Как забилось сердце, когда я издали услыхала стук подъезжавшей плетушки! С какой радостью бросилась я в ее объятия, в которых столько раз я находила утешение и ласку! Я не могу удержаться от слез. Выбегают мама и мальчики. Все рады ей, и она для каждого находит ласковое слово.

   Вот знакомые ее вещи! Мы тащим их в приготовленную для нее комнату, которую до сих пор я занимала одна. Там мы раскладываем ее мешок, развязываем ремни пледа и все раскладываем в шкаф.

   Ханна приехала к нам слабая от перенесенной болезни и огорченная смертью своей маленькой воспитанницы - моей двоюродной сестры Даши Кузминской. Ханна уже успела хорошо узнать ее и полюбить всем своим любящим сердцем.

   Она рассказывала, что Даша была особенно духовно хороша в последнее время своей жизни.

   - Для бога мы ее готовили, - говорила Ханна.

   И мы обе тихо плакали, вспоминая ее.

   Ханна добросовестно и усиленно начала пить кумыс. Она непременно хотела поправиться, чтобы опять стать полезной тете Тане. О том, чтобы вернуться к нам, не было речи... У нас была другая воспитательница, а Ханне климат Кавказа был полезнее, чем холодный климат Ясной Поляны... Но утешала надежда на то, что каждым летом Ханна будет с Кузминскими приезжать в Ясную Поляну.

   "Уроки и другие занятия помогут мне как-нибудь пережить зиму, - думала я. - А пока надо пользоваться ее обществом и не думать о разлуке".

   С приездом Ханны вся жизнь моя изменилась. Она умела находить интерес во всем окружающем и вызвать его во мне.

   Она указала мне на своеобразную красоту степи.

   - Смотри, - говорила она, - эти огромные пасущиеся стада овец напоминают библейскую жизнь. А наш башкирец Мухаммедшах похож на библейского патриарха, с своей седой бородой, длинной цветной одеждой и своими степенными, вежливыми манерами...

   Мы стали часто делать с ней длинные прогулки. Добрались мы до Шишки и даже долезли до ее вершины. Это было не легко, так как она была крута и высока, и, приближаясь к верху, нам пришлось карабкаться на четвереньках. Тут мы ощутили легкий ветерок, чего никогда в степи не ощущалось. Вокруг нас видны были бесконечные пространства степи, уходящие в голубую дымчатую даль.

   По склонам Шишки мы набрали множество окаменелостей самых причудливых форм. Чаще всего попадались слепки раковин и "чертов палец".

   Иногда мы с Ханной ночью выходили в степь и любовались красотой этого бесконечного простора. По ночам степь представляла из себя особенно величественную картину. Весь небесный свод, с его бесконечными звездами, казался огромным куполом, опрокинутым над землей. Мы, люди, казались такими крохотными, такими незаметными в сравнении с бесконечностью этого неба.

   В тех местах степи, где никогда земля не бывала вспахана, росла трава ковыль. Трава эта легкая и белая, как пух. В лунные ночи, когда ее колыхал легкий ветерок, казалось, что вся степь покрыта серебристым налетом. Мы набирали большие букеты из ковыля и украшали ими свои комнаты.

   Иногда мы днем ходим на бахчи, где зреют огромные арбузы и дыни. Старик Бабай, стороживший бахчи, выбирает нам по зрелому плоду и подает каждому то, что он просит. Так как ножей с нами нет, то мы разбиваем арбуз, бросая его об землю, и тут же съедаем его, вонзая зубы в сочную, сладкую мякоть. Сок течет по рту и подбородку, семечки попадают в рот вместе с мякотью, и не кончишь съедать один арбуз, как глазами уже ищешь другой.

   По ночам старый Бабай, похлопывая в дно старого ржавого ведра, поет старинные заунывные восточные песни.

   Кое-где в степи виднеются косяки (табуны) лошадей, пасущиеся без табунщика, а охраняемые аргамаками - жеребцами, приученными сторожить кобыл. Эти аргамаки очень злы и способны загрызть человека, если тот попытается увести какую-нибудь кобылу из табуна.

   Тут же в степи тяжелые медлительные волы пережевывают свою жвачку, погромыхивая привязанными к их шее глухими колокольчиками. Пастухи развели костер, и один из них что-то медленно наигрывает на дудочке.

   Днем эти волы пашут жирную черную степную землю, запряженные по пяти пар в плуг. Они знают приказание, и когда пахарь покрикивает на них: "Цоб" (направо) и "Цобе" (налево), то они послушно берут то направление, которое пахарь им указывает. Тяжелый плуг выворачивает огромные пласты жирной черной земли, в первый раз на своем веку тронутой земледельческим орудием.

   Это пашут под озимую пшеницу. Яровая только что поспела, и в нашем хозяйстве началась жатва пшеницы "белотурки", как ее здесь называли.

   Нанятые на лето рабочие разбили в поле свои палатки, в которых многие из них живут с семьями. Пищу дни готовят под открытым небом в подвешенных на треугольные козлы котелках.

   Вечером, после захода солнца, бывало видно, как все жнецы и жницы возвращаются к своим палаткам, разводят костры и варят себе ужин. Попахивает дымком и похлебкой. Люди чинно рассаживаются вокруг дымящегося котла и молчаливо хлебают деревянными ложками из общей посудины.

   Над головами опрокинуто темное небо с мигающими на нем звездами. А вокруг расстилается бесконечная степь с теряющимся в темноте горизонтом.

   Поспешно сжав одно поле, жнецы переходят на другое, оставляя на жнивьях большое количество неубранных колосьев.

   Ханна не могла видеть этой расточительности. Она всегда восставала против ненужной траты чего бы то ни было.

   - Waste {Расточительство (англ.).} - это большой грех, - говорила она.- Каждая вещь стоит человеческого труда, и уничтожать ее не следует. Сколько человек могло бы прокормиться этими брошенными в поле колосьями, которые погибнут, никому не принеся пользы.

   Когда она раз об этом упомянула при папа, он сказал:

   - Вот вам с детьми занятие: наберите, сколько сможете, снопов, и я дам их обмолотить.

   Мы обрадовались этой мысли и стали с Ханной усердно собирать колосья.

   - Это занятие тоже переносит меня в библейские времена, - говорит Ханна, - когда Руфь ходила "gleaning" (собирать колосья).

   Бродя по степи под палящим солнцем и подбирая колосок за колоском, мы набрали несколько снопов и отдали их обмолотить.

   Молотьба в Самаре производилась следующим образом: несколько лошадей ставились в круг с привязанными хвостами к уздечке стоящей сзади лошади. Составившийся таким образом сомкнутый круг из лошадей погонялся стоящим в середине его человеком. Под ноги идущих шагом лошадей бросались снопы, из которых таким образом вымолачивалось зерно.

   Из набранных нами снопов вымолотилось приблизительно по пуду на каждого из нас. Мы были в восторге от того, что могли так много работать...

  

   Папа, Степа, Ханна и даже маленькая Маша усиленно пили кумыс. С утра они отправлялись в кибитку, где их приветствовал утонченно вежливый и благообразный старый башкирец Мухаммедшах Романович.

   Сидя на положенных на пол коврах и подушках, со скрещенными по-турецки ногами, он сначала мешал в кожаной посудине кислый и жидкий кумыс, потом наливал его ковшом из карельской березы в такую же плоскую чашу и с поклоном подносил своему гостю.

   Папа, бывало, возьмет чашу с кумысом в обе руки и одним залпом выпивает ее до дна, ни разу не отрывая от нее рта. А чаша большая - вместимостью в целую бутылку, а то и больше.

   Мухаммедшах только ждет, когда папа кончит, чтобы опять налить ему вторую чашу. Иногда папа выпивает и вторую и только похваливает...

   Я кумыса не пью. Он мне не нравится, и так как я совершенно здорова, то меня к этому не принуждают.

   Пока мужчины пьют, я захожу за ситцевую занавеску, где живут жена Мухаммедшаха - Алифа и его внучка - Хадия. Алифа - милая приветливая старушка, такая же степенная и вежливая, как ее муж. Хадия - молодая, очень красивая стройная девушка, с немного выдающимися скулами, прекрасными черными глазами и очаровательной улыбкой.

   Женщины не показываются мужчинам, и когда Хадии приходится проходить мимо пьющих в кибитке мужчин, она накидывает на голову свой черный бархатный кафтан и быстро проскальзывает в дверь.

   В отделении женщин я помогаю болтать кумыс. В высокие кожаные мешки, сделанные из лошадиных шкур, наливается кобылье молоко, потом оно заквашивается старым кумысом и взбалтывается длинными деревянными болтами. Чем больше кумыс взболтан, тем он считается лучше.

   Я становлюсь на цыпочки перед высоким бурдюком,- так называются эти кожаные мешки, - беру в руки болт и стараюсь болтать его так же, как это делают башкирки. Но у меня на выходит того беспрерывного мягкого звука, какой выходил у них.

   Башкирки носят длинные широкие платья из пестрого ситца, подол обшит оборками из другой материи. На груди платья отделаны разноцветными лентами, пришитыми вокруг шейного отверстия, и на них нашиты разные монисты и монеты - русские и турецкие, с пробитыми в них дырочками. Такие же украшения висят на конце длинных кос башкирских девушек.

   С башкирками я ходила доить кобыл. Помню молодую тонкую фигуру Хадии в сапогах, с накинутым на голову бархатным кафтаном. Из-под него виднеется кончик ее длинной, украшенной монистами, черной косы, побрякивающей на ее спине при каждом ее шаге. В руках она несет ведро. Она зорко оглядывает степь, чтобы найти своих кобыл. Они недалеко, так как здесь, в нескольких шагах от кибитки, привязаны их жеребята.

   Эти жеребята возбуждали во мне чувство глубокого сострадания. С десяток бедных маленьких животных бывали привязаны, аршинах в двух-трех друг от друга, короткими канатами из конского волоса к низким деревянным колам, вбитым в землю. Головы их притянуты близко к земле для того, чтобы они не могли сосать своих маток, которые пасутся тут же в степи.

   Как сейчас, вижу этих несчастных жеребят с притянутыми к земле мордочками, бьющихся от назойливых мух, оводов и других насекомых. Трава под ними вся выбита от постоянных ударов их нетерпеливых маленьких копыт. Солнце безжалостно их печет, и только тогда, когда оно садится, башкирки приходят освобождать своих узников. Их отвязывают и пускают в степь. Надо видеть, с какой радостью скачут эти маленькие животные к своим матерям и как каждый жеребенок без ошибки узнает свою мать и бросается сосать ее.

  

   Раз, гуляя с Ханной по степи, я вдали увидала что-то белое, лежащее в траве. Я подбежала посмотреть, что это такое, и увидала крошечного беленького ягненка.

   Я пришла в восторг.

   - Ханна! Посмотри! Ягненок! Можно нам взять его? Его, наверное, забыли взять с собой какие-нибудь пастухи!

   - Я думаю, что можно, - сказала Ханна, - никто, наверное, за ним не вернется. Здесь их такое множество, что потеря одного ягненка не будет замечена. А если найдется его хозяин, то его ведь можно отдать...

   Эта мысль мне не очень понравилась. Но я тем не менее подняла на руки ягненка и понесла его домой. Он, видно, был очень утомлен и с трудом стоял на своих маленьких ногах, когда я дома поставила его на пол. Там я попросила какое-нибудь ненужное блюдце, налила ему молока и ждала, чтобы он начал его лакать. Но он был слишком мал, чтобы уметь пить из блюдца.

   - Обмакни палец в молоко и дай ему. Он привык сосать и пока еще пить не умеет, - сказала Ханна.

   Я поступила так, как сказала Ханна, и, к моей радости, я почувствовала, как крепко ягненок забрал мой палец в рот и как сильно он стал сосать его, беспрерывно мотая своим маленьким хвостиком.

   Так мало-помалу выходила я своего Мотьку, - я так назвала его, - пока он не окреп и не вырос. Он выучился пить с блюдца и, когда бывал голоден, подбегал ко мне и толкал меня своим кудрявым лбом в бок. Поила я его не только через два или три часа днем, но и ночью приходилось вставать, чтобы его кормить.

   Бывало, ночью я сплю и сквозь сон чувствую, как меня кто-то толкает. Я просыпаюсь и вижу своего беленького Мотьку, который лбом толкает меня в бок. Я встаю, целую его хорошенькую розовую мордочку, наливаю в блюдце приготовленное с вечера молоко и ложусь опять в постель и засыпаю, пока он пьет, мотая своим коротеньким хвостиком.

   Днем Мотька бегает за мной повсюду, как собачка. Он знает свою кличку, и когда я позову его: "Мотька",- он со всех ног бросается ко мне, стуча своими копытцами по деревянному полу.

   Я редко любила какое-либо животное так, как я любила Мотьку. И, когда бы я потом ни увидала белого ягненка, я всегда вспоминала своего маленького воспитанника, давшего мне много радости...

   В другой раз, гуляя с Ханной по степи, мы встретили странную кучку людей: впереди шел худой оборванный татарин, везя за собой маленькую тележку, в которой лежал крошечный ребенок. Рядом шла такая же оборванная, вся в пыли, татарка, ведя за руку лохматую, грязную черноволосую девочку. Вся семья имела вид истощенный, унылый и грязный.

   Поравнявшись с нами, татарин спросил:

   - Что, работка какая найдется у ва